Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2017
Александр Жданов родился в 1969
году в Полтаве. Окончил Православный Свято-Тихоновский
институт. В журнале «Октябрь» публикуется впервые.
Рано утром майор Грунин
стоял у окна своего кабинета и наблюдал сквозь собственное отражение в стекле,
как медленно десантируются хлопья снега в сумеречную столицу Советского Союза. Где-то
внизу одинокий солдат скреб улицу, медленные звуки уборки тротуара гулко
ползали во тьме и будили обитателей особняка Центрального политического
управления армии. Грунин курил в форточку и потреблял
кофе из цикория, чтобы восстановить
мысли, стертые вчерашним алкоголем, – вечером майор всегда пил один и невесело.
Утром он приходил к шести часам на службу и в тишине общался со своим темным
силуэтом в окне.
В течение дня Грунин
аккуратно сидел за столом и листал папки с приказами командования, перекладывая
бумаги и транслируя партийные инструкции далее по армейской цепочке. На службе
майор считался исполнительным офицером, хотя реальных плодов его деятельности
никто бы не вспомнил. Он сторонился приятельских отношений с коллегами, был замкнут и находил
взаимопонимание только с неодушевленными предметами. Его мучительное осознание
жизни как тяжелой ноши случилось после перестройки, майор почувствовал омертвление
своих сил и мрачную неприязнь к окружающей его активности, он не мог начать
жить с чистого листа, как призывала Родина, ему хотелось вечером выпить, а
утром сидеть в кабинете, и желательно в одиночестве.
За окном погасли ночные фонари, и на
улице опять стало темно; холодные троллейбусы везли советских тружеников на
рабочую смену в места всеобщей занятости для получения талонов на обед и
продовольственных карточек. Глядя в посеревшую реальность, Грунин
допил остывший псевдокофе; прошло часа два, в дверь неуверенно постучали.
– Разрешите, товарищ майор? – спросил
рядовой Кулебякин, протискиваясь в кабинет. Солдат
был совершенным альбиносом, белые волосы, ресницы и пушистые усики. – Мама
приехала, можно мне в увольнение?
– Нет, – произнес майор, выбирая фразу покороче.
Он старался не общаться с солдатами
срочной службы, а если это было неизбежно, то сокращал разговор предельно.
Когда он был еще младшим лейтенантом, его сильно избили пьяные старослужащие, с
тех пор он сторонился солдат-срочников.
Грустный рядовой уполз обратно,
производя бормотание и вздохи. Прошел еще час или три. Зазвонил телефон, адъютант
генерала вызвал майора на расширенное совещание политотдела. В последнее время
такие заседания случались часто и длились подолгу, Грунин
ходил на них с устоявшейся привычкой мало что понимать
и тихо впадал в служебный анабиоз в дальнем углу.
Выйдя из флигеля, в котором располагался
отдел общевойсковой агитации, майор отправился в центральный корпус через
сквер. Крупный тяжелый снег плавно опускался с небес, Грунин
поднял глаза и почти беззвучно выдохнул: «Э-э-эххх…».
Очень хотелось остаться здесь, среди этих неземных парашютистов, и не ходить к
начальству.
Пройдя сквер, Грунин
увидел, как Кулебякин делает вид, что убирает снег за
порталом главного входа в политотдел, но на самом деле общается с женщиной,
притаившейся за колоннами. Солдат оглядывался и скреб лопатой чистый асфальт,
стараясь имитировать звуками уборку территории, и одновременно жадно насыщался
пирогом. Увидев приближающегося Грунина, он заглотил
остаток пирога целиком и постарался прикрыть крупную женщину своим тельцем по
стойке смирно.
– Это кто? – спросил майор у Кулебякина.
– Мама, – произнес солдат, у которого
остались крошки от пирога в усиках.
– Здравствуйте, товарищ командующий. Я
мама. Приехала поглядеть все. Я хотела спасибо сказать. Знаете, как маме сына
ждать, когда он…
– Подождите, – сказал майор и поморщился
от нападения на него большого количества слов, – зачем?
– Так, службу его познать…
– Очистить территорию, – сказал майор и
продолжил движение в штаб.
В приемной толпились офицеры, пришедшие
на совещание, потом все вошли в обширный кабинет и расселись за длинным столом.
Генерал, отвечающий за дисциплину в армии, занял свою должность недавно, он был
громогласный, многословный и сыпал нелепыми мудростями; это и особенности
политического момента совершенно путало политработников.
– Получен приказ от министра обеспечить
устойчивую связь с солдатскими матерями! – произнес многозначительно генерал. –
Отставить улыбочки! Необходим план мероприятий, как сказал министр, «нового
отношения ко всем им». От себя добавлю – дело это положительное, мы с условным
противником женимся уже! А к своим собственным гражданкам повернуться дулом
никак не можем по-мужски, гармония гуманизма нужна в армии!
Потом он сдобрил это заявление
нелитературными комментариями емкого содержания и
абсолютной доходчивости, и хотя в целом всем всё было понятно, но что именно
делать – неясно, и главное – как. Генерал тоже не знал, с чего начать, и ждал
идей от подчиненных, его пытливый взгляд остановился на мумии майора.
– Грунин,
подъем! Не мямли, как убитый расстрелом. Скажи нам, где нам взять равновесие в
гуманизме?
Майору срочно понадобилось принять в
этот момент наркомовскую стопку, но пришлось на сухую участвовать в блицтурнире
по армейскому экспромту.
– Надо им познать службу, – выдавил из
себя Грунин первое, что вспомнил из последнего.
Генерал озадаченно закурил, глядя
попеременно на него и пепельницу из гаубичной гильзы, которую неизвестный
солдат искусно украсил гравированной композицией ландышей и снежинок вокруг
надписи «Слава КПСС». Потом подошел к окну, откуда раздавался жалобный скрежет
лопаты рядового Кулебякина по асфальту.
– И?! – спросил генерал. – Обоснуй
мнение.
– Дальше не знаю, нахожусь на первой
стадии мысли, так сказать. Одна мать уже есть пока. Провел с ней беседу.
– Молодец, майор! Поднажми на смысл. Мы
с тобой большевики, ты помнишь? А они за мыслями никогда в карман не полезут,
мысли сами к ним везде лезут. Продолжи…
– Ну-у-у, – напрягаясь, тянул Грунин, – надо хорошую, так сказать, жизнь бойца показать.
Предлагаю экскурсию его матери по образцовой казарме.
– Это куда? – поинтересовался генерал. –
В боевую часть пустить чужой глаз?! Он разболтает потом все, плохой пункт,
дальше…
– Предлагаю для них спеть концерт и
покормить. Как жест гуманизма. Праздник, так сказать…
– Концерт поддерживаю, – опять закурил
генерал. – Толково с концертом замыслил, банкет – положительно. Можешь, когда
можешь. Но надо осторожнее, майор, гуманизм – риск! Чуть перегнешь с ним и сам
служить не захочешь. Опасно. Порох отсыреет в жилах, понимаешь? Осмысли это вглубь
к четвергу.
– Служу Советскому Союзу! – произнес Грунин, сел и начал вспоминать, какой сегодня день недели.
Совещание шло своим путем, пока не случилось
время обеда. Все опустошенно удалились, оплодотворенные новыми идеологическими
парадоксами.
В
офицерской столовой Грунин ел казенные щи, это
неизысканное блюдо всегда благотворно действовало на чугунное сознание его
похмелья, приводя мысли в состояние относительной управляемости. Майор был
удивлен смекалке своей больной головы на совещании, последний раз такое везение
он демонстрировал в военном училище, когда бегал лыжный кросс. Грунин сильно отстал от всех курсантов и заблудился в
лесопарке, но, отправившись наугад в поисках спасения, неожиданно вышел на
финиш первым и был удостоен поощрения от начальства.
Сейчас, когда щи сотворили традиционное
чудо исцеления, две мысли сплелись в сознании майора в одно тугое противоречие.
С одной стороны, он понимал, что после его феерических идей генерал будет
требовать от автора воплощения их в жизнь, с другой – Грунин
мучительно страдал нежеланием вообще ничего на свете. Любая служебная активность
была ему невыносима, как упражнение на брусьях для тяжело болеющего гриппом
инвалида. Но шутить с командованием опасно, оно может заупрямиться и сослать в
дальний таежный гарнизон – политически воспитывать местных комаров и гнуса.
Панорама последствий безынициативности
прошла перед глазами майора. Он явственно представил, как радостно отнесется к
его высылке жена, остающаяся здесь одна и наконец-то получающая полную свободу
для своего темпераментного сердца. Она была дочерью начальника войсковой
тюрьмы, Грунин старался полюбить избалованную дочь
полковника, но удавалось только терпеть, жена отвечала напряженной взаимностью
с добавлением житейского яда и демонстративным интересом к другим мужчинам.
«Тревожный день,
– подумал Грунин, допил компот и вытряс в рот вялые
сухофрукты из стакана. – Тревожный».
Майор вышел на
улицу, в сквере уныло елозил лопатой Кулебякин.
– Солдат, мать
твою, – произнес Грунин, – сюда веди.
– Слушаюсь, –
промямлил Кулебякин и поплелся за угол, с грохотом
волоча лопату.
Звук затих, и
из-за колонны выбежала женщина навстречу майору.
– Не наказывайте
Лёнюшку, одну меня накажите, товарищ командующий…
– Как? – спросил
майор.
– Не знаю пока,
сыночка пожалейте, – умоляла женщина со страдальческим лицом.
– Идите, так сказать, за мной, – сухо
сказал майор и пошел в свой отдел.
Женщина покорно семенила рядом, таща
тяжелую корзину и боясь отстать.
Сзади опять зазвучала минорная мелодия
уборки снега.
В служебном
пространстве майора сумерки были целый день, занавески задернуты, свет под
потолком включался редко, только настольная лампа из оборонного эбонита
довоенного образца работала исправно последние полвека в этом помещении. Грунин завел перепуганную женщину в кабинет и предложил ей
сесть, снял шинель и шапку. Перед открытой дверцей шкафа с зеркалом он произвел
укладку своей жидкой прически на манер
«ковыль в пустыне», зачесывая длинные пряди с затылка на лоб, прикрыв ими
круглую залысину на макушке, поставил кипятиться чайник.
– Пьете? –
спросил майор мать Кулебякина, та смущенно
покраснела.
– Конечно,
иногда бывает, после бани, на свадьбе или чаще на поминках. Но немного. И то
так, знаете…
– Чай пьете? –
уточнил майор угрюмо.
– Нет, –
испуганно ответила женщина и покраснела еще больше. Потом быстро порылась в
своей плетеной корзине и достала несколько пирожков. – С брусникой, угощайтесь,
пожалуйста.
Грунин сел за свой
стол со стаканом прозрачного чая и прихлебнул, обжегся кипятком, тихо ругнулся.
Он не мог собраться с мыслями, понимая, что нужно каким-то образом допросить
попавшуюся ему случайно мать бойца, согласно «нового
отношения ко всем им». Непонятно, с чего начать.
– Ваше, так
сказать, имя? – спросил майор.
– Люба. Ой,
Любовь Больжедоровна, – смущенно сказала женщина.
– Как-как?! – рассматривал
ее Грунин, выглядывая из-под лампы.
– Дедушка строил
узкоколейку в тайге и папу назвал в честь Большевицкой железной дороги – Больжедором.
– Мда, – сказал майор, не зная, что и думать по этому поводу.
От пирожков, немного примятых и пропитавшихся начинкой, пахло русской печкой и
сладкой брусникой. – Вы откуда?
– С Опухликов.
– Откуда?
– С-под Пскова. С
Опухликов. У нас там озера, леса, ягодники. Лучшая
брусника за озером Малый Иван, хорошая там ягода и гриб хороший, боровик – ого!
Иной раз в два года не съедаем, что припасем в сезон. Угощайтесь, кушайте,
кушайте. – Любовь Больжедоровна чуть освоилась и
раскрепостилась. – Ой, чтой-то я, дуреха! Это ж вам,
везла специально. Лекарственная настойка на морошке.
Люба достала из
продовольственной корзины и поставила на стол трехлитровую банку,
законсервированную жестяной крышкой. В свете конторской лампы майор увидел
волшебную жидкость, переливающуюся всем спектром цветов, имеющую непреодолимую
силу притягательности и аппетитное сияние. В ней плавали ягодки, мякоть и
парящие в невесомости частички чего-то вкусного. Грунин
замер от такого волшебства и не мог вымолвить ни слова. Банка, как источник альтернативного
мироздания, приковала его внимание своей бездонной красотой.
– Тут четыре
разные ягоды, два корня и почки смородины, – сказала Люба. – Градусов пятьдесят
пять на вкус где-то.
– Э-э-э-у, –
вымолвил очарованный майор и опять затих. Блаженное состояние домашнего уюта воцарилось
в кабинете у Грунина.
– А это под настоечку, лечебные боровички-грибочки, очень идут.
Особенно после баньки. Знаете, скоро сморчки весной пойдут – просто ой! Вокруг Красотули, это озеро круглое в лесу. Мой Лёнюшка был еще младенчик, я его в баньке мочалой намою, дома укутаю в пледы и…
– Погодите, –
пришел в себя майор, – как вас? Любовь Боль…
– Просто Люба. А
вас как зовут?
– Ну-нууу… – Грунин смущенно замешкался,
давно никто не называл его по имени. – Нуу, Толя. Ой,
Анатолий Анатольевич. Вы надолго тут?
– Повидаю сына и
поеду. Денек.
– Где спите?
– Я с поезда
сюда, пока не квартированная, – улыбнулась Люба. – Ничё, как-то-нибудь.
– Спать идите в
гарнизонную гостиницу, я позвоню, – сказал Грунин. – Сыну
на сутки увольнение.
Люба очень
благодарила майора и назвала его «добрым и хорошим мужчиной», потом эти слова
он вспоминал целый вечер, ежась от приступов удовольствия и тайной радости. Он
оставил в сейфе волшебную банку с лечебной настойкой и не стал сегодня пить,
что-то таинственное и ласковое переживала его душа. Первый раз за долгое время
майор лег спать трезвым, чем удивил жену.
– Грунин, ты не заболел? – спросила она с презрительной издевкой. – Эй, Грунин, не уснешь
без стакана-то.
Он уснул с тихим и непривычным ощущением
счастья. В полусне майор вспоминал всю свою жизнь, и маму, женщину властную и
крайне принципиальную, и отца, начальника местной милиции, сильно пьющего и
дерущегося. Потом он вспомнил свою бабушку и здесь понял, что Люба Кулебякина очень с нею похожа, только эти женщины были с
ним добры в жизни.
Утром майор Грунин проспал. Оказалось, что трезвый человек спит дольше
и не так беспокойно, как выпивший. Он опять удивил жену, которая застала его дома.
Грунин уехал, ничего не говоря.
В кабинете майор раздвинул шторы и
запустил к себе яркий зимний рассвет, полил маленький пушистый кактус на
подоконнике и поздоровался с ним. Заварил чай и достал салфетку со вчерашним
пирожком Любы, он наслаждался кисло-сладким ароматом брусники и запахом
белоснежного теста. После самого прекрасного завтрака в жизни Грунин начал сочинять план взаимодействия армейского руководства
с солдатскими матерями. Программа праздника была простой: сперва
показательные стрельбы на полигоне, потом небольшой парад перед трибунами бронетехники
и тачанок из Мосфильмовского кавалерийского полка, после
отъезд гостей в Москву, там обед и вечером концерт.
Следующим утром
майор отправился на службу с мучительной надеждой увидеть Любу вновь. Подходя к
особняку политуправления, он с радостью услышал знакомые звуки лопаты в сквере,
рядовой Кулебякин занимался привычным делом –
приводил в порядок вверенный ему участок Родины. Увидев
Грунина, солдат отдал честь и бодро доложил о
благополучном прибытии из увольнения.
– Как мама? –
спросил майор.
– Заболела,
протянуло видать где-то, поехала уже.
– Ты как попал
сюда служить? – спросил майор, зная, что в центре Москвы служат обычно солдаты
с привилегиями и защитой родителей.
– Я в
кавалерийский полк попал. Там меня сержант избил, дразнил «джинсовой варенкой».
– Лёня опустил свои лазурные глаза и белые ресницы, шмыгнул носом. – Замполит
перевел сюда.
– Отец дома? –
спросил Грунин.
– Батю волки съели. Мне год был, он на вахту шел через лес.
Мама вам оставила это. – Кулебякин достал из кармана
сложенный тетрадный листик.
Грунин развернул его и
прочел:
«Анатолий
Анатолиевич. Вы очень хороший и добрый мужчина, спасибо. Я вам очень рада.
Любовь Б. К.»
– Так ты
кавалерист? На тачанке хочешь проехать? – спросил майор.
– Я в полк не хочу,
там меня сержант опять бить станет.
– Не в полк, а на
парад. Проедешь перед мамой и вернешься сюда или в отпуск.
Рядовой Кулебякин восторженно уставился на майора, тот слегка
хлопнул его по рукаву:
– Со мной не
бойся, Лёня.
Подготовка к «Празднику
солдатской матери» велась истерично и масштабно, пропагандистский аппарат армии
придавал этой акции грандиозное значение. Генерал лютовал и грозил ужасными
последствиями подчиненным за срыв мероприятия, он крыл крепко и их, и их
матерей, и тех матерей, которые вообще ни при чем.
Слушая его, майор, к удивлению своему, вдруг увидел в нем глуповатого, уставшего
от бесконечного цирка клоуна в погонах и чуть было не улыбнулся генералу в
глаза, но годы армейской сдержанности не позволили случиться этой провокации.
Последний месяц Грунин трудился больше, чем за всю пятилетку. Майор
оформлял отпускные документы солдатам для торжественного вручения на концерте и
рассылал пригласительные уведомления. Написал он и Любе.
«Уважаемая
Любовь Больжедоровна,
Московский
военный округ приглашает Вас принять участие в “Празднике солдатской матери”,
состоится 08.03.1989 г. Просим прибыть. Проживание предусмотрено.
Майор Грунин.
Люба,
приезжайте, пожалуйста».
Всю неделю перед
праздником валил снег, сугробы в воинских частях выросли так, что обитатели
первых этажей лишились всякой видимости. Но в последнюю ночь снегопад
прекратился, редкие белые крошки летели уже сквозь туман и, растворяясь в нем,
превращались в капельки дождя. Погода капризничала, слабый дождик стал сильным,
а потом чудовищным ливнем, как в середине лета, с грозой и струями по окнам.
Майор Грунин стоял у окна своего кабинета и смотрел на природный
катаклизм, бушующий во мраке. Он остался в Управлении на ночь, заканчивая
подготовку к празднику, уснуть не смог и находился в состоянии взвинченного
бессилия. Невыносимо захотелось выпить. Он открыл сейф и достал банку с
чудесной жидкостью, она опять заиграла цветастыми лучиками, майор снова замер в
очаровании: магнетизм нереального счастья жил в этом сосуде. Грунин отрезал четверть листа, написал на нем заклинание:
«Еще нет!», приклеил к банке, потом дописал: «Открыть только по случаю»,
поставил банку в сейф, полил кактус и лег на кушетку, закрыв глаза. Мысли
бродили по возбужденному сознанию, мешая полностью отключиться, тяжелые
предчувствия перемежались с незнакомой легкостью и спокойствием.
Во сне майора
долго преследовали гневные слова генерала: «Не прощу поражения противнику!»,
обращенные к Грунину, майор устал бояться начальства,
он вдруг понял, что есть нечто большее, и пошел в контратаку: «Поеду за
сморчками в Опухлики, там они идут – просто ой!»
Генерал надулся, он никогда не собирал сморчки, его превосходительство
перебралось повыше, и откуда-то с трибуны Мавзолея оно прибегло к крайностям:
«Тебя там волки съедят, комиссар!» Рядом с генералом стояла жена майора и ехидно
поддакивала: «Сопьешься вовсе, Грунин, улечу с
летчиком!» «Хорошо бы!» – распоясался майор. К издевательскому насилию
присоединились здоровенный сержант Падоницын и
красномордое дитя Кубани ефрейтор Бурдуляк, которые замахнулись на Грунина:
«Мы дембеля, летёха, а ты – дух!» – сказали и ударили они синхронно, сквозь
сон у политрука заболели оба глаза. Тезис нетрезвых старослужащих породил в воображении
Грунина сцену жестокой расправы над ним, но где-то
далеко запел гимн Советского Союза, и негодяи присмирели.
Послышался ласковый голос Любы: «Уходите. Он моего сына жалеет. Я его в баньке
отмою, чисто-чисто, как младенчика. Анатолий Анатольевич, натоплено уже,
отмякнуть на полки ложитесь, пожалуйста. Вашу рубаху я накрахмалила, будьте
покойны». Майор вздрогнул и подскочил, в кабинете тишина.
– Скоро за
сморчками пойдем, Люба, – прошептал он, поднялся и выглянул в окно. Дождя не
было, все заволокло матовым туманом, бельма уличных фонарей тонули в нем
глохнущим светом. – Как они будут стрелять?..
Серое утро «Праздника
солдатских матерей» началось с
хаотичной посадки гостей и участников мероприятия в автобусы. Матери,
журналисты, работники политотдела округа, сопровождающие и обслуживающие
товарищи – всех удалось рассовать в транспорт. Грунин
мельком увидел Любу в автобусе, они успели только пересечься взглядами, и
отъезжающие утащили его в круговорот служебных обязанностей.
Приехали на
полигон, туман не рассеивался, гостей проводили на трибуну, выступил министр
обороны, и какая-то мама трогательно восхитилась вооруженными силами. Туман не
рассеивался, командир танкистов предложил начать стрельбу, уверяя, что
впечатления еще больше, когда слышишь звук полета снарядов. Министр обороны
нахмурился, но согласился.
– Когда наши отстреляются, выводи кавалерию, – шепнул полковник-танкист
Грунину. – Пойдете парадом вы, а потом танки.
Майор пошел готовить к выходу тачанки
кавалерийского полка, они стояли правее трибун, метрах в четырехстах в
березовой роще. Идя сквозь кромешный туман по раскисшему танкодрому, Грунин несколько раз поскользнулся, шинель была грязной,
руки тоже, колеи от танков и грузовиков заполнились водой и уходили куда-то в
муть бесконечными каналами и гигантскими лужами-озерами.
Впереди
послышались глухие звуки разговоров солдат и фырканье лошадей, майор подошел к
кавалеристам, спросил старшего.
– Старший
сержант Гульба! Помощник командира третьего взвода!
– Сейчас
отстреляются танки, и колонной выдвинемся. Командуй, сержант, – сказал Грунин и пошел искать Кулебякина,
тот был недалеко. – Лёня, будь рядом. Скоро все кончится, и ты попадешь к маме.
Где-то грохнули залпы, послышался свист
снарядов над головой, потом разрывы, потом еще и еще. Три снаряда взорвалось
прямо посреди ожидающих в тумане кавалеристов, превращая в кровавое месиво
людей и лошадей, разметая искореженные тачанки по березняку.
Весь день в
окружном госпитале шли экстренные операции над привезенными с полигона
солдатами, пять кавалеристов, в том числе сержант Гульба,
уже не нуждались в помощи и лежали в морге, за жизнь остальных шла борьба
врачей, один офицер в критическом состоянии находился в коме.
Лёня Кулебякин был ранен в ногу. «Меня майор защитил от взрыва,
– говорил он плачущей матери, испуганно улыбаясь, не отойдя ещё от шока. –
Взорвалось прямо за ним».
Люба временно
поселилась при госпитале: мыла полы, помогала на кухне, сидела с
тяжелоранеными, она старалась быть рядом с Анатолием Анатольевичем.
Рассказывала ему про свою жизнь, про Опухлики и про
спасенного сына, Грунин пролежал в беспамятстве
месяц, слышал он Любу или нет, никто не знает.
Жена приезжала в госпиталь два раза, сразу
после происшествия и в самом конце – вместе с сослуживцами мужа забирать его
тело для похорон.
В кабинете
майора была найдена настойка и использована коллегами по воле покойного: «Открыть
только по случаю».
– Герой! –
скорбно произнес единственное слово генерал, поднимая поминальную рюмку с
волшебной настойкой.
Когда веточки
дикой малины начинают едва краснеть, а Красотуля еще скрыта под серым льдом с отчеканенными следами лисицы, над
своими влюбленными прелестницами токует глухарь. Весна входит в сосновый бор
теплом и улыбкой изменения жизни, прошлогодние папоротники покрывают своим
мерцающим ломаным золотом сухие черничники и мшистые заболоченные низинки. Ослепительная осока шелестит в темно-голубых водах
больших озер, в лесу тихо, и только случайный хруст ветки на проталине порой
разнесется эхом от грибников, пришедших за первыми сморчками.