Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2017
Юрий Арабов – прозаик, поэт, сценарист. Родился и живет в Москве. Заведует кафедрой кинодраматургии во ВГИКе. Один из организаторов неформального московского клуба «Поэзия». Лауреат премии Каннского фестиваля (1999), Государственной премии России (2001) и многих других премий и наград.
1
Война миров есть война псевдонимов.
А мир у миров есть безмолвие анонимов.
И если ты не хочешь быть анонимом,
то воюй сколько хочешь внутри войны псевдонимов.
Стругай, ругай, запугивай,
ваяй роман в двадцать пять страниц,
ходи по улице Морг с хоругвью,
в мороз одеваясь, как пленный фриц.
Ты стар, как Кумранский свиток,
но за него хорошо дали на аукционе.
Потом была расшифровка, доказавшая, что его нет:
то есть Бога нет, денег нет, надежды нет…
А все остальное выдумали нацболы.
Но если Бога нет, то какой я, к черту, штабс-капитан?
А если я – штабс-капитан, то при чем здесь Бог?
Неужели он дал мне погоны, выискивая предлог,
чтоб его помянул какой-то там штабс-капитан?..
Как известно, в Ираке был когда-то Эдем.
Но когда туда влезла усиленная бригада,
то в нем оказался только Саддам Хусейн.
Его поимели лопатой, и в этом – гегелевская триада.
Может быть, в этом замысел Заратустры,
чудотворца с нервом и чувством крови.
Бог един, но он разный, предположим, для устриц,
для которых молельный дом – это раковина под морем.
…Дымится гибрид войны с запахом анаши.
Псевдонимы крепчают, тужатся… что за ними?
Должно быть, в них квасят обычные алкаши.
Но я не с ними, сказал, твою мать, не с ними!..
2
Я не хочу стоять на земле будущего
и не хочу лежать в земле прошлого.
Любое растение таит в себе тайну сущего,
и в нем времена закручены и проложены.
Не надо лететь в Кельн, не надо идти в Саров…
Здесь под рукой – канавка, и дышит она, как хочет.
Я ничего не знаю, и в этом – одна из основ
пониманья того, что в тишине грохочет.
Отключи человечность, слушай азбуку Сэма Морзе –
механическое письмо с утонувшей в офшоре баржи.
Пространство вне языка стирает канат и тросы,
и ежу понятно: на вахте – пацан без башни.
Свобода первична по отношению к выбору.
Но выбор – для тех, кто думает о свободе.
Если нет свободы, то нет и выбора,
может, это и уязвляет как высшая суть свободы…
Сартр, Камю… Камю это нужно, милый?
Что можно выбрать меж абсентом и аперитивом?
Лучше время убить с категорическим императивом.
Выбирай, пацан, и оставь меня с дижестивом!..
Танк втянул в себя свой снаряд, как сигару,
уехал задом в наукоград, разобрался на гайки.
Гайки ушли в руду, а руда залегла на Урале.
Геолог прошел мимо и надрался в палатке.
3
Без войны нету Льва Николаевича
и Адольф Алоизович – словно ярмарочный циклоп.
С ним его шушара заматереет, играючи,
и вполне сгодится, чтоб помидором об лоб.
За роль третьего плана они схватят свою номинацию,
и, может быть, полдиплома получит неявный зверь.
И кукушка в лесу врубает сигнализацию –
вы проживете долго, но как репа в земле.
И конец истории поднесет обывателю
партитуру нулей, положенную на пюпитр.
Мону Лизу в Париже обступит кружок карателей
и найдет, что она тусклей, чем ее репринт.
Леонардо вообще поступал не клево,
ему бы работать с копии, и вышел бы мон плезир.
«Мона Лиза – она в ботоксе, – сказал мне один уролог, –
А ты уже в тридцать три выглядел как сортир».
Но лучше родиться старым, чтоб на тебя забили,
вместо роддома мужать в инвалидном кресле…
Лестница Якова кончилась, но от нее остались перила.
Бог и съедет на них, если решит воскреснуть.
4
Подопри костылями свою морфему –
мы живем в окончании мифологемы
о герое, личности, папе Карле…
Буратино твердеет, как клюв на цапле.
Мир уже все попробовал, как подросток,
балующий рукою свой рецессивный отросток.
Что еще ему надо? Массовой распродажи,
скидок в Лувре и оползня в Эрмитаже.
Стоимость Боттичелли – это всего лишь символ,
привычка к роскоши, расписанной, как драже.
Когда проживешь полвека с любовью, но не взаимно,
понимаешь, что нету разницы меж Шишкиным и Леже.
Любой человек – бесполезная страсть,
и если его спалить, то выйдет кулек известки.
Он и играл, бывало, спуская тузы и масть –
в рукаве оставались лишь тройки или семерки.
В небе вывален кантовский конфитюр.
Он никому не нужен, как в ресторане ноктюрн.
Войну объявляет Молотов, но это – война смыслам.
Вместо них лучше пользоваться ремиксом
Джугашвили, Бродского, Жижека и Рембо….
В казарме сушат гальюн, но в сухом остатке – дерьмо…
И если речь заходит опять о войне,
то она происходит внутри, а не вовне.
Она происходит там, где не рвет фугас,
и на вечный мир
есть хороший ответ – отказ.
Воспитай свою волю, мучайся от бессонницы,
думай об императиве,
будь неудобным процентом на чьем-то верном аккредитиве.
Впрочем, и эта штука не более чем отмазка.
Твой скелет в средней школе оглаживает указка.
Ты стоишь у стены, как жмурик, не имея любви.
На тебе пляшет муха, а под ней – равнодушные лбы…
5
Фатум, судьба, мойра, сайра или харизма… –
это все об одном, и язык спотыкается, словно выпил.
Я выбираю луч, который, упав на призму,
раскладывается на цвета, как будто военный вымпел.
Бог – это луч, человек – стеклянная пирамида,
раскладывающая сигнал на миллионы звучаний.
И даже если живешь в состоянии неликвида,
после себя оставляешь свиток из примечаний.
Он никому не нужен, но это не значит, что его нет.
Бог нужен всем, но это не значит, что он есть.
Война наступает на пятки и всучивает патент
на лишнюю строчку в Нагорной проповеди…
Это – благая весть!..
6
Наверно, рептилия ближе к Богу
и она – его дальняя копия.
Человек – его близкая копия,
но он – дальше, словно проселочная дорога.
Он – объездной путь для поэтов и лихачей,
ты в церковь ходил за светом, а принес килограмм свечей.
Мир приближает войну, как лупа филателиста.
На марке – странные письмена, похожие на рентген,
теория вероятности подтверждает наличье смысла
в том, что может убить или действовать, как аллерген.
Каждый делает свою Тору с тех смутных годов, как мать
одолжит свое сердце… что можно еще отдать?
Отец отдает металл в виде войны и семени,
и если из жизни не выйдет Библии, то это – потеря времени.
И если не выйдет слова на двух ногах или трех,
когда с костылем, то что ты стонал, как Бог,
когда тебя сила тащила из липкого живота?..
Ты пережил свою муку тем, что родился и оживал.
Мука – оконченное бессмертье в обмен на короткий взмах.
И если ты встал из гроба, оставив живот пустым,
будь добр, опиши сомнение, предательство или страх.
И ересь бывает крепкой, если она – костыль…
Мы мыслим чужими мозгами, живем от и до взаймы –
так заметил один очкарик перед тем, как его пришили.
Чужим дыханием дышим, боимся чужой вины,
разгадываем кроссворды в сознанье у Джугашвили…
Письмо отошло, а луч, упавший на белое кимоно,
еще не вошел в свою силу, и мы, как щепка, не видим берег.
Только Страшный суд покажет, что может истинное кино,
а все остальное – так, от суеты и для денег…
Птица летит назад, но вместо гнезда – венец
в терновых шипах и дырках, как корзина для баскетбола, –
Об этом писал поэт, накушавшись валидола, –
и если яйцо отложит, то выйдет сырой омлет…
7
Что такое пейзаж эмигранта?..
Вот Гранд-отель с панорамой на свалку,
говорят – три звезды… Может, и так.
Рядом – пальма, высохшая, как палка,
намекает, что где-то – тропический парк.
Если в гостинице три звезды, то в пространстве
много больше, ведь там отдыхает Кант,
в этом смысле и я, и он – эмигрант,
наш сюжет – бесполезная сказка странствий.
В этой жизни нету препятствий,
кроме ступора в башне, пока ее не свалило.
Как будто сосна гадает о том, что ее спилило,
мы ищем смысла в любой чепухе и рабстве.
Если принять судьбу, ее, как воды, не будет,
она высохнет на ладони, и ты живешь без судьбы.
Бродишь в космосе без ремней, поскальзываешься на блуде,
в общем, сидишь на кнопке, ведь школьников – полстраны…
Это и есть свобода… Дама из камня вздымает факел,
Гудзон отдыхает. Ты сам себе как Гудзон.
Летаешь в снаряде с визой, делаешь власти факинг,
в голове, как в посудной лавке, живет африканский слон.
А все для того, чтоб позже, обняв, словно даму, веник,
который ты принял за лавр, сказать: «Я любил тебя, жизнь!..»
Но ты ее не любил, а трахал, как неврастеник,
она ответила тем же… Так что ты тогда брюзжишь?
8
В раю медленного огня
ни героя нет, ни коня.
Там очень маленькие тиражи
и вместо аванса – нобелевские миражи.
Там очень жесткая клиентура,
и вместо народной любви
торчит из почвы сырая агрокультура,
а из святых – только Спас на Крови.
Там только шкурные интересы,
там нету Бога, поэтому и огонь
слишком медленный, словно пустой троллейбус,
который, сжигая фары, идет домой.
Я смотрю на тебя в запотевшем окне,
ты похож на фреску, чем дальше, тем глубже.
Я почту за счастье, коль ты – в огне,
хуже, если, как здесь, никому не нужен.
Между вечной мукой и пустотой
следует выбрать первое, ямбом слегка раскрасив.
Это – почти надежда на русский тупой застой,
когда палачи устали, а жертвы сидят и квасят.
В этом раю нету трезвых, тех, кто не пил кагора,
а Бога можно постигнуть лишь числами Пифагора,
но ты в математике слаб, я тоже – не копенгаген.
На этих суммарных кочках барахтается «гелендваген».
Кто в нем, апостол Павел? Вряд ли, а если он,
то явно – с личным шофером, а не с Небесным Царем.
9
Я вижу банкноту в зубах осторожной крысы.
Где она ее сперла? Наверно, в народном банке,
взяла под «рено», но в этот поганый кризис
лучше ездить на танке.
Главное свойство жизни – быть в кризисе.
Функция государства – говорить, что оно – в ажуре.
Свойство народа – жить задарма и в лизинге,
а космонавта – ходить в абажуре.
Ты – лишний на этом празднике соцстихий,
стоишь в уголке, примитивен, как Пиросмани.
А угол для лишнего – луза, в которую гонит кий,
даст Бог, промахнется, и мы еще побазарим.
Крепь ненадежной мысли приковывает к земле,
на которой вырос, а страхи гонят куда-то дальше,
чтоб не видеть, как нищий въезжает в кремль на осле:
его иль прибьют, иль поставят на пик Вавилонской башни.
Ты алкоголик, милый, рожденный в осень.
Алкоголикам хорошо, в их живот зашивают торпеду –
они всегда при оружии, как старый ракетоносец,
но с ними опасно вести доверительную беседу.
Кончаю, страшно перечесть… –
так, кажется, выражалась пушкинская Татьяна.
На платье ее, сделанном из фортепьяно,
только черное с белым, под платьем – течь…
Страшно перечесть…
Вот именно, будто свалил с ума…
Бог однажды придумал Благую Весть,
но ее записали как плутовской роман.
Страшно перечесть… поэтому финиш,
не точку – пулей, как обещал истукан
с площади Маяковского, его ведь не отодвинешь,
а как поступают китайцы – иголкой зашив уста.