Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2017
Мария Нестеренко –
филолог, литературный критик, докторант (PhD)
Тартуского университета. Публиковалась в журналах «Октябрь», «Новый мир», на
сайтах «Горький», Rara—Avis, Colta и
других. Живет в Тарту (Эстония).
Красная
новь. Крестьянство на переломе 1920-х. Серия: Русское поле экспериментов. – М.:
Common Place, 2017. – 424 с.
Двадцатые годы ХХ столетия – один из
самых пестрых периодов в русской литературе, по существу толком не прочитанный.
Трудность изучения во многом и обусловлена его многообразием. В это время одна
за другой появлялись литературные группы как сугубо эстетической направленности
(«Серапионовы братья», «Чинари»),
так и политизированные («Кузница», «Октябрь», ЛЕФ, группа конструктивистов,
«Перевал» и др.). Для объединений второй категории общим было то, что все они
так или иначе вдохновлялись большевистским переворотом и стремились к созданию
новой литературы и нового языка, которые отвечали бы запросам пореволюционной
действительности. Несмотря на условно общую идеологическую установку, между
группами велась острая полемика. В ситуации ожесточенной литературной борьбы
важное место занимала литературная периодика. Какое-то время ведущую роль
играла «Красная новь» – первый толстый литературный журнал, созданный в 1921
году и просуществовавший двадцать лет. Особого расцвета журнал достиг под
руководством Александра Воронского, основавшего «Красную
новь», а в 1923 году и литературную группу «Перевал».
Александр Воронский
(1884–1937) – литературный критик, один из главных марксистских теоретиков
искусства, вдохновлявшийся работой Троцкого «Литература и революция» (за свои
троцкистские взгляды Воронский, как и многие другие
участники «Перевала», поплатился в 1937-м), отнюдь не стремился безоговорочно
стать на службу государства, хотя и признавал «социальный заказ» как таковой. Воронский ратовал за свободу художника в выборе тем, кроме
того, он выступал за эстетический плюрализм. Отчасти поэтому «Красная новь» не
превратилась в площадку исключительно для манифестов критика и его соратников –
он «дал возможность публиковаться не только сторонникам нового режима, но и так
называемым «попутчикам»: они так же, как и остальные авторы «Красной нови»,
писали о событиях 1917–1921 годов». Для этих авторов главным героем времени
стал не пролетариат, а советское крестьянство на сломе эпох.
В новой книге издательства Common Place собраны малоизвестные прозаические
тексты, печатавшиеся в журнале в 1921–1927 годах: это тексты, похожие по форме
и содержанию (путевые заметки, репортажи, документальные повести). Раздел, в
котором они выходили, назывался «От земли и городов» (по одному из очерков
Пришвина).
Большинство имен, возможно, мало что
скажут современному читателю: Павел Низовой, Артем Веселый, Сергей Ингулов, Вячеслав Шишков, Иван Вольнов,
Август Явич. Однако это именно те авторы, которые
составляли общий литературный фон эпохи, ведь сегодня, глядя на литературу
двадцатых годов, мы видим лишь фигуры, отобранные каноном. К так называемым
селькорам («молодые самородки, как правило, выходцы из деревни, селькоры»)
примыкают и авторы, начавшие свой литературный путь до революции: Михаил
Пришвин, Иван Соколов-Микитов.
В сборник вошли тексты разной прагматики: с установкой на документальность
и художественные, хотя это деление
весьма условно, поскольку границу между fiction и non—fiction в
данном случае провести довольно трудно. В документальных текстах обнаруживается
последовательное использование приемов, свойственных художественной прозе. Вот,
например, фрагмент из документального текста: «Русская масленица дика,
разгульна, шальна, бестолкова, размашиста. В печке
пожар. Хозяюшка блины допекает… Угар. Чад. Треск. Шип. Стук. Рожа у хозяюшки – солнышко красное, в масло обмакнутое. А в
просторной горнице половодье. Народу, чисто на ярмарке. Гвалт несусветный.
– Пей, сватушка, пей.
– Ван Ваныч…
– Ы-ык…
– Я е по мурлу
жамк…»
А вот отрывок из художественного текста:
«Велика Вять,
обильна, мездревата, покорлива…
Клоплива… Как овца все равно, когда о ильинадни бабы шерсть ильинку
стригут: ногами, клавишами роговыми, ратицами,
пальцами двумя с надпальниками – в чокот, в луск, в треск, в испуг
овца ударяется… И с припахом: чуть-чуть стойлом,
калом овечьим, овечьей, пряной дробью относит…». Размытость границы между fiction и non—fiction, с одной стороны, объясняется тем, что
ведущей в двадцатые годы была экспрессивно-орнаментальная манера, берущая свое
начало от Андрея Белого и Бориса Пильняка. Особенно показателен в этом
отношении приведенный фрагмент из Артема Веселого: автор фиксирует стихийные действия
масс, что требует особых средств выразительности. Его проза фрагментарна и
состоит как бы из отдельных сюжетов, а язык насыщен разговорными и диалектными
конструкциями. Все это в большей или меньшей степени характерно для всех
авторов сборника. С другой стороны, писатели действительно присматривались к
новой действительности и искали в ней результаты свершившегося великого
эксперимента, так вдохновлявшего всех. Искали, но не находили. Картины
деревенской жизни были безрадостны, «селькоры» описывали то, что видели, они
«отправились в деревню и заговорили о ней, чтобы увидеть и показать, как новый
мир сменяет старый, как происходит ломка традиций и быта, формировавшихся до
этого веками, а также показать самого крестьянина, для них героя не менее
важного, чем пролетарий».
Многие представленные в сборнике
писатели опирались на предшествующую традицию народнической литературы, и в
этом смысле книга видится продолжением сборника «Серый мужик», выпущенного Common Place в прошлом году, где мир русской деревни
был дан в апокалиптических тонах. Несмотря на смену политического режима и
обещания новой прекрасной жизни, которая вот-вот должна наступить,
пореволюционная деревенская действительность по-прежнему оставалась зловещей:
«Летом 1919 г. внешкольный отдел наробраза послал
музыкальную труппу в деревню для пропаганды Чайковского и Римского-Корсакова. В
труппе было 22 артиста. Возвратилось в город три. Остальные были расстреляны и
зарезаны. Артисты не были посланы за хлебом. Но они пришли из города – и они
были убиты. А сейчас головорезы из этой неистовой
деревни не могут сдать продналог без музыки и без советского плаката»; «Тише,
тише… И чего это народ мается, так мается, будто
какой огонек неприкаянный… Страшно, говорят, жить на земле, тяжко очень, вот
и ищут на небе жизнь. Большое сомнение в народе есть. А
по-моему, скушно человеку на земле стало…»; «Из рук
в руки скользнул расшитый рушник с петухами и алый шелковый платочек. Повитуха
увела девушку в боковую пристройку, при свете каганца сделала все, что нужно.
– Ой, доню! Узнае Калынь, що
вин зробит? – сокрушенно завздыхала, выпуская Ганку
на тесный дворик. – И хустынку возьме…
– Ничого
не зробит! – огрызнулась та. – Калынево
дитё. Вин со мной живе и с Катрей
живе. А ты не тарабань!
Твоего тут дела нема».
Деревенская жизнь за прошедшие годы не
изменилась принципиально, в этом и заключается трагедия.
Составители осознанно не включили в
сборник тексты, опубликованные после 1927 года (после смещения Воронского с поста главного редактора). Приход к власти
Сталина, бюрократизация партийного аппарата диктовали новые требования к
литераторам: критический взгляд и художественный эксперимент отныне были не
нужны. Судьбы большинства авторов «Красной нови» сложились трагично (об этом
можно узнать из кратких биографических справок), многие были расстреляны,
некоторым удалось эмигрировать, кто-то существовал на грани безумия.
Настоящий сборник важен не только тем,
что восполняет лакуны в публикаторской истории, но и
тем, что рассказывает современному читателю что-то об эпохе и людях – как
авторах, так и героях книги, что-то, что ускользает от нашего внимания.
Лифшиц / Лосев / Loseff: Сборник памяти Льва Лосева / Под
редакцией М. Гронаса и Б. Шерра.
– М.: Новое литературное обозрение, 2017. – 432 с.
В
2017 году исполняется восемьдесят лет со дня рождения поэта Льва Владимировича
Лосева (1937–2009). Аккурат к этой дате в издательстве
НЛО выпущен сборник, в который вошли архивные публикации из наследия Лосева, включая
ранее не публиковавшиеся дневниковые заметки и интервью, мемуары его друзей,
статьи о поэзии самого Лосева и на темы, входившие в круг его научных
интересов.
Особенно
интересен первый раздел, где помещены ранее не опубликованные прозаические
тексты Льва Лосева: ответы на вопросы анкеты Марка Поповского и развернутое
интервью, которое было напечатано в израильском литературном журнале «Окна»,
отрывки из хранящегося в архиве Нотр-Дамского
университета рукописного дневника Льва Владимировича за 1974-й и 1975 годы.
Наконец, доклад, прочитанный Лосевым на ежегодной конференции Американской
ассоциации преподавателей славянских и восточноевропейских языков (AATSEEL) в Сан-Франциско в 1979 году.
Лев
Лосев разбирает миф (именно миф) об эмигрантской литературе как хранительнице
подлинной культуры, которая была утрачена в России с большевистским
переворотом, и настаивает на том, что независимой эмигрантской литературы не
бывает: «…эмигрантская литература дефективна от
рождения, потому что ее тексты лишены каких бы то ни было связей с естественным
языковым и культурным окружением, а следовательно,
внутри текстов меньше структурных уровней». Иными словами, у эмигрантской и
советской литературы (лучших ее представителей, среди которых Лосев перечисляет
Зощенко, Бабеля, Булгакова и др.), кроме географии, нет иных разделяющих
факторов. «Воздух сохраненный и воздух ворованный»
интересным образом встраивается в дискуссию об эмигрантской литературе,
ведущуюся вот уже почти сто лет. Посмотреть на доклад Лосева в этом контексте –
задача для отдельной подробной работы. Собственно, ее отчасти выполнил
публикатор доклада, Яков Клоц, в статье, помещенной в
этом же сборнике, «Лев Лосев и вопрос о литературе русской эмиграции», а также
Генри В. Пикфорд в работе «Эллипсис и аллюзия: изгнание и языковые стратегии в
поэзии Льва Лосева (на материале стихотворений из книги “Чудесный десант”)».
Дневниковые
записи, накладываясь на стихи и автобиографический «Меандр», дают понять их
читателю, что Лев Владимирович Лосев был предельно честен с собой и с
окружающим миром. Сергей Гандлевский вспоминает о
впечатлении после первой встречи с Лосевым: «…сдержанный, интеллигентный, без
артистических замашек». Все, что выходило из-под пера Лосева, носило тот же
отпечаток интеллигентности.
Опубликованные
записи открывают строгое, по-толстовски аскетическое отношение поэта к себе:
«Нужно понять, прежде всего, что болезнь – это не что-то ненормальное,
наскочившее на тебя извне, а совершенно нормальное состояние, твое собственное,
в конечном счете ты сам. Лев Николаевич Толстой,
помирая от пневмонии, улыбался и приговаривал: “Чем ближе к концу, тем
лучше!”»; «…все эти вкусненькие кушанья, длинные сигареты, крепкие выпивки –
всего лишь бессознательные попытки убежать от трудной необходимости разбираться
в себе самом, остаться наедине с собой. Сокруши этих пузатых
божков… и окажешься лицом к лицу с самим собой. Болезнь как что-то
чуждое и пугающее исчезнет, отойдет на задний план, перестанет тебя занимать
как таковая». Те же мотивы презрения к собственным слабостям и слабости часто
повторяются и в стихах Лосева. И в этом смысле публикация более широкого
корпуса дневников поэта представляла бы большой интерес для исследователей его
творчества.
В
книге приведены воспоминания людей, хорошо знавших Льва Лосева, среди них
Александр Генис, Сергей Гандлевский,
Игорь Ефимов, Ольга Исаева, Владимир Фрумкин, Джеймс Л. Райс и другие,
большинство из представленных текстов были опубликованы ранее в периодике.
В
третью часть вошли не только исследования, посвященные поэтике Лосева, но и
статьи на темы, соприкасавшиеся с его научными интересами.
Выход
сборника – первый серьезный шаг к осмыслению места поэта и филолога Льва Лосева
в культуре. Кажется, для людей, следящих за русской словесностью, оно и так
очевидно, но то, что находится в сфере всем понятных идей, должно быть
зафиксировано на бумаге. Собранные под одной обложкой воспоминания конструируют
образ поэта таким, как его видели современники. Пожалуй, эпиграфом к разделу
могла бы стать цитата из Александра Гениса: «Играя в
классиков, Лосев отводил себе место Вяземского при Пушкине. Просвещенный
консерватор, строгий наблюдатель нравов, немного стародум,
в равной мере наделенный тонким юмором, ироничной проницательностью и
скептической любовью к родине».
Филологические
статьи закладывают фундамент и размечают тематическую сетку для будущих
исследователей: прежде всего, это поэзия Лосева в контексте эмигрантской
литературы и работа по выявлению подтекстов. Эта книга
безусловно должна спровоцировать разговор о замечательном поэте, и это
прекрасно.
Курганов Е.Я. «Русский Мюнхгаузен»: Реконструкция одной книги, которая
была в свое время создана, но так и не была записана. – М.: Б.С.Г.-Пресс, 2017. – 224 с.
Главный исследовательский интерес Ефима
Яковлевича Курганова – это литературный анекдот первой половины XIX века. Не самый простой объект для филологических штудий. Анекдоты рассыпаны по мемуарам, записным
книжкам, письмам и дневникам, многие сюжеты мы вообще никогда не сможем
реконструировать, поскольку они не были письменно зафиксированы. В России этот
жанр начал формироваться во второй половине XVIII
века, а его расцвет пришелся на пушкинскую эпоху. Участники литературного
процесса осознавали степень важности устной литературы и предпринимали попытки
осмыслить анекдот и записать его: «П.А. Вяземский (“Старая записная книжка”), что-то пробовал
зафиксировать А.С. Пушкин (Table-talk), но они это делали в расчете на литературную
публикацию и, значит, с оглядкой на цензуру, многое
приглаживая и довольно многое утаивая». В этом жанре не только
существовали устойчивые сюжеты, перекочевавшие в салонную культуру из
фольклора, но и постоянные герои. Новая книга Ефима Курганова посвящена одному
из таких персонажей, блестящему рассказчику и шутнику пушкинской эпохи Дмитрию
Евсеевичу Цицианову.
О биографии Цицианова мало что известно,
причем основная «информация о Цицианове может быть извлечена только из той
анекдотической автобиографии, которую он выстраивал в своих устных рассказах
и остротах». Достоверно известно о нем лишь то, что он являлся потомком
знатного грузинского рода; документально зафиксировано, что Цицианов был
основателем восстановленного в 1801 году Московского Английского клуба и
членом масонской ложи «Немезида». Курганов реконструирует биографию «русского Мюнхгаузена»
через сюжеты анекдотов о нем, которые большей частью он сам и распространял.
Цицианов часто действовал по модели «наивно-хвастливого повествования»,
канонизированного в книгах Э. Распе и Г. Бюргера.
Причем кавказское происхождение играло важную роль для анекдотической мифологии
рассказчика: «Цицианов родился в России. На Кавказе никогда не был. Но обожал
рассказывать москвичам истории о кавказских диковинках». Далее автор предлагает
для примера сравнить рассказ Цицианова с анекдотами о Мюнхгаузене: «Он (Д.Е. Цицианов. – Е. К.) преспокойно уверял
своих собеседников, что в Грузии очень выгодно иметь суконную фабрику, так как нет надобности красить пряжу: овцы родятся разноцветными и
при захождении солнца стада этих цветных овец представляют собою прелестную
картину». Кавказская тематика – «точка отсчета для самого безудержного
фантазирования».
Прозвище «русский Мюнхгаузен» – отнюдь
не ретроспективный взгляд исследователя. Так Цицианова называли и современники.
Курганов подчеркивает, что он сам моделировал биографию, задавая эстетические
ориентиры: «Миф о Мюнхгаузене возник и утвердился путем значительной
трансформации реальной личности барона за счет тех народных анекдотов-небылиц,
которые стали приписывать ему… Миф о “русском Мюнхгаузене” был создан отнюдь не
в результате позднейших наслоений, хотя они и имели некоторое место, а в
первую очередь самим Цициановым». Однако Курганов подчеркивает, что говорить о
прямом подражании образу легендарного барона тоже было бы неправильно, «тем
более что в анонимном русском переводе “Удивительных приключений барона Мюнгаузена” никакого барона и нет, все истории изложены от
имени неизвестного повествователя». Основной круг источников, задействованный
исследователем, – это опубликованные мемуары, переписка, дневники.
Курганов вписывает «анекдотическую»
биографию Цицианова в общий круг сюжетов, имевших хождение в русском быту. Для
этого он описывает основные тематические регистры репертуара: «Оказались
исключительно живучими и модели древних героев анекдотических эпосов». Среди
них анекдоты о глупцах, о лгунах (хвастунах), о простаках. Действующими лицами
архетипических сюжетов стали вполне реальные лица: так, «вокруг совершенно
реальной личности костромского дворянина А.И. Балакирева
(1699–1763) был циклизован целый блок международных
сюжетов о шуте», к сюжету о дураке примыкают циклы о
Васеньке Апраксине, о А.Д. Копьеве. К сюжету о простаках – о Сальваторе Тончи, итальянском художнике, работавшем в России, А.М. и
В.Л. Пушкиных. Результатом комической борьбы двух родственников стало
стихотворение В.Л. Пушкина «На случай шутки А.М. Пушкина, который утверждал,
что я умер». Курганов заключает, что «мистифицируя Москву и литературный мир
обеих столиц слухом о смерти Василия Львовича, А.М. Пушкин как раз и стремился
вырвать у своего родственника-антагониста признание наисерьезнейшее, лишенное
и тени улыбки и иронии, что, собственно, и вызвало бурную комическую реакцию
публики».
Автор очерчивает лишь некоторые наиболее
важные для циклов о Цицианове сюжетные гнезда и на их фоне реконструирует
анекдотический эпос о русском Мюнхгаузене настолько подробно, насколько это
возможно.