(Андрей Филимонов. Головастик и святые)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2017
Наталья Мелёхина родилась в деревне Полтинино Грязовецкого района Вологодской области, живет в Вологде.
Окончила факультет филологии, истории и теории изобразительного искусства ВГПУ.
Как критик печатается в журналах «Знамя» и «Октябрь». Автор трех книг прозы.
Лауреат и дипломант Международного Волошинского
конкурса (2013, 2014).
Божественная гопота
АНДРЕЙ ФИЛИМОНОВ. ГОЛОВАСТИК И СВЯТЫЕ. – М.: РИПОЛ КЛАССИК, 2016.
Представьте
себе, что Виктор Пелевин решил писать деревенскую прозу по шукшинско-беловскому
канону, и получите роман Андрея Филимонова «Головастик и святые».
В
лучших традициях «Чапаева и Пустоты» действие в книге Филимонова происходит в
«пустоте», то есть «нигде» и «никогда». Хотя формально место, конечно же,
обозначено, это некая сибирская деревня с говорящим названием Бездорожная (ну
так и у Пелевина, казалось бы, речь идет о совершенно конкретной
психиатрической клинике).
Однако
потом выясняется, что на картах Бездорожная не
существует, что жители сельской округи называют бездорожинцев
мертвяками, что о самом существовании этого загадочного населенного пункта мы
знаем лишь со слов нескольких рассказчиков, находящихся в измененном состоянии
сознания (под действием алкоголя или наркотических веществ, в
религиозно-мистическом трансе, предсмертном бреду и т. д.).
В
Бездорожной «люди живут мечтательно». И рассказывают
они о своей жизни тоже «мечтательно». В результате реальность и ирреальность в
произведении так тесно переплетены друг с другом, что
вспоминается известный анекдот про Чапаева. «Сколько, Василий Иванович, будет:
двести пятьдесят прибавить двести пятьдесят?» – «Душой чую: пол-литра! Но без
бутылки, Петька, тут не разобраться». Вот и бездорожинцев
мы видим то с бутылкой, то под дозой, то с грибным порошком, но всегда чующих душой…
При
этом совершенно в традициях реалистической деревенской прозы все жители
Бездорожной у Андрея Филимонова имеют прозвища: Трактор, Борода, Кочерыжка,
Ленин, Конч и, разумеется, Головастик. «У нас в народе имена плохо
запоминают. Потому что никому не интересно, какой ты там по паспорту иванвасильич. Называют за дело, по делу и навсегда. Ну, или
надолго», – объясняет Головастик, чье имя – это иронично осмысленное название
должности деревенского головы (главы).
Тут
для сравнения процитирую очерк «Моя родовая» прозаика Александры Клюкиной (Емецк), которая в публицистической манере
описывает обычай своей родной деревни (отнюдь не выдуманной, как у Филимонова):
«Люди обращались друг к другу, как говорится, “в глаза” и “за глаза”. Как “за
глаза” называют, такое уважение человек и заслужил. Почти у каждого было
прозвище: у кого-то оно от имени образовано, у кого-то – от отчества, у кого-то
– от места рождения. Я помню добрые прозвища: Саша Звозяк,
Коля Типа (он в детстве не мог выговорить свою фамилию “Антипин”), Иван Цыган,
Катя Смолова (дочь Смолы), Марья Петуховна…».
Назвав
сам себя Головастиком, рассказчик, чье имя украсило обложку, намеренно умаляет
свое значение в глазах народа. Пострадав от бандитского произвола в девяностые
(Головастику отрезали руку бензопилой), он не верит, что сможет обеспечить
порядок и справедливость в Бездорожной. Именно поэтому
он не голова, а всего лишь Головастик. Этот персонаж сочетает в себе черты двух
вечных типов «деревенской прозы».
С
одной стороны, Головастик – это юродивый, совершающий странные поступки, чтобы
обличать грехи людей. Скажем, к начальнику-мужчине он обращается неизменно как
к женщине: «У нас в районе власть зовут Два
Аппендицита. Когда-то она была начальником милиции по имени Александр Степанов,
а точнее, Шурка Толстый. Потом решила выбраться в люди. Выборa прошли на высоком уровне современных политтехнологий. Ментовские
«уазики» целое воскресенье развозили водку по избирательным участкам. Ящиками.
Кто за Тόлстого? Подходи – пей. Так и выбрали.
Надо было ее назвать Судьба Человека или Белая Горячка, что ли? Ну да ладно.
Вы, может быть, интересуетесь, почему я употребляю в женском роде мужика с
яйцами? У меня так язык поворачивается. Это ж не человек, а власть. Высшая
сила». В одном из эпизодов книги Головастик вламывается в кабинет «власти»
босой, оставляя на дорогом ковре следы от ступней, измазанных коровьим пометом.
Таким образом, как и положено юродивому, он обличает несправедливость и
бессилие всякой власти, не конкретно деревенской, а власти в абсолюте, той самой,
что оценивается с позиций вечных «нигде» и «никогда».
С
другой стороны, Головастик – это современный Козьма Барохвостов, герой из «Бухтин вологодских завиральных» Василия Белова. Бухтины
– это жанр фольклора, смешные и заведомо неправдоподобные истории о деревенской
жизни. Именно такие истории и рассказывает Головастик, совсем как Козьма, пересыпая и присаливая их многочисленными
шуточками, цитатами из известных книг и фильмов. Но далее возникает эффект
«смеха сквозь слезы». Подчас грубо, с использованием обсценной
лексики вышучивая проблемы современной деревни, Головастик показывает их очень
жестко, ярко, так что уже вовсе и не смеяться хочется читателю, а ужасаться или
удивляться, по крайней мере. Так же и у Василия Белова: бухтины
только сначала смешат, а потом заставляют о многом задуматься.
Но
самое яркое описание деревенского пространства, великого «нигде», принадлежит
вовсе не Головастику, а писателю Марии Адаму, который едет в Сибирь как
сопровождающий польского священника отца Романа, отправившегося на поиски мощей
монахинь, репрессированных при Сталине.
И
вот Мария Адам выпивает водки в магазине деревни Смолокуровка
и пытается описать «место», где он оказался: «Я повернулся спиной к насмешнику,
думая идти обратно на свой алкогольный пост у полынной стены, и обнаружил
вокруг незнакомое пространство непонятного размера. Возможно, даже совсем без
размера, потому что в нем не было ничего годного для сравнения, ни одной
обычной вещи». Очень похоже на некоторые пелевинские
«путешествия» Петра Пустоты, не правда ли? Кроме того, здесь явно
прослеживается мотив гоголевского «заколдованного места».
Бездорожная,
которая как бы есть, но ее как бы нет, заставляет задуматься и еще об одной
важной вещи: для стороннего наблюдателя русская деревня всегда была terra incognita,
причем не в основном («неизведанная земля»), а во втором значении этого
выражения – «нечто непонятное и непостижимое».
Дело
в том, что оппозиция «деревня – город» в русской литературе распадается, как
горсть гороха, на множество других противопоставлений. Например, «нищета –
богатство», «образование – невежество», «независимость – бесправие». Судя по
книге Филимонова, официальная, социальная и культурная пропасть между правящей
элитой страны и крестьянством никуда не исчезла и сейчас. Мы получили ее в
наследство от предыдущих поколений вместе с так и не решенным «крестьянским
вопросом». «Большая культура» и «культура крестьянская», не менее богатая и не
менее значимая, веками развивались параллельно, и носители этих культур, при том, что те и другие россияне, порой (хоть и не всегда)
плоховато понимают друг друга.
Так
с откровенным непониманием, а то и насмешкой со стороны части интеллигенции
(заметьте: людей образованных, умных, тонко чувствующих) столкнулись в свое
время Василий Белов, Василий Шукшин, Валентин Распутин и другие авторы этого
поколения. «Нет никакой отдельной деревенской культуры, – говорили им. – Не
выдумывайте! Вся ваша деревня – лишь невежество и необразованность, которые нужно искоренять».
И
ведь искореняли: расселяли в города и поселки городского типа, назначали
субботники на престольные праздники, отучали окать и гэкать,
заставляли крестьян забыть их язык, говоры и диалекты, выжигали каленым железом
само знание сельчан о том, кто они и откуда. Обратите внимание: Филимонов пользуется
классическим сюжетом писателей-«деревенщиков»: Бездорожную в его романе расселяют (вспомните, к примеру,
«Прощание с Матерой» Распутина), и Головастик ищет выход из положения, пытаясь
спасти народ.
В
ответ на вердикт «искоренять!» Василий Белов как носитель культурных кодов
сельской цивилизации точно и полно описал ее в «Ладе», а Шукшин гневно писал:
«Никак не могу внушить себе, что все это – глупо, некультурно, а думаю, что
отсюда, от такого устройства и самочувствия в мире, – очень близко к самым высоким
понятиям о чести, достоинстве и прочим мерилам нравственного роста человека».
Про самих же «просвещенных насмешников» тактично замечал: «Особенности нашего с
ними жизненного опыта таковы, что позволяют нам шагать весьма и весьма
параллельно, нигде не соприкасаясь, не догадываясь ни о чем сокровенном у другого».
То
есть Бездорожная, как и вся русская деревня, для части россиян просто не
существует, вместо нее на карте страны зияет «незнакомое пространство
непонятного размера». Хочется продолжить: населенное
непонятными людьми, с непонятной речью, обычаями и образом жизни. Русская
деревня на карте России 2017 года как бы есть, но ее как бы нет.
Время
в книге «Головастик и святые» тоже как бы не существует.
У подавляющего числа российских деревень, в отличие от городов, нет летописей и
краеведческих музеев, нет никакой конкретной точки отсчета. О дате их основания
и возникновении названий народ обычно слагает легенды, распадающиеся в народном
воображении на множество вариаций. Вот одну из таких легенд про братьев-основателей
Немила и Некраса с
классическим сюжетом (один брат убивает другого) и приводит Филимонов, позже
обыгрывая ее в ряде сюрреалистических эпизодов, относящихся уже к XXI веку.
Таким образом, прошлое (путешествие Некраса и Немила) в деревенском бытии мирно сосуществует с настоящим
(эпизоды, связанные с братьями в XXI веке) и плавно переходит в будущее, едва
обозначенное в книге. Совсем как в сказках или былинах, действие в Бездорожной происходит во «время оно». Несмотря
на то, что в повествовании нередко упоминаются фамилии реальных политиков,
исторические события, по которым можно судить об эпохе, несмотря на то, что
порой год и месяц указываются (например, в начале – «7109 год от сотворения
мира», или ближе к концу книги одна из глав называется «Мировая жопа. 2014»), на самом деле времени в Бездорожной не
существует. Так, Молодой Мафусаил отправляется в Сибирь в сталинские
времена, а затем в наши дни просыпается от долгого сна молодым еще человеком.
Как в сказке, «прошло тридцать лет и три года», а герой так и не состарился.
Писатель
Адам Мария, давший определение местному пространству, дает определение и
местному времени. В ответ на вопрос жены, какая разница во времени между
сибирской деревней Бездорожная и польским городом Вроцлавом, писатель не сразу
находит, что сказать: «Во времени? Века». Более точно ответить он все равно бы
не смог, какие бы даты ни стояли в названиях глав или в самом тексте.
Не
только пространственно-временная организация, но и система персонажей в этой
книге выстроена весьма любопытно. Герои живут в деревне, но в отличие от
персонажей Белова или Шукшина они не крестьяне, потому что не чувствуют своей
принадлежности к великой сельской цивилизации, описанной, скажем, в «Ладе».
Напротив, они ощущают себя выжившими после
апокалипсиса, после гибели некой великой силы. Вот как определяет это сам
Головастик: «Соседи нас по-соседски ненавидят. Распускают сказочную
брехню, что мы, дескать, не люди, а ходячие мертвяки,
оставшиеся после ядерного взрыва на секретном полигоне. Мечтают сбросить нас в
реку, стереть Бездорожную с карты мира и завладеть нашим добром». И Головастик
выносит вердикт: «Малое приходит, великое уходит».
На
смену крестьянам, ведущим традиционный образ жизни на родной земле, пришла
«божественная гопота» (так называет местных жителей
Головастик), «малое приходит, великое уходит»: выселенцы и переселенцы, те,
кому уезжать из деревни либо некуда, либо незачем по разным причинам, от философских до бытовых. И говорит эта гопота
не на диалекте, не на одном из сибирских говоров, а на трансформированном
тюремном сленге с обильным использованием мата, что очень трудно представить
себе в деревне, живущей по канонам многовековой народной культуры.
Дело
в том, что устной речи крестьяне приписывали магические
свойства и для каждого слова существовала своя, строго определенная
сфера словоупотребления. (Впрочем, особое значение устной речи для деревенского
жителя Филимонов описывает в забавном диалоге Трактора и Седьмого
о дожде – глава «Бездорожная. Алфавит». Называя предметы и
явления окружающего мира так, чтобы через звук передать их суть, персонажи в
буквальном смысле «играют» с познавательной функцией языка, подобно двум
лингвистам.)
Что
касается мата, то в традиционной крестьянской культуре его можно было
использовать во время обрядов и ритуалов, связанных с плодородием, в драке или
в бою, при тяжелой работе, но не повседневно, не в быту. Это строго порицалось
и с точки зрения христианской морали («не сквернословь»), и с точки зрения
магической (мат в заговорах тесно связан с таинством рождения и смерти, а с
такими вещами не шутят). К примеру, в вологодских деревнях человеку, который не
к месту ругался матом, давали обидное прозвище «Матюгальщик»,
а незамужняя девушка, сказавшая матерное слово при народе и вовсе рисковала
быть ославленной на всю сельскую округу. Не говоря уже о том, что за матерное
слово, невзначай оброненное за обеденным столом, можно было и ложкой в лоб
получить от старшего мужчины или старшей женщины в семье. А вот зэки, бывшие и
нынешние, а также гопники в выражениях не стесняются.
Филимонов
и сам проводит параллель между зоной/тюрьмой и деревней, вкладывая эти
размышления в уста Кочерыжки, жены Головастика. Она размышляет о летчике Кончаловском (судя по описаниям, трансвестите, а возможно, транссексуале): «В деревне, как на зоне, от мужика
требуется тупая сила и пьяная удаль. Странных ждет
естественный отбор через насильственную смерть – сожгут или утопят, забив перед
этим в задницу свеклу. Уроды! В смысле нормальные люди
– как они себя называют. Об этом мы с Кончем тоже
часто говорили, пока Вовка, балбес, ходил по улице,
скрипя зубами от ревности. Вот почему надо обязательно жить во лжи и страхе?
Кто мне объяснит? Но всяко лучше, чем «нормальные
люди», которые мучают других под телевизор и водку».
Здесь
писатель поднимает редчайшую и очень актуальную тему – вопрос толерантности к
людям иной сексуальной ориентации в современной деревне (и шире – в современной
России). По сути, Кочерыжка адресует вопрос каждому читателю: что есть норма?
Если «нормальные люди» убивают и издеваются над теми, кто от них отличается, то
кому нужна такая «нормальность» «под телевизор и водку»? Чем она отличается от
обычного садизма? Разве Кончаловский, отдавший свою жизнь за односельчан, не заслуживает уважения,
независимо от его сексуальных предпочтений? И не пора ли, забыв про тюремную
мораль, любить и ценить людей такими, какие они есть?
Автор
этой книги к своим героям, безусловно, относится если не с любовью, то с
уважением, очень бережно. Каждый персонаж Филимонова помимо определения «гопота» имеет еще и «божественную сущность»: в каждом есть
что-то такое хорошее и доброе, что не может не восхищать. Головастик определяет
«пантеон» Бездорожья так: Трактор – бог техники, дед Герой –
любовник реки, Любка – богиня плодородия и изобилия, Седьмой – бог фантазии.
В
то же время используются расхожие типажи книг и
фильмов о деревне: «чудик, строящий самолет» (Кончаловский),
«разбитная девица» (Любка), «местный Кулибин» (Трактор), «парни-насмешники»,
или «студенты на каникулах» (трое юношей-студентов, которых повстречал Мария
Адам), «счастливые дед и бабка» (баба Зоя и дед Дмитро).
На пересечении трех ипостасей «гопота –
божественность – типаж» и появляется собирательный образ «божественной гопоты».
Заканчивается
книга поминками летчика Кончаловского, который
геройски погиб, спасая заложника, попавшего в плен к бандитам из соседней
деревни. За столом происходит красноречивый диалог между Головастиком и Адамом
Марией:
«–
Я вот что, Мария. Ты, когда вернешься, будешь книжку писать, так?
–
Сейчас об этом сложно думать.
–
Будешь, я знаю. Вы все, кто к нам добираетесь, потом книжки пишете. Только
сделай, я прошу, чтобы не было шибко грустно. Ну, знаешь, люди думают, деревня
– это ужас, ужас. А ты возьми и выкрути как-нибудь повеселее,
типа «а жизнь продолжается». Не надо всяких наших баек из склепа. Кто тебе
поверит? Скажут – бред наркомана.
–
Обязательно скажут. И не поверят. Но читать будут с удовольствием».
В
очередной раз Андрей Филимонов вступает в литературную игру с читателем. Вряд
ли хоть кто-нибудь не догадается, что в этой беседе прозаик описывает
предполагаемую судьбу и своей книги тоже.
Что
ж, и скажут, и поверят, и прочитают. Вот только хотелось бы, чтобы не в книгах,
а в реальности деревни вернулись на карты и жила бы в них все же не
покалеченная судьбой «божественная гопота», а
обыкновенные крестьяне, чувствующие себя наследниками не всемогущей «зоны», не ГУЛАГа, а великой деревенской цивилизации России.
И
единственная претензия, которую можно предъявить автору, заключается в том, что
крестьяне, носители культурных кодов «лада», в современной деревне есть и
сейчас, но вот в книги заезжих писателей они почему-то, в отличие от «божественной гопоты», теперь
почти никогда не попадают…