(Серый мужик. Народная жизнь в рассказах забытых писателей XIX века)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2017
Мария Нестеренко – филолог,
журналист. Родилась в Таганроге, окончила Таганрогский педагогический институт.
Публикуется в журналах «Октябрь», «Новый мир», «Лехайм»,
на сайтах «Горький», Rara Avis.
Живет и работает в Тарту.
Сцены из народной жизни
СЕРЫЙ МУЖИК. НАРОДНАЯ ЖИЗНЬ В РАССКАЗАХ ЗАБЫТЫХ ПИСАТЕЛЕЙ XIX ВЕКА /
СОСТ. А. ВДОВИН, А. ФЕДОТОВ. – М.: COMMON PLACE, 2016.
Когда
говорят об изображении народа в русской литературе, скорее всего, имеют в виду
героев Тургенева, Толстого, Некрасова и Лескова. При всей глубине и обаянии
этих персонажей между ними и их создателями – огромная дистанция. Эти писатели
принадлежали к дворянской среде, и часто их оптика фокусировалась на отдельных,
важных для них, чертах крестьянского характера и быта. Классический русский
реализм вышел из «Натуральной школы» 40-х годов. Это условное название
объединило разных писателей, за ним стояла общая установка на правдоподобное и
даже критическое изображение действительности, причем не самой привлекательной.
Название манифестного сборника «Физиология
Петербурга» (1845) говорит само за себя. От «Натуральной школы» происходят не
только Гончаров, Тургенев и Достоевский, но и народническая (разночинская)
проза второй половины XIX века, образчики которой вошли в сборник «Серый мужик»
(Е.Н. Эдельсон свою статью о шестидесятниках,
опубликованную в 1864 году, назвал именно «Современная натуральная школа»,
прямо указывая на генеалогию явления). Книга состоит из текстов разных
литературных и публицистических жанров 1860–1900-х годов, объединенных темой
«изображение простого народа». Единая тематика отнюдь не гарантирует идейной
целостности. Представленные авторы подчас занимали равнопротивоположные
идеологические и эстети ческие позиции. В «Сером мужике»
наиболее отчетливо выделяется блок текстов писателей-«шестидесятников»
(Н.А. Благовещенский, Ф.М. Решетников, Н.В. Успенский и др.), народников (В.Г.
Короленко, Н.И. Наумов, А.И. Эртель и др.), «особую
группу составляют писатели-сибиряки, образовавшие нечто вроде литературного
землячества в столичной прессе второй половины XIX века». Составители отобрали
тексты, оставшиеся за пределами русского литературного канона. В предисловии
они оговариваются, что слово «забытый», вынесенное в подзаголовок, стоит
воспринимать условно, поскольку некоторые из авторов неоднократно издавались,
«однако устойчивость и стабильность верхнего среза русского литературного
канона такова, что даже существование отдельной издатель ской и исследовательской традиции не делает
периферийных авторов менее “забытыми”».
Сборник
разбит на тематические блоки – «В дерев не», «Город и завод», «Каторга и
ссылка» – традиционные топосы литературы о народе,
«Женская доля» и «Крестьян ские
дети» – отчетливо выделяющаяся тема страданий наименее защищенных
представителей народа».
В
«Сером мужике» собраны тексты разного качества, но, несмотря на это, вместе они
создают удивительный эффект, как будто перед читателем – еще одно измерение
русской литературы. Те же «Записки охотника», несмотря на то
что сюжеты рассказов подчас трагичны, все же исполнены поэзии и, если угодно,
оптимизма. Вслед за Руссо Тургенев (Толстой, впрочем, тоже) видел в крестьянине
некий нравственный идеал. Его идиллические Хорь и Калиныч
в первой редакции сравнивались с Гете и Шиллером, а неизменный фон «Записок
охотника» – величественная и прекрасная природа (весьма показательно, что
Тургенев писал по поводу натурализма Золя, что «там много копаются в ночных
горшках»). С «Серым мужиком» все совсем не так. Как будто гуляя у тургеневского
леса в прекрасный солнечный день, случайно попадаешь в портал и проваливаешься
в параллельную реальность, исполненную ужаса и страха. В каком-то смысле это
экспрессионизм до экспрессионизма:
«Тысячная
толпа с женами и детьми, с целым табором телег, сох и лошадей расположилась в
поле. Вся Селитьба выехала сюда, и, кроме нее, пришли толпы из соседних
деревень и маленького городка, который чуть виден был отсюда на горизонте
сквозь редеющий золотой туман. Весь этот народ галдел и копошился, как на
ярмарке. Лошади из телег были выпряжены и паслись рядом. Оглобли подняты
кверху. Почти у каждой телеги пылал костер, на котором жен щины готовили пищу, и эти бесчисленные огни
придавали колоссальному табору нечто древне-дикое» (С.Г. Петров-Скиталец,
«Полевой суд»).
Краски
сгущены; скученные и перемешанные люди, лошади, предметы, подернутые пеленой
тумана и дымом костров, как бы снятые общим планом, создают ощущение хаоса.
Не
менее апокалиптическая картина предстает в очерке
М.А. Воронова с говорящим названием «Ад»:
«Когда
я остановился у жерла Ада, ведущего на Грачевку, из подземелья выползали с
крупным говором различные полу шубки, чуйки и проч. В
открытую дверь клубами выкатывал гнилой, горячий воздух. В глубине где-то
слышался шум сот ни голосов, покрываемый по временам то воплем кларнета, то
взвизгом высоких скрипичных нот».
Норма
отсутствует в этом мире. Героям сборника, используя выражение Платонова,
«некуда жить», поэтому они сходят с ума. Безумным становится
Гаврило из «Деревенских нервов», Степан Шилохвостов,
рожденный от сумасшедшей женщины Маланьи («Шилохвостов»),
Анюта в «Блаженненькой», испугавшаяся в детстве отцовского кнута. Но
если рассказчика из классического экспрессионистского «Красного смеха» сводит с
ума увиденное на войне, то этих героев поражает обыденная жизнь:
«Болит
у меня, прямо надо сказать, душа, тоскую, а об чем, об
каких случаях, того не знаю… Дивное дело! Жил-жил, все ничего, а тут вдруг
вон куда пошло!.. И хотел бы дознаться, отчего это бывает?
–
Как же она у тебя болит, душа-то?
–
Да так, сам не знаю, в каком роде… А вижу, что главная сила в душе. Отчего
это бывает?
–
Тоска, говоришь?
–
Не одна тоска, а все. Иной раз ску-учно станет, и до
того уж дойду, что сам как есть не в своем виде…» (Н.Е. Каронин-Петропавловский «Деревенские нервы»).
Вопрос
бить или не бить здесь не стоит вообще. Поколачивать жену – дело обычное,
самому получить розог – тем более. Если в рассказе «После бала» Толстого
экзекуция над беглым солдатом дана на контрасте с праздником, как скрытая от
посторонних глаз изнанка действительности, то в рассказах из этой антологии –
боль, наказание за несовершенный проступок, ответная звериная ярость – это
единственная реальность. Насилие так же естественно, как и привычные
человеческие реакции.
«Ощупала я у него голову-то, слышь ты, да
обухом то его и брякнула по лбу… и пошла направо да налево, направо да на лево… топором-то, слышь! Уж и не помню я, не знаю, чего
это со мной такое доспелось втупоре…
только я как полоумная была!» (И.В. Федоров-Омулевский, «Сибирячка»).
Мир
«Серого мужика» – это мир, вывернутый наизнанку, единственно возможный для его
героев, но в то же время как бы недоступный для постороннего взгляда:
«…перед
глазами у меня беспрестанно восставала, со все ми
своими действующими лицами, эта вопиющая драма, еже дневная, правда, но, может быть,
потому именно и неведомая счастливым и сильным мира сего…» (И.В.
Федоров-Омулевский, «Сибирячка»).
«Серый
мужик» – это не только «среднестатистический крестьянин, не обла дающий никакими
характерными чертами». Слово «серый» характеризует и саму жизнь, но не в
значении отсутствия яркой индивидуальности, а в значении безысходной
монотонности. Серое буквально все – и люди, и вещи, и
природа: арестанты в серых халатах «скрывались в синевато-серой дали»; дорога
«кишела серыми движущимися точками, ряд «жалких изб» был «серый и мокрый».
Наконец, «На дороге серая осень. Ничего не видать сквозь эту туманную пелену,
которая так печально окутала все широкое пространство степи…». Мир в этих
рассказах удивительно целен и достоверен визуально. Наверное, поэтому, собранные
вместе, эти тексты производят столь сильное впечатление. Дело еще и в том, что
читатель интуитивно ждет от народнической литературы идеализации простого
мужика, но этого почти никогда не происходит: одна сплошная физиология и
натурализм. Эпиграф из Некрасова, предпосланный книге, – квинтэссенция того,
что ждет читателя «Серого мужика»:
Тошен свет,
Хлеба нет,
Крова нет,
Смерти нет.
Каждому
рассказу или очерку предшествует биографическая справка об авторе. Большинство
из них были недворянского происхождения, и жизнь, которую они вели, зачастую
была немногим лучше той, что они живописали. Н.В. Успенский бродяжничал, был
склонен к алкоголизму, в итоге покончил жизнь самоубийством, А.И. Эртель отбывал ссылку, Н.Е. Петропавловский умер от
туберкулеза горла и т. д. Судьбы авторов переплетаются с судьбами персонажей,
отчего возникает даже не историческая достоверность, а, скорее, ощущение
неизбежной фатальности. Еще чуть-чуть, и читатель перестанет различать, где литература,
а где реальность.
И
хотя А. Вдовин и А. Федотов, составители сборника, говорят о том, что чтение
этих текстов «сегодня есть опыт скорее историко-социологический, а не
эстетический», кажется, это не совсем так. Собранные под одной обложкой, лишенные
идеологизированного комментария, эти тексты
производят очень мощное впечатление как раз с эстетической точки зрения.
Подчиненные логике организации сборника, они образуют единое художественное
пространство, плотное, однородное, пугающее, но вместе с тем и завораживающее.