(Моше Шанин. Места не столь населенные)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2017
Мария Савельева – журналист,
литературный критик, кандидат филологических наук. Автор книги «Федор Сологуб»
в серии ЖЗЛ (2014). Живет в г. Йена (Германия).
Глубины бездумности
МОШЕ ШАНИН. МЕСТА НЕ СТОЛЬ НАСЕЛЕННЫЕ. – М: РИПОЛ КЛАССИК, 2016.
Редко
в современной литературе появляются книги, авторы которых умеют
и работать со стилем, и сохранять сюжетное напряжение, и побуждать читателя
искать экзистенциальные смыслы, и веселить его. Моше Шанина много и заслуженно хвалят. Писателя уже успели прямо
или косвенно сравнить с Шекспиром и Шукшиным (Ольга Славникова),
Хармсом, Бабелем, Олешей, Платоновым, Шаламовым
(Сергей Костырко). Более
хронологически близким и несколько менее лестным для автора могло бы
быть сравнение с Денисом Осокиным. По крайней мере, такую
ассоциацию вызывает фрагмент рассказа «Петя Радио», выложенный в интернете (см.
labirint.ru/books/561368/)
для ознакомления с книгой «Места не столь населенные», хотя при более
внимательном знакомстве рассказы Шанина не сливаются
и с экспериментами Осокина, а, скорее, образуют вместе с ними тенденцию к
современной иронической абсурдной традиционности. По сравнению с
Осокиным, у Шанина больше социального гротеска (в
терминологии авторского поколения – трэша и угара),
меньше национального и больше всероссийского, иная и комическая, и лирическая
тональность. Если искать аналоги, наоборот, не в современности, в истории
русской литературы, то, безусловно, приходит на ум сатирическая русская
традиция, прежде всего связанная с именем Гоголя. И основным вопросом к Моше Шанину становится: что
вносит в богатую комическую традицию его взгляд?
Книга
«Места не столь населенные» состоит из двух частей, городской
и деревенской. Первая называется «Улица Советская. городские небылицы», вторая – «Плоссковские.
картотека-антиэпопея» (подзаголовки обеих частей с
маленькой буквы). Благодаря абсурдной эстетике всех этих рассказов возникает
большой соблазн трактовать второй жанровый подзаголовок шиворот-навыворот: это
по отдельности у Моше Шанина
выходят «карточки», а всё вместе составляет поэму-дилогию в духе Гоголя о
безумной, страшной, смешной и по-своему тихо счастливой российской провинции.
Главный
признак этого художественного мира – его абсурдность, и любые предметные детали
становятся атрибутами абсурда: гоголевская великолепная лужа, дыра в полу
сквозь все этажи аварийного дома, коллекция самоваров в посконном русском духе.
Юридические законы в этой прозе не действуют, один из рассказов начинается с
фразы: «Олег женился на собственной сестре». Но всегда ли они действуют в
российской реальности?
Конечно
же, манера Шанина – это поэтика диссонансов, комизм
кроется в несостыковках: дорогие антикварные предметы
(вспомним тему коллекционирования у Ильфа и Петрова) хранятся в квартире-развалюхе; мужчины, выпивая, ждут дам, хотя заранее
знают, что одна из них без зубов, другая с экземой, а у третьей сломана нога. Несостыковки заключаются и в наложении систем ценностей.
Один из героев под предлогом обращения к бабе-ворожее просит у жены платок с
капельками крови ее и дочери, а сам проводит экспертизу ДНК и выясняет, что
дочь – не от него. Высокий стиль автора и его персонажей контрастирует с
содержанием. О герое-предпринимателе Моше Шанин пишет: «Вдруг Вася ощутил забытое юношеское ощущение
дразнящих, манящих его великих свершений и возможность полета, легкость
парения…» А сам Вася свою судьбу оценивает с одесским остроумием: «От моей
жизни во Всевидящем глазу даже сосудик не лопнет». Но и разного рода игры со
стилем и регистром повествования знакомы нам, например, по жизнеописанию Акакия
Акакиевича в «Шинели». В одном из рассказов Шанина
герои заявляют о собственной смерти и, как истинные мертвые души, пропивают
государственные деньги, выданные на похороны. В другом – герой проносит свои сбережения в ножке табурета, и
читателя это не удивляет: благодаря русской литературе мы давно знаем, что
ценности удобно хранить в предметах мебели.
Все
это традиция. Новое начинает появляться в героях. Городские герои Шанина, кажется, привязаны к нашему времени, но время это
не привязано ни к чему, оно умерло. Все персонажи рассказов Шанина
в какой-то степени маргиналы. В городской части это сорокалетний холостяк без
занятий, торгующий на развале с разным хламом; парень, зарабатывающий на жизнь
тем, что решает задачки студентам в институтских коридорах. Даже городская
героиня – мать пятерых детей – героиня девиантная с
точки зрения большинства читателей книги.
Городские
и деревенские герои Шанина похожи друг на друга своей
неуклюжестью, бедностью, убожеством, но, пожалуй, безумия в деревне все-таки
меньше, и две этих части «антиэпопеи» работают именно
в связке. В деревне Лево-Плосская герой умирает,
спасаясь на дереве от волков, в городе персонажи погибают морально, не в силах
спастись от жизни. Показывая сельскую интеллигенцию, Шанин
так измывается, что для любого читателя народ выглядит симпатичнее, поскольку
натуральнее. И в рассказе-микропьесе «Дмитрий Бобин»
городской герой пробует подольститься к деревенскому, кажется
ощущая в том тайную внутреннюю силу.
Деревня
Шанина – это независимый микромир со всеми
необходимыми атрибутами, в том числе необходимой человеческому обществу рознью
двух социальных групп. В деревне Право-Плосская
считают, что на левом берегу живут одни дураки: пожар
тушат дерьмом, теряют человека на дереве, упускают
гроб в реку. Заваривается целая политика, и один из обитателей правого берега
просит местную администрацию официально разделить две деревни. Он же выступает
с иском о компенсации морального ущерба со стороны односельчанина, но тенденция
к миру побеждает: все в деревне против этого иска и он кончается компромиссом.
Буян обязан выплатить тысячу рублей вместо ста тысяч и два с половиной рубля за
ксерокс.
В
сельской местности, по Моше Шанину,
дика и по-своему абсурдна скорее природа, а не человек. Но эта деревня – вымирающая
натура. Тема смерти пронизывает деревенскую часть книги, гибелью героя оканчивается чуть ли не каждый из этих рассказов. Вот,
например, рассказ «Анна Тяпта», посвященный тому, как
умерла баба. Основной текст занимает три строчки, примечание о жизни героини –
значительный объем, но о жизни у Шанина говорится
петитом. Основное содержание рассказа – смерть, а остальное – «айзберг», как это называет писатель.
Шанин
очень изобретателен в плане композиционных приемов и
графического оформления своей «картотеки»: в рисовании табличек и столбиков,
придумывании примечаний и шрифтовых выделений. В рассказе «Податель сего»
описаны две истории. Одна – про Алека, который дал
соседу попользоваться коробку с дрелью, забыв, что там были все его сбережения.
Теперь он думает убить соседа, чтобы получить деньги обратно. Другая – про Ольгу, убившую свекра. Выслушав ее историю, Алек не решается на преступление, развязки у рассказа нет.
Есть ли в нем сопоставление героев, гоголевская градация в галерее образов?
Конечно же, нет. Героев могло бы быть сколько угодно, создается ощущение, что
это все лирические герои, подчиненные одной стихии абсурда.
В
рассказе «Черный день» композицию организуют номера квартир в доме, а под конец
их обитатели объединяются, чтобы действовать сообща. Повторяющиеся герои
создают ощущение не рассказов, а романа, что особенно явно прослеживается во
второй, деревенской части книги. Персонажи в ней нанизываются на единый
повествовательный стержень. В первом тексте хоронят героя, в следующем друг
винится в его гибели и так далее. Это нанизывание естественно – все в Лево-Плосской знают друг друга. Но иногда такие переходы
совершаются тонко и почти незаметно. Рассказ «Василий Ротшильд» заканчивается
фразой: «Об этом никто не думал, потому что думать об этом в Лево-Плосской некому и вроде как незачем». А следующий
рассказ «Толя Боша» посвящен деревенскому дурачку.
Глубоко
задумываться герои Шанина не любят, но критики
обращают внимание на философичность его прозы, темнейший фон и светлые выводы.
В рассказе «Это повод» описана, по сути, целая лишенная смысла жизнь героя с
лейтмотивом: «Я себя не жалею, зачем я буду людей жалеть?» На самом деле, неотрефлексированный стержень причастности к великой
русской культуре, который обнаруживает себя, только когда выпадает из нужного
паза и жизнь персонажа рассыпается. Так, в рассказе «Василий Ротшильд» герой
узнает от заезжего поляка байку о евреях, определяется со своей национальной
принадлежностью и топится, потеряв последнюю опору. Еврейская
тема, которая для Моше Шанина
в принципе важна (см. манифест на официальном сайте писателя mosheshan.in/manifest.html – начинается он с фразы: «Чтобы впечатлить еврейскую бабушку, недостаточно выйти в финал
литературной премии “Дебют”»), в его книге почти не звучит. Это книга не
о национальном вопросе, не о русских или нерусских, а о России
и ее неделимом энергетическом поле.
Сложно
понять, откуда в таком сборнике берется упомянутый выше оптимизм, но он
определенно есть. «Боря знает: дальше все будет хорошо», – пишет Шанин про одного из героев. В рассказе «Надя Синеглазка»
описан неслучившийся роман. В финале его героиня
плачет, а в середине – смеется даже после неудачи. Тем же смехом смеется
любимый герой Шанина Алек в
рассказе «Беги, сука, беги» – городской житель поехал в деревню ловить волков,
и они его чуть не съели. Он еле добежал до дома и смеется, но это не
истерический смех, а «громкий и веселый». Герой Шанина
– «без башки», и в этом секрет его оптимизма. У него
нет воли к жизни, но нет и страха ее потерять. Деревня не оживляет такого
героя, но в ней, как мы знаем, истоки всех шанинских
городских пролетарских героев.
Откровенно
говоря, страдающих и умирающих героев Шанина не
жалко. Его оптимизм – еще и в идущем из традиционной культуры понимании того,
что человек не уникален. Он важен, но только как вечно необходимый строительный
материал жизни. Проза Шанина выстраивает оригинальные
взаимоотношения между условностью и реальностью. Так, в рассказе «Ягода-малина»
появляется фигура пьяного начальника-куклы, который безропотно сносит месть
подчиненного. Сложно представить себе экранизацию этого и некоторых других
эпизодов сборника. Персонажи-«карточки» из «картотеки»
Шанина напоминают о библиотеке или музее. Эти фигуры
– бумажные, но в то же время ценные и по-своему любимые, просто не в том
смысле, в котором обычно любят людей.
При
этой картотечности, вызывающей ассоциацию еще и с
дробностью интернет-блога, истоки многих жанров, к
которым обращается Шанин, – в разной степени
архаичны, от фольклора до высокой трагедии, в духе которой экстракороткая
пьеса «Дмитрий Бобин» названа именем героя. Магическим реализмом отзывается
рассказ о дурачке Тольке, которого не стал лечить
знахарь без пяток. В стихию легенды и жития погружает читателя Марья Зыбиха, рассказывая про лешего, про рождение и чудеса
местного святого Прокопия. Как народ в решете воду
носит, так и Прокопий жил вне логики: плавал на камне
благодаря своей вере. Здесь же находим антропогонический
миф о сотворении мужчин и женщин и сказку о том, как евреи в болоте, спасаясь
от немцев, через соломинку дышали.
Если
позволительно судить о пафосе книги по ее финалу, то выходит, что сборник Шанина – ода русскому человеку, поскольку финал этот в
целом возвышенный и даже решенный в гоголевском религиозном ключе. Впрочем,
автор, судя по всему, эту религиозность воспринимает отстраненно. Последний
рассказ сборника называется «Прокопьевский камень» и
посвящен, по сути, святому обряду. Правда, и тут, рядом с камнем, герои чуть не
устраивают драку. В финале они клянутся «не посрамить родного села». Но разве
мы не знаем, чем это закончится?
Если
вернуться к вопросу о том новом, что вносит в русскую литературу Моше Шанин, то он близок к
традиции и в то же время совершенно вырван из нее. По содержанию его рассказы
близки к типу юмора интернет-сообществ, восхваляющих и одновременно осмеивающих российскую бытовую и
ментальную специфику. Если бы не чувство стиля и композиции, по содержанию Шанин не вышел бы за рамки этой трэш-кульутры,
но лаконичность и образность перетягивают акцент с содержания на форму.
Единственное, к чему хочется придраться в плане стиля, – это злоупотребление Шанина обыгрыванием устойчивых выражений (в том числе в
названии книги), которое загоняет его в совершенно лишние для такой прозы
шаблоны.
В
отзыве на прозу Шанина писатель Евгений Эдин написал: герои «существуют, словно бы не догадываясь,
что есть мобильники, нефть, Путин, что вообще-то они не современны» (mosheshan.in/otzivi.html). При этом их автор более чем интернетен и современен, он удивительная фигура, на которой
сходятся интересы толстожурнальной и интернетной аудитории, и автор популярного в сети
«треугольника Шанина» («Сначала запретили букву ы…»). В этом явное расхождение автора и героев, но в
чем-то они и очень близки.
Как
и его эстетический собрат Осокин, Шанин
описывает поэзию вымирания и раскрывает традиционализм, пропущенный в
ироническом ключе через сиюминутность. В традиции они оба видят одновременно и
поэзию, и близкую пляску смерти, наглядное вымирание этой традиции. Но в
отличие от Осокина, Шанин показывает, что смерть не в
экзотике малых народов, а совсем рядом с нами, далеко ходить не нужно.
Оба
писателя – не носители тех культур, о которых пишут (или, по крайней мере,
носители не только описанного ими пласта культуры). Отсюда их постмодернистская
улыбка, способная задеть прототипы героев. Впрочем, та же
глубокая ироничность, доходя до безразличия, кажется, объединяет Шанина и с городским пролетарием, и с деревенским мужиком
из его рассказов («Умение отвечать на неудобные вопросы подчас незаменимо.
Алек четыре
года провел на диване и овладел этим умением в совершенстве»).
Проза
Моше Шанина имеет глубокие
гоголевские корни, но без всякого морализаторства. Заимствуя образы и приемы
сатиры, она сатирой не является, никого не высмеивает и не переделывает. Оригинальность
интонации Шанина – в преломлении «фана» сквозь слезы, этим его книга современна и
по-своему утешительна.