Литературное собрание:
Александр БУШКОВСКИЙ, Евгений ЕРМОЛИН, Армас МАШИН, Ирина МАМАЕВА, Анна МАТАСОВА, Софья ЛОЙТЕР, Дмитрий ИЩЕНКО, Лета ЮГАЙ, Андрей АСТВАЦАТУРОВ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2017
В апреле с. г. в Петрозаводске прошла большая
культурно-просветительская акция – «Литературное собрание. Россия –
множественное число», организованная журналом «Октябрь» совместно с Союзом
писателей Москвы. В ней приняли участие литераторы столицы и
Северо-Западного Федерального округа – писатели, литературные критики,
культурологи, издатели из Москвы, Санкт-Петербурга, Вологды, Мурманска,
Калининграда и, конечно, Петрозаводска.
Цель акции – укрепление и развитие
единого культурного пространства страны, развитие и интенсификация
горизонтальных культурных связей, способствующих полноценному общению региональных
культур как друг с другом, так и с центром, взаимообогащение, отстаивание
базовых национальных культурных и нравственных ценностей, активное включение
региональных культурных сил в общекультурный процесс, совместный поиск новых
общенациональных смыслов и художественных средств, отвечающих требованиям
времени.
В течение пяти дней было проведено
более двадцати различных мероприятий Литературного собрания, среди которых –
тематические литературные вечера, круглые столы, мастер-классы и встречи с
читателями библиотек, с учащимися лицеев и ПетрГУ, с
интеллектуальной общественностью Петрозаводска.
Мы публикуем несколько выступлений, прозвучавших на
заседаниях Литературного собрания.
Александр
БУШКОВСКИЙ
писатель, Петрозаводск
Сойтись ли вместе северу и югу?..
Проблема горизонтальных культурных
связей регионов
Как-то
раз в разговоре с одним хорошим человеком я обмолвился, что, по моим
наблюдениям, люди в нашей стране везде похожи. И башкиры, и алтайцы, и карелы,
и казаки – всё русские. Объяснять ничего не надо, все друг друга понимают с
полуслова. А в подтверждение своих слов рассказал одну историю. Мы однажды на
зачистке в горной деревне встретили аксакала, мощного такого старика. Он вышел
нам навстречу в белой бурке и советских орденах, оказался ветеран Великой
Отечественной войны, так мы перед ним по стойке смирно встали. Говорит нам: «В
моей деревне, ребята, никаких бандитов нет, даю слово!» Мы ему честь отдали и
хотели уже двинуться в лес, так он нам просто приказал в дом к нему зайти, в
гости. Женщины стол накрыли. Как можно такому человеку не поверить, когда у
него орден Боевого Красного Знамени и медаль «За отвагу»…
Мой
собеседник то ли удивился, то ли не был согласен со мной и спросил: а что,
по-вашему, делает всех этих людей «русскими»? Ведь различия в обычаях,
воспитании и даже вере очевидны?
Ответ
на этот вопрос я давно пытаюсь найти. И в рассказах своих, и просто для себя.
Сразу оговорюсь: я берусь судить об этом только с позиций своего личного опыта
и опираюсь не на теоретические построения, а на собственную жизненную практику,
на случаи, которые меня зацепили. Держать ответ за всю Россию и всю литературу
я не готов.
Один
из первых моих рассказов, «Страшные русские», почти все читатели, да и критики
тоже, безоговорочно восприняли как военную прозу, а на самом деле он был и об
этом. Рассказ начинался так: «Я родился и вырос в северном поселке. Мои
сверстники были русыми, рыжими или сивыми. Мы не знали, кто такие “черные”, не
отличали евреев от неевреев или цыган от молдаван. Да
и вообще об этом не задумывались. Не помню, чтобы в детстве мы над кем-то
потешались или тем более издевались за то, что он нерусский. Может, потому, что
все говорили только на русском языке, – не знаю. В школе нас учили, что в нашей
огромной и самой свободной стране проживает множество национальностей
и все они дружат между собой. Набравшись смелости, мы как-то спросили самую
красивую девочку в школе, отчего у нее такая непонятная фамилия –
Рахматуллаева, и она гордо ответила, что фамилия татарская и означает она “благодарение
Богу”. Понятно? Теперь-то чего уж непонятного, Бог не пожалел для нее красоты».
Прошу
простить мне эту длинную цитату, но в ней, кажется, прозвучал ответ на вопрос,
что же делает нас всех «русскими». Конечно русский язык. Различия в обычаях,
воспитании, а тем более в вере нивелировать, наверно, нельзя, да и нужно ли
это? В бытность СССР существовала единая общность – советский народ, где и
русские, и грузины, и киргизы – все были советскими людьми, и никто в своей
принадлежности к ней не сомневался. В армии я еще раз в этом убедился: в моей
роте были украинцы, белорусы, грузины и киргиз. Со всеми я отлично уживался, а
с киргизом и вовсе дружил. Правда, дружба возникла на почве конфликта с
узбеками, которые предъявляли претензии к киргизу, считая себя больше
мусульманами, чем он. Так вот сейчас, смею утверждать, тоже существует единая
общность людей – российский народ. Делает нас народом общая историческая
память, общие победы и потери в войнах, общая территория государства, в конце
концов. Задачи этого государства. Если нет общей веры, так пусть хоть общая
экономика останется. Искусство и культура. Цели общие. А главная цель какая? Выживание, а лучше – процветание нашей страны в
сложных условиях современного мира. Посмотрите, живем на общей для всех людей
планете, а относимся друг к другу как к инопланетянам. Марс атакует! С Европой
и Америкой чуть ли не воевать многие готовы. Да что с Америкой! С Украиной!
Слыханное ли дело?
Вот
одноклассница моя вышла замуж в Киев и теперь крайне редко бывает дома, говорит
с акцентом и нас, агрессоров, не понимает. А все почему? Нарушились
горизонтальные связи: другая страна, два мира, как говорится, два детства…
Но
покуда Россия существует, будет существовать и
российский народ. И русский язык здесь важен как объединяющий фактор. Строили
мы с напарником большую банную печь в Уфе. Башкиры оказались очень гостеприимными
хозяевами, и по-русски они говорят едва ли не лучше, чем мы. А когда те из них,
кто не знали, узнали, что мы из Карелии, языками зацокали и смеются, мол, то-то
мы глядим, язык у вас с акцентом и вообще какие-то вы не русские. Но это
правда. Во мне, к примеру, только четверть русской крови, остальная карельская.
Но языка карельского я толком не знаю и общаюсь с алтайцами, чеченцами, вепсами
или башкирами на русском.
Что
еще объединяет нас в одну нацию? Конечно, историческая память. Дмитрий Сергеевич
Лихачев говорил: «Без памяти нет совести». Кто ничего не помнит и никого не
признает, тот и за себя не сможет нести ответственности перед прошлым и будущим
и свое время не сумеет правильно понять и оценить. Память общих сражений,
потерь и побед объединяет нас даже в том случае, если по окончании битвы или
общего проекта (скажем, тех же комсомольских строек) союзы
народов обречены на распад. Но и тогда общее остается: традиции жизненного
уклада, базовые принципы – при всех их различиях, – думаю, у людей всех вер и
культур одинаковы. Мир – хорошо, война – плохо. Правда – хорошо, ложь – плохо.
Любовь – ненависть. Труд – праздность. Вряд ли родители учат детей лгать,
красть, ненавидеть и лениться.
В
Российской Федерации почти двести народов проживает. Как этнические общности
они сложились на территории России, и в этом смысле все они – народы коренные,
все сыграли историческую роль в формировании российской государственности. При
Советском Союзе по всем народам страны, включая русский, тоталитарная система
прошлась катком: массовые депортации и репрессии, разрушение национальных
культурных ценностей. И все народы пытались постричь под одну гребенку. Ну,
потом перестройка, экономические и политические трудности. С таким наследием
проблем в межнациональных отношениях не избежать. Каждый народ, с одной
стороны, стремится к самостоятельности, самобытности, а с другой – объективно
происходит их единение, интеграция. Чтобы эти процессы сочетались гармонически,
нужны желание идти на компромисс, критический анализ собственных действий. И
прежде всего необходимо возрождать национальную
культуру каждого народа, без этого новую жизнь и новое межнациональное общество
не построишь.
В
такой стране, как наша, культурам необходимо
взаимодействие, диалог. Михаил Бахтин писал в «Эстетике словесного творчества»:
«При диалогической встрече двух культур они не сливаются и не смешиваются,
каждая сохраняет свое единство и открытую целостность, но они взаимно
обогащаются»; «Диалог приводит к пониманию принципиальных различий между участниками
этого процесса, когда чем больше размежевания, тем лучше, но размежевания
благожелательного. Без драк на меже».
Вот
из этого «без драк на меже» и вырастает необходимость горизонтальных культурных
связей. Казалось бы, горизонтальные связи – такая вынужденная, принужденная
вещь. Человек по доброй воле не выйдет из теплого, родного, пусть даже очень
узкого и тесного контекста материнской культуры, не станет лезть буквально вон
из себя, преодолевать естественные барьеры языка, привыкать к чужому образу жизни.
Все верно: горизонтальные связи – мера вынужденная, но необходимая, жизнью диктуемая. Чтобы
нормально жила страна и ее народ, люди должны общаться. В своем коконе всю
жизнь не просидишь, перерастешь его, он лопнет. Можно, разумеется, попытаться
отсидеться, как премудрый пескарь, но вспомните, чем там все закончилось.
Поэтому и надо налаживать связи, всем от этого только польза будет.
Конечно,
это нелегко – понять и принять другого, «иного». Ведь он – неважно, отдельный
человек или народ – от тебя отличается. Бывает, осознаешь, что не похож даже на своих соседей по региону, принадлежащих другой
культуре, и тем более чувствуешь это, если попал на территорию с другими
традициями. Выход один: стать похожим на них. Ну или
сделать других похожими на себя. Тут все зависит от примера. У многих народов в
России (скажем, на Кавказе) очень развито уважительное отношение к старшим,
трепетное – к женщине (по закону кровной мести за одного мужчину убивают одного
мужчину, а за одну женщину – двух мужчин), забота о детях, и этому стоит
поучиться. Ведь обычаи нацелены на наиболее естественное и разумное
существование в окружающем мире. Мне вообще кажется, что это не проблема – быть
разными. Даже интересно. Главное, в чужой монастырь со своим уставом не лезть.
И профессия моя теперешняя тоже предполагает некое развитие горизонтальных
связей. Ездили мы печки строить и в Москву, и в Мурманск, и в
Питер, и в Махачкалу. Везде живут хорошие и добрые люди. И общего у нас
много. Один общий дом – Земля. Любовь к ближнему, в
конце концов. Тем более к дальнему, если говорить о
горизонтальных связях. Но если считать, что каждый сам за себя, как в джунглях
у бандар-логов, то общей остается только борьба за
ресурсы, за жизнь и за место под солнцем.
Вывод
– жить надо дружно, мирно, радуясь и прощая. И тогда будет так: «Давным-давно,
еще позапрошлой зимой, мы были в гостях в Финляндии и сидели за столом с
финскими писателями. Хорошая подобралась компания, к концу вечера все понимали
друг друга без переводчика. Говорили о рыбалке, об охоте, о службе в армии, о
женщинах и водке. Одним словом, о смысле жизни. Показывали друг другу ножички,
фляжки, татуировки. Тут наш водитель, Раймо, бывший
солдат финского спецназа, и произнес, глядя на всех влюбленными глазами:
–
Вы не русские, а мы не финны. Это кто-то другие финны или русские, а мы здесь
все – северные индейцы…»
Культура,
литература в частности, как раз и работает на создание общего дома,
взаимодействие народов. У нас на севере сохранились уникальные объекты
культурного наследия: Кижи, Валаам, Соловецкие острова – кто только туда не
ездит. Люди смотрят, восторгаются и что-то начинают понимать о Русском Севере.
Земля наша хороша, но сурова. Приходится думать, как бы прокормиться. И вот что
я заметил. Чем жизнь тяжелее, тем люди добрее. Не все, конечно, но большинство.
Это парадокс какой-то. Один очень важный для меня писатель считал, что страдание
иссушает и ожесточает душу, а я теперь вижу, что это далеко не всегда так.
Часто люди становятся чувствительнее и отзывчивее…
Вспоминается
мне один случай, когда звеном общей культурной цепи стала музыка. Поехал я в
июне, белой ночью, на Соловки – на автомобиле из Петрозаводска в Кемь, с тем чтобы пересесть на пароходик и добраться до острова. Там
у меня друг живет, в монастыре послушником подвизается, мы раньше вместе
служили.
Выехал
я рано, часа в два ночи, чтобы к семи попасть на причал. Еду себе, радуюсь, что
скоро друга повидаю и в святом месте побываю. Часа в четыре утра вижу: стоит у
дороги одинокий человек с сумкой на плече и голосует. Подъезжаю ближе: товарищ
с Востока, жгучий брюнет. Ладно, думаю, подвезу. Уж больно жалостная у него
поза.
Останавливаюсь,
слышу, птички уже вовсю поют. И солнце давно встало.
Подбегает восточный товарищ, садится на задний диван. «Давай, – говорю, – вперед,
легче разговаривать». Сел, познакомились. Зовут Абдулло.
Куда путь держим, спрашиваю. Рассказал, что работает дальнобойщиком, гоняет
старую фуру из Москвы в Мурманск и обратно. Сломался возле Беломорска, съездил
на попутках в Петрозаводск за запчастью, вчера
вечером купил ее и таким же способом обратно добирается. Там ремонт своей фуре
дать собирается.
Слово
за слово, мужчина воспитанный, по-русски неплохо говорит. Перешли на «ты».
Откуда родом? Издалека, ты и не слышал, возможно. А все-таки? Узбекистан,
говорит, сам стесняется. Почему же не слышал? Ташкент, Фергана. Очень даже
слышал. У меня вот тренер был из Ферганы. Вижу, воодушевился Абдулло, улыбается.
А
из какого города все же? Этого города ты уж точно не слышал, говорит. А вдруг? Шахрисабз, отвечает. Слышал? Подожди минутку, говорю я ему.
Сам включаю магнитолу и втыкаю в нее флешку. Дело в
том, что у меня там разной музыки закачано, есть и несколько песен узбекского
ВИА «Ялла». Некоторые считают их творчество музыкой
для экзальтированных старцев, а мне нравится. Ставлю песню, и солист Фаррух начинает петь:
Как городов
на свете много,
Но самый лучший, без прикрас,
Лежит в
отрогах гор высоко
Зеленый
город Шахрисабз.
Гляжу,
Абдулло замолк, дыхание задержал и слезы скрывает –
как мужчина. Отдышался, говорит:
–
Спасибо тебе, друг!
–
А ты говоришь, не слышал!
Потом
рассказал он мне, что техникум там закончил, женился, а с работой плохо,
пришлось ехать сюда. А сейчас у него там жена, сын и две дочки, что девять
месяцев он тут работает, а потом на три месяца к ним уезжает. Пока говорили о том о сем, уже и Беломорск на горизонте. Сует мне денег. Не
надо, говорю, все равно по пути и поговорили хорошо. Вышел он, просит – подожди
минутку. Бегом к своей фуре, открывает, несет мне две бутылки водки. Как я ни
отказывался, он слушать не хочет, запихнул в машину и телефон свой мне оставил,
на клочке бумаги карандашом написал.
Вот
они, горизонтальные связи в действии плюс волшебная сила искусства! Водку
пришлось на Соловках выпить с послушником за здоровье узбека Абдулло. Не выливать же в Белое море: от чистого сердца подарена. Даже голова не болела…
А
еще лучше понимаешь народ, когда читаешь книги о его прошлом, о его истории.
Карело-финский эпос «Калевала», как известно, вдохновлял Генри Лонгфелло при
создании «Песни о Гайавате», блестяще переведенной на
русский Буниным в ритмике карельского эпоса. «Калевалой» восхищались Блок и
Горький, его мотивы встречаются у Валерия Брюсова, Велимира
Хлебникова, Сергея Городецкого, Николая Асеева.
Связи
между современными литературами налаживают и литературные журналы. Выходящие здесь, в Петрозаводске, и столичные. Например,
название журнала «Дружба народов» говорит само за себя. А журнал «Октябрь»,
благодаря которому мы все здесь собрались, задумал и осуществил немало акций,
позволяющих сломать мнимые и действительные границы между народами. В «Октябре»
печатались переводы стихов и прозы современных армянских, грузинских,
украинских, татарских литераторов. Специальный номер журнала, посвященный
литературе Русского Севера, состоял из произведений писателей и поэтов Карелии,
Вологодской, Архангельской областей, которых знают и за пределами родного края.
Замечательный критик Валерия Пустовая, рассказывая о
номере, написала так: «Благодаря новой литературе, Север движется в двух
временах – вечном и настоящем и располагается как будто разом на краю обжитого
мира и в сердце страны. И слово здесь выступает посредником между временами и
пространствами, как давно, исстари – между миром земным и небесным».
А
я бы добавил: именно слово становится посредником между людьми и народами,
Мурманском и Петербургом, Вологдой и Архангельском, Петрозаводском и Москвой.
Евгений
ЕРМОЛИН
литеатурный
критик, Москва
Литературный ресурс диалога регионов: цели, формы, проблемы
Контуры
литературной жизни меняются. В новом веке мы столкнулись с новой реальностью.
Были времена москвоцентризма в отечественной
литературной жизни (иногда можно было говорить и о специфической литературной
дуополии Москва/Петербург-Ленинград). Но у нас на глазах происходят деиерархизация, плюрализация
литературного пространства. Никакой еди— ный центр не контролирует литературную
жизнь. К этому отсутствует охота у властных инстанций. Есть ощущение, что
ничего не ждут от литературы и общественные центры влияния российского
масштаба. Писательские союзы теперь, скорее, профсоюзы и всего менее надзорно-репрессивные инстанции с бонусами за примерное
поведение. Наконец, нет сегодня полновластных внутрилитературных
лидеров мнений – суждения критиков и высказывания в литературных изданиях можно
принимать в расчет, а можно и не принимать. Трудно представить, что такой
«Белинский», персонифицированный в личности критика или являющийся коллективным
литературным законодателем, появится в перспективе. Известные литераторы часто
и пространственно никак не связаны с прежними центрами, если считать таковыми
Москву и Петербург. Симптоматика: один из лучших поэтов – Кабанов – в Киеве и в
Фейсбуке; русскоязычный лауреат нобелевки
Алексиевич – в Минске, высоко ценимый мною прозаик Малецкий
– в Германии и т. д.
Литературные
процессы в регионах России пущены, таким образом, на самотек, подчинены местным
импровизациям. В целом ситуация выглядит довольно туманной и аморфной, для
традиционалистов травматичной. Готовность к
специфической региональной литературной автономии, если не сказать
независимости, обрели не все, к тому же в этом тоже нет неизбежности: в
современном мире границы – условность, особенно в сфере культуры. Но и мало кто
рвется напрягаться, тратить силы для удержания традиционного в России/СССР
литературного москвоцентризма. Конечно, мы можем
игнорировать изменения. Но не лучше ли учитывать их как ресурс литературной
жизни и творчества?
Раз
на раз не приходится, литературный ландшафт в регионах сложен довольно пестро,
и это в целом сопрягается с проблематизацией
современным писателем вопроса о своей творческой идентичности. Возникает немало
проблем, которые худо-бедно решаются силами регионального литературного актива.
Есть литературные регионы, где основы литературной жизни заложены традициями,
хорошими и плохими привычками. В пределах России это Москва и Питер, конечно, –
хорошо литературно обжитые, магнетические места. Это уральский треугольник. Это
Ростов-на-Дону, где литературная похлебка то закипает, то остывает. Я бы
сказал, что и северо-западные города – Петрозаводск, Вологда, Ярославль – уже
несколько десятилетий дают (нескоординированно между
собой) высокий уровень литературной активности. Органическая литературная
местная жизнь существует и там, где ее не ждешь, скажем, в Петропавловске-Камчатском.
Мы
констатируем наличие принципиально нового феномена – становящегося созвездия
литературных центров в России, складывающихся региональных литератур. Это
литературные кружки, вечера и просто литература как образ жизни, литературность
как состояние в локальном сообществе.
Давайте
осознаем реальность: современная и особенно перспективная русская словесность –
это букет литератур, а также сублитератур и паралитератур. Литература искусство консервативное. Но
тренды актуального искусства так или иначе захватывают
и литературные явления. Надвигается перспектива ничем не ограниченной плюрализации и гибридизации форм и средств литературного
существования, мультистилей, «мультилингвистических,
поливокальных, вариативно фокусных, интертекстуальных, мультиакцентированных»
литературных практик (Roger Bromley). В значительной степени актуальные
форматы интенсивной литературной жизни по-прежнему можно выявить и путем геолокации: они часто являются местными, регионально
сфокусированными.
Проще
это осознать тем, кто оказался за пределами России. Литератор из США, редактор
международного журнала поэзии «Интерпоэзия» Андрей Грицман писал, к примеру: «Нет одной единой русской
литературы: имеется московская ситуация, израильская и т. п. Я абсолютно не согласен
с теми, кто говорит, что нечего выпендриваться: если
ты русский автор, ты являешься таким же русским автором, как, допустим,
человек, который живет всю жизнь в Москве. Это не так. Интонация другая,
звучание другое».
Принципиальна
ли в литературе разница между зарубежьем (по крайней мере
ближним) и некоторыми или многими регионами России? Это вопрос, над которым
стоит подумать. Пока же зафиксируем как данность: есть и будут литераторы,
которые декларируют (или чаще подразумевают) цель отрефлексировать,
условно говоря, калининградскую русскую литературу в плюральном мультикультурном сообществе. Тот же Андрей Грицман говорил: «Стихи пишутся на русском языке, но
перемена среды играет роль. <…> Москва считает, что там имеется некая метрополия, центр,
который, как Лондон, центр британской империи, правит морями. С моей точки
зрения, они опоздали с этим представлением. Поезд на самом деле ушел в разные
места. Поезд ушел на Урал, поезд ушел в Восточную Сибирь… он
ушел странным образом через море в мир».
Региональная
литература имеет свои ментальные основания, свои языковые особенности,
связанные уже не с архаическими диалектами, а с актуальными местными
процессами, свою символическую топографию. Происходит реанимация местных
культурных традиций, но не меньше это и актуальный тренд, в котором необходимое
сплетается с невероятным в личном опыте писателей,
которые случились здесь и теперь.
Говоря
«вологодская русская литература», «ярославская…» и т.д., мы этими определениями
ничего не канонизируем и не догматизируем. Мы просто фиксируем автономные
литературные сгущения, облака – как данность.
Есть
довольно догматизированное понятие «школа», пришедшее в литературный контекст
из науки. За ним в литературной жизни обычно стоит обмен опытом, личное общение,
но часто без достаточной оригинальности и какой-никакой манифестальной
системности. Что за нижнетагильская поэтическая школа, вроде как созданная в
1990-х годах Евгением Туренко? Является ли она
историко-эстетической реальностью? Или просто людям приятно было быть вместе.
Неизвестно. Существует ли уральская поэтическая школа, факт наличия которой
декларировал и аргументировал Виталий Кальпиди?.. Мы
мало знаем о специфике местных литератур. Но объединение литераторов в регионе
– это все же чаще не «школа», а сообщество или даже несколько литературных
сообществ в пределах одного региона, живая
литературная среда.
Многое
зависит в современной ситуации от личного выбора писателя, от того, как и с
какой аудиторией он коммуницирует.
Место проживания для кого-то скорее всего случайность,
связанная с биографическими обстоятельствами и не детерминированная
творчеством, а для кого-то – предмет творчества. Сегодня
возможны ориентация на дистанционное участие в московской издательско-журнально-премиальной
жизни, и на гипотетически зависимого от этих механизмов функционирования
литературы читателя, и даже персональная концептуализация в качестве гражданина
иного мира, иначе локализованного или вовсе не локализованного, глобала-космополита, гастролера, дачника, тотального
маргинала и отщепенца. Как выразился недавно московско-минский прозаик
Саша Филипенко, «в России я не русский писатель, в
Беларуси не белорусский»…
Ну
а кто-то сознательно и настойчиво себя регионально укореняет. Может быть,
петрозаводская инициатива, о которой мы сегодня услышим, – один из самых ярких
примеров такого рода.
Именно
в этой ситуации можно и нужно ставить вопрос о горизонтальной коммуникации в
российской литературной ойкумене. Рано или поздно нам предстоит осознать, каким
образом литературная жизнь может происходить в эпоху горизонтальных связей, в
процессе ситуативной сетевой коммуникации, в том формате, который был задан
когда-то флешмобом.
Пока
что горизонтальные литературные коммуникации в России не весьма интенсивны.
Можно
задаться вопросом, а нужны ли такие коммуникации вообще? Уверен, что да. Без
богатого смыслами диалога, без рефлексивно-критического обмена опытом
словесность хиреет. Коммуникация – способ приобрести новое качество,
продуцировать в диалоге новые смыслы. Без коммуникаций очень часто происходит
коллапс, литературное сообщество геттоизируется.
К
тому же межрегиональные контакты позволяют по-новому понять и осмыслить тот
факт, что все же и сегодня есть некий труднопостижимый,
сложновыразимый универсум (по крайней мере русскоязычный), объемлющий российские и внероссийские локусы. Как есть общая история при всех
спорах вокруг нее. И поскольку есть русский язык. Еще раз процитирую Андрея Грицмана: «Русский язык стал… lingua franca, это язык общения, который у нас
общий с человеком, пишущим по-русски в Узбекистане или в Харбине».
Отдельный
сюжет – иноязычные литературные сообщества России. Здесь, боюсь, часто работает
тот же эффект геттоизма. Может быть, я чего-то не
знаю о продуктивности литературных коммуникаций в пределах тюркского или
угро-финского языковых сообществ?
О
формах межрегиональных литературных коммуникаций.
Отчасти
они, скорее, мобилизующе-ознакомительные. Их площадки
– толстые литжурналы (и потенциально литгазеты). Вспомним спецномер
«Октября» о литературе Русского Севера, публикации в «Знамени» о литературной
ситуации в регионах. Имеет значение и просто появление на страницах
регионального издания внешних региону авторов – беззаконными кометами.
Определенной
вехой стал составленный Дмитрием Кузьминым альманах «Нестоличная литература.
Поэзия и проза регионов России» (Новое литературное обозрение, 2001).
Составитель писал: «Эта книга – первая попытка систематически представить
литературу (поэзию, короткую прозу, визуальную поэзию) российских регионов.
Литературу, ведущую живой диалог с Москвой и Петербургом, с другими
национальными литературами всего мира. Литературу не столичную, но отнюдь не
провинциальную. В книгу вошли тексты 162 авторов из 50 городов, от Калининграда
до Владивостока. Для любителей современной словесности она
станет увлекательным чтением, а для специалистов – благодатным материалом для
раздумий: отчего так неравномерно развивается культура регионов России, что
позволяет одному городу занять заметное место на литературной карте страны,
тогда как соседний не попадает на эту карту вовсе, как формируются местные
литературные школы и отчего они не везде, где много интересных авторов…»
Но этому альманаху уже полтора десятка лет, за это время литературная среда в
регионах подчас разительно изменилась.
В
Рунете существует «Новая карта русской литературы» (http://www.litkarta.ru/team/). Хороший почин. Заполняется эта
карта довольно нерегулярно, многого в ней сейчас недостает, но и состоятельных
альтернативных источников с ходу не назовешь.
Ознакомительные
формы – это в основном односторонний контакт. Тут почти нет дискуссионного
пространства, нет интерактива.
Другой
вариант – контактные формы: Форум молодых писателей России и зарубежья,
региональные фестивали, поэтические, конкурсы, книжные ярмарки и литпремии с их инфраструктурой. Чаще всего посредством этих
форм достигается эффект праздничности, иногда эффект пиара. Реже всего это
проблемное диалогическое пространство, как, к примеру, на ярославской научной
конференции «Голоса русской провинции».
Наконец,
есть еще литературные сайты, форумы и литературная среда социальных сетей. За
ними огромная перспектива, интернет имеет шанс стать привилегированным
пространством литературной жизни.
Можно
ли утверждать, что существующие коммуникации решают проблему? Мне кажется, они
создают пока, скорее, эффект предварительного знакомства.
Проблемно-дискуссионная среда ими инициируется слабо. Это и есть вопрос
вопросов. Ценность нынешнего собрания, я надеюсь, в настрое именно на проблемность.
Армас МАШИН,
главный редактор журнала Carelia, Петрозаводск
Проблемы межнационального взаимообмена литературными
переводами:
творческие сообщающиеся сосуды?
В
2020 году мы будем отмечать знаменательную дату – столетие Республики Карелия. Создание
социалистической карельской государственности определило всестороннее развитие
нашего края. В советский период в Карелии сформировалась профессиональная
литература, лучшие произведения которой известны далеко за пределами
республики. Литература Карелии развивалась преимущественно на двух языках –
русском и финском. История карельской литературы неразрывно связана с журналами
«Север» и «Карелия».
В
марте 1928 года в Петрозаводске вышел в свет первый номер литературного журнала
Puna-kantele («Красное кантеле») на финском
языке. Так получил начало наш сегодняшний журнал «Карелия». В послевоенные
десятилетия журнал стал весьма популярен среди подписчиков не только в Карелии,
но и в других регионах СССР, а также за рубежом, в Финляндии, под названием Punalippu («Красное знамя»). В журнале публиковались
лучшие произведения литературы Карелии – в оригинале или в переводе на финский
язык. Прежде, чем стать книгами, практически все произведения карельской
национальной литературы были опубликованы в литературном журнале. Наряду с
Союзом писателей Карелии, редакция журнала являлась важнейшим организатором
литературного процесса в республике.
В
библиографическом справочнике «Писатели Советской Карелии» (Петрозаводск, 1989)
без малого сто имен писателей и переводчиков, членов Союза писателей СССР.
Почти половина из них – это авторы произведений на национальных языках Карелии
или литературных переводов на эти языки. В абсолютном большинстве случаев это
финский язык, который объединял и сейчас объединяет финнов и карелов Республики
Карелия. Сегодня владение финским языком не обусловлено в Карелии исключительно
национальностью человека, его национальным происхождением. Как язык культуры и
межнационального общения финский язык популярен у людей разных национальностей:
его изучают, им пользуются в работе, учебе, при общении.
Помимо
оригинальных произведений на финском языке, в журнале Punalippu-Carelia
регулярно публиковались переводы произведений писателей России, в том числе
Карелии и других республик Советского Союза. Сегодня мы с гордостью вспоминаем
петрозаводскую переводческую школу, которая сформировалась и существовала здесь
в послевоенные десятилетия. Наряду с финской редакцией всесоюзного издательства
«Прогресс» и секцией перевода Союза писателей Карелии, редакция журнала
«Карелия» была важнейшим центром петрозаводской переводческой школы. Мне
радостно видеть среди участников сегодняшнего Литературного собрания авторов,
чьи произведения опубликованы в журнале «Карелия» в хорошем переводе на финский
язык.
В
Петрозаводске выполнялись не только художественные переводы на финский язык, но
и переводы произведений национальной карельской литературы и литературы
Финляндии на русский язык. Эти переводы издавались как в Петрозаводске, так и в
ведущих столичных издательствах. Благодаря им широкая читательская аудитория узнавала о жизни и
литературе Карелии. Так, одно из самых известных произведений карельской
литературы, роман А. Тимонена «Мы карелы», был
опубликован в русском переводе Т. Сумманена тиражом в
полтора миллиона экземпляров в серии «Роман-газета». Переводчики из
Петрозаводска занимали прочные позиции в области перевода литературы Финляндии
на русский язык, и в СССР выходило немало переводов произведений финляндских
писателей.
В
1978 году работа редакции журнала «Пуналиппу» на
финском языке была отмечена орденом Дружбы народов. 1970-е – начало 1980-х
годов можно назвать временем расцвета журнала «Карелия» и карельской
литературы. Это в полной мере относится к области литературного перевода.
Литературный труд был социально привлекательным. Авторам литературных произведений
и переводов открывались хорошие возможности публиковаться, и их работа достойно
оплачивалась.
Драматические
перемены, последовавшие за временем перестройки, существенно сказались как на
работе редакции нашего журнала, так и всей литературной жизни Карелии в целом.
В период обнищания и каждодневной унизительной борьбы за выживание 1990-х годов
литературное творчество потеряло привлекательность в глазах значительной части
авторов. Многие карельские литераторы, редакторы, переводчики, журналисты, люди
других творческих профессий предпочли переехать жить в Финляндию, когда там
была объявлена так называемая «репатриация российских финнов». К сожалению, в
итоге все это ослабило позиции финского языка и финноязычной
литературы Карелии.
Вместе
с тем в 1990-х годах получила развитие литература на младописьменных языках
Карелии – карельском и вепсском. Начало этой литературе было положено еще в
советский период при активном участии редакции журнала «Карелия». Со временем
стали издаваться ежегодные литературно-художественные альманахи Taival («Путь») на карельском и Verez
tullei («Свежий ветер») на вепсском языке.
Учредителями
журнала «Карелия» являются Министерство Республики Карелия по вопросам
национальной политики, связям с общественными и религиозными объединениями,
КРОО «Ингерманландский союз финнов Карелии», РОО
«Союз карельского народа», КРОО «Общество вепсской культуры» и АУ РК
«Издательство “Периодика”».
В
2013 году учредители приняли решение о сокращении периодичности выхода журнала
«Карелия» на финском языке с тогдашних десяти до двух номеров в год. С 2016
года альманахи на карельском и вепсском языке являются номерами журнала
«Карелия». Таким образом, сейчас ежегодно выходит четыре
номера журнала – два номера на финском, один на карельском и один на вепсском
языке.
Резкое
сокращение периодичности выхода существенно изменило формат и редакционную
политику журнала на финском языке. Прежде при выпуске сначала двенадцати, затем
десяти номеров в год журнал мог публиковать большой объем художественной
литературы, включая весьма объемные произведения. Например, в 2011 году в семи
номерах журнала был опубликован роман П. Басинского
«Лев Толстой: Бегство из рая» в переводе финской переводчицы К. Лехмус. Сейчас публикация крупных литературных произведений
в журнале стала невозможна.
Сегодня
журнал «Карелия» на финском языке – популярное издание с ориентацией на широкую
читательскую аудиторию. Это прежде всего журнал о
культурной и общественной жизни современной Карелии, о городах, районах и людях
республики. Основной объем журнальных публикаций составляют такие жанры, как
публицистика, очерки, интервью, статьи, эссе. Редакция стремится к тому, чтобы
в номерах журнала было представлено по возможности больше авторов и тем. Среди
важнейших задач журнала «Карелия» – сохранение, развитие и популяризация
финского языка и национальной культуры Карелии, упрочение единства
многонационального народа Российской Федерации, содействие отношениям
добрососедства и сотрудничества между Россией и Финляндией.
«Фокусные»
темы номеров журнала в этом году – это развитие туризма в Карелии (апрель) и
85-летие Национального театра Республики Карелия (октябрь). Тираж номеров
журнала на финском языке определяется объемом подписки и розничной реализации.
В 2016 году средний тираж двух номеров журнала превышал 600 экземпляров при
установленном государственном задании 300 экземпляров. Тираж свежего
апрельского номера за этот год составил 500 экземпляров, и я с уверенностью
могу сказать, что тираж октябрьского «театрального» номера будет больше
апрельского.
Журнал
«Карелия» не отказался от публикации литературных произведений, но сейчас это
литература малых форм: стихи, рассказы, небольшие новеллы, художественные
миниатюры и очерки, причем оригинальные, написанные на финском языке.
Публикация переводной художественной литературы в журнале на финском языке
сейчас практически невозможна и нецелесообразна.
Конечно, в Республике Карелия и сейчас выполняются переводы
различной степени сложности и, как понимаю, разного качества, как с русского на
финский, так и с финского на русский язык, это в том числе и литературные
переводы.
Однако в современных условиях редакция журнала «Карелия» на финском языке не
нуждается в услугах внештатных переводчиков и поэтому не может предложить им
сотрудничества.
Ставшие
номерами журнала «Карелия» ежегодные литературно-художественные альманахи на
карельском и вепсском языке активно содействуют развитию литературы на этих
языках, публикуя произведения пишущих на карельском и вепсском языке поэтов и
прозаиков. Переводная литература представлена в них в основном переводами
классической и современной русской поэзии на карельский язык («Тайвал») и переводами на вепсский язык произведений
писателей-вепсов, пишущих на русском языке («Верез Туллей»). Это служит развитию как самих младописьменных
национальных литератур – карельской и вепсской, – так и школы перевода на эти
языки.
Выпуск
газет и журналов на карельском, вепсском и финском языке сосредоточен сегодня в
АУ РК «Издательство “Периодика”». Издательство также выпускает книги на
прибалтийско-финских языках Карелии и русском языке. Часть этой книжной
продукции переводная. Так, в целях популяризации языков Карелии, в помощь
школьникам, изучающим эти языки, выпускаются детские книги на двух языках.
Текст дается на языке оригинала и в переводе, например, на русский или финский
язык. Такие издания пользуются популярностью.
Подведу
итоги. Сейчас в Карелии стало меньше стимулов и возможностей для выполнения и
публикации квалифицированных литературных переводов на финский язык. На
карельский и вепсский языки переводятся в основном произведения поэзии и малой
прозы. Значительно меньше, чем прежде, появляется произведений карельской
национальной литературы в переводе на русский язык. Все это позволяет говорить
о проблеме востребованности литературного перевода и
самих художественных переводов.
Вместе
с тем появились и развиваются новые формы межнационального, в том числе
трансграничного, общения, которое все активнее происходит в интернете,
социальных сетях, медиа, и это открывает новые
возможности для языков и культур.
Ирина
МАМАЕВА
писатель, Петрозаводск
Колдовство
Заонежья
Заонежье – историческое название территории, включающей в себя Заонежский полуостров Онежского озера и Кижские
шхеры – около полусотни больших и малых островов. В настоящее время относится к
Медвежьегорскому району Карелии. К 1905 году численность заонежан
составляла 27911 человек, к настоящему времени их численность снизилась до 5000
человек.
История
Заонежья
Первые
люди в Заонежье появились, по разным данным, между
шестым и восьмым тысячелетиями до нашей эры, в каменном веке, плюс-минус в
эпоху мезолита. Последний ледник сошел, началось глобальное потепление, а с ним
и активное заселение Фенноскандии, включавшей в себя
территорию нынешних Швеции, Норвегии, Финляндии, Карелии и Кольского полуострова.
Первобытные люди охотились на северных оленей, ловили рыбу, постепенно
научились изготавливать керамическую посуду, затем – добывать медь. Но
этнический состав населения этого периода неизвестен.
И
вот наступает эпоха раннего железа, это примерно середина – конец I тысячелетия до нашей эры, и в интересующей нас части Фенноскандии начинает формироваться финно-угорский этнос. А
уже в начале I тысячелетия
нашей эры, то есть всего каких-то две тысячи лет назад, происходит разделение
финно-угорской этнической группы на протосаамов
(предков современных саамов), корелу (предков
современных карел) и весь (предков современных вепсов).
В
течение примерно десяти столетий в Заонежье проживали
первобытные семейно-родовые группы саамов, или лопарей. Они занимались тем, что
и положено первобытному человеку: охотой, рыбалкой, собирательством, а также
совершенствовали свою самобытную культуру. Главным ее сохранившимся признаком
были сейды – некие священные объекты, иногда природного
происхождения: скала, ламба, разбитое молнией дерево,
расщелина, но чаще – рукотворные груды камней, пирамиды из камней или самое
известное и узнаваемое – огромный камень, целая скала, покоящаяся на «ножках»
из маленьких камушков. Идете по лесу, увидели нечто подобное – знайте: до вас
тут побывали саамы. Если осмелитесь, можно подойти, но помните: сейд может оказаться порталом в другой мир, которым до сих
пор пользуются саамские шаманы и шаманки – нойды. Ну или их души, которым бывает скучновато в своем мире.
Самый
известный сейд Заонежья –
это Радкольский идол, огромная каменная голова на
острове Радколье, неподалеку от острова Большой Клименецкий. По одной из версий, топоним Радколье означает «мертвое животное» и наводит на мысль,
что саамы использовали остров для жертвоприношений.
Кстати,
представим сейчас Грецию в ее эллинистический период, а также после завоевания
ее Римом. Внимание, вопрос: как вы думаете, знали ли что-нибудь о саамах
древние греки и древние римляне? Знали. Саамы под названием finoi упоминались историком Пифеем году в 325-м до нашей эры, а
древнеримскими авторами под названием fenni.
Пропустим
несколько веков. Наступил век Х, раннее Средневековье. На территорию Заонежья стали проникать редкие племена веси. А затем
начался так называемый «расцвет корелы» – через «о», – племена корелы валом
повалили в Карелию и веке в XII прочно освоились в Заонежье. И
весь, и корела уже вовсю
использовали подсечное земледелие и были, так сказать, во всех смыслах более
продвинутыми, чем саамы. Корелы смешивались с
саамами, с весью, постепенно формирующейся в вепсов, и в итоге в Заонежье осели уже вполне
современные карелы. Все это продолжалось примерно лет триста, карелы успели
поделиться на субэтносы – Заонежью
из всех субэтносов достались людики,
– сегодня все они отличаются только диалектами карельского языка. Да, единого
карельского языка, к сожалению, не существует.
Корела шла на территорию современной Карелии
из Корелы, Корельской земли
– территории северо-западного Приладожья, имевшей в
X–XIII веках конфедеративно-союзнические отношения с на тот момент
самостоятельным государством – Новгородской землей.
Вслед за корелой на территорию
Карелии стали проникать новгородцы по Волхову в Ладогу, по Свири в Онежского
озеро; по Словенскому волоку тащили лодки до Белого моря. Но часть славян
разбредалась и оседала в Карелии. Массовая же славянская колонизация Заонежья началась во второй половине XIII – первой половине XIV веков. Людей
привлекали обилие воды и судоходных рек, пригодной для обработки земли, а также
достаточно мягкий климат. Колонизация протекала бескровно: новгородцы несли с
собой прогрессивную, трехпольную систему пашенного земледелия, письменность,
христианство в виде православия, которое в Заонежье
мирно вплелось в языческие верования, и массу новых знаний о мире. Заонежье вошло в состав Новгородской земли, земли Заонежья стали делиться на административные единицы –
погосты. К концу новгородского владычества существовало семнадцать заонежских погостов с
населением в девятнадцать тысяч человек (данные на 1500 год). Заонежане платили Новгороду дань мехом промысловых зверей,
зерном или деньгами.
Заонежские погосты
Толвуя – одно из интереснейших мест заонежских
поселений. Название селения впервые встречается в документах в 1375 году и
происходит от двух слов: talvi – север, зима и oja – ручей. Толвуя
располагается относительно недалеко от города Медвежьегорска, на семьдесят
девятом километре автодороги на Великую Губу, на юго-восточном берегу Повенецкого залива Онежского озера. В состав Толвуйского погоста входил ряд деревень, включая несколько
изб на острове Палей в шести километрах от Толвуи,
где в конце XIV века устроился жить в пещере-келье валаамский
монах Корнилий. Еще при его жизни на Палеострове был отстроен храм, а Корнилий
считается основателем Палеостровского Рождественского
монастыря.
В
1478 году Новгород пал под натиском Москвы, а в конце XVI века началось Смутное время. И надо было так случиться, что
в 1601 году Палеостровский монастырь и с ним весь Толвуйский погост оказались
вовлечены в крупные политические события. Царь Борис Годунов, опасаясь усиления
влияния Романовых, обвинил их во всех грехах и подверг ссылке и заточению в
различных глухих уголках Руси. Мать боярина Михаила Федоровича Романова –
Ксения Ивановна Романова – была под именем Марфы пострижена в монахини и
сослана не куда-нибудь, а именно в Толвуйский погост
на остров Палей. Заточение Марфы Ивановны на территории Заонежья
– пожалуй, первый пример политической ссылки в Карелию. Ссылка продолжалась
около двух лет. Местные крестьяне любили Марфу Ивановну, называли «царицей», а
когда она заболела, указали целебный источник недалеко от Толвуи.
Вода из источника помогла «царице» справиться с недугом, а сам источник до сих
пор носит название Царицын ключ. Добавлю еще, что некоторое время монахом в Палеостровском монастыре был старец Зосима, родом из деревни
Загубье Толвуйского
погоста, – один из основателей Соловецкого монастыря.
Между
тем Смута продолжалась. Появился Лжедмитрий I, следом – Лжедмитрий II, в 1609
году началась Русско-польская война, к власти пришел совет из семи бояр –
так называемая семибоярщина, – который признал русским царем польского
королевича Владислава, затем объявился Лжедмитрий III, но, как известно,
ополчение во главе с Мининым и Пожарским разбило польский гарнизон и освободило
Москву. В 1613 году Земский собор выбрал на царство Михаила Федоровича
Романова, сына инокини Марфы, сосланной в Толвуйский
погост Заонежья.
В
том же 1613 году на территории Карелии впервые появляются польско-литовские
отряды. Разгромленные на основных территориях Московского государства, они
уходили на окраины, продолжая заниматься грабежом и разбоем. Основной силой
этих отрядов были наемники, так называемые «черкасы»
– запорожские казаки из южных владений польско-литовского государства,
входившие в число польских вооруженных сил. Их руками шведы, обиженные на то,
что на московский трон не был приглашен шведский королевич
Филипп, решили предпринять попытку подчинить себе Русский Север.
Наемники
дошли до Заонежья. На помощь местным жителям был
прислан воевода Богдан Чулков с отрядом ратных людей. Под руководством Чулкова
в Толвуйском погосте соорудили рубленый деревянный
острог с семью башнями, с бревенчатыми стенами, внутри засыпанными камнем.
Другой острог, меньшего размера, был построен в соседнем Шунгском
погосте. (Современное село Шуньга отстоит от села Толвуя километров на двадцать и также находится на берегу
Онежского озера. А между этими поселениями расположена
деревня Падмозеро, относившаяся в описанные времена к
Толвуйскому погосту, – моя малая родина.)
Итак,
в январе 1614 года черкасы двумя дорогами двинулись к
Толвуйскому и Шунгскому
погостам. Один из отрядов попытался взять Шунгский острог
«жестоким приступом», но русские ратные люди «многих польских и литовских люден
на приступе побили, а иных живых поймали и два знамени взяли». До острога в Толвуйском погосте остатки черкас
не дошли: в поле у деревни Падмозеро произошло
сражение, окончившееся полным поражением черкас.
Теперь
о Шуньге. Исследователи гидронимии Карелии
предполагают, что в основе названия – саамское слово čuenn, обозначающее заливной покос вдоль болота.
Первое упоминание о Шуньгском погосте встречается в
списке Чёлмужской обводной грамоты 1375 года. В
XV веке село служило перевалочным пунктом на пути транспортировки соли с
побережья Белого моря. А с начала XVII века широкую известность получила крупнейшая
на Русском Севере Шуньгская ярмарка. В селе
было отстроен гостиный двор на четыреста лавок, имелись амбары для хранения
товара, конюшни и хлева для скота, постоялые дома и трактиры. Те шуньжане, что пускали купцов на постой, жили между
ярмарками безбедно.
Ярмарка проводилась четыре раза в год:
Богоявленская (Крещенская) – с 6 по 18 января, Сборная – с
первого воскресенья Великого поста в течение шести
дней, Благовещенская – с 25 марта по 2 апреля и Никольская – с 6
по 12 декабря. На время ярмарок приезжали циркачи,
устраивались катания на лошадях и оленях, позже появилась цепная карусель.
Зимой устраивали бега на льду Онежского озера, действовал аналог современного
тотализатора. Устраивали также соревнования по доставке груза: накладывали на
сани двадцать пять пудов и смотрели, чья лошадь дальше
их провезет. Оборот одной ярмарки достигал порой миллиона рублей (!), и это при том, что в трактире на ярмарочной площади можно было
прилично пообедать на пятьдесят копеек.
Ну
и говоря о Шуньге, нельзя обойти вниманием в последнее время широко известный
минерал шунгит – некристаллический углерод. Разведан
он был во второй половине XVIII века именно в Заонежье,
неподалеку от села Шуньга, отсюда и название. Вообще же залежи шунгита простираются далеко на запад, до поселка Гирвас в Кондопожском районе. Чистый шунгит встречается в природе довольно редко, чаще
присутствует в качестве примеси в шунгитовых сланцах.
Шунгит используется в металлургии и строительстве
(для производства шунгизита – легкого
заполнителя бетона). Полированные плиты шунгита
смоляно-черного цвета с редкими белыми прожилками не тускнеют со временем, а
потому используются для декора. Так, они украшают
интерьеры Исаакиевского и Казанского соборов в
Санкт-Петербурге и станций Московского метрополитена. Шунгит
используется в фильтрах для воды. А теперь внимание: никаких лечебных свойств
не имеет! В Падмозере у нас, кстати, им отсыпана одна
из дорог.
Личная
история
Моей
семье принадлежал – к несчастью, дом сгорел несколько лет назад – дом в деревне Падмозеро, который еще
до революции построил мой прадед. Дом использовался как дача, там я с детства
проводила каждое лето. Именно в Падмозере родился
замысел моей первой повести «Ленкина свадьба». К сожалению, я не назвала в
тексте деревню своим названием: моя бабушка, которая тогда была жива, просила
по каким-то своим соображениям этого не делать. Я по-прежнему каждый год бываю
в Заонежье, и в новом романе, над которым я сейчас
работаю, Падмозеро будет выписано под своим названием
со всеми своими легендами, былями и небылями, сказками и преданиями.
Анна
МАТАСОВА
поэт, прозаик, Питкяранта
50
оттенков Севера
Охотники
Оленеостровского могильника
Как
выглядели первые жители Карелии? Чем они занимались? Об этом рассказал ученым древний
могильник на Южном Оленьем острове, неподалеку (12 км) от острова Кижи.
Сюда,
судя по результатам раскопок неолитического некрополя, пришли охотники,
привычные к северу, умелые и отлично для своего времени экипированные. Из
одежды – меховые унты, куртки с капюшонами. Из орудий – ножи, топоры, копья, луки, стрелы,
пешни для льда, гарпуны – в общем, весьма продвинутый по тем временам
первобытный набор.
Они
использовали красную краску охру и засыпали охрой могилы. В моде были украшения
из медвежьих клыков и лосиных резцов, а иногда и маленькие скульптурки из рога.
Металлов еще не знали, домашних животных (кроме собаки) не было, средства
передвижения – лыжи и лодки.
Пролетит
еще две тысячи лет, и древние охотничьи племена предположительно разделятся на древних
саамов, карел и вепсов. А может быть, нет, может быть, откочуют дальше, а на саамов,
карел и вепсов разделятся совсем другие новоприбывшие народы.
Вероятно,
в ту же эпоху, после ухода ледника, на берегах Онеги и по берегам Белого моря
были выбиты петроглифы. Каменные древние рисунки, таинственные знаки. Которые, по разным версиям, заменяли древнему человеку
библиотеку, летопись и святилище. Меняясь от стоянки к стоянке по всей Фенноскандии, рисунки достигли удивительного изящества в
бронзовую эпоху, что можно увидеть в шведском городе Танум.
В
Карелии самые интригующие выбивки сохранились на берегу Онежского озера,
неподалеку от поселка Пудож в Медвежьегорском районе. Там выбита первобытная
«троица», странные круглые рогатые знаки и полумесяцы. Ну и, конечно, эротика.
Это дело с любовью отражают петроглифы всех времен и народов.
Представьте
себе красные пологие каменные языки на Онежском безлюдном берегу. Суровое
полотно Онеги, смятую фольгу воды. Устье извилистой реки Черной. Островки,
заросшие угловатым хвойным лесом. Длинные песчаные пляжи с полосами
разноцветного песка – медового и черного. И красные гранитные мысы с рисунками
у самой воды. Онежские волны подбираются к огромным лебедям, к лодкам с
лосиными головами, к неразгаданным кругам на ножках.
Возраст
рисунков можно определить только приблизительно. Пять-шесть-восемь-десять
тысяч лет? Сначала растаял ледник, потом наводнение, потом выросли леса, потом
пришли люди.
Погода
в те времена в Карелии была мягче современной. Рядом с Онегой росли липы, в
озере водились осетровые рыбы. Можно было провести лето без теплой одежды.
Благодать.
Кто
были эти древние люди, науке пока неизвестно. А вот о чем они думали, что их
волновало, понять можно. Хотя бы попытаться. Для этого зарисовывают,
рассматривают, изучают древние выбивки-рисунки. По страницам этой книги можно
ходить ногами. Ходить очень долго, разбирая взволнованные эсэмэски,
картинки, переписку, историю, бытовую реальность и призывы к могучим духам.
Первый каменный интернет, созданный гранитными отбойниками на гранитных листах.
Триада
Среди
рисунков выделяются три гигантские фигуры – распластанные по камням зверь,
человек и рыба. Это полотно называют Триадой. Древний художник сделал ее огромной,
это – монументальный центр всех онежских рисунков. Сразу ясно, кто тут хозяева
тайги. Важно, что это не просто три отдельные фигуры, а единая композиция (что
доказал изящный эксперимент ученого Александра Линевского).
В
центре Триады – человек. Верней, фигура, похожая на человека, или, как
выражаются ученые, «антропоморфная». В руке, выбившей ее, чувствуется влияние
будущего Пикассо. Один круглый глаз с точкой по центру, другой – как черная
дыра. Рот какой-то кривой. Квадратная голова и трещина вдоль туловища придают
ему (ей?) особую брутальность.
Много спорили – случайна ли трещина, раскалывающая фигуру пополам? На сегодня
можно считать доказанным, что художник сначала выбрал именно трещину, а уже
вокруг нее выбил саму фигуру. Об этом говорит обивка краев трещины. Таков и был
замысел: не просто танцующий терминатор, а именно треснувший пополам. В
компании рыбы и гигантской выдры.
На
сегодня главный вопрос: кто это? И что все это значит?
Две
воды
Триада,
троица, три огромные красные фигуры. Духи ли это, тотемы, повелители мертвых,
души предков, танцующий шаман с помощниками или великая богиня-роженица
первобытного мира?
Множество
версий.
Но
это, прежде всего, письмо. Послание. Высказывание. Как прочесть его, не зная
слов и смыслов древнего языка?
Древний
художник мыслил как поэт. Сравнивал. Напрямую соединял признаки.
И
вот я, путешественник во времени, по-своему читаю это письмо.
Письмо
это о воде.
Оно
выбито на берегу воды – это раз. И два – главная его тема – вода.
Почему?
Потому что по сторонам центрального, главного Человека или Духа – Выдра и
Налим. Мы бы назвали их рыбой и зверем, но это на нашем языке, который
разделяет живых тварей на зверей и рыб. Нам это привычно.
А
древний язык разъединял и соединял по-другому. Поэтический язык, мифологический,
мог соединять по неявным для нас признакам. Древний человек мог сказать про
выдру: вот мохнатая рыба, а про налима: вот скользкий зверь. Или – вот два
порождения воды, два водяных, извилистых зверя. Или – вот та, кто извивается
наверху, а вот тот, кто извивается в глубине.
И
выдру, и налима объединяет то, что они – водяные и гибкие, извивающиеся. Упомяну, что в древней этимологии сближаются такие понятия, как
«рыба», «налим», «угорь», «уж»,
«змея» и даже «червяк». Образ отталкивался от «извивающегося»,
«живого ремня», «живого волоса», а потом, гораздо позже, делился на классы:
рыба, змея, веревка, корешок, волосок, червяк, прочее.
Я
считаю, что выдра и налим выбраны древним художником потому, что он хотел
показать два состояния воды. Выдра – растаявший лед, открытая вода,
поверхность, тепло, лето. Налим – лед, твердая вода, глубина, холод, зима.
Выдра
– летняя добыча, а налим – зимняя, важнейшая северная промысловая рыба зимы.
Подледный лов налима, его жирная, сладкая печень до сих пор в почете у рыбаков.
У
древних не было понятия о нашем календаре. Ни о каких «четырех временах года»,
«круговороте» и прочем представление еще не сложилось. Такое сезонное – и
круглое – деление возникло позже, вместе с земледелием.
Но
вот два события, которые понятны всем и судьбоносны для охотников на берегу
огромного озера: лед встал, лед растаял. Если хочешь показать их символически,
рисунками, выдра и налим подходят в самый раз. Выдра – открытая вода, тепло,
лето, поверхность; налим – зима, лед, глубина.
Охотничий
календарь
Вдоль
длинного тела Налима выбиты узкой вертикальной лентой маленькие сюжетные
рисунки. Они связаны с ним, это тоже доказал эксперимент исследователя
Александра Линевского, закрывшего часть рисунков и
показавшего единство замысла всей композиции.
Маленькие
рисунки таковы: медведь; охота с одинокой лодки на белуху (нерпу); птица, похожая на лебедя; что-то
непонятное, но с участием человека; охота с гарпуном на стерлядь (осетра); маленькие утки или лебеди; лось и
маленькие утки или лебеди; большой лебедь; олень и лебедь.
Две
сценки посвящены рыбалке. Один раз с лодки на белуху (или нерпу). Второй –
рыбалка «с руки» с гарпуном на рыбу семейства осетровых.
На
мой взгляд, вдоль Налима выбит древний календарь охотников-рыбаков. Его еще называют
промысловым. Время в нем отсчитывается не столько по Солнцу и Луне, сколько по
сезону появления той или иной дичи. И весь год сводится к переходам от озера к
лесу, подготовке орудий, охоте и рыбалке – и, конечно, пиршествам после удачных
промыслов.
Не
буду здесь подробно рассматривать все маленькие рисунки. Скажу только, что
среди них есть привязки ко времени. Например, фигура медведя. Медведь на зиму
впадает в спячку. Появление медведя – весна, уход – осень. Малые народы Урала и
Сибири до сих пор отмечают древнейший «медвежий праздник», корни которого – в
первобытных временах. Медведя (пещерного) почитали еще неандертальцы. Позже
медведь стал считаться солнечным зверем, ведь он появлялся вместе с солнцем
весной – и с ним вместе исчезал осенью. От появления медведя в лесу отсчитывали
новый год, часто он совпадал с весенним равноденствием. Медведя как зверя
магического помещали на небо, он превращался в созвездие, в звездного медведя,
это сказано, например, в «Калевале»:
Вот где он,
медведь, родился,
Где рожден с медовой лапой:
Возле месяца
и солнца
И Медведицы
небесной…
Медведь
также считался зверем-двойником: его привычка засыпать на несколько месяцев
представлялась умением уходить в потусторонний мир. Медведь, таким образом, мог
жить и среди живых, и среди мертвых – умел шастать туда-обратно сквозь миры.
Охотиться
на медведя люди предпочитали осенью: тогда он жирный, медлительный и
благодушный, с роскошной шкурой. Зимой, бывало, тоже охотились, выкуривая зверя
из берлоги. А вот весной медведь тощий, драный, злой и сам норовит кого-нибудь сожрать. Правда, мы не знаем, в каком состоянии были весной
древние охотники. Возможно, еще злее.
Вторая
привязка древнего календаря по времени – охота с гарпуном на кого-то из осетровых, которые жили в Онеге в те времена. Если это
стерлядь (похожа), то она весной плотными косяками поднимается на нерест в
устья рек. Рыба очень вкусная, ее появление – радостное, желанное событие.
Конечно, древние охотники ждали этот праздник гарпуна и икры. Рисунки, напоминаю,
выбиты рядом с устьем реки Черной.
Третья
привязка – охота на нерпу (или белуху). Это возможно только при открытой воде.
То же самое можно сказать о водоплавающих птицах – зима исключается.
Каменный
интернет
Анализируя
маленькие охотничьи сценки, я задумалась об умении людей неолита обмениваться
информацией.
Если
копать самые истоки языка, то животные тоже умеют обмениваться информацией.
Киты даже песни поют друг другу, у дельфинов есть личные «оклики», слоны
приветствуют соседей и делятся новостями. Да что слоны, любая собака, любая
кошка учатся понимать не только себя, но и человека. Когда кот хочет есть, он доносит информацию всеми способами – и
мяукает, и трется об ноги, и подбегает к холодильнику, разве что только головой
в него не стучит. И мы его прекрасно понимаем.
Также
у животных есть зачатки воображения. Они видят сны, а любой образ во сне –
воображаемый.
Но
вот письменность – четкая граница между мышлением человека и животного. Как
только человек перешел на рисунки, значки и символы, пусть самые примитивные,
он ушел в новую вселенную, недоступную зверю. Дельфин легко может выучить знак
«рыба», но даже самый умный дельфин не может нацарапать этот знак для другого
дельфина. Животные не мыслят подобиями, у них нет фантазии, способной
переносить реальность в символы, они не умеют думать абстрактно. Лев не хочет
быть похожим на крокодила, даже если крокодил охотится лучше. Белка не украшает
себя перьями, чтоб летать как птица. Медведю вряд ли снится двухголовая
медведица.
А
человек все это умеет. И петроглифы интересны тем, что показывают, как
возникали эти умения, когда язык был еще молодым.
Например,
в древних сообществах сведения о человеке, его роде и месте в обществе
передавали украшения. Ожерелье – первый мультипаспорт.
Украшения нашли даже у неандертальцев – около сорока тысяч лет назад. Ко
времени петроглифов украшения – уже давно пройденный этап. Посмотреть на
украшения той эпохи можно, обратившись к находкам с раскопок могильника на
Южном Оленьем острове.
От
украшений один шаг к предметному письму. Находит, к примеру, древний охотник на
общинном валуне у развилки завернутую в бересту ракушку. А там – пучок оленьих
волосков, красный камешек, гусиное перо и нацарапанная на бересте стрела.
Охотник чешет затылок и понимает, что это братья-охотники шлют ему сообщение:
«Быстрый Олень, мы идем по реке до красной скалы, давай к нам, возьми стрел на
гусей».
Отсюда
следующий шаг к письму знаковому. Ведь необязательно собирать в кучу перья и
камушки, их можно рисовать, обозначать значками. Знаковое письмо быстро
разделяется на два стиля: монументальное и бытовое.
Онежские
скалы – монументальное письмо. Гранит с рисунками не сунешь в карман и не
унесешь на дальнюю стоянку, показать братьям по разуму. В этот чат нужно
заходить ногами. Наши петроглифы – старшие братья готических соборов: там тоже
каждую деталь можно прочесть, надо только знать язык. И читатели сами
собирались внутри этой книжки.
Онежский
берег – это большая каменная библиотека и одновременно кинотеатр для своих, где до сих пор показывают одни и те же любимые
фильмы. Это первый сохранившийся интернет. Информационный источник. Лента
событий. Фотография изнутри первобытного разума.
Но
как читали петроглифы наши предки? Так же ли, как мы?
«Ничоси!»
Теперь
самое время присмотреться к центральной фигуре.
Традиционно
принято называть ее Бесом. Отсюда и название местности вокруг – Бесов Нос. Но
следует помнить, что Бес появился на скале, когда никаких бесов в помине еще не
было. Ни темных и светлых божеств, ни святых, ни проклятых. А что было? Люди,
лес, большая вода, звери, птицы, рыбы. Копья, лыжи, лодки, гарпуны.
Вот
и поглядим, что говорит эта фигура сама о себе на языке первобытном, а не
христианском.
Прежде
всего – трещина. Большая трещина, которую древний художник выбрал специально.
По распространенной версии ее считают либо входом в «потусторонний мир», либо
канавкой для стока крови. По этой версии Беса следовало кормить кровью
жертвенных животных. Кровь лили в рот, дальше она стекала по трещине вниз, в озеро.
Версия
яркая, но никаких фактов, подтверждающих ее, нет. Неизвестно, существовало ли
тогда представление о «жертве».
Вера
в духов, которые хотят есть, зародилась с появлением
домашних, родовых покровителей (духов предков). Именно их на заре человечества
начали кормить и одевать, не делая особого различия между мертвыми и живыми.
Они – домашние духи – ведь были родичами, значит должны быть сыты, довольны,
тогда и потомкам помогут.
Но
существовало ли «кормление духов» в ту древнюю эпоху, к которой относят
петроглифы?
Интересно,
что петроглифы, уделяя внимание теме охоты и дичи, вообще не касаются темы еды.
Нет сцен раздела добычи, поедания мяса, обглоданных костей. А позднее – нет
горшков на очаге, сцен приготовления еды, грибов, ягод, наконец, сцен пиршества
после охоты. Нет в местном Инстаграме селфи с едой. Либо мы не опознаем эти
изображения (и они показаны символически, значками, либо тема «чего бы
покушать» почему-то прошла мимо древних художников. Так что «кормление
духа», возможно, было вне интересов того времени.
Ну
а что если трещина – вовсе не пищевод демона? Чем она может быть еще?
Когда
древний художник хотел показать связь предметов между собой, он изображал ее в
виде веревки, соединения, соединяющей линии. Мне мыслится, что трещина эта означает
соединение с водой, с самим озером. Если посмотреть на Выдру и Налима, то у них
тщательно выбиты длинные прямые хвосты, направленные в сторону озера. А у Беса
на месте хвоста – трещина, уходящая в озеро. Так, может, это и есть «хвост»?
Прямая связка с водой?
Дальше.
У центральной фигуры Триады есть лицо. Это необычно для карельских петроглифов.
Изображая людей в профиль, художники обозначали носы, подбородки, прически,
шапки. На женской фигурке на соседнем мысе Пери Нос, выбитой в профиль, выделен
прелестный глаз. А почти все остальные фигуры – безликие.
Однако
у огромного Налима, который рядышком с Бесом, тщательно показаны круглые глаза.
Бес графически рифмуется с Налимом. У них одинаковые глаза – рыбьи. Или у
Налима человечьи, как кому ближе.
Благодаря
нашей поездке на петроглифы прояснилась и тайна черной дыры вместо второго
глаза на лице у Беса. Ведь один глаз у него круглый с точкой по центру, а
другой – целиком темный, покрытый выбоинами. И это порождало множество
заманчивых версий.
Но,
по словам Надежды Валентиновны Лобановой, специалиста по карельским
петроглифам, темный глаз – это дело рук какого-то современного авангардиста.
Обнаружились ранние прорисовки Беса, копии, которые делали, накладывая на скалу
бумагу и заштриховывая ее сверху. Так вот, там у нашего героя оба глаза круглые
с точками посередине. Прощай, версия с Солнцем и Луной в каждой глазнице,
прощай, Валгалла с одноглазым Одином и валькириями. У Беса оба глаза
одинаковые. Рыбьи. Он смотрит на нас округлившимися глазами и, воздев руки
вверх, как бы восклицает: «Ничоси!»
Немного
о проклятиях
Место,
где выбита Триада, как любят вкрадчиво вещать по Рен-ТВ,
«окутано ореолом мистической тайны и опасности». Легенды,
слухи, страшные истории, параллельные миры, рептилоиды,
пришельцы, пропавшие туристы, гиперборейцы, шаманы, плазмоиды,
космонавты, алконавты. Есть от чего замереть
трепетному сердцу. Скажу только, что в ХХ веке местные жители к петроглифам
относились настороженно, но почтительно. Их не уничтожили, почти не забили
современными граффити, а воспринимали, скорей, как хранителей здешних мест.
На
острове Большой Голец, где находятся самые западные петроглифы, сохранились
выбивки сталинской эпохи. В то время на острове была каменоломня и лагерь,
заключенные добывали серый гранит. И рассказывали о себе примерно так же, как и
древние люди. Рисунками.
Рядом
с маяком на Бесовом Носу стояли рыбацкие избушки.
Рядом был дом смотрителя маяка. Неподалеку, в нескольких километрах от мыса,
обосновалась деревня Бесоносовка (ныне заброшенная,
как и маяк). То есть само место рядом с выбивками, даже рядом с внушительной
Триадой, вовсе не считалось гиблым или проклятым.
В
наше время оно обрело неожиданную славу. И дело не только в петроглифах.
Легендарной внезапно оказалась дорога от ближайшей деревни до берегов Онеги.
Она известна среди любителей непроходимых трасс как «те самые знаменитые
семнадцать километров». Ведь это километры чистого трэша, увенчанные разваливающимся мостом через реку Черную.
Туристы и местные жители ездят к петроглифам по воде на моторках. А экстремалы штурмуют дорогу на джипах, прорываясь сквозь
великие грязи. Посмотрите при желании в интернете, там много восхищенных
эпических песен о плавающих по лесу джипах. Или такое: «За неделю до нас по
дороге на мыс утонул в грязи даже совхозный трактор». Так что Бес все-таки
наложил на это место свою магическую лапу. Дорога туда непроезжая, а красота
вокруг – необычайная.
Узлы
информации
Меня
всегда волновал вопрос появления на свет письменности. Самые истоки, начало.
Первые темы человечества. Согласно одной из теорий, письменность родилась как
приложение к хозяйству, для учета горшков с маслом и корзин с зерном.
Петроглифы
говорят о другом. Присмотритесь к рисункам. Там почти ничего
не сказано о древнем хозяйстве, о быте. Взять египтян, другую культуру, тоже
любящую каменные книги. У них все как на ладони: вот доят коров, пашут,
молятся, лепят горшки и строят пирамиды. Правда, делают все это под присмотром
богов со звериными и птичьими головами – и боги изображены с особой любовью.
Петроглифы,
конечно, далеки от могучей египетской цивилизации, это протописьменность,
семена иероглифов. Но и они тоже – цельная информационная система. Отпечатки
древних мыслей, записная книжка сознания. То, что в итоге привело к развитию
интернета, начиналось с каменных выбивок и рисунков на стенах пещер. Поэтому по
ним можно изучать «узлы информации» древних людей. На каменных листах Онеги
хозяйство мало загружало умы. Онежские петроглифы совсем не про учет добытых
лебединых тушек, они про другое.
Удивительно,
как они далеки, например, от нашего «героического» взгляда на мир. Если взять и
проанализировать странички современных охотников-рыболовов, что там будет
главным? Огромная добыча, вот такая, нет во-о-от
такая рыбина. Борьба и победа, буря и натиск. Туша медведя и доблестные стрелки
вокруг.
А
онежские петроглифы крупную добычу, можно сказать, игнорируют. В могильниках
Оленьего острова находят украшения из медвежьих клыков – значит
на зверя охотились. И весьма удачно. Но на Онеге нет схваток с во-о-от таким косматым чудовищем. Охота на медведя
изображена в Беломорье, на Залавруге,
но там она входит в ряд картинок, похожих на охотничий учебник.
Пещерным
рисункам Европы и Азии около сорока тысяч лет. И на них тоже нет оскаленных
пастей, разорванных тел, кровавых кусков мяса. Львы французской пещеры Шове с понятным, но спокойным интересом смотрят на диких
лошадей, бизоны бегут по стенам.
А
вот охота со стрелами и копьем, да, волновала древних художников. Раненных
стрелами (или дротиками) лосей рисовали и онежские творцы.
Интересно
и отношение к «главному зверю». На Онеге, если судить по размеру петроглифов,
главные звери – человек, выдра, налим и лебедь. Опять удивительно – а где
гигантские лоси, олени, медведи? Где волки, в конце концов?
Нет
изображений костей, скелетов, черепов, которые так популярны, например, в наше
время. Древний человек разделывал мясо, снимал шкуры, вытягивал сухожилия,
выковыривал зубы из челюстей, отделял нужные кости и рога, делал из них орудия,
резал украшения. Петроглифы это игнорируют. Так же, как и тему еды, я об этом
уже упоминала.
На
Бесовом Носу выбиты несколько сцен рыбалки, есть
налим, стерлядь (или осетр), нерпа (или белуха) – и все, на этом рыбная тема
заканчивается. Ладьи есть, рыбу точно ловили, а самих рыб на выбивках,
получается, почти нет. Зато лебеди и прочие водоплавающие птицы – на каждом
шагу. Птиц часто изображают стоящими на лапках, но птичьих следов нет. И
звериных следов – тоже нет.
Ладьи
предполагают солидную судостроительную инфраструктуру, как выразились бы в наше
время. Люди валили деревья, выдалбливали ладьи, смолили их, спускали на воду на
катках, закатывали на зимовку. Запоминали берега, учились синхронно грести,
подавать сигналы огнем (когда возвращались ночью). На петроглифах только
готовый результат: ладьи плывут. Изредка с них бросают гарпуны. Дележ добычи,
пиршество? Тишина.
Ну
а уж какие удивительные отношения у древних художников
были с миром растений! Единственное дерево, выбитое на Онеге, похоже на гарпун.
Если продолжить полоски на гарпуне, то он превратится в дерево. Лося от оленя
на петроглифах отличить можно, лебедя от журавля тоже. А это что – береза, сосна, пальма? Крючковатая палка – вот как видел
дерево древний художник.
А
ведь жили среди деревьев. Дрова, столбы для землянок, береста, древки для стрел
и копий, окружающие дремучие леса, наконец. Дерево – это то, что всегда маячило
перед глазами. Но, похоже, художник увидел только один сюжет: на дерево села
птица. И это единственное дерево, изображенное на Бесовом
Носу.
Да
и маленький мир: цветы, букашки, ягоды – прошел мимо. Хотя о цветах и травах
древние знали куда больше нашего, ведь они изучали ядовитые, лекарственные и съедобные
растения на практике. И передавали опыт детям, чтоб те не вымерли раньше
времени. Есть версия, что для связи с духами первобытные охотники употребляли
галлюциногенные грибы или мухоморы. Но и об этом художник умолчал.
Мир
женщин: дом, одежда, хозяйство – большой пробел. Сами женщины есть, но редки.
Если б художник заострял внимание на деторождении, он выбивал бы сцены родов,
беременных женщин, маленьких детей. Ученые печально упоминают, что «уникальная
сцена деторождения уничтожена при взрыве», когда отделяли кусок онежского
гранита с рисунками для Эрмитажа. Уникальная – значит единственная. Больше пока
здесь, на Онеге, ничего подобного не нашли.
50
оттенков Севера
И
вот что получается. Из окружающей жизни древний художник осознанно выбирал некоторые,
для нас странноватые, объекты. Лебедь, лось, лодка, налим, выдра, человек.
Охота. Плавание в лодках. Охотники. Танцоры (предположительно). Круги на ножках
и странные «жезлы». Утки.
Часто
художник хотел передать движение. Часто рисовал человечков в «экстравертной позе» – с широко расставленными
руками-ногами.
Отличия
полов учитывались, но не всегда. Например, фигурка, вписанная в могучую
восьмерку – это женщина с большой грудью. Изображено неуклюже, но достоверно.
Мужское
достоинство изображалось, но, похоже, не всегда с эротической семантикой. А
чтоб сразу расставить точки над и: вот мужчина,
охотник. Поэтому охотников порой изображали в одежде, с оружием и с
достоинством наголо. И на лыжах. Согласитесь, ходить с обнаженным достоинством
проблематично даже в мягком карельском климате. Летом – комары, зимой – снег.
В
этом плане трещину на главной фигуре Триады тоже можно истолковать как мужской
признак. И сравнить его, например, с хвостами «людей-ящериц» с рисунков Канозера.
На
мысу Пери Нос – единственная эротическая сцена. Женщина там изображена с
круглым животом, а мужчина, благодаря коку на голове, смахивает на Элвиса.
И
это все, что древние хотели сказать нам о теме, самой популярной в современном
мире (если судить по запросам в Гугле).
Да,
все. Мало эротики, мало селфи, никакой еды и никаких
котиков.
Лебеди
и лодки, лодки и лебеди.
Краткие
выводы по истории комиксов
Триада
посвящена воде. Она выбита у кромки воды, ее фигуры сориентированы в одну сторону
(хвостами к воде). Главная фигура связана с озером трещиной. Два водяных
существа – выдра и налим – выбраны как символы летнего и зимнего озера. Выдра
показывает открытую воду, налим – появление льда. Оба они к тому же –
«извилистые водяные змеи». А извивающаяся полоса, «след
волны» – рыба ли это, червяк, ремень, змея, волосы, пряжа, завиток раковины –
древнейший символ воды.
Человеческая
фигура в Триаде может рассматриваться в проекции «вид сверху», как и соседние
водяные твари. Назовем это – «поза пловца», она повторяется у выдр и бобра, в
том числе – на петроглифах Канозера. У фигуры глаза
налима и ноги, подогнутые, как лапы выдры или лягушки. На мой взгляд, художник
хотел передать образ плывущего человека. Пловца.
Тогда
вся композиция становится цельной: Выдра, Пловец и Налим, три водяных существа.
Духи ли они, хозяева озера или хранители рыбаков – другой вопрос.
Ряд
маленьких фигурок вдоль длинного тела Налима – промысловый охотничий календарь.
Он делит год по времени появления той или иной дичи. Такой календарь не требует
(поначалу) синхронизации с лунным годом, потому что дичь появляется независимо
от фаз Луны. Но наблюдение за Луной, Солнцем и созвездиями в то время тоже
вполне реально.
Петроглифы,
на мой взгляд, только верхушка айсберга древнего языка. Когда-то местные жители
Онеги разговаривали друг с другом, рисуя на песке и на снегу. И –
предположительно – на бересте. Такая речь дополнялась жестами, возможно музыкой
и танцами. В ней было много символов, возникших из следов и отпечатков от
разных предметов.
Раз
древние охотники знали красную охру – то наверняка раскрашивали ею лица, тела,
одежду из шкур. Вторая краска тоже всегда была под рукой – черная сажа и
угольки из костра. Красная охра использовалась не только в священных целях, но
в самых практичных: она защищала от комаров и клещей. А раз у вас под рукой
есть краски, то вы начнете рисовать не только на телах. Вероятно, древние
использовали охру и уголь для рисунков на камнях, но такие рисунки могли
сохраниться только в пещерах или под скальными козырьками. А тут, на границе с
водой, под открытым небом, использована самая надежная техника – выбивка.
Скорее
всего, позднее древние охотники начали использовать и бересту для
процарапывания рисунков. И, может быть, это умение частично переняла северная
новгородская культура, где переписка на бересте была аналогом нашей почты и
мобильной связи.
Софья ЛОЙТЕР
доктор филологических наук,
Петрозаводск
Великое
наследие Ирины Федосовой
К стодевяностолетию
со дня рождения
Среди
замечательных имен, которыми славится Карелия, имя сказительницы и народной
поэтессы Ирины Андреевны Федосовой занимает место совершенно особое. Огромный
художественный талант сделал неграмотную крестьянку «Ирину толвуйскую»
гордостью и символом той земли и того края, где она родилась и творила. Но как
подлинное национальное достояние она принадлежит не только русской, а мировой
культуре. По словам одного из патриархов отечественной фольклористики ХХ века
М.К. Азадовского, «Федосова в народной поэзии то же,
что Пушкин в русской литературе и культуре».
В
феврале 1867 года в Петрозаводске произошла встреча тогда уже знаменитой во
всем Заонежье вопленицы Ирины Федосовой с
преподавателем логики и психологии Олонецкой духовной
семинарии Е.В. Барсовым, впоследствии известным ученым, собирателем и
исследователем древнерусских рукописей. «Я познакомился с ней в Великом посту
1867 года и тотчас же начал записывать от нее духовные стихи и старины;
диктовать что-нибудь другое она считала грехом. После Пасхи я принялся за
причитания. <…> Этими
первыми записями стали 10 духовных стихов, былина о Чуриле
Пленковиче, баллады “О девяти братьях-разбойниках”,
“Василий и Софья”, “Казань-город”. Тексты сразу же публиковались в газете “Олонецкие губернские ведомости”». Но главным результатом
почти трехлетней совместной работы Ирины Федосовой с собирателем стали тексты,
которые составили трехтомное собрание «Причитанья Северного края, собранные
Е.В. Барсовым» (1872–1885) – первый в мировой фольклористике специальный
сборник плачевой поэзии. Появление этого издания,
федосовского по преимуществу (семнадцать причитаний Федосовой составляют двести
семьдесят две страницы, а пять причитаний четырех других исполнительниц –
двадцать шесть страниц), знаменовало собой «открытие» причитаний как одного из
важнейших жанров народной традиции, обнародование ценнейших текстов и, наконец,
явление крупнейшей исполнительницы причитаний, чье индивидуальное дарование
выразилось в совершенной и классической форме, не имеющей равных в плачевой
традиции и не знающей аналогов в фольклоре других
европейских народов.
После
издания «Причитаний Северного края» к Федосовой пришла настоящая слава. Ее
записывают известные филологи, музыканты, этнографы. Фольклорист Ф.М. Истомин и
музыковед Г.О. Дютш в 1886 году записали от Федосовой
на пароходе в Онежском озере свадебную песню «Пивна
ягода по сахару плыла». В течение нескольких лет в своем тверском имении О.Х. Агренева-Славянская
записывала от Федосовой свадебные песни и свадебные причитания, составившие два
тома «Описания русской крестьянской свадьбы»; третий том содержал попутно
записанные похоронные причитания, былины, исторические и лирические песни,
духовные стихи, баллады, пословицы, загадки.
В
большом репертуаре Ирины Федосовой – разные жанры народной словесности, что и
позволяет говорить о двух ипостасях этой уникальной исполнительницы. В одних
она проявляется как рядовая сказительница, хранитель и носитель традиции –
когда речь идет о вариантах текстов традиционных жанров: былинах, духовных
стихах, балладах, песнях, сказке, пословицах и поговорках. Что же
касается причитаний, специфического жанра женской семейной обрядовой поэзии,
элегических импровизаций, не знающих вариантов, то в них Федосова проявляет
себя по преимуществу как народная поэтесса (именно так называется первая книга
о Федосовой К.В. Чистова). Разумеется, выражение
«народная поэтесса» здесь имеет особый смысл и не равнозначно этому понятию
применительно к профессиональному литературному творчеству.
Плачи
Ирины Федосовой – не просто традиционные плачи, а плачи-«поэмы»,
в которых она обнаруживает дар повествователя, владеющего мастерством строить
сюжет и создавать оригинальные художественные образы. Человеческая жизнь в ее
изображении разворачивается в богатую подробностями драму, в которой принимает
участие множество людей, иногда вся земля и небо, как в «Плаче вдовы по муже», включающем в себя более
тридцати традиционных мотивов – такой концентрации мотивов в одном плаче
народная традиция не знает.
Уникальность
причитаний Федосовой – и в их монументальности. К примеру, «Плач по холостом рекруте» содержит две тысячи пятьсот девяносто пять стихов –
шестьдесят одна страница книжного текста – и рядом «Плачи по холостом рекруте» трех других плакальщиц
– семьдесят пять, пятьдесят пять и восемьдесят стихов. Однако уникальность
причитаний Ирины Федосовой не только в их объеме, но прежде всего в силе и
уровне поэтического мышления. Традиционный для причети
мотив «смерть – закат солнца», который у других воплениц составляет две-три
стихотворные строки, у Ирины Федосовой в «Плаче дочери по матери»
разворачивается в целые художественные картины.
Знать, убралось-упокоилось Тепловито мое солнышко
Во погреба да во глубокии,
За лесушка за темныи,
За горы за высокие!
Заросла да заколодила
Путь-дороженька
широкая
К тепловиту красну солнышку!
Вот пройдет
зима холодная,
И настанет
весна красная,
Разольются быстры риченьки,
Налетят да птички-ластушки…
Неповторимый
талант импровизатора Федосовой таков, что она создает образы не только
семейного, но общественного характера. Антропоморфный образ Горя в «Плаче о
писаре» или единственный в своем роде в плачевой традиции «Плач о старосте» –
художественные создания, невозможные для рядовой плакальщицы. Неслучайно
страстные, обличительные стихи этого плача привлекли Н.А. Некрасова и были
вложены в уста Матрены Тимофеевны в поэме «Кому на Руси жить хорошо».
Вы падите-тко, горючи мои слезушки,
Вы не на
воду падите-тко, не на землю,
Не на божью
вы церковь, на строеньице, –
Вы падите-тко, гоючи мои слезушки,
Вы на этого злодия супостатого,
Да вы прямо
ко ретливому сердечушку!
Большую
роль в осознании творчества Федосовой как великого национального наследия
сыграла деятельность истинного подвижника, учителя Петрозаводской гимназии П.Т.
Виноградова, записывавшего Федосову (его записи не сохранились) и, главное,
организовавшего в конце 1880–1890-х годов серию ее публичных выступлений в
Петрозаводске, Москве, Петербурге, Нижнем Новгороде. Эти исполнения позволили
многим деятелям русской культуры услышать Федосову и ввести ее творчество в
обиход русской литературы и профессиональной музыки. «Воскрешением
сказки» назвал свои впечатления от встречи с Федосовой Ф.И. Шаляпин;
неоднократно возвращался к имени Федосовой, которая «знает 30000 стихов,
больше, чем в “Илиаде”», А.М. Горький; ею восхищались Н.А. Римский-Корсаков, М.А. Балакирев,
С.М. Ляпунов и др.).
Не меньшее влияние испытали те, кто узнавал Федосову из
книг (о Н.А. Некрасове уже говорилось), – П.И.
Мельников-Печерский, М.М. Пришвин, А.Т. Твардовский, Н.А. Клюев, А. Белый и др.
Выразившая самосознание русской женщины-крестьянки второй половины XIX века, устами которой «заговорила» в
русской народной поэзии женщина, Федосова – предтеча великих поэтесс, устами
которых «заговорила» женщина XX века, и прежде всего «Муза плача» Анна Ахматова. Федосова и Ахматова –
два высших художественных достижения поэзии скорби и печали, принадлежащие
разным, но взаимодействующим типам словесного искусства: одна фольклорной,
устно-поэтической традиции, другая книжной, литературной культуре. Одна достигла
непревзойденной художественной высоты, оплакав XIX век, другая – век ХХ.
Федосова
сама стала литературным героем, художественным образом. Ей посвящали и
продолжают посвящать свои произведения писатели Карелии: автор стихов, поэмы и единственной
повести о вопленице Иван Костин, поэты Марат Тарасов, Роберт Рождественский,
Александр Родин, Вячеслав Агапитов.
В
1997 году в академической серии «Литературные памятники» вышли «Причитанья
Северного края, собранные Е.В. Барсовым», подготовленные выдающимся
фольклористом К.В. Чистовым, который более пятидесяти лет
изучал творчество Ирины Федосовой. Из всех классических фольклорных
собраний «золотого века» русской фольклористики – это единственное, ни разу не
переиздававшееся. Последнее издание текстов – это подготовленный К.В. Чистовым том «Избранное» Федосовой 1981 года, который
ориентирован на разных читателей – школьников, студентов, просто любознательных
людей. Сейчас в контексте мероприятий, приуроченных к стодевяностолетию,
необходимо задуматься о новом издании текстов Федосовой, которое требует не
только энтузиазма, но и высокого профессионализма.
Закончить
хочу личным воспоминанием, одним из самых светлых и незабываемых моих
впечатлений последних десятилетий. Солнечным июньским днем 2002 года в составе
участников научно-практической конференции «Поэтическое наследие И.А. Федосовой
и фольклорно-этнографические традиции Заонежья»,
которая проходила на родине Федосовой в деревне Кузаранда,
в доме-музее ее имени, я стояла на Юсовой горе у памятника Федосовой. И почти
физически ощущала: вот эта красота водной безбрежности, сливающаяся с голубым
небесным горизонтом, питала талант великой Федосовой. Радостно, что уже есть
решение установить памятник в Петрозаводске, на той улице, где она жила, где ее
записывал Барсов. Памятник нужен тем, кому дорога наша культура, чья «память не
извелась», кто хочет выразить свое признание и благодарение ее великому
таланту.
Дмитрий
ИЩЕНКО
писатель, Мурманск
Создать
город за сто лет
Гуманитарное пространство Мурманска и
окрестностей
Всего
несколько месяцев назад в Мурманской области отмечали столетие нашего
областного центра – города Мурманска. Он был заложен 4 октября 1916 года как Романов-на-Мурмане
и стал последним городом, рожденным в Российской империи. А спустя всего
несколько месяцев, после февральских событий 1917 года, он утратил отсылку к
императорской фамилии.
Менее
чем за сто лет рожденный на берегу Кольского залива
Мурманск стал самым большим городом за Полярным кругом. Таким он остается и сейчас.
Но ведь город – это не только улицы и дома. Это общность людей, которые в нашем
случае называют себя мурманчанами. Это традиции,
атмосфера, настроения, общие для его жителей. Это характер и своя определенная
модель отношений с окружающим миром.
Из
какой же реальности, каких чувств и надежд создавалась эта общность – мурманчане? Какая она? И есть ли она вообще?
Вспоминаю
разговоры своих родителей, когда мы возвращались из отпусков (а на Севере они
длинные, по полтора, а то и два месяца). Вот, говорили они, встаешь,
помотавшись по югам, в «мурманскую» очередь в
железнодорожной кассе и понимаешь, что ты уже почти дома: и люди спокойные, и
никто никуда не бежит, не суетится. Все какие-то свои.
Я
и позднее неоднократно слышал от мурманчан, что
климатические условия в средней полосе или на юге, конечно, лучше, чем на
Севере. Но люди совсем другие. Качество людей другое.
Хотя
вполне возможно, конечно, что такие же чувства испытывают и жители других
регионов нашей страны, но сейчас я говорю о своих земляках.
А
сто лет назад все начиналось фактически с чистого листа, с голых сопок. И с
волевого решения. Шла Первая мировая война. У
Российской империи не было выхода в океанские воды. Балтика, Черное море были
закрыты. Тогда и вышло распоряжение о строительстве порта на берегу Кольского
залива и железной дороги от Санкт-Петербурга, через Карелию, к Баренцеву морю.
Цель
– абсолютно прагматичная: необходимо обеспечить доставку военных грузов. Решали
конкретные государственные задачи и на государственные средства. На
строительство дороги и порта нанимали рабочих из различных областей России и
даже привлекали иностранцев, китайцев например. Городские легенды сохранили
память о том, что один из районов Мурманска назывался Шанхаем.
Да,
государство всегда было главным двигателем освоения российской Арктики, Севера.
Это и сейчас прежде всего государственный проект. Как
только организованная воля ослабевает, развитие останавливается.
В
начале двадцатого века постепенно вызревало осознание необходимости использовать
не только военный потенциал нового порта, но и думать на десятилетия вперед – о
том, что на Мурмане может быть полноценная жизнь. Об
этом министр путей сообщения Александр Федорович Трепов
29 июня 1916 года писал императору Николаю II в докладе «По поводу учреждения на
Мурманском побережье города».
Реальная
жизнь Мурманска тех лет, насколько можно судить по документам той поры,
напоминала бурлящий котел, в котором чего только не было. Тем
более что начальный период истории города совпал с Февральской и Октябрьской
революциями. В Мурманске можно было встретить
представителей различных, сменявших друг друга властей, технической
интеллигенции – работников порта, железной дороги, бежавших аристократов (через
Мурманск, например, покидал Россию председатель Временного правительства
Александр Федорович Керенский), революционеров, рабочих, демобилизованных
матросов и солдат, интервентов – англичан, американцев, французов, сербов.
Как
это свойственно любому портовому городу, здесь кипела низовая, подчас не очень
законная жизнь. Алкоголь, азартные игры, зловоние, грязь. По тому, что
называлось улицами – а это были хаотично построенные бараки, вагоны,
железнодорожные пути, – беспризорно бродили домашние животные. Но постепенно из
грязи под ветрами, в снег и дождь рождалась новая жизнь, и каждый находил в ней
нечто свое, придававшее ему энергию и смысл.
Происходившее
на глазах у всех рождение нового города вдохновляло пишущих людей на создание
футуристических текстов о будущем Мурманска. Идея, мечта становилась отправной
точкой развития и влекла за собой, словно локомотив. Скажем, журналист Андрей
Митрофанович Селитренников (он был известен под псевдонимом Андрей Ренников)
писал в газете «Новое время»: «Город вырастет, поднимется из земли точно по
мановению волшебника», взору явятся «радостные кресты храмов, и крыши огромных
строений, и порт, гудящий жизнью, пестрый флагами, многострунными высокими
гордыми мачтами… Прозвучат слова дружбы и взаимного
понимания, раздастся громкая русская речь, свободная, знающая цену себе».
Чуть
позже Константин Паустовский в очерке «Мурманск» (1932) сравнил город с манящей
к себе Полярной звездой: «…электрическое зарево Мурманска будет видно с океана,
повторенное на небе светоносной игрой полярных сияний. Моряки не сразу поверят
в реальность этого социалистического города в Арктике
и, может быть, назовут его, как и сейчас иногда называют, “Прима Полярэ” – первой полярной столицей, социалистической
столицей Арктики».
Люди
осваивали это пространство, а пространство принимало в себя тех, кто стремился
устроить свою жизнь и не боялся трудностей. И это чувство передавалось от
поколения к поколению.
Великая
Отечественная война – особая страница истории города. По количеству сброшенных
на Мурманск авиабомб город занимает второе место после Сталинграда. Он был
практически полностью разрушен. Символично, что Мурманск стал последним
городом-героем Советского Союза. Мурманчане гордятся
этим званием. А еще тем, что война в Арктике была вдвойне сложной, что у нас
базировался героический Военно-морской Северный флот, к нам приходили караваны
союзных кораблей, что здесь есть участок границы, который фашистские войска так
и не смогли перейти.
Тут
нелишне напомнить, что треть жителей региона в советские годы – это
военнослужащие Северного флота, обеспеченная и благополучная элита Мурманска.
Но было еще и «гражданское» море – основа благополучия города и
самоидентификации мурманчан.
Люди,
которые ходили в море, делились на три категории. Первая – это рыбаки. На
старых советских рыболовных траулерах БМРТ и МРТК бороздили море настоящие трудяги, не всегда по-человечески благополучные, но
искренние и открытые морским и береговым штормам. Писатели не обходили их
вниманием. Георгий Владимов посвятил им роман «Три
минуты молчания» (1969), родившийся из его опыта плавания палубным матросом на
рыболовном траулере «Всадник» по трем морям Северной Атлантики. Роман оказался
одним из последних произведений, напечатанных в «Новом мире» Александром
Твардовским, и вызвал шквал негативных откликов с такими заголовками, как «В
кривом зеркале», «Ложным курсом», «Сквозь темные очки», «Разве они такие,
мурманские рыбаки?»
Но
какими бы ни были мурманские рыбаки, ходить в море на промысел было и почетно,
и материально выгодно. Неслучайно именно в Мурманске родился праздник День
рыбака, который с 1965 года отмечается по всей стране во второе воскресенье
июля.
Кстати,
на Мурмане родился и еще один праздник, позже
получивший признание в стране. Это День славянской письменности. Впервые он
прошел 24 мая 1986 года в Мурманске, а в 1990 году у нас был установлен
памятник первоучителям, создателям кириллицы святым равноапостольным Кириллу и Мефодию – точная копия памятника, установленного в Софии.
Вторая
категория мореходов, моряки торгового порта, считалась более привилегированной.
У них работа была почище, и ходили они «налево» – в
мурманской терминологии это означает, что, выйдя из Кольского залива, они
поворачивали в страны Европы. Моряки с торговых судов имели доступ к особо
ценимым в Советском Союзе радостям заграничной жизни – джинсам, жвачкам и проч.
К тому же они имели возможность отовариваться в специализированных магазинах «Альбатрос» – аналоге
«Березки» – на «боны», которые мы сейчас назвали бы криптовалютой.
Третья
категория – те, кто ходил направо, – работники ледокольного флота. Мурманск,
как известно, единственное место базирования гражданских атомных ледоколов.
Здесь служили люди высочайшей квалификации: капитанов ледоколов меньше, чем
космонавтов.
Относительно
высокому уровню жизни соответствовала инфраструктура – школы, детские сады,
высшие учебные заведения – и по уровню зарплат, и по уровню квалификации, по
человеческим ресурсам. На Север охотно ехали молодые люди. Появлялись
молодежные стройки, открывались возможности для карьеры, заработков – тогда
платили весьма существенные полярные надбавки. Люди строили свою жизнь – вот
что было самым ценным. Они были активны, видели перспективу. У них был шанс в
жизни, и они стремились использовать его.
Тем
болезненнее воспринималось то, что происходило в 90-е годы. Никто не ожидал,
что все рухнет так быстро, что с Севера, из Мурманска начнется отток населения.
Если в 1988 году в Мурманске жило около 450 тысяч, то к 2000-м этот уровень
сократился почти до 300 тысяч. Он остается таким и сейчас.
Были
тому, конечно, и объективные причины. Скажем, жители города гордились тем, что
Мурманск – это самый крупный в мире город за Полярным кругом, однако в
советские годы не задумывались о том, что отапливать такой город в Арктике
очень дорого. Или другой пример: с ростом производительности рыболовных
траулеров отпала необходимость в сотнях рабочих рук. Рыбаки теряли работу. Эта
ломка давалась крайне тяжело.
Сокращался
и военно-морской флот. Прекратилась поддержка арктических территорий со стороны
государства. Это был тяжелый период.
И
хотя в Мурманск изначально приезжали заработать и вернуться к себе в среднюю
полосу, в реальной жизни все оказалось сложнее. Возможность уехать была не у
всех, к тому же выяснилось, что не так просто отказаться от жизни, которую ты
построил. В Мурманске уже родились поколения людей, для которых Север стал
родиной. А тут еще начали обрываться связи с республиками, откуда приезжали «на севера», – они стали
независимыми государствами. Кстати, для Мурманска никогда не были характерны
национальные проблемы. Национальный состав города пёстр: и русские, и украинцы,
и белорусы, и татары – около тридцати национальностей. Непростые условия Севера
заставляли решать реальные, а не выдуманные проблемы.
Эти
испытания, это состояние жизни на пределе, и без того свойственное северянам,
еще больше укрепляли чувство общности. И в какой-то момент начался обратный
процесс – возвращения и переоценки того, что всегда было с нами.
Такие
настроения ярко проявились в дни празднования столетия Мурманска. На торжества
приезжали люди, которые уехали с Севера много лет назад. И возникало чувство
гордости за родной город, внутреннего подъема, и приходило осознание того, как
много сделано поколениями людей за минувшие сто лет
несмотря на войны, на периоды спада. Становилось очевидным, что Мурманск вошел
в судьбы сотен тысяч людей, что это место сформировало у них собственное
отношение к жизни.
Как
говорится, и на камнях растут деревья, если их любить и ухаживать за ними. А
для того, чтобы поддержать литературную традицию, заложенную нашими предшественниками
сто лет назад, позволю себе помечтать о том, каким Мурманск будет через
пятьдесят или сто лет.
Без
сомнения, на Мурман придут новые технологии, которые
сделают доступными для людей богатства Арктики, шельфа Северных морей. И
Мурманск, находящийся на стыке России и Европы, Арктики и Русского Севера,
ставший началом Северного морского пути, будет оставаться отправной точкой
этого движения на север. Но еще важнее то, каким людям предстоит жить и
работать в Мурманске. Без их любви к родной земле, заботы о ней, без уважения к
традициям и достижениям предыдущих поколений невозможно идти вперед. Тем более
в условиях Арктики. Движение вперед начинается ровно с того места, куда смогли
дойти те, кто шел перед тобой. Дерево, посаженное отцом, погибнет от холода,
если за ним не будет смотреть сын. И произойдет это очень быстро. И эта забота
о жизни, о ее развитии должна стать основополагающей для будущих поколений
жителей Мурманска.
Лета ЮГАЙ
поэт, филолог, Вологда
О едином культурном пространстве
страны
в свете актуальной мифологии и интернет-фольклора
На
языке фольклористов под актуальной мифологией подразумевают верования, которые
формируют повседневный мир человека и окружают его в быту. Если спросить
жительницу Вытегорского района, верит ли она в Змея
Горыныча, то она примет спрашивающего за сумасшедшего. А вот с лешим – другая
история. То, что он может обидеться на неправильное поведение (например, если
человек будет ругаться или кричать в лесу), – так же реально, как наличие в
определенном месте леса белых грибов или черники. И есть правила поведения с
таким персонажем: при входе в лес нужно сказать: «Хозяин-батюшка, можно ли нам
в лес зайти? Спаси и сохрани нас. Помоги выйти, помоги зайти. Покажи ягодки,
покажи грибки», «Дай мне, чтобы с пустым лукошком не уйти». Если заблудишься,
нужно переодеть одежду на левую сторону. Если пошлешь человека к лешему, то он
может и забрать. Но здесь не будет длинного текста, любезного сердцу филолога.
Это просто мир, в котором человек живет. Мир, который говорит с человеком и понимаем им.
Жители деревни собираются в избе, чтобы поделиться
экзистенциальным опытом контакта со сверхъестественным, и один рассказ о
встрече с нечистью – быличка – вызывает другой, так
формируется общий для какой-то местности набор сюжетов и особенностей
персонажей.
Место
распространения верований ограничено. В каждом лесу свой хозяин. Русалка на юге
– высокая девица в белом, а на севере – маленькая и волосатая, похожая на
выдру. Фольклор живет в региональных вариантах, в диалектах.
Как
же происходит связь внутри сообщества, равного, допустим, стране? До
распространения всеобщей грамотности – исключительно ногами. Человек равен
тексту, который он рассказывает. Сосед приходит к соседу. Паломник идет в центр
мира – будь это Троице-Сергиева лавра для богомольцев, Москва или Рим – и по
дороге встречается с людьми, идущими к тому же центру, но из других окраин, и
все они узнают что-то новое. Центр важен не сам по себе, а тем, что позволяет
оказаться в одном контексте людям, которые при других обстоятельствах вряд ли узнали
бы друг о друге; тем, что связывает ниточки-дорожки в единую ткань.
Потом
воображаемое сообщество соплеменников начинает формироваться через печатные
тексты, а затем – через тексты и практики в сети. При этом паломничество в физическом
мире остается и сейчас, только оно уже не религиозное, а образовательное. В
оппозиции центра и периферии есть один, мне кажется, важный момент. Когда ты
уезжаешь из дома, он становится ближе. В Вологде есть бренд – северная чернь.
Никогда не видела, чтобы ее носили школьницы – ну еще бы кружева носить
предложили, это что-то на экспорт, что-то, чего стесняешься, как и диалектной
неправильности своей речи… Но по себе и по другим вижу: при переезде в Москву
многие начинают носить черненые сережки и колечки. Потому что тогда люди сами
начинают быть на экспорте, они послы и представители своих регионов, они в
пространстве диалога и видят себя в глазах других. И если встречаешь
заинтересованного и вдумчивого собеседника, понимаешь ценность своей непохожести.
Хорошо,
когда пространство диалога расширяется и площадки
встречи существуют и действуют за пределами столицы. Когда мы говорим друг с
другом по разным домам (как в русских деревнях собирались в разных избах, по
очереди рассказывая друг другу былички).
И
тут, при встрече разных культур, выясняется, что у самых непохожих, казалось
бы, явлений может быть одинаковая структура. Мы обязаны первыми записями
фольклора романтикам девятнадцатого века, которые в жажде найти «народный дух»
ринулись в деревни записывать «свою культуру». А в чужой культуре поражали
яркие детали-различия, непривычные имена, необъяснимость и непонятность. Но при
сравнении разных культур стало понятно, что у сказок, мифов и обрядов есть
структурное сходство. И нет ничего более похожего, чем фольклор разных регионов
и стран.
Однако
кроме пространственных уровней диалектности, есть еще
и культурные. Если в одно время в одной деревне все
говорили на одном языке, то в большом пространстве страны сталкиваются языки
совершенно разные (как в прямом, так и в переносном смысле). Когда ученые,
писатели и энтузиасты стали записывать фольклор, произошло следующее:
записывать-то записывали, а понимать – не понимали. Поэтому пытались
«причесать» тексты и объяснить смыслы, исходя из своих ожиданий.
Вот
девушка плачет на свадьбе – не хочет, вероятно, замуж против воли. Вот мать
поет ребенку: «Баю-бай, поскорее умирай, папа сделает гробок
из осиновых досок» – «много детей, нечем кормить», – интерпретируют первые собиратели. Вот вдова говорит мужу:
приоткрой очи ясные, возьми в ножки хожденьице,
приходи в гости – хочет, глупая баба, его оживить. Тогда как отношения с
реальностью у носителей фольклорных представлений были и остаются куда более
сложными. И свадебный причет связан с обрядом инициации, а «смертельная»
колыбельная – способ защиты ребенка от болезней. Призывая душу умершего прийти
и отобедать на поминках из специально поставленной для него тарелки с теплой
пищей, родственники именно что прощаются, пытаются отдать все долги и,
успокоенного и довольного, отпустить его на тот свет. А если этого не сделать,
он как раз и может начать возвращаться, превратившись в неупокоенного,
ходячего покойника, что крайне нежелательно. Нельзя понимать фольклор
буквально, только внимательный анализ текстов и практик дает ответ, что это и
зачем. Причем наиболее продуктивным тут будет сравнение разных традиций.
Сейчас
мы становимся свидетелями такого же любопытства к интернету, который, в
частности, сделал открытыми для взрослых игровые практики детей. Известно, что
в определенном возрасте детям необходимо переживание коллективного страшного
опыта, в доинтернетную эпоху эта потребность
удовлетворялась рассказыванием страшилок и посещением страшных мест
(заброшенных домов, чердаков и кладбищ) – не с тем, чтобы там остаться. В сети
есть легенда о «глубинном интернете», таком же страшном месте, поиск которого
становится популярной игровой практикой. Беглый взгляд взрослых в эту сторону
привел к возникновению «моральной паники», связанной с «группами смерти»
(«Синий кит»). (1)
Один
из сюжетов, связанных с «группами смерти», – рассылка «Как стать феей Винкс в домашних условиях», в которой рекомендуется ночью,
пока никто не видит, открыть на кухне «волшебный» газ и дышать им, чтобы наутро
стать феей. Авторство ужасающего рецепта приписывается группам вредителей, цель
которых – погубить «наших детей». Но сравнение этого текста с другими
показывает следующее: «серьезные» рецепты превращения в фей были распространены
среди девочек задолго до выхода на экран мультфильма и, вероятно, были связаны
с потребностью пережить некий мистический опыт (только в данном случае не
страшный, а героический). Становясь старше, сначала мальчики, а потом и девочки
всегда отрицают фольклор, носителями которого являлись раньше. Вместо страшилок начинают рассказывать «пугалки»
с комическим концом, где вместо ожидаемого мертвеца приходит сосед, а люстра
падает не из-за проклятия, а из-за плохо вбитого гвоздя (подробнее об этом
можно прочитать в: Чередникова М.П. Голос детства из дальней дали.
(Игра, магия, миф в детской культуре). – М.: Лабиринт, 2002). Вместо «волшебных» рецептов сочиняют
садистские (Как стать феей цемента, закатавшись в
асфальт). Сам сюжет с открытым газом появляется в виде насмешливых комментариев
под видео с серьезными «превращениями», и в этом контексте однозначно
воспринимался как стеб. Выходя из контекста, текст меняет свою направленность,
теряет свою изначальную функцию (высмеять) и также становится причиной моральной
паники, после чего обновленным возвращается в детское сообщество уже в виде
страшилки о маньяках, от злого умысла которых нужно уберечься самим и уберечь
малышей.
Мы
говорим друг с другом, но каждый говорит по-своему. Когда я была ребенком, мы
часто ездили в гости к моей корейской бабушке. Дома она говорила по-корейски, а
папа и тети отвечали ей по-русски (понимая корейский, но
не говоря на нем). И для ребенка в этом не было никакого противоречия, мне
казалось, что я все понимаю, даже не зная языка. На самом деле, конечно, не
понимала, просто нас связывала эмоциональная общность и направленность друг на
друга. Такие ситуации в жизни встречаются чаще, чем
кажется. Кто-то цитирует литературу, кто-то – советское кино, а кто-то – мемы, и все понимают в общих чертах, о чем идет речь, но
какие-то смыслы и ассоциации остаются закрыты.
При
знакомстве с другим
возможны ошибки понимания и коммуникативные неудачи. Чтобы сходство не сбило с
толку, следует внимательно относиться к языку и к интонации. С другой стороны,
то, что кажется непонятным и пугающим, может, наоборот, оказаться вполне
логичным, если посмотреть на структуру явления и увидеть его в правильном
контексте. А для литературы и вовсе именно непонятное и чужое часто служит
источником удач, будь то «глубинка» или зарубежье (в пространстве), уходящее
или самое новое (во времени). Потому, что будит, заставляет думать и
отправляться в путь, навстречу другому.
Важнее
всего первый шаг – желание выйти за границы своего дома, рассказать о себе и
услышать собеседника. Это понимание ограниченности своего взгляда на мир и
одновременно признание его ценности и уникальности. Внимательный и вдумчивый
диалог – это то, что может соединить всех нас, таких разных, в пеструю, но
единую ткань. Так мы можем больше узнать и о других, и о себе. И пусть поводов
и площадок для общения будет больше.
Андрей
АСТВАЦАТУРОВ
писатель, филолог, Санкт-Петербург
Современный литературный процесс:
тенденции
Говорить
о ключевых тенденциях литературного процесса две тысячи десятых писателю затруднительно.
Как, впрочем, и критику: оба они находятся внутри процесса. Конечно, ситуация
«внутри» парадоксальным образом сделает всякое высказывание о процессе
принадлежащим процессу, то есть истинным, но для понимания требуется выход из
ситуации, внешний взгляд, дистанция, временная и пространственная, ошибка и
провокация. Удручающая истина «время покажет» здесь как нельзя кстати. Но,
кажется, мы, как и весь мир, стоим на пороге перемен, и десятые уже
заканчиваются, позволяя подвести предварительные итоги.
Современный литературный процесс – явление многоуровневое,
включающее не только произведения писателей, добившихся признания, и дискуссии
вокруг них, но также книжный рынок (издательства, типографии, книжные
магазины), политику «Роспечати», фестивали, ярмарки,
литературные премии, стратегии толстых журналов, закупки библиотек, цензуру,
запретительные законы, блогосферу, делающуюся с
каждым днем все влиятельнее, и пр. Проблема в том, что все эти составляющие (а я не
перечислил даже половины) существенно влияют друг на друга, вступая во
взаимодействие, нередко в борьбу, создавая иерархии и тут же их разрушая.
Я
попробую обозначить лишь несколько тенденций, которые мне показались важными.
Как
один из важных процессов я бы отметил монополизацию книжного дела. На смену
великому множеству издательств, которые заявили о себе еще в девяностые, в
конце нулевых пришли крупные издательские империи («АСТ», «Эксмо»),
либо поглотившие небольшие издательства, либо вытеснившие их в маргинальные
ниши. Малый книжный бизнес (издательства, магазины) предпринял попытку оказать
сопротивление этому процессу глобализации. В две тысячи десятом был создан и
первое время активно действовал Союз независимых книгоиздателей, который
проводил в крупных городах книжные ярмарки и фестивали, однако его деятельность
не носила систематического и скоординированного характера. Малые издательства
теряли авторов, разорялись, а независимые книжные магазины вступили в полосу
выживания.
В
сущности, этот процесс сложно назвать позитивным, поскольку монополизация в
культуре неизбежно ведет к единообразию. Чтобы способствовать процветанию
национальной культуры, издательский мир должен быть многообразным и
многосоставным и должен быть представлен издательствами, каждому из которых
следует иметь собственное лицо, собственную направленность, свой круг авторов и
читателей. Именно такими были издательства «Симпозиум», «Издательство Ольги
Морозовой», «Издательство Ивана Лимбаха», «Лимбус Пресс», Ad Marginem, «Амфора», «Гаятри».
Многие из них и сейчас активно работают, но сохранять индивидуальное лицо,
сохранять авторов, сохранять круг читателей им, я думаю, становится все
тяжелей. И тем более тяжело, когда эту важную миссию (создание ситуации
многообразия) берет на себя крупная империя. В частности, «Эксмо»
имеет множество редакций, отделов, подразделений, обладающих собственной
направленностью и известной самостоятельностью. Это делает вроде как
необязательным существование малых издательств, кроме тех, которые, как Ad Marginem и «Новое литературное обозрение»,
специализируются на выпуске малотиражной, почти профессиональной литературы,
ориентированной на узкий круг читателей. Укрупнение, глобализация затрагивают и
книготорговлю. В настоящее время сетевой магазин («Буквоед»,
«Москва») не просто вытесняет с рынка независимые книжные магазины, но и
успешно конкурирует с ними как сильный интеллектуальный центр, как креативное пространство, где почти ежедневно проходят
встречи авторов с читателями, публичные лекции, семинары, чтения.
Еще
одна важная тенденция современного литературного процесса – исчезновение
экспертного сообщества и авторитетной критики. Академические литературоведы
связаны в большей степени с деятельностью своих институций и грантовых фондов, нежели с литературным процессом, и за
редким исключением имеют слабое представление о его развитии. Они ограничены
кругом своих профессиональных интересов, системой своего знания, которое самодостаточно и обладает собственной логикой.
Что
касается профессиональной литературной критики как
части литературного процесса, как институции, формирующей вкус, той критики,
которую мы читали в журналах «Октябрь», «Знамя», «Новый мир», то она также
утратила свой прежний авторитет. Ее стратегия заключалась и заключается в том,
чтобы всесторонне представить книгу читателю, осмыслить ее место в современном
культурном процессе и по возможности вынести вердикт в отношении ее
эстетической ценности. Все эти операции требуют интеллектуальной рефлексии,
рассуждений, обоснований. Блогосфере, составившей в нулевые и десятые годы успешную конкуренцию толстым
литературным журналам, подобные стратегии не только не нужны, но даже
противопоказаны. Здесь желательна краткость, внятность, резкость,
образность, словом, апелляция к бессознательному.
Вместо аргумента здесь оскорбление, вместо рассуждений – готовые штампы, вместо
внятных понятий – образы и метафоры. Блогеры,
новоявленные литературные критики, ведущие своих собственных «телеканалов»,
оказываются ближе к потребителю книг, нежели критики профессиональные. Они
производят то, что ему требуется, – готовое мнение о книге, ни в коем случае не
обремененное аргументами. Этот путь, в свою очередь, закрыт для критиков из литературных
журналов, и их рассуждения тонут в гаме, в гуле
оскорблений, криков, рейтингов, непристойностей, лайков.
Порядок слабее хаоса – его власть над хаосом недолговечна. Читателю куда
интереснее и ближе тот, кто задевает бессознательное,
кто апеллирует к иррациональному. Толстожурнальный
критик теряет в глазах потребителя авторитет, его мнение приравнивается или
даже ставится ниже мнения какого-нибудь безымянного блогера.
Литературные
критики, пишущие в соответствующие разделы глянцевых журналов, долгое время
делали попытку совмещать эти две линии, использовать современную риторику и одновременно
интеллектуальный анализ. Определенных успехов они добились: критик журнала
«Афиша» Лев Данилкин на долгие годы сделался
безусловным экспертом в области литературы, преодолев обстоятельную скуку толстожурнальной критики и безапелляционность субъективных
оценок блогеров. Однако журнальный глянец за
последние годы эволюционировал далеко не в лучшую сторону, и аналитическому
обзору редакторы стали предпочитать формат информации, «книжной полки»,
«кратких сведений». Сегодня, как мне представляется, в литературной критике
есть яркие имена нынешнего десятилетия (В. Пустовая,
Е. Ермолин, К. Мильчин, Г. Юзефович, Н. Александров,
Н. Курчатова, А. Рудалев, А. Колобродов),
но она не выглядит сложившейся системой.
Что
касается самой литературы, то здесь хотелось бы отметить общую тенденцию,
связанную со спецификой говорения о сегодняшнем времени. Девяностые и начало
нулевых как будто позволяли авторам себя живописать, использовать знаки
современной культуры. Социальная проза (Р. Сенчин, З.
Прилепин, С. Шаргунов, А. Рубанов, И. Абузяров, А.
Снегирев) располагала своих персонажей в современности, заставляла их решать
извечные конфликты современными способами, обозначать их знаками современной
культуры. Интерес к современности в девяностые объяснялся динамизмом времени, сюжетностью самой жизни, взыскующей активного героя.
Девяностые, как выразился однажды на встрече с читателями Михаил Елизаров,
«были интересны в силу их пластичности». Конец нулевых и
десятые годы по каким-то причинам не вызывают у писателей интереса.
Аргумент, что, мол, «время еще не отстоялось», убеждает не сильно. Авторы как
будто избегают современности, предпочитая искать фабульный материал в других
эпохах. Дмитрий Быков несколько лет назад признался, что современность его как
писателя (не как гражданина) интересует не слишком, что область его интересов –
1920-е годы. Остросоциальный Захар Прилепин пишет
«Обитель» (2014), разворачивая действие не в современных десятых, а в конце
1920-х годов. Евгений Водолазкин публикует роман
«Лавр» (2012), события которого происходят в условном древнерусском прошлом, а
затем – роман «Авиатор» (2016), где рассказывается о раннесталинском
времени. Андрей Иванов, сочинивший скандинавскую трилогию, где речь идет о
современности, в своем самом значительном романе «Харбинские
мотыльки» (2013) обращается к исторической Эстонии периода 1920–1940-х годов.
Маргарита Хемлин в романе «Дознаватель» (2014)
описывает начало 1950-х. Герман Садулаев, начиная
свой роман «Иван Ауслендер» (2017) с описания «белоленточных» митингов, показывает, как его персонаж
теряет интерес к ним, а затем и ко всей современности, наполняясь при этом
мудростью веданты. Утрату интереса к современности демонстрирует и само
повествование, перемещая читателя из остросоциального романа во временной мир
Абсолюта.
Писатель
всегда говорит о себе и о современности. И нынешние авторы не являются
исключением. Проблемы, которые они затрагивают, ультрасовременны. Дело, на мой
взгляд, в том, что они все-таки пишут о «нефтяных» нулевых и десятых, однако
используют при этом знаки, связанные не с современностью, а с другими
временами. Видимо, современность не генерирует собственных сюжетов и проблемообразующих знаков. И это тем более удивительно,
учитывая сложную внешне- и внутриполитическую обстановку, приграничные локальные
войны, идеологическое размежевание интеллигенции. Историкам литературы,
наверное, придется как-то объяснить этот парадокс, хотя вполне возможно, что
пристальный анализ выявит в современной литературе совсем иные тенденции.
•
_____________________
(1)А. Архипова, М. Волкова, А. Кирзюк, Е. Малая, Д. Радченко, Е. Югай
(«Мониторинг актуального фольклора»). Группы смерти: от игры к моральной
панике. М.: РАНХиГС, 2017.
http://www.ruthenia.ru/folklore/pdf/2017_kit_print_m.pdf".