Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2017
Владимир Аверин родился и живет в
Москве. Окончил Институт филологии и истории РГГУ. Публиковался в «Октябре» и
сетевых журналах «Лиterraтура»,
«Дискурс». Статья написана по материалам новой книги
прозы Дениса Осокина, которая отовится к выходу в
этом году в издательстве АСТ в рамках проекта «Ангедония»
Ильи Данишевского.
Мое знакомство с прозой Дениса Осокина началось так. Я спал и
видел сон, который удивил меня и поэтому хорошо запомнился, а на следующий день
прочитал точное его описание в «ветлуге»[1].
Это и подсказало мне подход к восприятию всех следующих книг (вслед за автором
будем называть тексты именно так). Говорить о прозе Осокина не то чтобы сложно,
но все же во всех попытках (речь тут, прежде всего, о читательском опыте
рефлексии) чувствуется неполноценность, потеря чего-то неуловимо важного при
переводе с языка, которым еще не владеешь достаточно свободно. Язык этой прозы
– язык снов.
Многим знакома такая ситуация. Пытаешься пересказать кому-то свой
сон, потрясающий, такой, что даже после пробуждения сохранилось возвышенное
чувство откровения, будто там тебе открылось удивительное новое. Но уже в
процессе пересказа с досадой замечаешь – не то. Все это совсем не то. И,
главное, помнишь сюжет очень точно, и переживания еще не поблекли, но пересказ
нисколько не передает ощущений сна. А в какой-то момент совсем замолкаешь,
поняв, что не можешь восстановить логику. События, персонажи или просто
картинки, которые только что казались очевидно связанными,
распадаются при попытке перенести эту логику в «реальный» мир. Оказывается, что
не в самом сюжете дело, и есть некоторая среда, в которую он погружен и которая
обеспечивает цельность сновидческого мира.
Так же живет проза Осокина. Такого сюжета, который можно легко
пересказать, иногда и вовсе нет. Вспомним «барышни тополя». Читатель, который
еще не владеет свободно этим языком, естественно начинает задавать вопросы: а
почему рита/ольга/вера/…
мертвые? и что это вообще такое – «мертвые»? а почему рита
– «рябина осени», а евгения – «кривая система
координат»? Наверное, каждому имени свойственны какие-то качества, это тоже
что-то из фольклора? Ой, с этим-то миром не разобраться, а тут еще «антимиры»
появляются. И так далее. Это взгляд человека, зрение которого сформировано
картинками того мира, в котором он обитает. Оказываясь в другом – но не фантастическом, а нашем, человеческом, с проститутками и
медведками! – он теряется. Понимая, что художественный мир все же отделен от реального, не может понять, по каким законам он устроен,
какие схемы лежат в его основе. Значит ли, что любая елена
всегда находится рядом, а длинные светлые волосы – примета любой юлии? Нужно ли запоминать такие вещи, чтобы в дальнейшем
лучше понимать устройство этой реальности? Осокин не выстраивает никакой
логики, система (или ее видимость – в пересечениях, которые обнаруживаются
между книгами) иногда чуть более отчетливо показывается читателю, но строить ее
не во власти автора. Бывает, что человек, который часто видит сны, приходит к
убеждению, что все они лежат где-то в одной области, цельном мире снов. Осокин
– исследователь, который ищет точки пересечения нашего мира с
другим, заглядывает туда и пишет о том, что увидел, –
отдельные живые и не очень существа, их приметы и особенности взаимоотношений.
На тот факт, что важнее всего непроговариваемая
логика, создающая цельную среду для отдельных элементов, указывают два
наблюдения, сделанные в нашем мире. Первое основано на читательских отзывах,
которых немало в сети. Их общая черта – дробность, попытка разбить текст на
отдельные составляющие и исследовать их (ладно, не исследовать, конечно, но
хотя бы задаться вопросом). На первом уровне это отрывание формы от содержания:
«Автор вроде бы еще хотел шокировать нас своим синтаксисом, но как-то со мной в
этом не преуспел, его отсутствие заглавных, запятых и других знаков смотрится
симпатично и беззлобно»; «Очень хочется написать эту рецензию капсом – вывалить сюда все те прописные буквы, которых не
хватает в “Овсянках”. Поставить тысячу запятых, смешать с легионом тире, двумя
вишенками на торте положить двоеточие»; «Тон повествования спокойный, мерный,
эпичный. Красиво до красивости. И все же, на мой взгляд, слишком продумано,
слишком придумано»; «И понятно, что форма здесь абсолютно превалирует над
содержанием, но не очень понятно на хрена».
Если же кто, оправившись от синтаксического беспредела, доходит до содержания, то рассматривает лишь отдельные, наиболее яркие особенности: это, прежде всего, география («Автор импонирует мне своей влюбленностью в Восточную Европу. Он упивается румынскими словами, тает от латышских терминов и повизгивает от Урала и Поволжья»), этнография («Судя по “Небесным женам луговых мари”, автор принял то, что успех ему приносят этнографические страшные сказки, и смирился») и эротизм («В книге Осокина откровенно мужской подход к описанию секса, без прикрас, без слащавых сопелек и поцелуйчиков, чересчур откровенный, можно даже сказать, сексистский, который однозначно не придется по душе феминисткам»). Тут же частые попытки выйти за текст, обрести опору через обращение к известному и более понятному: «Его мир – это мир Казани, Нижнего, уральских городов, воспетых Алексеем Ивановым в своем дайджесте “Message: Чусовая”»; «И стихи, как их забыть? Они внешне просты, как и проза, местами отчетливо напоминающая “Наивно. Супер”»; «Прямая ассоциация с группой “Гражданская оборона” – ты или любишь ее с первой услышанной песни, или недоуменно пожимаешь плечами, вопрошая, как можно слушать странные тексты с зашкаливающим количеством мата и музыкой в отвратном качестве». Хотя не всегда, если честно, понятно, почему подключаются именно эти тексты.
По отзывам также видно, что часть читателей сталкивается с текстом как загадкой, ребусом, который никак не удается разгадать: «Знаете, наверное это очень умная книга, которую мне не удалось разгрызть, к сожалению. Я старалась, прикладывала усилия, не откладывала ее в сторону, хотя, признаюсь, хотелось. Пыталась видеть образами, читать между строк и ловить ускользающую от меня авторскую мысль. В итоге я сдаюсь». Получается, что подобрать ключ не выходит: все имеющиеся в наличии или не влезают в скважину, или проворачиваются в пустоте. Взломать замок тоже не получается, даже вооружившись такими мощными инструментами, как «феминизм», «сексизм» или «порно». В положительных отзывах чаще всего просто звучат благодарности автору. Часто они сами больше стремятся к сфере художественного, чем аналитического, что в данном случае, как ни странно, выглядит вполне естественно.
Второе наблюдение, говорящее о логике, которую нельзя объяснить рационально, – речь Осокина во время различных интервью и телепередач (тоже легко находятся в сети) звучит удивительно скудно. Но именно в те моменты, когда разговор заходит о прояснении текста книг. Книги – результат художественного исследования, более того, представленный в той единственно возможной форме, которая захватывает не только отдельные элементы, но и ту самую среду, что их объединяет. В этом смысле все тексты Осокина – проза и поэзия одновременно. И речь не о соседстве одного с другим, а о природе каждого из видов художественного высказывания – уже сама форма стихотворения, поэтическая среда по-особому организует содержание. Пересказать стихотворение, как и сон, не получается, вероятно, поэтому автор часто уходит от вопросов, требующих разъяснения отдельных фрагментов, и говорит о том, как он сам ощущает себя в этом мире. Насколько комфортно и уютно ему самому находиться в конкретных книгах.
Кажется, что иногда мы успеваем увидеть автора еще там в моменты, когда граница совсем истончается: «Писатель из даугавпилса зимовал в силене вместе со своей женой. сидел у окна за столом – к комнате спиной – писал писал, листал словари и карты – и сидя вот так, все время огорчался оттого что жена его не подойдет к нему, не обнимет, не позовет на диван. <…> ну что такое! ну сколько можно придумывать, ждать за всех, устраивать всем встречи – а самому не дожидаться? – думал писатель весь световой день – а ближе к вечеру всегда одевался, обувался и шагал в магазинчик за коньяком. силене ведь очень мало – сельцо при трассе – у белорусской таможни. хорошо хоть пугал тут предостаточно» («огородные пугала с ноября по март»). Словари и карты – материал, с которым автор-творец работает в процессе исследования, где второе помогает в поиске тех самых точек соприкосновения, открывает место, а первое дает слово, помогает подобрать более адекватный открытому пространству язык. А иногда и говорит о писательстве:
я прошу –
не темней
не дурней
не делайся хуже!
книжку делаю
чтобы вырвать ей
из наших и разных
других сердец
тонны стрел.
и дыры задуть.
и послушай –
ты знаешь как много
кроме этих оливок
у меня еще в мире дел?
(«оливки»)
Еще одна важная черта языка снов – визуальность. Ведь в их основе образы, не слова. Поэтому столь естественны попытки перенесения осокинской прозы на экран. Интересно, что это сближение отмечается в «Овсянках»: «всю ночь я смотрел длинный фильм – с названием ‘узюк’. ударение на втором слоге. он меня радовал – потом тревожил. но проснуться не было сил». Отдельный проблемный вопрос касается того, где лежат границы при переводе на язык визуального – от слова к образу.
В нашем контексте интересно вспомнить даже не фильмы, в создании которых принимал участие сам Осокин, а другой фильм, даже в большей степени родственный его текстам – «Балканский эротический эпос» Марины Абрамович. Здесь она работает с народными поверьями Сербии и Балкан, которые называются и иллюстрируются видео/анимацией. Такое прямое показывание часто отмечают и как одну из примет осокинских текстов. Есть даже несколько буквальных совпадений. Абрамович рассказывает, например: «Чтобы был хороший урожай, мужчина мастурбировал в землю». Этот эпизод фильма напоминает фрагмент из «огородных пугал», также рассказывающий о взаимоотношениях человека и земли: «пугало – сват. оно готово сосватать землю за любого мужчину. чтобы стать мужем земли – надо выдернуть пугало, раздеться и полюбить жену-землю в дырку из-под его шеста. надо брызнуть с удовольствием». Но, наверное, главное общее здесь – не само обращение к фольклору, а перестройка сознания, внутреннего зрения, которая необходима для восприятия художественного текста. Через примерку чужого, сильно отличного способа мышления и мировосприятия, в основе которого лежат представления о возможности непосредственного взаимодействия с природой, Богом и своим телом.
И магия в том числе – одно из средств этого взаимодействия. Текст начинает исполнять роль медиатора между сознанием и организмом, организмом и средой. Сейчас я пишу эти строки, и сейчас январь, я беру книгу, чтобы уточнить одну из цитат, и на первой открывшейся странице читаю: «нет – определенно с началом этой зимы мир сошел со своих катушек. воздух переполнен нежностью. рождаются чудеса. протяжно-протяжно. слезно-тепло. не больно. тревожно немного – ну что ж!» И тут же в другом месте читаю: «старые орешники, грабы и буки – все засыпаны январем. из айзкраукле вышел поезд – почти что пустой. остановился в поле не доезжая плавиняса. почему мы стоим? – пассажиры спрашивают у кондукторов. – опять что ли пугала? кондукторы устало поводят ладонями – ну конечно. огородные пугала – их наверно штук с двести – лежат на рельсах и смотрят в небо. они ничуть не хотят умереть. они напротив – живы небесно. они мечтают – они вспоминают – гордятся – и просят прощения. их души с нового года особенно утончены». Смотрю на январское небо. Разве я до этого его не видел?
Книги представляют не только результат художественного исследования, но и дают инструментарий, необходимый для его проведения. Говоря на языке, более адекватном осокинскому миру, – не только показывают, но и дают. Во всяком случае, предлагают. Вырабатывается повышенная чувствительность к процессам, протекающим в мире и в себе, внимание к простым, но очень важным ежедневным ритуалам. Вырабатывается внимание к частностям, через которые можно получить доступ к общему.
И вот первый вывод. Похоже, что сейчас такая проза вызывает много непонимания из-за того, что работает с другим устройством сознания. В основе которого установка, которую не ценит современная культура, – отказ от индивидуального, обращение к коллективному. Интерес к человеку, на котором не замыкается все остальное, а к такому, который лишь часть мира с цикличным течением времени в нем. Отсюда обращение к фольклору и традиционным культурам, к этнографии, которая у Осокина непервична. Отсюда и роль автора – художника-архитектора, конструирующего мир из уже существующих элементов (которые, однако, еще нужно обнаружить и исследовать). Когда в тренде поиск опоры через осмысление и переосмысление истории, обращение к документу, архиву, дневнику, ценится научное познание, Осокин обращается к художественному, где реальное и выдуманное обладают равнозначным статусом, и неважно, был ли автор в том месте, про которое пишет, как и кто вообще написал ту или иную книгу (псевдонимы) и в каком году.
И еще один вывод – из всего этого естественно следует необходимость собрать все написанное под одной обложкой. Дать четко понять читателю, что каждая из книг открывает вход в одно и то же пространство-время, несмотря на то, что географические названия и (часто выдуманные) даты написания будто бы говорят об обратном. Это единственный ключ, который нужен читателю, и очень радостно, что он его наконец получит. Писался ли этот текст с целью доказать, что отзывы «осокин отпусти» и «зачем я это прочитал» показывают лишь непонимание авторов? Что от документально-исторического надо срочно переходить ко снам? Вовсе нет. Кому-то для ощущения себя живым достаточно и одного, уже знакомого мира. Да и бодрствовать приятнее в мире, который тоже изучается и благоустраивается.