Повесть
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2017
Евгения
Декина родилась в Прокопьевске Кемеровской области. Окончила
Томский государственный университет и сценарно-киноведческий факультет ВГИК.
Финалист премии «Радуга» (2016), лауреат премии «Звездный билет» (Аксенов-фест,
2016), премии «Росписатель» (2016).
Мясо
В школе Макс всегда чувствовал себя глупо. Здоровенному тридцатилетнему мужику даже усесться нормально не получалось, и к третьему уроку все тело начинало ныть. Спинка низкого стульчика упиралась в поясницу, и если откинуться назад, чтобы сменить положение, то задняя парта накренится и письменные принадлежности сидящего за ним Висяка съедут на пол. Тот вздохнет и поднимет. Можно было бы наклониться вперед и упереться локтями в парту или даже прилечь на нее, как делали остальные, но тогда приходилось вытягивать ноги. Как-то раз Мясо аккуратно уперся ботинком в стул Гриба и задремал. Когда проснулся, класс хохотал: во сне Мясо разогнул ногу и нечаянно выдвинул Гриба прямо к доске – вместе со стулом и партой. О том, чтобы сесть правильно, как нарисовано на плакате, речи не было: низкая легкая парта попросту повиснет на коленях и, когда пишешь, будет качаться и стучать свободной своей половиной по полу.
Он пожаловался было Фархату, но тот только усмехнулся:
– А ты на пробежечку с утреца и после школы. Размялся, и нормально. Йоги вон целыми сутками раскорячившись просиживают.
Приходилось бегать. Даже зимой. Даже с похмелья.
На все попытки откосить Фархат повторял свое обычное: «Приказы не обсуждаются».
«Под влияние», как это называла директриса, он попал не сразу. Сначала долго присматривался к этому низкорослому злому мальчишке, в котором было что-то особенное – он будто всегда знал, что происходит. Даже мама не всегда знала. А этот и ходил иначе – в тяжелых, ленивых движениях его сквозила сплошная скука. Скука эта иногда будто спрессовывалась и начинала распространяться из него на остальных мальчиков в спальне. Они позевывали, откладывали незамысловатые развлечения вроде конструкторов, из которых все равно ничего не собиралось, или карт. И когда кто-то из них вставал прямо в середине партии и под негромкий ропот партнеров скидывал свои карты в отбой, Фархат отрывался от наблюдения за ними и, недобро ухмыльнувшись, заваливался на кровать.
– Банан, – лениво говорил он, – а ты Хромому уже всёк?
– За что? – возмущался Хромой.
– Как за что? – безразлично отвечал Фархат, но Мясо кожей чувствовал зарождавшееся в его голосе предвкушение. – Забыл, как он в столовке булку твою сожрал?
– Забыл, – повторял Банан, чесал в затылке и брел к Хромому.
Хромой торопливо вскакивал, покачнувшись на больной ноге.
– Чё ты? Чё ты? – испуганно повторял он, пятясь от надвигающегося Банана. – Я ж извинился.
– Он извинился, да, – задумчиво припоминал Банан и останавливался.
– Мда… – вздыхал Фархат. – Булку-то этим не вернешь…
– Он ему потом свою отдаст, – вступался Мясо, тоже совсем не за тем, чтобы защитить Хромого. Ему очень хотелось проверить Фархата, вмешаться в его игру, чтобы посмотреть, что он будет делать. Фархат заинтересованно приподнимался на локте и смотрел теперь уже на Мясо.
– Далеко пойдешь, – усмехался он и поворачивался к Банану. – Всеки ему. Всеки, сказал.
Банан сразу же бросался на Хромого, но тот, несмотря на хромоту, был парнем юрким и жилистым и, прежде чем схлопотать, долго уворачивался от гонявшегося за ним неповоротливого Банана. Сначала Мясо раздражался, оттого что Фархат даже не считал нужным обосновать свое решение – приказывал, и всё, а Мясо от этого оказывался в положении ребенка, которому, вместо ответа на вопрос говорят: «Ой, посмотрите, какой у нас мальчик растет сообразительный». Вроде и похвалили, но на самом деле всерьез не восприняли. От этого Мясо злился и становился дотошнее. Фархат долго терпел его выпады, пока однажды не показал ему, что бывает, если объяснять.
Конфликт вышел ерундовый – из-за бабы. С бабами в школе вообще была особая история, затрагивавшая всю школьную иерархию.
На касты делились, не особенно разбираясь в тяжести умственных отклонений. Впрочем, такое разделение подразумевалось: изначально детей расселяли по комнатам в зависимости от их болезней. Дверь в комнату аккуратных и тихих даунов всегда была открыта, а буйных истероидов селили в комнату с толстой дубовой дверью. Когда поднималась буча, их запирали и они там, передравшись и перекусав друг друга, сами собой успокаивались. Существовала и элитная спальня для тех, кто хоть как-то походил на человека. Но здесь, как и на зоне, постепенно происходила сложная вынужденная перетасовка.
Скажем, Банан – должен был жить с буйными, потому как заводился мгновенно и большей частью на ровном месте, но, так как Фархата забавляло его безропотное подчинение, его поменяли на тихого Глухаря, который никаким образом не хотел участвовать в общих развлечениях, а потому вынужден был страдать с буйными. Он постоянно просился к даунам, но Нина Борисовна не позволяла, ей нужен был человек, следящий за тем, чтобы разбушевавшиеся истероиды друг друга не перекалечили, и Глухарь подходил.
Кроме того, и у буйных, и у элиты в спальне непременно жил специальный даун для уборки. У элиты – самый адекватный и улыбчивый Лапа, который заправлял постели, драил пол и убирал на тумбочках, мыча себе под нос что-то ласковое. Если кто-то не отодвигался, когда он мыл пол, то он так и застывал со шваброй около, ждал – пять минут, десять, час, если потребуется. Если он случайно что-то переворачивал или просто попадался под горячую руку, то на него замахивались и он, бросив швабру, забивался в угол и тихонько выл там, сжавшись в комок и обхватив себя руками. Сидеть так он мог часами, не умея самостоятельно выйти из этого состояния.
Вой его сильно действовал на нервы, Банан заводился, начинал пинать кровати, или бить кулаками по стенам, или, тоже зажав голову руками, подвывал Лапе, и тогда приходилось звать Фархата. Фархат стремительно врывался в комнату, шарахнув дверью о стену, громогласно спрашивал:
– Ну и какая сука?
Все вжимали головы и старались рассесться по кроватям, потому что разозлившийся Фархат мог всечь кому попало, причем без предупреждения.
Фархат вздыхал, медленно подходил к Лапе, усаживался рядом и гладил по голове. Лапа переставал всхлипывать, поворачивался к Фархату и обнимал его так по-детски отчаянно и крепко, что Фархат каждый раз терялся, но тоже прижимал Лапу к себе. Тот улыбался и терся щекой о его руку.
Пацаны не раз пробовали проделывать то же самое: Фархата звать не хотелось, но Лапа от их поглаживаний почему-то зажимался сильнее и выл громче.
Потом, когда все они выросли и Фархат окончил школу, он забрал Лапу к себе и тот долго жил у него, убирая и обстирывая Фархата и всю его прикентовку. Поговаривали, что, когда Лапа утонул на озере – ушел под лед, Фархат даже плакал. Макс знал, что это не так, потому что в это время был с Фархатом. Тот только плюнул под ноги и проговорил со злостью:
– Ну, ядрена! И чё теперь делать? Жениться, что ли?
Но Максу все равно хотелось верить, что Фархат расстроился по-настоящему и действительно плакал – ночью, например, или где-нибудь на пустыре.
Среди женской части школы было примерно такое же разделение на комнаты, только куда жестче. Они истерили, делили парней, выдирали друг другу волосы пучками, били непременно в лицо, а потом мирились и плакали, обнявшись.
Пацаны из элитной спальни всегда старались «мутить» с девчонками понормальнее, только иногда от скуки захаживали к ласковым девочкам-даунам и никогда к буйным. Девочки-дауны беременели чаще «нормальных».
«Нормальные» поступали в школу после нескольких обморожений и выкидышей, а потому не вынашивали, а вот дауны попадали в школу из семей, потому были куда крепче физически.
Директриса устраивала долгие и нудные разборки, перед тем как вести девочек на аборт, объясняла, что, если ее уволят – а ее непременно уволят за то, что недосмотрела, – им поставят кого-нибудь куда строже и тогда они узнают, почем фунт лиха.
Что такое «фунт лиха» понимал только Фархат, он был умнее и учился с удовольствием, но тайны никому, кроме Макса, не раскрывал, понимая, что непонятное пугает всех куда больше, чем конкретная угроза.
А увольнения директрисы школьники боялись. До нее директором был престарелый извращенец, насиловавший детей у себя в кабинете, пока его однажды по пути на работу не грохнули за гаражами. Никто не знал, кто именно это сделал, но особенно и не искали: слухи о его педагогических методиках ходили давно.
После очередной разборки любовные страсти ненадолго стихали. К девочкам не ходили, утешаясь оральными ласками мальчиков-даунов, или опускали в туалете кого-нибудь из буйных, но это уже больше так, для развлечения. Фархат во всех этих делах не участвовал, даже наказывал особо нетерпеливых, но толку от этого было мало: как животные, лишенные ума и всяческого внутреннего закона, свои физические желания они сохраняли и постоянно пытались удовлетворить.
Вообще-то та баба была банановская, он всегда ходил только к ней и на Новый год подарил ей шоколадку из своего подарка. А Хромой ее трахнул. Банан собирался Хромому всечь, но для порядка сначала спросил разрешения у Фархата – вроде как моя баба-то.
– Да хрен с ней. Забей, – вяло отмахнулся Фархат. – Была твоя, стала его. Бабы – дело наживное.
Максу ответ не понравился. Он почему-то сразу вспомнил маму и обиделся за эту полувменяемую девицу, имени которой не помнил.
Фархат понял, усмехнулся и кивнул. Дальше было интересно.
– Баба была твоя, а он ее трахнул, – сказал Фархат, и Банан со всей дури вломил Хромому в нос.
Хромой завалился на кровать, но, прежде чем Банан бросился его добивать, Фархат продолжил:
– А баба-то сама Хромому дала, значит хотела. А раз она его хотела, то и не твоя это баба, а евошняя. А ты ему на ровном месте всек.
Банан растерялся, и Хромой, воспользовавшись ситуацией, приложил ему старым венским стулом, на котором висела рубашка повернутого на аккуратности Ваньки. Она свалилась на пол, и бросившийся в сторону от падающего Банана Лапша случайно наступил на нее кроссовкой. Ванька выдернул рубашку из-под его ноги и бросился на Лапшу, они завалились. Растерянный Тосол криво усмехнулся. Он обычно разнимал дерущихся, но на этот раз не понимал, кого первым вынимать из этой кучи.
– А ты чё ржешь? – спросил Фархат резко. – Это вообще-то твоя баба была, она же в том году от тебя залетела. Они ее делят теперь, а у тебя и не спросили. Кинули тебя, брат.
Недоумение на лице Тосола медленно и комично переросло в ярость, и он бросился на Банана, который на мгновение показался из кучи. Тосол тоже упал.
– Так она и от меня залетала, только давно, – сообразил Хорек.
Фархат развел руками, и Хорек бросился тоже.
– О, месиво! – закричал прибежавший на шум здоровяк из буйных и с разбегу плюхнулся на дерущихся сверху.
Макс в ужасе смотрел на происходящее. Когда вбежала директриса, куча уже начала распадаться, побитые расползались в стороны от побоища. А в углу Фархат гладил по голове испуганного Лапу.
– Приказы не обсуждаются, – сказал тогда Фархат Максу, и тот согласился. Навсегда.
Поэтому теперь приходилось бегать по утрам и ходить в вечернюю школу.
Когда Фархат объявил, что с сентября Мясо идет учиться в вечернюю школу, все опешили, а Банан заржал. Но больше всех удивился сам Макс.
– Он же старый! Как он будет там с малолетками в прописях калякать? – хрюкнул Банан и снова покатился со смеху, отчего водка из стопки полилась ему прямо на штаны.
– Мясо, ты прокосячился, что ли? – повернулся к нему Хорек. – Фархат, за что ты его так, а?
– Он там всех малолеток перепортит, – усмехнулся Хромой. – Или ты его женить собрался?
– Я же тупой. Да и не возьмут меня, я даже школу для дураков не закончил. – Учиться Макс точно не хотел.
– Поздняк. Я уже договорился.
Пришлось ходить. И бегать по утрам.
Бежать он начинал не от самого дома и даже не от трамвайной остановки: там были люди и Макс стеснялся, а от таблички «МЕТАН», установленной метрах в ста после остановки. Бежал мимо детского дома, потом по заброшенной железнодорожной ветке, стараясь наступать на каждую шпалу – от этого частил и разогревался, – потом выруливал к дому Фархата, пробегал мимо и, дав круг по стадиону школы для дураков, бежал назад. Фархат к тому времени просыпался, выходил на крыльцо покурить и удовлетворенно кивал ему издали.
Фархат говорил, что бег успокаивает, и в общем-то был прав. Хотя успокаивал Мясо не сам бег, а, скорее, то, что каждый день начинается с чего-то привычного и хорошо знакомого.
Вера
Сегодня Вера впервые вышла на улицу. Она шагала вслед за мамой по заброшенной железнодорожной ветке, вдоль которой принято было валить мусор. Вокруг кучами громоздились битые бутылки, гнилые тряпки, мятые ведра без дна, сломанные корпуса телевизоров, щедро пересыпанные потемневшей от влажности золой и подернутые хрупкой корочкой утреннего инея.
И Вера торопилась пройти по этой горизонтальной лестнице из прогнивших шпал, отгороженная от свалки только низкими бордюрчиками покореженных рельсов. К остановке. И почти дошла уже, но внезапно сбоку от нее коричневая масса мусора поднялась и посмотрела. И прежде чем Вера поняла, что это всего лишь промерзший бомж в запыленной фуфайке, подернутый той же корочкой инея, а оттого не сразу различимый, она ощутила, что он смотрит на нее. Весь город смотрит на нее вот этим самым недобрым взглядом. Как смотрит на чужака человек, которого врасплох застали дома за чем-то грязным и постыдным.
Вера отвернулась и тут же остановилась. Чуть поодаль от бомжа, на краю насыпи, стоял другой человек. Он тоже смотрел на Веру. И если от бомжа можно было убежать, оттолкнуть его или побить, то от этого мужчины, коренастого и плотного, как бульдог, веяло потусторонней и страшной языческой силой. Вера не смогла себе объяснить, что именно придает ему эту пугающую мощь – большие, как у обезьяны, руки при коротком теле, кривые ноги или полное отсутствие шеи, отчего голова казалась плотно впаянной прямо в плечи.
Он стоял так широко и свободно и так смотрел на нее, что в горле у Веры защекотало, а затылок сдавила холодная тяжесть. Захотелось обойти его огородами, но мама тихо шепнула:
– В глаза не смотри, он не любит.
Сама она, широко улыбнувшись, помахала ему издали:
– Ой, Фархат! Здравствуй! Куртка у тебя какая-то модная! Ну ты вообще! – Она с восторгом оглядела его, и тот расплылся в такой улыбке, что Вера тут же отвела взгляд. – А мы вот с дочкой в магазин поехали… – и что-то еще про полуразрушенный барак на углу.
Фархат ей не ответил.
– Царь! – уважительно проговорила мама, когда они отошли подальше.
Вера испугалась его и еще больше испугалась своего страха перед ним, а потому единственное, чего ей сейчас по-настоящему хотелось, – это сбежать. От недобрых взглядов, от городка этого, от бомжей, от страшного этого человека, но бежать было некуда.
В воздухе висело облако угольной пыли, налипавшей на стены домов, на деревья, на людей. От этого все вокруг становилось черным: торчащие остовы огромных металлических конструкций, полурассыпавшиеся башни очистных сооружений, гигантские тополя вдоль дороги и их обломанные ветром толстые ветки, валявшиеся прямо на трамвайных путях.
В трамвае было так же холодно, как и на улице. Одна из веток с грохотом обрушилась на крышу и медленно сползла по стеклу на землю, будто, умирая, напоследок погладила трамвай жухлой листвой. Отекшая книзу вагоновожатая лениво выбралась с водительского сиденья, спустилась на улицу, протиснувшись в приоткрытую дверь, и оттащила ветку с линии.
Никто, кроме Веры, даже не вздрогнул: привыкли. Вагоновожатая вернулась в вагон. Поднимаясь, она наступала на каждую ступеньку дважды – сначала закидывала раздутую от варикоза ногу, а потом, ухватившись за поручень, подтягивала тело.
Лето здесь бывало жарким и влажным, неприхотливые тополя успевали вымахать до невиданных размеров, а зимой рушились, не выдерживая собственной тяжести. Им было не место в этих широтах, но их насадили вдоль дорог еще в советские времена вместе с хрущевской кукурузой, которая здесь не вызревала, и ее сочные стебли вместе с молочно-белыми початками крошили и заквашивали на зиму с солью – пускали на силос.
Трамвай тем временем миновал табличку «МЕТАН», провалы и, дернувшись, остановился. Бродячая собака, ждавшая кого-то у остановки, почесалась, и выяснилось, что шкура у нее вообще-то белая.
Вера осторожно обошла собаку, подняла глаза и обомлела. Вот почему мама постоянно рассказывала ей про магазин. О том, как никто не оставляет вещи в камерах хранения, потому что бандиты входят с ломиком и выносят все оставленные сумки разом. Как однажды у мамы на глазах тележку, набитую продуктами, протаранив стеклянную дверь, на полном ходу вкатили в отъезжающий микроавтобус с выставленными как трап досками. Как едят и даже выпивают прямо в магазине, прячась от свирепых охранников за ящиками. Как сидят перед магазином девчонки на шпильках, в мини-юбках со стразами, ожидая прекрасного принца.
Он был оранжевым. И пока на него еще не налипла угольная пыль, на общем серо-черном фоне он сиял огромным солнечным пятном.
От него расходились старушки с сумками на колесиках, скучающие девчонки считали мелочь – скидывались на пиво, кассирша в синем синтетическом фартуке торопливо курила на крыльце, нервно поглядывая вглубь магазина, когда автоматические створки его распахивались, пропуская кого-то из входивших.
И вдруг Вера уловила резкое движение, выбивавшееся из общего вялого течения жизни.
За магазином что-то происходило. Три мужские фигуры двигались резко и коротко, и от этих движений шла какая-то нехорошая, агрессивная волна.
Через пару шагов стало видно, что двое парней обступили усатого мужичка и не отпускают.
Один из парней, ловкий и жилистый, был выше, и во всем его виде угадывалась особенная животная грация. Куртка из кожзаменителя отражала солнце металлическим блеском, делая парня похожим то ли на змею, то ли на насекомое.
Именно он приставил нож к горлу мужичка и, казалось, гипнотизировал его взглядом. Второй в это время держал мужичку руки и шарил у него в кармане. Второй на фоне первого выглядел комичным довеском. Он был вполовину ниже ростом и одет в плотную дубленку, которая была ему настолько велика, что линия талии приходилась на уровень бедер. Издалека он казался шариком на коротеньких ножках, а гопническая кепка-восьмиклинка наползала на лоб. Поправить ее он не мог – руки были заняты, – а потому смешно, как нетерпеливый конь, пытающийся смахнуть густую челку с глаз, резко вздергивал головой.
Мужичок с яркой авоськой, сшитой, похоже, из старого цветастого женского платья, был одним из немногих неспившихся работяг, довольно редко встречавшихся в городке. Одет он был неважно, и странно было, что именно такого, усатого, невзрачного мужичка в вытянувшихся на коленях джинсах надумали грабить.
«Грабят», – стрельнуло у Веры в голове, но от неожиданности она сама себе не поверила. Присмотревшись, она убедилась, что сомнений быть не может – мужичок, высоко задрав голову, как рыба, которая пытается снять себя с крючка, выворачивал карманы, показывая, что ничего там и нет. Короткий полез в авоську и нашел там худой женский кошелек для мелочи.
Вера испуганно остановилась, не представляя, что теперь делать: до дороги было далеко, у магазина, кроме девчонок, никого, потому туда бесполезно, но мама ее, ни секунды не медля, уже рванула к нападавшим.
– Стоять! – истошно закричала она на ходу и понеслась, яростно размахивая раздувавшимся на ветру пустым пакетом.
Вера опешила. Бандиты, видимо, тоже. Высокий, оттолкнув мужичка, который тут же принялся ощупывать горло, будто не мог понять, цел он или нет, рванул в кусты. Короткий замешкался на мгновение, соображая, что делать с кошельком, но все же бросил и, смешно размахивая в воздухе длинными рукавами, мелко, но шустро побежал следом.
– Слева загоняй! – крикнула мама окаменевшей Вере. – Дворами уйдут!
И Вера, сама не понимая почему, побежала, утопая каблуками в густом грязном месиве из снега и угольной пыли. Длинная юбка от бега обматывалась вокруг колен, и бежать становилось невыносимо.
«Что я делаю? Что я делаю, господи? – на ходу пыталась сообразить она. – Это бред какой-то! Нож! У них нож!»
Но не останавливалась, боясь за маму, которая, конечно, могла напугать преступников внезапностью, но за сараями, в кустах, одна, со своим нелепым пакетом против двух вооруженных мужиков…
Вера прибавила ходу, хотя до этого ей казалось, что прибавлять больше некуда.
Когда она, запыхавшись, выскочила прямо на нападавших, они внезапно остановились.
У короткого тоже был нож.
«Менингит», – пришло в голову Вере при взгляде в их лица.
Она опять вспомнила девяностые. Когда поток наркотиков только хлынул в городок и жить стало страшно, они с мамой встретили обдолбанного торчка без шапки. У него был пустой стеклянный взгляд и туманное, будто бы размазанное тонким слоем по лицу, выражение «бычьего кайфа», как говорили в школе.
Мама, то ли стараясь оградить Веру от вмиг огрубевшей реальности, то ли и сама желая обманываться, сказала тогда, что это никакой не наркоман, а просто переболевший менингитом человек. Он ходил без шапки осенью, простудился, начались осложнения, и в результате – такая болезнь. Это как идиоты – только шнурки завязывать сами умеют. А так как шапку носят именно для того, чтобы не застудить голову, то этому уже бояться нечего – поздно ему бояться.
Вера только потом узнала, к чему мама это рассказывала – весной, когда школьникам неумолимо хотелось свободы, в школу было принято приходить без шапки. Вера, страстно желавшая быть как все, заворачивая за угол дома, снимала шапку и убирала ее в портфель. Мама каким-то волшебным образом об этом всегда узнавала и намекала Вере такими вот назидательными историями. Менингитом Вера так и не заболела, но с отитом мучилась долго.
Только через несколько лет, когда они уже продавали квартиру и переезжали в дом, Вера в последний раз вышла на балкон и раскрыла величайшую тайну маминого всезнания – с балкона просматривался как раз тот угол дома, за которым и снимала шапку жаждавшая воли Вера.
Она удивилась, что думает сейчас про шапку, – она стоит перед двумя вооруженными грабителями и сама не понимает, зачем за ними гналась. Что она, внутренне уже спасовавшая, способна сделать такому вот животному?
Но короткий почему-то обреченно опустил голову и убрал нож в карман. Вера обернулась, подумав, что позади наряд полиции или просто люди. Но за спиной у нее был только коридор покосившихся сараев. Заметив ее неуверенность, парни переглянулись, напряглись, будто для прыжка, но рвануть мимо не успели: над сараями раздался холодный до звона окрик.
– Воровский! Стоять! Это что такое? Я почему за вами бегать должна! – ругала высокого мама, размахивая пакетом.
Воровский молчал. Короткий попятился, будто стараясь слиться со стеной и незаметно утечь.
– Недоперсток! А ну! – пресекла его мама. – Вы контрольную по физике пропустили! Физичка рвет и мечет! Кто за тебя писать будет, а? – прикрикнула мама и, подойдя вплотную к Воровскому, который так и стоял потупившись, заглянула ему прямо в глаза. Снизу. Воровский беспомощно посмотрел по сторонам.
– Извините, Софья Анатольевна, – у него из-за спины заискивающе пропищал Недоперсток.
– Приду я, – пробурчал Воровский, но мама взяла его за воротник и повернула к себе.
– Да приду! – дернулся он.
– Слово пацана?
Воровский вздохнул и кивнул.
Мама отпустила его наконец, и тот торопливо скрылся между сараями.
Вера с облегчением выдохнула. Мама была все в том же сером пальто с песцовым крашеным воротником, и пустой пакет все так же развевался на ветру.
Они стояли во дворе двухэтажного каменного барака, у сараев, где жители хранили дрова и уголь. Барак был старым, довоенным, и потому отопление в нем до сих пор было печное. В каждой квартире по печке.
Из полусгнившего сарая осторожно, стараясь не съехать по талому льду в лужу, выбирался седой бородатый дедок в заляпанной песочной фуфайке и облезшей ушанке. В руках у него была целая охапка дров, а потому дверь сарая он захлопнул ногой.
У Веры саднило в боку от бега, а левый ботинок медленно промокал – только теперь она заметила, что стоит в луже.
Вера изумленно посмотрела на маму, ожидая объяснений, но мама уже бодро зашагала обратно.
– Да опять прогуливают! – отмахнулась она на ходу. – А я смотрю: стоят соколики!
Вера брела за ней, все еще не понимая, что произошло. Все это было слишком быстро, слишком дико и непонятно.
Мама остановилась и подождала ее.
– Мам, а ты не видела, что они делали? Они мужику нож к горлу… Там, за магазином, когда мы подходили…
– А, ну да. – Мама печально вздохнула.
– Чего «да»? – Вера опешила. – То есть ты видела? Твои ученики грабили человека, а ты…
– Ну да, – резко перебила мама. – Кушать-то всем хочется.
Софья
Вера всегда была непростым ребенком. Она хорошо училась, не доставляла особых проблем в быту, но с самого детства донимала вопросами – о смысле жизни, о Боге или смерти. В пятом классе, после прочтения какой-то религиозной рекламки, она решила покончить с собой, чтобы посмотреть, что там, и всем рассказать. Все ножи в доме пришлось спрятать. Вера мало того что ножи нашла, так еще и задалась вопросом, почему ей не доверяют. Она же сказала, что не будет умирать, потому что воскреснуть, оказывается, невозможно.
В общем, с каждым годом находить объяснения становилось все труднее. А ты же родитель, ты должен воспитывать, подавать пример, поэтому Софья не особенно откровенничала, скрываясь за всяческими «а я в твои годы…» или «вот помню, как-то в пятом классе мы с девчонками…»
Да и нужно ли? Ребенка ведь не только родитель воспитывает, но и школа, среда, окружение, книги. Скорее всего, книги и сформировали этот исследовательский тип характера, и Вера теперь старалась докопаться до какой-то неведомой истины, у нее не получалось, и это она переживала тяжело. Она вообще излишне драматизировала.
Ну нет стекол у трамвая, ну зашиты окна железными листами, ну и что? В этом метро их московском тоже ничего не видно, ездят же. А когда Софья, прежде чем сесть на сиденье, выискивает место с работающим пока подогревом, смотрит так, будто это какая-то трагедия. И проездной тоже. Ну подумаешь, поддельный. А как еще должен выживать учитель на такую-то зарплату? Тем более Софья любила подделывать проездные.
В такие моменты она воображала себя великим художником-реставратором или опасным преступником. Было приятно доставать из маленькой коробочки с надписью «Спутник» крохотный конвертик и извлекать из него бритвочку. Потом тонким лезвием стачивать с цветного карандаша на белоснежный листок невесомую грифельную пыль. Не дыша, смешивать цвета, сверяясь со взятым у соседки образцом проездного, и, сделав из ватки тампон, растушевывать пыль по листку, стараясь добиться насыщенности и плавности переходов типографского оттиска. Рисовать мелкие черточки на шаблоне, выводить буквы, неотличимые от печатных, а под конец вынуть двенадцать крупных ластиков.
На каждом ластике уже нарисована печать месяца, остается только обвести буквы гелиевой ручкой и, пару раз штампанув на черновике, поставить печать на нарисованный проездной.
После этого для надежности нужно положить проездной в мутный полиэтиленовый чехольчик и ездить с ним до следующего месяца. Когда якобы небрежно взмахиваешь им перед лицом кондукторши, становится немножко страшно и от страха весело.
Как сейчас. На выходе из трамвая Вера вдруг порывисто обняла Софью, и стало неловко от этой нежданной ласки.
– Все хорошо?
Вера кивнула и отвернулась. Что-то опять там свое подумала. Или пожалела мать, которая даже проездной купить не может. А мать может, просто несправедливо это. Все кругом воруют, тащат, никто не думает о разваливающейся стране, о брошенных детях, о воспитании вообще. А тут держишься изо всех сил как последний оплот, вкладываешь в этих детей как в бездонную прорву, воспитываешь, перевоспитываешь, бегаешь за ними, а зарплата такая, как будто подачку в лицо кинули. Так что и не стыдно за проездной. И нечего ее жалеть.
Впрочем, может, и не хотела она жалеть, может, это от болезни все. Как хорошо было в детстве: температура поднялась, сунул таблетку – и прошло. А как быть теперь, когда она тебе про каждую таблетку лекцию прочитает, к концу которой ты уже и сам таблеток побаиваешься.
Софья заметила, что дома дочери спокойнее. Когда Софья уходила на работу, Вера драила полы, докрасна кочегарила печку или гладила белье бабушкиным чугунным утюгом, накалявшимся от жара. А когда Софья возвращалась, Вера читала или смотрела телевизор. С одной стороны, трудотерапия – это хорошо, но с другой – это могло продолжаться долго и вообще никогда не закончиться. Потом она начнет попивать вечерами, болтать с соседями, попивать уже с ними. Потом покуривать травку, потом что-нибудь покрепче, и всё.
Нужно было срочно что-то сделать, отвлечь, занять, нагрузить какой-то ответственностью. В детстве это помогало.
– Слушай, а пошли завтра со мной! – осенило вдруг Софью. – У нас там завал страшный, все бегают с этой аттестацией, бумаг всяких полно, уроки даже проводить некогда, а уж тем более песню учить! Порепетируешь с ними.
Софья обожала петь. Голоса у нее не было, но был идеальный слух. А потому она время от времени разучивала с учениками какую-нибудь песню. Хором. Она вспоминала то чувство радостного единения, которое охватывало ее во времена пионерии и комсомола, и писала в журнал: «Упражнение на сплочение коллектива». Обычно выступали весной, но разучивать текст нужно было уже с сентября.
– Они ж тупые! Целый год свои полстрочки учат, а потом все равно забывают. А мы тут пока бегаем, они совсем всё перезабудут.
Вера пожала плечами – почему бы и нет. Отлично. Мало того что Софья уже выманила Веру в магазин, теперь выманит еще и в школу. Может, постепенно она и к нормальной жизни вернется. Человек должен преодолевать. И как можно быстрее. Врач, правда, сказал, что напрягаться Вере нельзя, но это разве напряжение? Так, развлечение. И вообще, в жизни всякое случается. Главное – не отчаиваться.
Софья любила свою школу и всегда радовалась, подходя к ней. Казалось, что здание занесло сюда из питерских подворотен. Дом этот, красного кирпича, изящно выстроенный, со сводчатыми окнами, кренился набок, и даже бетонные ступеньки крыльца вытерлись настолько, что в центре каждой образовался глубокий скат, и теперь подняться можно было только по краям, все еще напоминавшим лестницу.
Вахтерша приветливо улыбнулась и, кивнув в сторону директорского кабинета, проговорила шепотом:
– Спрашивала.
Софья вздохнула – видимо, что-то случилось. Только бы не по поводу аттестации: она еще с прошлыми журналами не закончила и, если придется заполнять заново, это уже совсем. Могли послать в гороно, но идти туда не хотелось, эта холеная секретарша опять будет пялиться на ее валенки, сама попробовала бы на остановке в минус тридцать постоять.
Думать было некогда – вчера она попросила мальчишек принести цветы из подсобки, куда их перетащили прошлым летом, перед побелкой, но так и не забрали. Можно оставить Веру проследить, и к директору.
Экзекуции не было. Похохотали над учениками, выпили чаю, обсудили аттестацию, и, когда Софья опомнилась, урок давно начался.
Софья заспешила, на ходу настраиваясь: нужно было пропесочить их как следует, чтобы к директору они пришли уже частично раскаявшимися. У них с директрисой была давно отлаженная система воздействия. Софье доверяли, через нее администрация и узнавала все подробности жизни учеников, а потому терять такого агента было невыгодно и директриса ругала учеников сама.
Перед дверью Софья резко остановилась и, напустив грозный вид, медленно вошла.
Класс насторожился. Ленка даже привстала и оглядела всех: она явно была не в курсе произошедшего.
– И где вы деньги взяли? – спросила Софья с порога.
– Ёрш шапку продал. Норковую, – тут же слил товарища Недоперсток.
– Так. А шапку ты где взял? Нашел, наверное? Или, может быть, это твоя была шапка? У тебя же много норковых шапок, да? – повернулась Софья к Ершу.
Ёрш молчал. На него посматривали с интересом и улыбались.
– И сколько вы выпили?
– Полтора литра.
– Пива? – Софья презрительно фыркнула. – И это с полутора литров вас так развезло?
– Водки! – выкрикнул Недоперсток с места.
– Все равно мало. Полтора литра на троих?
В классе переглядывались, всем было интересно узнать, кто третий, но Недоперсток уже завелся:
– Да мы не жрали с утра, вот нас и нахлобучило. Я с закусью два литра выпить могу. Чё ржете? Могу! Я на той неделе…
– А еды почему не купили? Раз голодные…
Недоперсток осекся.
– Мы в столовке хлеба натырить хотели, а там чё-то уже закрыто было, – тихо признался Ёрш.
– Ладно, вам некуда было идти, вы спрятались в школе, закуски не оказалось, вы всё выпили, зачем вы стали петь?
– Чё-то весело стало, – пожал плечами Ёрш.
Класс захохотал. Софья подождала, пока они успокоятся, и продолжила:
– И что было дальше?
– Ну и этот урод… ну, сторож… нашел нас и чё-то вам позвонил вроде.
– Да. – Софья распалялась. – А перед этим он позвонил директору. И завучу. И что, вы думаете, меня за это по головке погладят, да? Меня теперь денег лишат за классное руководство. А на педсовете вызовут, перед всеми поставят и директор будет на меня орать. А все учителя будут сидеть и смеяться. Вам-то ничего не будет.
– Извините, – с искренним раскаянием промямлил Ёрш. – Мы чё-то это… мы больше не будем.
– Да, я тоже вот так буду перед ними стоять и мямлить, что вы чё-то это! А за что? Я даже не пила с вами. Спасибо вам, деточки! Спасибо огромное!
Ленка, наконец разобравшаяся, в чем дело, заохала:
– Ну ё-мое! Вот же олигофрены! Дебилы конченые! – Она подорвалась с места, выскочила к доске, потрясая кулачком, и отхлестала Недоперстка тетрадкой по лицу.
Он смешно закрывался руками, но Ленка была проворнее, и несколько раз ему звонко прилетело по щекам. Ленка бросилась к Ершу, в отчаянии уронившему голову на грудь, замахнулась, но не ударила.
– Ух я тебя! – прошептала она с таким напором клокотавшей внутри злобы, что Вера, стоявшая у окна, опешила.
Ёрш не поднимал глаз.
– Чего хоть пели-то?
– Мороз-мороз… – неохотно ответила Наташка.
Класс заржал.
– Так это ты третья была? – презрительно бросила ей Ленка – как ударила.
– Ну а чё? – обиженно протянула Наташка.
Ленка фыркнула и прошествовала на место, она все еще не могла успокоиться, но как прирожденный вожак стаи почувствовала, что момент упущен.
Софья долго представляла Веру классу, рассказывала о важности предстоящего выступления, пока наконец не предложила спеть.
Все замялись.
– А можно я пойду, мне там это… на работу надо, – пробасил Мясо.
Софья собралась возражать, но тут подскочила Ленка:
– Мясо! Ты какой пример подаешь?! Еще взрослый, называется! Сиди давай!
Мясо вздохнул и остался.
Вера
В этой школе Вера провела большую часть детства. Училась она в нормальной школе, конечно, но вместо детского сада мама брала ее с собой на работу. Вера очень давно здесь не была и с удовольствием вспоминала путь к школе, аллейку и железный забор, уже проржавевший и покосившийся. Все запомнилось как-то иначе и теперь казалось маленьким, сжавшимся и обветшалым. Но от вида этого накатывала волна тонкого ностальгического умиления – она вспоминала себя маленькую, и всё, что тогда происходило вокруг, казалось смешным и немного сказочным. Она поднялась по покатой лестнице.
В узкой прихожей в нос шибанул запах плесени, перемешанный с застарелой сигаретной вонью – ученики курили на крыльце, и при каждом хлопке двери дым втягивало внутрь.
Длинные тонкие деревянные половицы, певшие на все лады при каждом шаге. Облупившаяся краска причудливыми слоями выщербилась, и в щели залетал, прищемляясь, мусор.
А вдоль подоконников стояли они.
От них веяло болезненным неблагополучием и животной тупостью, и если детдомовские дети старались прикрыть это выражением благостного страдания, то эти смотрели прямо и смело, как звери. И как она ни старалась увидеть в них хоть что-то привлекательное, разум не желал обманываться. В детстве Вера, вслед за мамой, жалела их, обиженных, брошенных детей, которые все равно не сдаются и продолжают учиться вопреки всему. А теперь будто пелена спала с глаз, и стало ясно, что ходят они сюда только потому, что после оконченного среднего можно получать пособие по безработице – работать все равно негде, а так хоть какой-то, но все же доход. Или поступить в шарагу на сварщика, где бесплатные обеды и стипендия. На работу потом все равно не устроишься – варить нечего, потому что никто тут ничего не строит, но зато после шараги пособие вырастет еще на пару сотен, которые можно будет пропить в ближайшем пункте продажи технического спирта. И они так живут. Их все устраивает.
У Веры потяжелело в затылке: она узнала это давно забытое чувство. Животный инстинкт, постоянное ожидание удара сзади. Это было не физическое ощущение, которое можно описать каким-нибудь втягиванием шеи или взглядами по сторонам. Скорее, внутреннее беспокойство – весь ты иначе ходишь, дышишь, думаешь.
Мама тут же взяла ее в оборот – оставила сторожить класс, должны были принести цветы. Чтобы ученикам было красиво отсиживать положенное.
Вера протирала подоконники, а потому не заметила, как они вошли.
Первым шел Недоперсток со здоровенным фикусом в руках. Горшок у фикуса был неожиданно крошечным, и приходилось придерживать стебель рукой.
Недоперсток сделал вид, что не узнал Веру, хотя по настороженному его взгляду все было ясно. Вера еле заметно ему кивнула, показывая, что уж она-то его хорошо запомнила. Недоперстка это, видимо, разозлило.
Он посмотрел на нее оценивающе и присвистнул от удовольствия. Отвернулся к пацанам, ожидая реакции. Те замерли.
– Ничё такая, – сказал он так, чтобы Вера услышала, надеясь ее смутить. И тут же повернулся к ней. – Смотри, тебе пацаны цветов принесли.
Сексуальный подтекст его наигранной речи сквозил. Вера внутренне оскорбилась, но виду не подала, склонилась к нему и прошептала эротично:
– Вам, милый, вам. Мы с тобой на брудершафт не пили.
Парень растерялся, спасовал, и все заржали.
Вера расставила цветы на подоконнике и больше не оборачивалась. Кажется, они ушли. Какой может быть хор с такими вот «детьми»?
Нет, слишком рано. Она еще не готова к людям. По крайней мере к таким. Нужно поскорее выйти отсюда, по-тихому выскользнуть из класса: коридор, лестница, крыльцо – и кустами до остановки.
Внезапно прозвенел звонок. Теперь не успеть.
Вера громко выдохнула, настраиваясь. Внутренне она волновалась, но следовало собраться – ни единым дрогнувшим мускулом не выдать страха, почуют, как животные. Где мама? Где мама, черт возьми!
Первым в класс снова вошел, естественно, Недоперсток, вошел вразвалку, с наигранным оскалом, небрежно бросил пакет на парту и уселся развалившись. На Веру не глядел, но всем видом показывал, что ему глубоко плевать на произошедшее да и на Веру тоже. И вообще, относится он к ней теперь снисходительно, будто победил он, а не она. Этого примерно Вера и ожидала. Все постепенно вставало на свои места – пусть дико, зато предсказуемо.
За ним вбежал улыбчивый мальчик с огромными глазами; лицо у него было на редкость вменяемым, только слегка испуганным, и Веру это обрадовало. Он уселся за первую парту и уже открыл рот, чтобы поболтать с Верой, но Вера отвернулась – в кабинет медленно входил очень большой и поразительно взрослый мужчина с двухдневной небритостью на щеках. Вера подумала, что это какой-нибудь мастер или классный руководитель, но мужчина уселся за парту и принялся оттирать мазут со своего крупного указательного пальца.
Лицо у него было сонное, вялое, с невыразительными глазами, но зато довольно массивной челюстью и пухлыми губами, оттого в голову неумолимо лезли мысли о том, как он уминает жирный, текущий по подбородку шашлык или отдирает зубами кусок мяса от куриной ножки. Что он забыл в вечерней школе, трудно было представить.
Следом вошла молодая женщина с младенцем и тоже села. Ребенка она положила перед собой прямо на парту. Он спал. Вера подумала, что он ведь просыпается на уроках и плачет, мешая остальным, но, видимо, для вечерней школы это нормально.
В коридоре раздались крики:
– А ну пошли, я сказала! Ты, ушлепок, сюда иди! Куда затарился? Я тебя щас на органы сдам! Придурок! Стоять! Разворот – и шагом! Поржи тут мне, ага! Дебилы конченые! Вы задрали меня! – и такие звуки, будто обладательница голоса била упирающегося человека.
Вскоре в класс послушно втекли остальные. Когда они расселись, выяснилось, что орала на них очень мелкая коренастая девчушка с карикатурно хулиганским лицом.
– Здрасьте, я Ленка Шарипова! – И она деловито пожала Вере руку.
Девочка была похожа на маленького злобного прораба на стройке, который берет напором, бьет в зубы накосячившему каменщику и обкладывает провинившуюся бригаду десятиэтажным матом.
– Да им лишь бы слинять! Алконавты! Я башку тебе с корнем оторву, олигофрен! Чё ржешь? Дебилы конченые! – И уже Вере, совершенно спокойно. – Стесняются они, вы ж с Москвы…
– Э, ну ты чё, – зароптал вразнобой класс, но Ленка обернулась к ним:
– Приткнулись и сидим дышим. Во, зашибись, так бы сразу.
И перед тем как сесть за свою первую парту прямо перед Верой, Ленка остановилась и деловито, как покупатель на рынке, потрогала ткань Вериного платья. Кивнула удовлетворенно и пошла на место. Вера почему-то расслабилась: с Ленкой было не страшно.
Ленка вдруг запнулась о вытянутую в проход ногу мужчины и повернулась к нему:
– Мясо! Ты чё тут грабли свои разложил!
То есть этого взрослого мужчину звали «Мясо». Мясо! Раньше, наверное, Вера посмеялась бы, но теперь от этого прозвища повеяло такой безысходностью, что захотелось плакать.
Прозвенел звонок. Ленка повернулась к Вере:
– А чё, где она?
Вера пожала плечами. Класс молчал. Вера молчала тоже. Она понимала, что нужно срочно взять себя в руки, поздороваться, поговорить, но в горле образовался противный ком, и захотелось плакать. Ленка оглядела класс, но тоже промолчала. Вздохнула и посмотрела в окно.
Все смотрели на Веру.
Мальчик с большими глазами, который сначала показался Вере самым вменяемым, внезапно заговорил:
– Я Омлет.
Он сутулился и втягивал шею, будто в вечном ожидании подзатыльника, и мелко похихикивал от смущения. Все засмеялись тоже. Вера подумала, что это какая-то проверка, и не понимала, что ей нужно ответить.
– Дебил ты конченый! – Ленка пояснила: – Васька это, но мы его Омлетом зовем.
В класс наконец влетела мама. Вера расслабилась. Мама отругала троих за пьянку, представила Веру классу и предложила спеть. Класс замялся.
Ленка локтем пихнула Омлета, и тот поднялся.
Пока он откашливался и заискивающе улыбался, класс приободрился.
– Давай, Омлет, жги!
– Фигачь!
Пел он хорошо. Совершенно не понимал, о чем поет, но от него шла тонкая эмоциональная волна, была в нем скрытая звонкая сила, рвавшаяся наружу. И Вера приободрилась.
Следом за ним вышла Наташка. В розовой кофточке со стразами и короткой юбчонке. Она безобразно кривлялась и пела в нос, явно получая удовольствие от того, что на нее все смотрят, и наигрывала, картинно заламывая руки, хотя ни малейшего повода для этого у нее не было.
Она сразу вызвала у Веры острый приступ брезгливости. Вообще-то ее звали Аленой, и прицепившееся к ней незлое прозвище указывало больше на род ее профессиональной деятельности. Вера попыталась было называть ее Аленой, но та подумала, что Вера попросту забыла ее имя, спутала с кем-то, и поправила:
– Наташка…
Вера хотела сказать, что по журналу она Алена, но та уже сообразила, в чем дело, и с какой-то даже досадой отмахнулась:
– Не, Наташка.
Остальные были еще хуже. Некоторые бубнили под нос, другие заикались. Третьи забывали текст, прямо во время исполнения закатывали глаза, припоминая. Другие вообще отказывались выходить – стеснялись. В ритм не попадал никто.
А Мясо, этот взрослый мужчина, постоянно подсматривал в бумажку, как школьник, – это было смешно, но никто не смеялся. Было заметно, что они взволнованы и смотрят больше на Веру, чем друг на друга.
Вера была разочарована. Она шла к ним утром, преодолевая страх, говорила с ними, стараясь не выдать волнения. Она так хотела снова испытывать жажду действия, работать изо всех сил и надеяться на то, что у них получится. И тогда Вера, которая сейчас чувствует себя пустой и бессмысленной, посмотрит на это, соберется внутренне и поймет, что и она для чего-то нужна. Нет. С такими бесполезно. Годы уйдут на то, чтобы сделать из них хоть что-нибудь сносное.
Когда они закончили, Ленка вопросительно посмотрела на Веру, ожидая приговора. Вера растерялась: нужно было что-то говорить, а она ушла в себя и не придумала, как бы выразиться помягче. Мама, по ее лицу догадавшись, опередила:
– Вы учтите, что Вера Павловна – профессиональный педагог по вокалу, она работала с настоящими певцами в настоящем хоре, поэтому ей, конечно, трудно угодить. Но зато вы представьте – теперь вы не просто какой-то кружок в школе, вы члены настоящего ан-сам-бля!..
– Только повтори, я тебя закопаю, – погрозила Ленка Недоперстку.
Он хохотнул. Вера не поняла.
Она посмотрела на маму и подумала, что завтра ей, наверное, будет сложно объяснить ученикам, почему великий педагог не явился, но мама соврет что-нибудь, она умеет.
После урока мама повела Наташку, Ерша и Недоперстка к директору, а Вера осталась в учительской, ждать.
Крепкая директриса стояла в дверях, уперев руки в боки, как сварливая бабенка, дождавшаяся к утру своего похмельного мужа. Все четверо, включая маму, понуро прошли в ее кабинет, и она, закрывая дверь, весело и по-доброму подмигнула Вере.
Вера пересела поближе, ей хотелось послушать, как директриса будет песочить нерадивых учеников, но криков из-за двери не было.
– А чё, пра-а-ально, я считаю. Молодцы. Дети должны продолжать великое дело отцов. Они с перепою под забором сдохли, и вы давайте. Зачем в школе учиться? Не надо. Школа – она для чего предназначена? Чтобы ужраться в подвале и на сторожа матом орать. Да. Все правильно делаете. Спивайтесь давайте побыстрее. Страна ждет своих героев. В колонии без вас не справляются. Некому денежки государственные прожирать.
Вера развеселилась и подняла глаза на сухую математичку, которая переписывала расписание в углу. Та в этот момент тоже посмотрела на Веру и, заметив ее удивление, заговорила:
– Чего она с ними возится, я не пойму? Разве им объяснишь? Они же инопланетяне. Это продолжение холодной войны. Американская программа, направленная на уничтожение русской нации. Они заключили пакт о ненападении с инопланетными существами и отдали им на откуп Россию. Теперь эти существа, которые питаются энергией распада, вселяются в русских людей, толкают их к беспробудному пьянству и моральному разложению. Нация вымирает, дети попадают под удар первыми. И говорить с ними бесполезно, потому что инопланетяне полностью контролируют сознание своей жертвы.
Вера раскрыла рот от изумления.
– Вы… шутите? – спросила она робко.
Математичка хитро улыбнулась:
– Единственный шанс не дать захватчикам нас уничтожить – победить в себе инопланетянина. Если перестать пить, курить и материться, то через полгода инопланетянин впадет в спячку, а через год погибнет. В моем классе такого не случается. – Она кивнула на дверь.
– То есть… Вы хотите сказать… Ваши ученики, что же, в это верят?
Математичка кивнула и вернулась к расписанию.
Вера хотела поговорить еще, но дверь распахнулась, и из кабинета выскочил багровый Недоперсток, за ним понуро шел Ёрш, и, спотыкаясь, брела ревущая Наташка. Даже маму, кажется, проняло.
Ленка
– Не ссы, ща договоримся.
Так, нужно было срочно догнать Софью и Веру и договориться с Верой сейчас. Чем раньше Омлет начнет заниматься, тем больше шансов у него будет поступить. Омлет, как всегда, отставал, и это бесило.
– Ну шустрей ты! Чё как квашня-то?
– Может, завтра?
– Сегодня! Эта Вера, может, вообще больше не придет! Чего-то мне кажется, мы ей не очень понравились.
Так, если срезать за сараями, точно успеют: Софья Анатольевна ходила побыстрее, а Вера на каблуках, на пути у них будет скользкая лестница, а Ленка с Омлетом проскочат напрямик.
Ленка все рассчитала правильно, теперь они шли параллельно, с двух сторон жестяного забора – Ленка увидела отогнутый угол одного из листов и выглянула. Омлет чуть не влепился в нее на полном ходу.
Между женщинами было какое-то напряжение, они явно говорили о чем-то плохом. Вера угрюмо молчала, а Софья Анатольевна ее о чем-то просила. Видимо, этого Вера делать не хотела. Нужно было дождаться паузы в разговоре и только потом спрашивать. Ленка осторожно двинулась вдоль забора.
– Я вот подумала, – начала Софья Анатольевна. – Ты ведь могла бы разработать особую методику для работы с трудными подростками. Написать научную статью «Обучение вокалу в вечерней школе». Ты представь, сколько в стране школ и никто этим не занимается.
Вера, видимо, не ответила, и Софья Анатольевна продолжила:
– Да, это очень трудно, я понимаю. Тем более для тебя, ты ж привыкла работать с талантами, а здесь уровень намного ниже среднего… – Софья Анатольевна пыталась взять Веру на слабо, но это не сработало. Видимо, почувствовав это, Софья Анатольевна снова сменила тактику и начала давить на жалость. – Ими ведь никто никогда не занимался. В то время, пока нормальные дети, окруженные любовью родителей, ходили в кружки и секции, эти в одиночку выживали на улице, они побирались, искали еду на помойках, ночевали на теплотрассах. Они даже в школу не ходили.
– Мам, ну какой им хор, ей-богу? – недовольно протянула Вера.
– А что? Какая тебе разница? Ты бы мне так помогла! Мы с этой аттестацией совсем зашиваемся, ничего не успеваем!
– А что у вас там? Тесты какие-то?
– Тесты?! Если бы! Там с одним английским работы на пару месяцев!
– А что с английским? Они ничего не учат? – Вера довольно ловко съехала с темы.
– Не было у них английского!
– Как не было? Вообще?
– Вообще! С тех пор как наша прошлая англичанка к сестре в Кемерово уехала, так и не было. Ты, может, помнишь ее? Танька Бибикова.
– Да, помню. И давно она уехала?
– Года четыре назад, наверное.
– И все эти годы у детей не было английского?
– А где учителя взять-то? Все уезжают, тем более англичане. В Китае знаешь сколько учителя получают! Ну и с дебилами работать тоже непросто. Ты вон не хочешь…
– Подожди, то есть последние четыре года английского в школе просто не было? – Вера, похоже, была куда хитрее своей матери.
– Ну. А кто бы его вел-то? Я вообще в школе немецкий учила.
– А аттестаты как? Насколько я понимаю, если предмета в аттестате не хватает, то он уже о неполном образовании…
– А в аттестате хватает. Мы им ставили.
– Как?
– Как-как! Обыкновенно! Берешь ручку и ставишь! А теперь вот оказывается, что должны быть журналы, планы уроков, оценки. За четыре года! У всех классов! Ты только представь, какой это объем, все это только в журналы дописать – это целое дело!
– Ну вы даете!
Ленка остановилась.
Это было очень обидно. Она и подумать не могла, что Софья Анатольевна, ее любимая Софья Анатольевна не верит в них, считает дебилами и дураками, и не только тех, кто правда дебилы и дураки, но и саму Ленку тоже. Ленка же нормальная. Ну сложилась так жизнь, ну приходится теперь вот выкарабкиваться, но неужели и вправду все ее старания ничего не значат? Неужели они все настолько безнадежные, что даже родную дочь, которой все равно заняться нечем, приходится уговаривать? Неужели даже смотреть на них настолько противно, что она идти к ним не хочет?
– Лен, – протянул Омлет, – ты чё, а?
Ленка вдруг поняла, что и Омлет все это слышал, и сами они вот-вот заметят ее и поймут, что она подслушала и теперь все знает. Стало так стыдно и противно, что Ленка бросилась за ближайший куст. Омлет помешкал, но тоже забежал следом. Они присели.
– А чё ты спряталась, а?
– Ничё.
Ленка в очередной раз поразилась тому, что Омлет ничего не понял. Вот вроде бы и не дебил и столько всего знает, а как затупит – аж сил нет! Он жил будто бы мимо мира, прослушивал, засыпал или, наоборот, продолжал делать свое, когда давно нужно было остановиться. И сейчас в лице у него было столько недоумения, что Ленка вздохнула:
– Стремно вышло, подумают, что мы подслушивали.
– А ты чё, подслушивала? Я просто шел.
Ленка хотела пихнуть Омлета в бок, но их бы заметили. На остановке Софья Анатольевна встретила свою противную соседку. Кусты жимолости и ранеток, росших у нее в огороде, свешивались в огород к Софье Анатольевне и вообще-то должны были считаться ее частью, но, когда Ленка попыталась подкормиться, соседка закатила скандал и Софье Анатольевне было неловко. А Ленке с Региной пришлось переехать к Омлету. Софья Анатольевна горячо возражала, но когда Ленка кого-то слушалась?
– И как они тебе? – спросила соседка. – Ужас?
Вера кивнула.
– Ой, не ходи туда. Я как подумаю, что с ними еще чего-то репетировать надо, а они же не понимают ничего. Если только ментов с дубинками между рядами расставить…
– Я не буду ничего репетировать, – ответила Вера серьезно.
Софья Анатольевна развела руками:
– Не хочет матери помочь… Я ее прошу-прошу…
– Нечего ей там делать, – отрезала соседка и вошла в трамвай.
Ленка взбесилась. Да как эта жадная стерва смеет чего-то про них рассуждать?! У нее у самой спилась дочь и таскает из дома вещи, а она тут строит из себя! Ленка дернулась и, в несколько прыжков догнав тронувшийся трамвай, уселась на «колбасу». На «колбасе» Ленка не каталась с самого детства, и зря: это оказалось весело. Она завершалась выпуклым раздвоенным набалдашником со сквозным отверстием поперек. Когда трамвай ломался, к нему подъезжал другой, они соединялись и вагоновожатая вставляла в отверстие штырь. Получался маленький трамвайный поезд. Иногда вагоновожатые забывали вытащить штырь. Спрыгивая, можно было зацепиться за него штанами и упасть, хлопнуться затылком о шпалы. Ленка вдруг вспомнила, почему перестала кататься – какой-то мальчик погиб так, и его тащило до следующей остановки. Ленка осторожно поелозила, ощупывая задом «колбасу», и успокоилась – штыря не было.
Омлет выскочил из кустов, побежал тоже, но не успел – трамвай уже набрал ход. Он остановился на путях и изумленно смотрел вслед. Ленка помахала ему, чтобы он ехал на следующем, но он не понял и припустил за трамваем.
Пришлось ждать его на остановке. Дебил.
У самой калитки Ленка остановилась. Надо было войти сразу в дом, но при Софье Анатольевне говорить не хотелось. Ленка все еще была обижена: ходит такая, вещает им про большое будущее, сказки рассказывает о том, как они всего добьются, а сама…
Ленка свистнула. В окне появилась Софья Анатольевна в домашнем фартуке, махнула, чтобы они заходили, но Ленка осталась стоять.
Вскоре вышла Вера. Омлета она заметила не сразу: тот спрятался за сараем.
– Здрасьте! – бойко крикнула Ленка. – Мы к вам.
Вера растерялась:
– Ну… проходите…
Ленка пихнула Омлета, он тоже вошел во двор и встал в проходе. Ленка, вздохнув, отодвинула его, закрыла калитку, опустила засов и осмотрелась. Быстро все взвесив, покачала головой:
– У вас там в доме мама… Мы хотели бы… так сказать, без свидетелей…
– Я… я даже не знаю. Мы, наверное, могли бы с вами завтра встретиться… Но если дело срочное…
– Срочное, – ответила Ленка. – Туда пойдемте.
И пошла мимо собаки к нетопленой летней кухне. Собака нехотя выползла из будки. Вера остановилась: она боялась собак, и этого пса тоже. Это было странно, потому что морда у него была добрая, да и Вере он вилял хвостом, но она все равно не шла.
Ленка вздохнула и, ловко ухватив пса за ошейник, подтолкнула к будке. Пес залез, и Ленка встала у лаза, перегородив путь.
На заваленной старым хламом кухне было теплее, чем на улице, но все равно зябко. Ленка щелкнула выключателем – свет не загорелся. Вера пошла было к двери поискать фонарик, но Ленка уже зажгла огарок свечи, припаянный к жестяной крышечке из-под майонеза.
– Да я тут жила, когда дом у меня сгорел, – объяснила она.
– У тебя дом сгорел? А теперь ты как? – забеспокоилась Вера, но Ленка отмахнулась:
– Нормально, у Омлета теперь. Потом как-нибудь расскажу. Мы по делу. Короче…
Вера почему-то улыбнулась.
– Омлету поступать надо, он это… талантливый.
– И я в театре еще служу, в драматическом.
– У него папка актер. Был.
– Он Гамлета играл…
– И Ленина. Алкаш тот еще. Он один раз нажрался в хламину, выскочил на площадь и… – Ленка хотела рассказать смешную историю про пьяного Ленина, бегающего по площади Ленина как раз тогда, когда памятник закрыли досками, чтобы починить, но заметила, как помрачнел Омлет, и осеклась.
– Потом как-нибудь расскажу. Короче, его надо подрессировать. Я думала, вы его натаскаете, но раз вы петь с нами не хотите…
Вера удивленно посмотрела на Ленку, Ленка поняла, что спалилась:
– Черт. Да я за вами шла до остановки, уши погрела мальца.
Ленка смущенно улыбнулась, и Вера засмеялась. Ленка почувствовала, что Вере она нравится, и продолжила.
– И вот чё, – продолжила Ленка. – Омлет-то теперь в пролете. Бабосов, чтобы вам отстегнуть, у него нету, папаша помер, а поступать как-то надо. Вот мы и пришли попросить, ну так, по-братски.
Вера улыбнулась и кивнула:
– Хорошо.
– Во! – Ленка хлопнула все еще не верящего в свое счастье Омлета по плечу. – Я ж тебе говорила, яблоко от яблоньки… Мама у вас золотая… – сказала Ленка, но вспомнила и осеклась. – Так значит, по рукам? Вы его только не жалейте, надрючивайте по полной, со всякими там гаммами или чего там, пусть орет во всю глотку!
Вера послушно кивнула. Ленке это понравилось. Уже уходя, она все же решилась:
– А чё, мы совсем ушлепки, да?
Вера помрачнела, но опять кивнула. Ленке это тоже понравилось. Она подумала, что дочка все же получше Софьи Анатольевны. Честная хоть.
– Чё-то обидно… Столько учили. А если они тоже пахать будут?
– Не будут.
– Да ладно! У меня будут! Вы только скажите, я их мигом закатаю.
– Тут сложный процесс, творческий.
– А мы творческие! Вы бы слышали, чего Вор один раз ментам наплел, я чуть не упала! А Макс, это который Мясо, по дереву вырезать умеет. Мы смогли бы, правда.
Вера посмотрела на нее с жалостью. Это было обидно, и Ленка сделала вид, что сдалась. Она знала, что все равно рано или поздно уговорит Веру. Значит, чуть позже.
– Ладно, чего уж. Просто учили столько. А за Омлета спасибо, ага. Если вдруг понадобится чего, свистите, а то я теперь вам должна вроде как.
– Погоди, – сказала Вера раньше, чем успела подумать. – Мы попробуем…
Да ладно? Уже?
– Чё, в натуре? Ох ты блин! Ну круто, спасибо! Я вам обещаю, я их прям прессовать буду, прям вот по серьезке.
– А теперь чаю, – улыбнулась Вера.
– Чё-то неудобно. И песню, и чаю…
– Пошли.
Войдя в дом, Вера замерла и встала посреди прихожей. Софья Анатольевна смотрела на них и улыбалась.
– Согласилась она, зашибись, да? – выпалила у Веры из-за спины Ленка.
– Мама! – Вера поняла вдруг. – Это же ты их прислала!
Софья Анатольевна рассмеялась:
– Нет, не я. Когда бы я успела-то? Я все время тут была.
– А ты к соседке ходила, а у нее телефон.
– А у нас-то нету. – Ленка вывернула карманы. – Мы сами хотим, правда.
Пока Вера ставила чайник, Ленка уже успела накрыть на стол – она знала, где стоит посуда и сахарница, нарезала хлеба.
– Там масло еще, – кивнула Софья Анатольевна на холодильник.
– Да ну, масло дорогое.
Софья Анатольевна достала масло сама и передала Омлету, который так и сидел с масленкой в руках, не зная, куда ее деть, потом передала Ленке банку варенья.
– Смородина?
– Малина.
– Да ну нафиг! Омлет, малина, ты прикинь! Ну удачненько мы забрели.
Вера почему-то смеялась.
– Чё? – спросила Ленка, но, не дождавшись ответа, торопливо открыла банку, быстро нашарила на столе ложку и, зачерпнув ароматной рубиновой гущи, сунула ее в рот. Наслаждение.
– Ох ты ж ё, не, ну ваще! Я ща сдохну. Капец просто, кайфы-ы-ы, – приговаривала она, причмокивая, и Вера расхохоталась.
– Чё-то я жру как падла, в одну харю, – опомнилась Ленка и поставила банку на стол. И тут же снова к ней потянулась.
– Вот сюда налей остальным и доедай. – Софья Анатольевна протянула ей блюдце.
Ленка щедро налила варенья в блюдце, но, пока все мазали батон маслом, она уже срубала всю банку и с тоской поглядывала на блюдце. Очень хотелось еще варенья и еще батона с маслом. И чаю. И чтобы не думать, Ленка села к столу боком, но блюдце все равно лезло в глаза и отвлекало.
Закрывать за ними пошла Софья Анатольевна. Ленка хотела поскорее уйти, но та придержала ее за локоть:
– Лена, что случилось?
– Да ничё.
– Лена!
– Да она просто услышала, как вы про нас дочке говорили, что мы дебилы и вообще… И обиделась, – слил Ленку Омлет, и Ленка страшно на него посмотрела.
– Я же ее уговаривала просто. Я сама так не думаю.
– Чего-то непохоже было. – Ленка присмотрелась к Софье Анатольевне, но та не дрогнула.
– Она болеет сильно. С ней аккуратно надо.
– Да? – Ленка насторожилась. – А чего у нее? Почки?
– Почему почки?
– Ну она так ходит, как будто писать хочет.
Софья Анатольевна рассмеялась, но в чем дело не рассказала. Наверное, что-то страшное. Может быть, даже рак.
Вера
Пили чай. Ленка принялась рассказывать, как расстроены юные алкоголики сегодняшней взбучкой. Она хохотала, яростно размахивала руками и изображала в лицах. Вера не слушала. Рядом с Ленкой туманный морок будто рассеивался, лампа светила ярче, цвета становились насыщеннее и звуки больше не врезались прямо в мозг резкими всполохами. Вере было хорошо. Впервые с самого приезда сюда она чувствовала жизнь. Будто сама она перестала быть окаменевшим реликтом, не очнулась еще полностью, но уже слабо пульсирует кровь, движется робко по сосудам, и даже хочется встать и сделать что-то. Неважно что. Чаю подлить, например.
Лежа в постели, Вера снова вспоминала Ленку. Ленка смешно проговаривала слово «короче». Перед этим она делала безапелляционный жест рукой, словно произносит магическое заклинание и хаос этого мира непременно, сейчас же рассеется, как только она заговорит. Выходило смешное пацанское «ка-а-ароч». После ее прихода все выправилось. И Вера думала, что нужно быть рядом с Ленкой или с директрисой. Такие люди ни о чем не спрашивали, ни к чему не принуждали, просто успокаивали своей железобетонной уверенностью. Сейчас это именно то, что нужно.
Ночью Вере приснилась огромная, висящая в воздухе конструкция вроде шара, но по размеру многократно превосходящая Веру. Шар этот сиял радужной оболочкой, как сияет на луже бензин, и вращался в воздухе. Вера следила за его вращением, будто стараясь угадать ось. Или точку сборки – откуда-то ведь он начинался. Но у шара начала не было – видимо, он вырос, как живой, из самой сердцевины.
По пути в школу Вера вспоминала, как смешно не мог никуда поставить масленку Омлет, как Ленка нашла огарок свечи и держала собаку. Думать о других было легче, чем о себе, и Вера почти успокоилась. А потому, когда наконец вывернула из-за угла к остановке и налетела на Фархата, она растерялась.
Тяжелый взгляд черных, глубоко посаженных глаз из-под густых бровей был
настолько пронзительным, что Вере показалось, будто он просвечивает ее как
рентген. И вся Вера, со всеми ее страхами, болью, позорными эпизодами,
высветилась перед ним настолько отчетливо и явно, что скрывать хоть что-то от
такого взгляда бессмысленно.
Он поймал ее взгляд и ухмыльнулся. От ухмылки стало совсем противно. Тут же навалились воспоминания о том, как она еще вчера вспоминала его и хотела встретить. Думала, что теперь гордо пройдет мимо, а сама испугалась. Чтобы не расстроиться, она снова переключилась на Ленку. Среди ее хохота и мельтешения проскальзывал этот тяжелый взгляд. Вера попыталась вообразить, как утром Ленка просыпается, шлепает босыми ногами на кухню, пьет из-под крана, с интересом заглядывает в пустую кастрюлю и бормочет:
– У, сожрали всё, гады. Дебилы конченые.
Она поднимает глаза и оказывается Фархатом. И она. И кондукторша. И случайный попутчик в трамвае, и женщина за окном на остановке, и сторож в школе, и даже мама. Нет, не надо думать, не надо.
Вера влетела в кабинет почти бегом и отдышалась. Класс уже ждал.
Ленка радостно привстала:
– Здрасьте!
Они все смотрели на нее, и от этого стало спокойнее, это доказывало, что она есть. Здесь, в реальном мире.
Накрученные Ленкой, они ожидали, что их будут ругать, но Вера начала издалека и заговорила о смысле песни. Говорила горячо, убедительно, чувствуя себя Ленкой и директрисой одновременно, стараясь заразить их большой идеей родительской любви, но уже через несколько минут, параллельно следя за ними, поняла, что ее не слушают. Вернее, слушают, но любуются ей, как зачарованные, приподнимают брови, шевелят губами, когда она начинает отчаянно жестикулировать. А когда она замолчала прямо в середине предложения, огромный Мясо даже чуть стукнул кулаком по столу и восхищенно крякнул:
– О как!
Все засмеялись. И только Ленка рассердилась:
– Тихо вы! Дебилы конченые! Олигофрены!
Не сработало. Они ее не поняли. Просто не услышали, и всё. Нужно было срочно перестроиться. В голове судорожно заметались мысли, и Вера вспомнила, как когда-то в детстве была у мамы на уроке. Там было что-то про роль личности в истории, и мама почему-то объясняла это на примере того, может ли она выйти замуж за Брюса Уиллиса. Спорили, хохотали и, как ни удивительно, поняли.
– Хорошо, вот представьте, что родители вам что-то запретили…
– Кто? – иронично приподнял бровь Вор.
– Вы их сначала найдите!
– А потом я им сам так запрещу! – Ёрш стукнул кулаком по раскрытой ладони и растер.
Вера испугалась. Как она могла так облажаться?!
– Хорошо, не родители, в детском доме воспитатель.
Класс заржал.
– Прикиньте, такая Марь Семеновна заходит – и: «Я вам запрещаю»!
– А Рэмбо может.
– Рэмбо – да. Как вмажет, мало не покажется.
– Она меня табуреткой один раз приложила, прикинь!
Ситуация вышла из-под контроля, все весело загалдели, рассказывая друг другу смешное, видимо, про директора детского дома, и Вера набрала полную грудь воздуха, чтобы перекричать шум.
Но Наташка бросилась к ней и схватила за руки.
– Не кричите, не кричите, пожалуйста! Не надо! – в испуганном исступлении прошептала она, и Вера замерла от неожиданности.
Да, она разозлилась, но кричать, вообще-то, не собиралась. Все засмеялись, и Наташка, смущенная собственной выходкой, выскочила из кабинета. Без нее продолжать было нельзя. Вера пыталась понять, что это было, чтобы правильно отреагировать и не утратить контроль окончательно. С одной стороны, это мог быть один из ловких приемчиков, которыми особо прозорливые ученики успокаивают разбушевавшихся советских бабок. Одна Нина Ивановна с пронзающим на уровне ультразвука голосом чего стоила. Но Наташка была не настолько умна и чувствительна, да и выскочила она из кабинета с таким искренним стыдом на лице, что при ее актерских способностях вряд ли смогла бы такое отыграть.
Класс галдел. Нужно было собраться. Так. По порядку. Сначала Наташка. Вера вспомнила, что в прошлый свой приход заметила за Наташкой похожую странность. Девочка испугалась криков в коридоре. Ссора была ерундовая, но Наташка внутренне обмерла, сжалась, а потом уже бросилась было к ссорящимся, но остановилась: парни разошлись. Она отвернулась, прошла несколько шагов и обернулась – удостовериться. И этот пронзительный испуганный взгляд был настолько искренним, откуда-то из глубины всей ее сущности… Будто душа ее, настоящая, живая, смотрела на весь этот хаос и трепетала.
Наташка тогда, заметив, что Вера за ней наблюдает, смутилась и тут же ушла, а Вера долго еще стояла посреди коридора и думала о ней. А потом их повели к директору.
– Чё она, а? – спросила Ленка в воцарившейся растерянной тишине.
– Да больная, – ответил Вор.
– Вы когда-нибудь влюблялись? – спросила вдруг Вера, воспользовавшись неожиданной тишиной.
Все смутились. Девочки захихикали.
– А то! – хитро проговорил Вор, пристально глядя на Веру. – Чих-пых и туда-сюда! – Он даже изобразил движение тазом.
Все заржали, Ленка вскочила с места, но Вера жестом усадила ее:
– Нет, я серьезно. У нас тут про любовь, а как мы будем про любовь петь, если мы никогда не любили?
Все замялись, и по их растерянным лицам Вера поняла, что отвечать ей сейчас не станут.
– А сами-то вы влюблялись? – спросил Вор с издевкой, желая, видимо, вывести Веру из себя.
– Конечно, – спокойно ответила Вера. – Я до сих пор влюбляюсь, – и поняла, что врет. Это раньше она постоянно влюблялась, практически в каждого ученика. Чувство это не было эротическим, но восторг и радость от соприкосновения с их внутренним миром она ощущала невероятные. Теперь этого не было.
– Любовь только один раз бывает! – возмущенно крикнула с порога вошедшая Наташка.
Вера почувствовала, как поднимается в ней волна возмущения и желание сказать в ответ что-нибудь хлесткое, про проститутку и мораль, но она успела эту волну поймать.
– Я же не говорю, что сплю со всеми, в кого влюбляюсь. Я просто вижу человека, и мне хорошо.
– Да, – выдохнул Омлет с первой парты и улыбнулся.
– И что, даже не целовались?
– Нет.
– А я влюблялся, – прохрипел вдруг Висяк.
– Ты? – девочки почему-то удивились. – Ой, а в кого?
Ленка даже заерзала на месте, ожидая трагической истории безответной любви.
– Да в кого? В Соленого. Он его за это и повесил, – усмехнулся Вор.
Висяк
На самом деле Висяка звали Сашей. Воспитывала его вечно простуженная, медленная бабушка. Она поила его молоком и читала на ночь сказки. Даже когда Саша подрос и научился читать сам, она продолжала читать ему «Колобка» или «Репку». И Саша, который сам давно осилил «Айвенго» и зачитывался романами Жюль Верна, с удовольствием слушал ее сонное бормотание. Когда бабушка начинала клевать носом и фразы становились неразборчивыми, он подхватывал выученный наизусть текст, договаривал за нее. И, продолжая рассказывать, аккуратно вытягивал из ее покореженных артритом пальцев затертую до дыр книжицу, снимал с бабушки очки, стараясь сделать так, чтобы резинка, удерживающая дужки на затылке, не щелкнула бабушке по лицу. Такое иногда случалось, и она, встрепенувшись, продолжала читать.
И когда засыпала, Саша ласково заваливал ее на бок и поднимал ее иссохшие, легкие ноги на кровать. А потом, подоткнув одеяло, целовал бабушку в лоб и шел спать в ее постель. Ему нравилось чувствовать себя сильным и взрослым, нравилось ходить за молоком и аккуратно отсчитывать мелочь в хлебном, нравилось платить на почте по счетам и получать бабушкину пенсию. И особенно – расписываться за нее в бланке. Почтальонша разрешала: жили они на отшибе и ей не хотелось самой тащиться в такую даль ради крохотной закорючки.
Саше тогда казалось, что это он – бабушка, а бабушка стала внучкой и теперь его очередь о ней заботиться. В свои двенадцать он уже все знал и все умел. Вызывал врача, когда бабушке становилось хуже, поливал огород, варил обед и сам вытаскивал яйца из-под кур, отмахиваясь от злобного петуха.
Мама изредка появлялась тоже. Каждый раз она весело рассказывала о своих приключениях – то она моталась в Китай за тряпками и торговала ими на рынке в областном центре, то жила с каким-то военным в части, пока он не застукал ее с женатым лейтенантом. Потом, кажется, была поварихой на буровой и даже в Москве побывала – пробовала работать упаковщицей в цеху, маляром на стройке, нянечкой в детском саду, но закрепиться так и не получилось.
Саша с восторгом слушал ее истории: ему тоже хотелось такую вот интересную жизнь, но бабушка говорила, что для этого нужно много учиться, быть востребованным специалистом. И Саша старался. Ночами, засиживаясь над учебниками, он слышал, как мама всхлипывает в подушку, как бабушка, шаркая тапками по скрипящему полу, присаживается к ней. Он подбирался к двери и через щелку видел, как бабушка долго гладит маму по голове. До тех пор, пока мама наконец не бросится к бабушке и не зарыдает, уткнувшись в ее колени. Саша от этого пугался и, дождавшись бабушку, всегда спрашивал:
– Чего она, а?
Бабушка пожимала плечами:
– Не знаю. Из-за мужика, наверное.
Саша пытался представить, что это за мужик такой, из-за которого мама из года в год плачет, и даже как-то спросил. Но мама рассказывать не стала – потрепала его ласково по голове и рассмеялась.
Когда бабушка умерла, Саша не плакал. Он знал, как болят у нее ноги, чувствовал, как устала она томиться на земле и давно хочет к боженьке, чтобы сидеть с ним рядышком на облаке и рассказывать ему про Сашу. Она собиралась хвалить Сашу часто, чтобы боженька присматривался к нему повнимательнее и помогал ему побольше, чем остальным. Саше от этого становилось спокойнее. Правда, теперь он не понимал, за что боженька станет ему помогать, если мама заберет Сашу с собой – а она непременно заберет, – он тоже будет болтаться по свету, плавать на кораблях, летать на самолетах, ездить на поездах, а за это обычно не помогают.
Мама, однако, никуда не ехала – все время плакала, лежа на бабушкиной кровати. А Саша жил своей обычной жизнью: поливал огород, варил обед, забирал бабушкину пенсию – мама так и не сообщила в морг, а седой угрюмый гробовщик на кладбище, которому Саша заплатил бабушкины «смертёные», даже и подумать не мог, что такое бывает.
На почте, расписываясь за бабушку, Саша хотел было признаться, но потом подумал, что жить им с мамой тогда будет не на что. И промолчал.
Мама по-прежнему плакала, но постепенно начала выходить. И как-то ночью Саша, надев бабушкины тапки, прошлепал к маминой постели и погладил ее по голове. Мама странно на него посмотрела, а наутро исчезла. Сначала Саша думал, что она пошла в магазин, потом – что оформлять бабушкину смерть, а потом и вовсе перестал ждать.
Вскоре соседка начала задавать вопросы: тринадцатилетний мальчик, живущий один в пустом доме на отшибе, – это как-то странно, непорядок. Надо бы сообщить куда следует. Детей несовершеннолетних в детский дом определяют. За ними там уход. И приглядывают опять же. А тут как он один. За огородом посмотреть некому, если вдруг град. Да и заборы между огородами рассыпались давно. В углу, где у него картошка, свекольную грядку лучше. Или даже две. Свекла тень любит, а картошку на солнце надо. Не понимает, ребенок же. А вон туда, куда он мусор сваливает, – компостную яму, и на следующий год тыквой все засадить. Она в сторону сарая расползется и мешаться на проходе не будет.
Саша, впрочем, по ее лицу давно догадался. Да и почтальонша, похоже, была в курсе – теперь вместе с пенсией она постоянно норовила сунуть Саше шоколадку или печеньку. Но молчала, пока однажды не заговорила о том, что одна ее знакомая из опеки вроде как скоро по домам должна ходить. Да и у участкового плановая проверка надвигается – перед амнистией.
Вернувшись домой, Саша старательно изобразил присутствие мамы. Это было несложно: мама вечно все разбрасывала и, уезжая, никогда ничего не забирала с собой. Он просто вернул все на свои места: раскрыл ее душистый персиковый крем для лица, которым мама почему-то мазала ноги, набросал на постель ее платья, а выстиранное белье повесил на веревку над печкой, аккуратно зацепив прищепками. Подумав, Саша и немытую посуду поставил на стол. Зачерпнул супа поварешкой, налил в одну тарелку, перелил во вторую и только потом сел обедать. Поболтал ложки в кастрюле и положил рядом. И даже недоеденный кусочек хлеба оставил около тарелки. Мама не любила корочку. Она любила мякиш, который сминала в тугие хлебные шарики и лишь потом съедала.
Сашке вдруг захотелось, чтобы об этой маминой привычке кто-нибудь узнал – тетенька из опеки или участковый. И он слепил шарик из мякиша и положил на стол, рядом с горбушкой. Получилось так похоже на то, что мама все еще здесь, что Саша и сам удивился. А потом, увлекшись, принялся раскладывать в беспорядке все, что нашел: туфли у двери, свисающий со спинки стула чулок, одинокий носок у кровати; разворошил постель, которую мама никогда не застилала. Осмотревшись, он понял, что переборщил: мамы вышло слишком много, в жизни она была поаккуратнее, да и Саша всегда с удовольствием за ней убирал.
К ночи Саша придумал еще кое-что. Он нарядился в мамино платье, повязал на голову косынку и, выбравшись в окно, пришел домой с улицы. Собаки истошно лаяли, приняв его за вора, и калиткой он хлопнул так громко, что в соседском окне мелькнул силуэт. Сработало.
На следующий день, на литературе, Саша отпросился в туалет, но сам туда не пошел. Прокрался в учительскую и позвонил оттуда соседке. Их с мамой голоса постоянно путали, и Саша, представившись мамой, попросил соседку передать сыну, чтобы ее не ждал: сегодня она в ночную. Соседка, несколько удивленная, после школы дождалась Сашу и мамин наказ передала. Саша еще и обсудил с ней, как непросто работать ламповщицей на шахте – света белого не видит, а говорил ей Саша, чтобы лучше бы на шарикоподшипниковый попыталась. Соседка посмеялась: завод медленно загибался и после очередного сокращения устроиться туда стало нереально.
Постепенно Саша привык жить «с мамой»: ел всегда из двух тарелок двумя ложками, съедал хлебную горбушку, а из мякиша лепил шарики. Стирал белье и вывешивал на улице, приходил домой ночами в мамином платье, а потом и в старом пальто. Рассказывал в школе истории из маминой шахтовой жизни и позванивал соседке.
Когда наконец пришел участковый, Саша и сам настолько верил в то, что живет с вечно пропадающей на работе матерью, что даже не дрогнул. Участковый оставил телефон на случай неожиданностей. Каких именно, он не сказал, но по его встревоженному лицу Саша догадался, что амнистия началась. Саша не боялся, наоборот, он был рад. Ему казалось, что скоро придет мама, наверняка ее посадили, оттого она и пропала. А теперь, когда всех зэков отпускают домой, мама придет тоже. Придет и расскажет много интересного про злых теток-преступниц, про надзирателей и, наверное, про баланду. Мама любила рассказывать про еду.
Ночью, переодевшись в маму, Саша по привычке выбрался в окно, перелез через забор в дальнем углу сада и возвращался домой через калитку. У дома кто-то стоял – издалека, в темноте, было не различить. Саша подумал, что это мама, и бросился к ней, но перед калиткой оказался огромный небритый мужик. Он поймал Сашу и внезапно обнял:
– Иди сюда, красотулина!
Саша попытался вырваться, но мужик сгреб его в охапку, зажал ему рот рукой и втащил в дом.
Дома, бросив Сашу на диван, мужик замер в изумлении:
– Это чё за хрень?
Саша с ужасом смотрел, как густые брови мужика медленно уползают вверх по массивному лбу, как лоб собирается толстыми морщинами и мужик, осмотревшись, разражается пугающе громким хохотом.
– Мля, ну ты охеревший! Вконец охеревший! Да я два дня хату твою пасу! Даже я повелся! Вот сучонок!
Мужик ржал, а Саша все никак не мог понять, что его так рассмешило. Он валялся на диване в одной маминой босоножке на каблуке – сапоги Саша не нашел, наверное, она в них уехала, – в распахнутом пальто, из-под которого торчал край его пижамы с Микки Маусом, косынка сползла набок. Нелепо, наверное, но вряд ли настолько смешно, чтобы так вот корчиться. Тем более если ты такой огромный и страшный мужик.
– Я Соленый. Слышал про такого? – спросил мужик с какой-то даже гордостью и протянул ему руку. Саша про Соленого слышал, а потому руки не подал.
Соленого на районе побаивались. Говорили, что этот ловкий домушник способен вскрыть любой замок, а если вскрывать было сложно, то он забирался на крышу и влезал в дом через чердачное окно. Большую часть домов построили еще в двадцатые, и балки на крышах никто особо не менял, поэтому риск был огромным. Да еще и шифер от снега и дождя лопался и осыпался, и сам настил – в общем, без особой нужды на крышу не лазили, а если приходилось по весне чистить снег, чтобы он своей спрессовавшейся массой не проломил потолок, то нередко все заканчивалось плачевно.
Соленый представлялся Саше человеком бесстрашным и немного больным. Одно дело жизнью рисковать, когда у тебя с потолка капает, и совсем другое – если тебе с замком возиться лень. И теперь Соленый стоял перед ним и ржал. Закатывался со смеху. Что делать, Саша не представлял. Попытался Соленого выгнать, потом убежать, пригрозил мамой, которая вот-вот вернется, но Соленый только пожал плечами:
– Нету мамки у тебя, пацан. Так живи.
Саша в ответ разозлился, принялся горячо возражать, но Соленый почему-то взбесился:
– Тока не ври мне! Не вчера родился. Нету ее и не будет.
Саше от этого стало так горько, что он всю ночь прорыдал в подушку, а утром не пошел в школу.
Соленый, однако, обосновался у него крепко – созвал амнистированных дружков и устроил из Сашиного дома хату.
К Саше стаскивали они наворованное, здесь пили, курили на кухне, блевали и засыпали прямо на полу. Сашка снова попытался выгнать Соленого, но тот усмехнулся:
– И чё ты сделаешь? В ментовку пойдешь? Ну выгонят нас, и? Мамка у тебя от этого не появится, и отправят тебя в детский дом. А там пацанчики такие, что в первый же день не то что рожу, жопу не убережешь. Мы тебе пожрать приносим, бабла подкидываем, в комнату твою не лезем, сиди учись.
Взвесив все «за» и «против», Саша подумал, что Соленый в общем-то прав – делать нечего, придется терпеть. Тем более терпеть вышло не так уж и сложно. Соленый работал за него в огороде, убирал за мужиками, готовил, мыл посуду. А Саша учился. К концу года он вышел в круглые отличники, о чем Соленый тут же сообщил своей пьяной прикентовке. По этому поводу мужики накатили еще по сто и развеселились. Врубили патефон и принялись плясать.
Саша на этот раз не ушел к себе, а остался смотреть. Соленый плеснул ему спирта и развел бабушкиным компотом. Саша выпил, и все поплыло перед глазами: ржущие потные морды пьяных мужиков, сцеплявшихся в танце, Соленый, пустившийся вприсядку, какой-то мелкий мужичок, смешно повизгивавший в ритм мелодии. Сначала Саше было страшно от этого бешеного буйства, но постепенно и он развеселился.
Мелкий мужичок принялся изображать писклявую бабу, которую видел сегодня в магазине, мужикам понравилось. Соленый подключился тоже и начал рассказывать похабную историю про похотливую бабенку, на которую он как-то напоролся в поезде. Для наглядности он схватил с веревки мамино белье и нацепил на себя бюстгальтер. Мужики со смеху легли.
Нет, Саша не бросился на Соленого, не заплакал, не ушел к себе – он притаился. Понял вдруг, что Соленый никакой ему не друг. Он враг. И Сашей попросту пользуется. Самое тонкое, нежное и сокровенное, что есть у Саши внутри, – мама его, для Соленого просто пшик, пустой звук, лифчик без сисек внутри, как он сам только что показывал.
Когда мужики допили и упали, Саша осторожно прокрался мимо тел к шкафу с посудой. Саша вынул бабушкину любимую сковородку, но передумал: она была слишком легкой, а прикладывать нужно было посильнее. Крепкая чугунная сковородка годилась, но у нее болталась ручка, и от удара она могла вывалиться и этим изменить траекторию, как во вчерашней задаче по физике. Остановился на небольшом казане для плова. Плов Саша готовил редко: мяса не было, да и рис стоил дорого. А когда он попытался сварить в казане гречку, выяснилось, что маленькие выступы на его боках сделаны очень неудобно. Саша пытался уцепиться за них полотенцем, но край полотенца упал на печку и загорелся. В доме еще пару дней пахло жженым.
В общем, казан. Стоя над спящим на спине Соленым, Саша представлял, как казан с размаху опускается ему на лоб и голова Соленого лопается и разлетается по сторонам, как арбуз, заляпывая все вокруг липким соком. Саша тихонько поставил казан на стол и надел бабушкин клеенчатый фартук. И только потом снова встал над Соленым.
Подняв казан над головой, Саша размахнулся изо всех сил. И когда было уже не остановиться, Соленый еле заметно мигнул во сне, будто ему приснилось что-то тревожное. От этого Саша вздрогнул и чуть не уронил казан – тот прилетел в лоб Соленому как-то боком. Саша ждал арбузного взрыва, но вместо этого Соленого тряхнуло всем телом, он вскрикнул и подскочил, зажимая лоб, из которого лилась кровь, застилая глаза.
От вскрика проснулись мужики, увидели Соленого и Сашу с казаном в руке и, быстро сообразив, что произошло, скрутили Сашу, накинули ему петлю на шею и, сбив люстру, повесили его на крюк. Саша хрипел и болтался. Он все пытался вдохнуть, но вместо воздуха легкие будто наливались свинцом, а голова мгновенно погорячела и запульсировала.
«Помираю», – подумал Саша, задергался сильнее, но стало только хуже.
Соленый, наконец утерев кровь с глаз, заметил Сашу, уже переставшего трепыхаться, и взвыл:
– Снимай! Снимай, сука, помрет же!
Он попытался вскочить, чтобы снять Сашу, но его повело, и он рухнул на пол.
Очнулся Саша уже в своей постели. И сразу закашлялся – шея будто была сделана из боли, и шевелить ею не получалось. К нему зашел мелкий и дал таблетку. Запить ее Саша не смог: не глоталось, вода вытекала обратно, струилась по подбородку и мочила подушку. Таблетка так и встала колом посреди горла, и несколько часов Саша плакал, а потом догадался копить и глотать слезы, чтобы пропихнуть таблетку. Потом заснул. Через три дня он смог попить, а через неделю встал. Говорить так и не начал. Вместо слов из горла шел непонятный хрип, которого Саша стеснялся.
Дома было пусто. Мелкий ухаживал за ним первое время, а потом и он ушел. Соленый так и не вернулся. Они виделись потом, спустя пару лет, в магазине, Соленый улыбнулся и хотел подойти, но Саша в тот момент пытался прохрипеть продавщице про полбулки серого. Она отшатнулась, как от прокаженного, и Соленый, опустив глаза, тут же вышел. Больше Саша его не видел.
Учиться Саша не бросил. Перешел в вечернюю с потерей года, стерпел обидное прозвище «Висяк» и продолжал. Без интереса, на тройки, но продолжал ведь.
Наташка
Так интересно Наташке еще никогда не было. Она вообще не любила учиться, решать примеры и запоминать дурацкие параграфы. Иногда, правда, на истории или на литературе бывало про любовь. Как какой-нибудь рыцарь долго скакал, чтобы спасти прекрасную даму. У него не получалось, он писал непонятные, но очень грустные стихи, а потом его ел дракон. Или какой-нибудь красавчик похищал невесту для друга, но сам в нее влюблялся, страдал, плакал, писал грустные стихи, и его ел дракон. Ну или не ел, или он сам погибал на поле боя, и тогда невеста друга плакала и писала грустные стихи. Наташка тоже мечтала писать стихи. И однажды даже сочинила одно, правда, короткое:
Она была смела и статна,
Он был мужчина хоть куда,
История любви всегда прекрасна,
Хотя, быть может, таковы не все.
Иногда от скуки Наташка представляла себе на месте прекрасного рыцаря кого-нибудь из знакомых. Даже некрасивого. Если расфокусировать взгляд – а этому их научили еще в прошлом году на биологии, когда они изучали слепую зону и долго пялились на черную точку в учебнике, – знакомый тоже расплывался в мутное пятно и походил на силуэт прекрасного рыцаря. Иногда знакомый расплывался не весь и от него оставалась какая-нибудь черта, для рыцаря подходящая. Форма пальцев, нос или ботинки, например. Иногда подходило что-то из жизни, что делало знакомого особенным и немножко героическим, – перевел бабушку через дорогу или отсидел в тюрьме.
И поэтому теперь, когда Вера спросила про любовь, Наташке стало жутко интересно, и если раньше она только догадывалась, кто в кого влюблен и кого в классе хочет, то теперь можно было узнать наверняка.
На кого посмотрит, в того и влюбился. Когда Вера спросила, Вор посмотрел на Ленку, потом на Наташку. Ну это и так было понятно. Гриб посмотрел на Мясо, но он всегда на него смотрел, Омлет вытаращился на Веру, но это потому, что он тормоз. Висяк вдруг отчетливо прохрипел:
– А я влюблялся.
Вор тут же пошутил про Соленого, намекая, что Висяка изнасиловали жившие с ним зэки, и Висяк разозлился. Он начал подниматься, но Ленка опередила его – вскочила с места и, схватив с парты учебник, принялась лупить Вора по голове:
– Дебил конченый! На тебе! Получай! Вот я тебе щас! На! Гад! Олигофрен!
Вор, нелепо подпрыгнув, выскочил из кабинета, это было очень весело и интересно.
– Я не прошу вас душу мне выворачивать, мне просто нужен короткий ответ – да или нет.
– Да, – четко ответила Ленка и никуда не посмотрела.
Ее взгляда Наташка ждала больше всего, потому что с Ленкой было непонятно. Сначала Наташка была уверена, что Ленка спит с Региной, но Омлет сказал, что это не так и они сестры. С Омлетом Ленка тоже не спала и даже не целовалась. И вообще, она никогда ни на кого не смотрела ласково, не поглаживала по плечику, не улыбалась, закусив губу.
И теперь, когда можно было узнать про Ленку, та смотрела перед собой.
– В кого? – не выдержала Наташка.
Ленка замялась, Наташка ждала взгляда, но Вера все испортила:
– Стоп. Да или нет. Без подробностей.
Ленка кивнула. Кивали все. Довольно робко и опустив глаза. А Омлет, залившись краской, все еще пялился на Веру. Наташка развеселилась: в училку втюрился. Она повернулась к классу, чтобы узнать, заметил ли это кто-нибудь еще… На нее смотрел Мясо. Не просто глянул робко, а конкретно так смотрел, однозначно. Наташка почему-то застеснялась. Стесняться было приятно. Она сразу почувствовала себя хорошенькой и маленькой, как игрушечка, которую всем хочется потрогать. Мясо все еще смотрел. И сказал, глядя прямо на Наташку:
– Да вот хрен знает.
Он пожал плечами, и все засмеялись.
– Ты не знаешь, влюблялся ты или нет?
– Ну вроде как да. Только недолго.
– На полкарасика, – съязвил из-за двери Вор.
Ленка показала ему учебник, и Вор тут же спрятался за дверь.
Ленка посмотрела на Мясо, а он на нее. Наташке это сильно не понравилось. Одно дело, когда в Ленку влюблен дурацкий Омлет или противный Вор, которого Наташка все равно не хочет. А тут красивый, сексуальный Мясо, про которого Наташка и думать не смела. И что, он теперь тоже влюбится в Ленку? А как же Наташка? Он же только что смотрел прямо на нее!
– Ну, будем считать, что да, – сказала Ленка и села на место.
Влюблялись все, кроме Кеши. Но Наташку это уже мало заботило. Теперь ей очень хотелось, чтобы Мясо смотрел на нее, а не на Ленку, и она принялась ерзать на стуле и переплетать волосы, чтобы специально его задеть. Кажется, получилось.
Вера вызвала к доске Омлета и Наташку и попросила спеть вдвоем – на их примере она хотела показать, как должна петь Земля и как примерно должен отвечать ей хор; Наташка обрадовалась.
Пела она замечательно – страстно, томно – и смотрела только на Мясо. А когда заметила, что он нервно сглотнул, чуть не сбилась. Чтобы он поревновал, Наташка весь припев напропалую кокетничала с Омлетом, довела его до заикания, а потому во время куплета Омлет переминался с ноги на ногу, как нетерпеливый конь, если они случайно касались друг друга. Она ждала, что Мясо рассердится, что он помрачнеет и перестанет улыбаться, но он вместо этого почему-то выпучился на нее как дурак и открыл рот от восхищения. По крайней мере на Ленку он больше не смотрел.
– И? Это сейчас было похоже на вашу любовь?
– Ага, конечно, – хмыкнула Ирка с последней парты. – Он меня в жопу трахнул за гаражами, вот и вся любовь.
Вор заржал, и Ирка только тут сообразила, что произнесла это вслух.
– А у нас с ней так и не было ничего, – признался Ёрш. – Она как увидела, что около нее один из фархатовских трется… – он кивнул на Мясо, – …сразу на меня забила такая…
– Нет, у меня вообще не так было. Мы с ним купаться пошли, на Восьмерку, ну и я такая раздеваюсь, а он смотрит на меня…
Вера снова одернула:
– Так не пойдет. Вот вы же, когда любили, мечтали не в жопу за гаражами, правда? А чтобы вот так стоять, смотреть и понимать, что человек вас тоже любит?
– Да, – улыбнулась Регина, и Наташка удивилась, какая у нее добрая и светлая улыбка.
– Я сразу трахнуть хотел, – признался Ёрш.
– Во дебил! – протянула Ленка. – Они не хотят трахаться!
– А почему это не хотят? – пробасил Мясо и задел ногой Наташкин стул. Наташка хихикнула, но класс загалдел, и Мясо, наверное, ее не услышал.
– Там поется: «Домой возвращайтесь скорей». Значит, это мама и ее дети, – ответила Вера.
– Да? – изумился Омлет. – Так я тогда все неправильно пою, мне нужно маму себе представить…
– Чё представлять, ты ее вспомни сначала! – съязвил Вор.
– Пошел ты! – прикрикнул на него Омлет, но Наташка отметила про себя, что Вор прав.
– Присядь, – ласково сказала ему Вера и повернулась к Наташке. – Давай еще раз. Ты очень сильно влюбилась. На всю жизнь. И ждешь его, сильно ждешь, изо всех сил.
– На трассе ждешь, а между делом у дальнобоев отсасыва… – Договорить Вор не успел. Ленка с остервенением отхлестала его учебником. Судя по звуку, это было больно.
Класс опять расхохотался – Вера только потом поняла, что ее слова применительно к Наташке прозвучали как минимум странно.
Наташка, однако, вытерпела. Это было обидно, и теперь Мясо наверняка вспомнил, что она проститутка. Ну и ладно. Сейчас она так споет, что он как дышать забудет! Она снова запела. Сначала робко и грустно, но постепенно перешла на сексуальные придыхания, посматривала через плечико, загадочно улыбаясь, садилась на парту, широко расставляя ноги, завивала локон вокруг пальчика. Теперь он точно влюбится.
– Во шалава! – восхищенно улыбнулся Мясо.
Наташка вспыхнула и задрожала губой. Ей стало так обидно, что он не забыл, не очаровался, а все равно смотрит на нее как на проститутку, что она чуть не расплакалась. Дура!
– Э… – Мясо сообразил, что прозвучало это совсем не как комплимент и попытался исправить ситуацию. – Натах, да я не про то, я просто, ну, что ты как шалава тут извиваешься…
Это было невыносимо. Наташка бросилась к выходу.
– Ну ё-мое, – вздохнул Мясо и, кажется, хотел встать.
– Куда?! – встрепенулась Ленка.
Вот и всё.
В коридоре было пусто и гулко. Наташка зажала рот руками, чтобы не разреветься громко: в соседних классах могли услышать и выйти посмотреть. Она отбежала к окну и, уткнувшись в толстую грязную штору, наконец разрыдалась.
К ней кто-то подошел и потрогал за плечо. Наташка обернулась. Перед ней стоял Мясо!
– Натах, ну ты это…
Она очень обрадовалась, что он за ней вышел, а не остался там, с Ленкой. И принялась торопливо вытирать слезы. Мясо будто немного испугался, протянул к ней руки, и Наташка подумала, что сейчас он ее обнимет и поцелует, но он почему-то отвернулся, пряча улыбку. Наташка ничего не понимала.
– Блин, ты это… ну… размазала.
Наташка глянула на себя в отражении стекла и вздохнула:
– Ну и рожа!
– Не, ну правда… как шахтер.
Наташка расхохоталась. Пока смеялась, Мясо смотрел на нее как зачарованный, и Наташка смутилась. Давно такого не было, ей было по-настоящему неловко и оттого казалось, что между ней и Мясом происходит что-то особенное и настоящее. Мясо смутился тоже:
– Ты это, извини…
Наташка помрачнела. Мясо откашлялся и добавил:
– А что проститутка, ну и чё? Тоже работа.
Она молчала. Мясо вздохнул:
– Ну хочешь, Вору всеку?
Наташке так стало приятно и хорошо от того, что он не считает ее плохой, и извинился, и даже в драку ради нее готов. Она не сдержалась и бросилась ему на шею. Правда, потом она подумала, что на них смотрят, – звонок, оказывается, прозвенел и по коридору ходили, а она даже не заметила. Наташка тут же отстранилась.
– Спасибо, не надо. – Она заспешила в класс.
Вернулась и встала сразу за дверью. Нужно было переждать, пока Мясо уйдет, чтобы еще больше не застесняться.
Регина протирала подоконники. Вера мыла парту, а Ленка отбирала у нее тряпку. Вера пыталась возражать, но Ленка остановила:
– Я вам должна, мне и мыть.
– Регину хоть отпусти, тут работы на пять минут.
– А она мне должна, – улыбнулась Ленка, и Регина кивнула.
Наташка подумала, что лучше помочь, чем стоять так вот и улыбаться до ушей.
Пока Наташка мыла, она украдкой поглядывала на Регину. Регину она не любила. Та таскалась по мужикам бесплатно, и ей, кажется, было все равно, с кем спать, – кто позвал, с тем и пошла. И смотрела она так, будто в любой момент может произойти что-то нехорошее. С Ленкой она расслаблялась и даже начала напевать, но, как только хлопнула дверь, снова сжалась, остановилась и ждала. Ленка подмигнула Наташке, и та спрятала улыбку.
– Ну как там?
– А, с Мясом?.. – Наташка попыталась изобразить равнодушие, но ее распирало. – Извинился он. Столько слов хороших сказал… Про меня… И вообще, он к проституткам нормально… Тоже работа, говорит.
Ленка, не поднимая головы, рассеянно спросила:
– А ты правда, что ли, на трассе работала? Я думала, это Аська придумала, потому что ты у нее Юрца увести собиралась…
– Ой, да нужен он мне сто лет! У него маленький. И кусается еще.
– Кто? Член? – хихикнула Ленка, но тут же испуганно посмотрела на Веру. Вера улыбалась.
Наташка чувствовала, что Вере она не нравится. Что та смотрит презрительно, даже брезгливо. А вот к Регине относится с куда большей симпатией. Это было несправедливо! Наташка тоже страдала и тоже многое пережила. Правда, Вера об этом не знала, наверное. Надо было рассказать.
Наташка рассказала, как однажды ее сняли два брата и долго держали взаперти. Один недавно пришел из армии и сильно пил, а второй работал воспитателем в детском саду. Они выкинули ее на улицу через две недели, и Наташка радовалась только тому, что самые морозы пересидела в тепле. Старший получал удовольствие от того, что делал ей больно: хлестал пряжкой военного ремня, а потом ставил перед зеркалом и трахал в зад и наслаждался, глядя, как она плачет. А младший после этого долго купал ее в ванной, а потом делал ей хорошо, языком, прямо там, и кончал только тогда, когда она, обоссавшись от напряжения, плакала. Тогда обнимал ее нежно, гладил по голове и сам тоже плакал, уткнувшись ей в грудь. Самое поразительное, ради чего Наташка и рассказывала эту историю, – садистом был воспитатель, а неженка, наоборот, только недавно пришел из армии.
Регина выскочила, не дослушав. Ленка рассеянно посмотрела ей вслед, но останавливать не стала. А после следующей истории о семи таджиках на лесоповале и вовсе сгребла Наташку в объятия и разрыдалась.
Вере, похоже, было неловко. Она не знала, куда себя деть, и еще немного помыла парту, а потом уставилась в окно. Неясно было, жалеет она Наташку теперь или презирает еще больше.
Софья
Домой Софья возвращалась вместе с дочерью. Она чувствовала, что Вера огорчена, и даже подумала, что это из-за парт, но Вера вдруг повернулась к ней:
– Ленка хорошая, да?
– У нее с гуманитарными дисциплинами не очень. Точные науки хорошо даются, а вот остальное…
– Она меня защищает. Я с кем-нибудь стою, а она мимо проходит, и такая: кто ее тронет, я зубами порву, все слышали, дебилы конченые?
Софья рассмеялась, вообразив себе мелкую Ленку перед толпой отморозков.
– Меня тоже. Ты только при ней не кури. Она очень боится огня – прямо вот страх у нее такой. Она в четвертом доме живет: три дома у нее сгорело.
– Ой, да брось, сочиняет, наверное! – отмахнулась Вера.
– Нет, у нее с фантазией проблемы. Скорее всего, Регина кого-то к себе привела пьяного. Она же таскается, Ленка с ней замучилась – еле успевает из-под мужиков вытаскивать. Я предлагала в больницу ее сводить. Есть же всякие лекарства, которые влечение глушат. Но Ленка не хочет.
– Сестра же, на таблетки как-то…
– Не сестра она ей. Там история какая-то мутная с отчимом или опекуном. В общем, росли они вместе и Ленка ее сестрой считает. Я бы эту Регину сдала уж куда следует. За ней вечно мужики гоняются.
Дома Вера долго сидела в тишине и улыбалась. Софья с удовлетворением отметила, что план ее работал. Дочь постепенно возвращалась к жизни. Может, и с аттестацией скоро помогать начнет.
Журналы лежали на столе увесистой стопкой, и казалось, весят они раз в сто больше, чем на самом деле.
На следующий день, по дороге на работу, Софья заметила восточного мужчину, прохаживающегося перед школой. Для наркоторговца он выглядел слишком солидно, и Софья забыла бы про него, но у входа в учительскую ее перехватила Ленка.
Софья сразу сообразила, что дело в мужчине:
– Он Регину ищет?
– Нет! – Ленка поморщилась. – Меня.
– Подожди, почему он тебя ищет? Ты что-то сделала?
– Да я его вообще не знаю! Короче… – Ленка схватила Софью за руки. – Если он спрашивать будет, то вы меня не знаете! Нет меня. Или не… Вообще не знаете, не учится тут такая! Во! Да!
– Лена, что проходит? Скажи мне, – начала было Софья, но Ленка отрицательно помотала головой:
– Нет, не могу! – и побежала прочь по коридору.
Софья прошла в учительскую, плюхнула журналы на стол и собиралась посмотреть на мужчину в окно, но тот уже вошел и встал посреди учительской, нервно поигрывая четками. Осмотрелся.
Софья почувствовала, что ему неловко и от самой Софьи, и от строгой обстановки школы.
– Тут это, девчонк у вас учится. Мелкий такой, белый. Мне ее надо.
Софья изобразила училку: наигранно повела бровью и ответила сухо:
– У нас учится много невысоких светлых девочек.
– Ленка. Шарипова фамилий. Мелкий. Злой такой, кричит все время.
– А в чем дело? У вас что-то произошло?
– По дела нужен, говори, пожалуйста, где.
– ГовориТЕ, – поправила Софья и пошла к стенду с журналами.
Она знала, в каком классе учится Ленка, более того, знала и то, что журнал сейчас лежит в ее кабинете на столе. Но она деловито залистала журналы, показала мужчине, по ходу выяснив, что он по-русски не читает, но сделал вид, что проверяет тоже, однако для достоверности просмотрела все.
– Нет, такой ученицы у нас нет, – пожала Софья плечами. – Сами видели.
Мужчина кивнул и вышел, не попрощавшись.
В классе Ленки не было. Регина поливала цветы и на все расспросы Софьи только улыбалась. Софью это разозлило.
– Она меня убьет, если я расскажу. Ей стыдно.
И все же Регина рассказала, что летом Ленка устроилась на рынок – торговать овощами и фруктами к этому вот Азику. Сначала дела шли прекрасно – Ленка шустро и бойко торговала, не стесняясь переманивать зазывными криками клиентов от соседних палаток, за что ее как-то чуть не побили две таджички из ларька напротив, – но потом началось.
Как-то на рынок забрела Мамаша, и Ленка, конечно же, не могла не угостить беременную женщину персиком. И лимон подарила: витамины же. Потом кому-то из своих на суп пару картофелин, и Вору яблочко – лучше сама, по-братски, потому что все равно сворует, и черешни Регине – много же, разве Азик заметит?
К концу месяца Азик пришел за выручкой. У Ленки не то чтобы была растрата или солидный недовес, нет. Все сокровища Азика будто растаяли в воздухе, растворились – ни денег, ни фруктов. Азик собирался Ленку побить, но она так лихо сиганула через ящик со свеклой – вернее, через то, что от этой свеклы осталось, что Азик растерялся и за ней не побежал. Теперь Азик упорно искал Ленку, но ее покрывали.
– Да а чё, я знала, что ли? – Ленка все это время стояла в дверях. – Дебилка конченая. Сама все пораздала, а теперь, блин… А эти тоже ходят, дебилы: дай пожрать, три дня не ел! Суки!
– А зачем ты все раздавала-то? Нельзя так. Человек деньги заплатил, купил товар, нанял работника… – Софья хотела продолжить объяснение, но Вера почему-то расхохоталась.
– Чё смешного? – надулась Ленка.
– Просто это все так… предсказуемо… – улыбнулась Вера и положила Ленке руку на плечо.
– Чё предсказуемого? – Ленка все еще дулась.
А ведь и вправду, предсказуемо. Сама Софья никогда не поставила бы Ленку продавцом.
На репетицию Софья решила остаться. Сказала, что нужно перенимать опыт, пока дочь не уехала обратно, – чтобы Вера чувствовала, что остаться здесь надолго Софья ей не позволит.
Вера заставила Ленку петь первой. У нее оказался невероятно красивый и сильный голос. Хотя и чувствовалась в нем особенная народная манера и было ясно, что она нигде не училась, а пела так, по наитию, искренность и глубина эти подкупали.
– А вот и Земля нашлась, – сказала Вера задумчиво, и Софья заметила, что Ленка краснеет.
С Ленкой все изменилось. Они наконец запели хором, ведомые ею, и хотя по-прежнему вылетали, фальшивили и не держали ритм, но стали петь гораздо увереннее. И главное, громче. Софью это очень воодушевило: теперь она за пояс заткнет эту концертмейстершу из ДК.
После репетиции Софья долго еще представляла себе, как гордо прошествует мимо концертмейстерши, и непременно в новом платье, которое купит на премию за аттестацию. Но мечтать было некогда. Надо было к директору.
По пути зайдя в туалет, Софья почувствовала, что не одна. Кто-то прятался в кабинке. Это было странно, потому что занятия давно кончились и прятаться было уже не от кого. Софья заметила подбитый железом каблук. Наташка.
– Ты почему там? Опять в подвале пить договорились?
– Нет. Вы не видели, Максим ушел? – Наташка вышла из кабинки.
– Максим? – Софья не сразу поняла, что речь о Мясе. – А ты от него прячешься?
– Ну я не то чтобы прячусь… Ну просто как-то…
– Он от тебя чего-то хочет? Он к сексу тебя склоняет?
– Я не знаю, – ответила Наташка и разрыдалась.
– Так, пошли.
В классе Софья сдала Наташку Вере. Хотелось посмотреть, что та станет делать:
– Разберись тут. Я с журналами закончу, отнести надо.
Вера налила Наташке чаю и вынула из сумки шоколадку. Наташка продолжала реветь, но сквозь слезы с аппетитом уминала шоколад и запивала чаем. Это почему-то умиляло Веру. Тут Наташка и сама заметила, что съела почти всю шоколадку, и рассмеялась:
– Извините. Я, когда волнуюсь, всегда жру.
– Мне тоже дайте, – сказала Софья, и Наташка принесла ей дольку.
– Значит, Мясо тебе нравится? – спросила Вера.
– Да ну, он стремный. Я таких больших боюсь.
– А чего ревешь тогда?
– Он красивый… На папку похож… – Наташка разревелась снова.
Вера улыбнулась:
– Ты себя слышишь вообще?
– Да я же молчу вроде, – не поняла Наташка, но немного успокоилась.
– А ревела чего? Проводил бы он тебя до дома, и что? – спросила Софья.
– Да страшно, капец. Я все испорчу. Я же шлюха, он правильно сказал. Я сначала хорошая буду, а потом всяко за старое примусь. У меня так было уже.
– Это ведь еще до трассы было. А теперь ты другая, – успокоила Вера. – Ты больше не проститутка, ты нянечка в детском саду.
– В жизни всякое бывает. И вообще, зачем он тебе? – перебила Софья, Вера явно не справлялась. – Это взрослый мужик, ему только одного от тебя надо. А ты встретишь хорошего парня, шахтера какого-нибудь, выйдешь замуж…
– Я проститутка, – всхлипнула Наташка и поднялась.
Ленка
Ленка завороженно смотрела, как Вера тщательно взбивала белки, вводила сахар и проверяла крепость пены. Хотелось тоже так вот торжественно чего-нибудь взбить, это не супу наварить или картошки нажарить. Омлет тоже украдкой поглядывал на стол, хотя их недавно накормили супом.
– Может, ты споешь уже? – сказала ему Вера.
– А чё петь-то?
– Для начала гаммы. Нотную грамоту знаешь?
– Да! – радостно ответил Омлет. – А-А-А!
Завопил он так громко, что Ленка испугалась и ударила кулаком ему по коленке. И только потом сообразила, что это и была гамма.
– На все гласные спой, разогрейся пока, а я как раз печь закончу.
Печь Ленке всегда нравилось. Но пекла она только хлеб или лепешки, потому что нужных продуктов никогда под рукой не оказывалось. Но выходило вкусно.
– А круто было бы, да, пекарню свою открыть? Я по телику видела – уютно так, и булки везде, и пирожными все заставлено. И круглые столики еще такие, с ножками. Правда, там алкаши всякие будут приходить со спиртом, и бомжи тоже… Хотя можно попросить Фархата, но он бесплатно крышевать точно не станет, а за аренду платить нужно, да и продукты дорогие. В общем, потом как-нибудь.
– Ой, знаем мы, какой из тебя торгаш, – усмехнулся Омлет.
– Ты пой, а!
Пел он вроде бы негромко, но все равно мешал разговаривать.
– Ты Наташу давно знаешь? – спросила вдруг Вера.
– Ага. А вы из-за ее рассказов запарились? Это же давно было.
– Думаешь, такие вещи бесследно проходят? Надо, наверное, что-то по психологии почитать. Или даже по психиатрии.
– Чего, думаете, она это… ну… того?
Вера рассмеялась. Ленке вроде бы и нравился Верин смех, но она терпеть не могла, когда над ней смеются, и злилась.
– Мы все в какой-то мере «того», понятие нормы очень расплывчато.
– В смысле?
– Ну вот смотри. – Вера показала Ленке яйцо. – По рецепту мне нужно пять яиц. Если положить четыре, то тесто рассыплется, а если шесть, то будет слишком тугим. Но тут не сказано, каких именно яиц – больших или маленьких. Возьму вот я пять крошечных яиц, а они как три больших, и всё – не получится.
– И чего делать тогда?
– Если некоторые большие, а другие маленькие – то на то и выйдет, – подсказал Омлет.
Вера кивнула ему. Он довольно улыбнулся – видимо, он ответил правильно.
– Не, я не поняла, ты петь пришел или яйца считать?
– Ты пой, пой, – повернулась к нему Вера. – То есть получается, что для рецепта лучше, чтобы все яйца были средние, так?
– А-А-А-А-А, А-А-А-А-А! – протянул Омлет, и Ленка, почувствовав, как теряет мысль, снова пихнула его:
– Да заткнись ты! Ну да. Средние яйца типа нормальные.
– А ты сама какое бы яйцо выбрала съесть, большое или маленькое?
– Она бы самое маленькое взяла, она любит бедненьких! – хохотнул Омлет, но тут же запел снова: – О-О-О-О-О, О-О-О-О-О!!!
– Да я, блин не могу думать, когда он орет, а тут еще пахнет так, и вообще…
Ленка вышла. Наверное, Вера хотела объяснить ей что-то по психологии, но из этого Ленка поняла только, что она тупая.
Вернувшаяся Софья Анатольевна спросила шепотом:
– Ты чего тут сидишь?
– Да врубиться никак не могу. Вера сказала, норма расплывчатая. И про яйца еще объясняла, даже Омлет понял.
– А, ну смотри, бутылка водки каждый день – это нормально?
– Не, это уже алкаш.
– А бутылка раз в неделю?
– Ну… Да, наверное.
– А раз в месяц?
– Мало. – Ленка засмеялась.
– То есть от одной до четырех бутылок в месяц – это норма. Но сколько именно ты выпьешь внутри этого месяца – это расплывчато.
– Много выпью. – Ленка развеселилась, оттого что теперь поняла.
– Я те дам!
– Кексы, – позвала Вера из кухни.
Пора было пить чай.
За чаем Вера рассказала, что готовит какой-то актерский тренинг, но понимала ее только Софья Анатольевна.
На следующий день по пути в школу Ленка с Омлетом выясняли нормы для всего: какой мороз нормальный, сколько снега на дороге нормально, сколько денег в неделю и еды в день, и даже в школе не могли остановиться. Их внимательно слушали, и Ленка рассказывала всем про норму. Общие разговоры случались редко, но тут Ленка чувствовала, что ей не просто так кивают, они врубились тоже. Не согласился только Мясо:
– Хрень это. Четко все должно быть.
– А как четко, если ни фига не получается?
– Для этого разводящие и есть. Они и говорят, как по понятиям.
– А вот с водкой как ты по понятиям сделаешь? – Ленка обрадовалась, что подловила, спорить было интересно.
– Сказал – бутылка в неделю, и всё. И пусть как хочет, так эту водку и растягивает.
– Значит, Фархат твой – алкаш, он всяко больше пьет.
Все замерли.
– Я ж всеку тебе, – беззлобно проговорил Мясо.
– А баб бить не по понятиям! – Ленка встала напротив и с вызовом посмотрела на Мясо. Знала, что не ударит.
Мясо засмеялся:
– Ты как этот… как колобок злой.
Все заржали, Ленка начала злиться, но представила себе злобного колобка, который с рычанием носится по лесу, норовя укусить кого-нибудь за ногу. Это правда было смешно.
Они наконец сели, медленно стихая, и уставились на Веру. Начинался тренинг.
Вера вынула коробку с кексами и показала им. Все обрадовались.
– Берите по одному, но не ешьте пока.
Брали сначала робко, потом уже ломились через столы, боясь, что не хватит.
– Вы сами испекли? – спросила Ирка. – Пахнет как!
– А рецепт напишете? Я тоже хочу.
Ёрш уже жевал. Ленка, заметив это, вскочила с места, но он виновато пробасил:
– Жрать охота, капец! Пузо аж сводит!
– Это хорошо, – сказала Вера. – Положите кекс перед собой на стол.
Все положили. Вор попытался схватить кекс сидящей рядом Мамаши, но не успел, она огрела его погремушкой, которую держала в руках.
– Можно уже? – спросила нетерпеливо Наташка.
Все заметно нервничали, только Кеша сидел с лицом, преисполненным полного равнодушия, и смотрел не на кекс, а в сторону. Мясо, наоборот, не сводил взгляда с кекса и вдруг улыбнулся:
– Фархат так Князя своего тренирует – колбасу ему на нос кладет, а тот терпит!
Все нервно заржали. Ленка тоже очень хотела кекса и, чтобы не думать о нем, встала с места, подальше от него, и смотрела на класс сверху. Когда следишь за всеми, самому есть становится западло.
– Тяжело, правда? – спросила Вера.
– Нормуль, я уже сожрал.
Все начали смеяться, но Кеша вдруг схватил кекс в кулак и съел его, не прожевывая, запихивая в рот целиком.
– Вот смотрите, сейчас вы хотите кекс так же сильно, как Земля хочет возвращения своих сыновей.
– Ты чё, серьезно? – взвился Вор. – Думаешь, мы тут совсем дебилы и нам надо вот так объяснять?
– Ага, дрессировать, как шавок уличных!
– Он доберман, с родословной! – поправил Мясо.
– Ты бы еще счетные палочки принесла! Умная нашлась! – Вор выругался, кинул в Веру кексом и вышел, громко хлопнув дверью. За ним вышел Ёрш и потянулись остальные. Ленка бросилась к двери, пытаясь закрыть ее собой, но Висяк посмотрел ей в глаза, и она отошла.
– Я их приведу, – сказала Ленка, – они недолго обижаются. Пошли, догоним! – приказала она оставшемуся в классе Омлету. Тот послушно встал и, выходя, повернулся к Вере:
– Спасибо, очень вкусно.
Вера
Мир будто в одно мгновение выцвел, жизнь вышла, и Вера осталась одна в пустоте.
Атмосферу она чувствовала с раннего детства. Чувствовала, как мир вползает в нее ласковым туманным мороком, когда подходит мама и берет за руку, как желтым солнечным пятном расползается комната вокруг деда, как ускоряется и искрится воздух, отталкиваясь от деловитой бабушки, и кажется, что даже тяжелый пузатый будильник стыдится своего неспешного хода и щелкает стрелками бодрее. Как застывают вещи в комнате, жмутся друг к другу, каменеют, стараясь слиться в неразличимый фон при медленном приближении отца. И с каждым его шагом все меньше становится мама, бледнеет рыжий плюшевый медведь и потускневшее солнце за окном, столкнувшись с его ледяным облаком, испуганно отдергивает лучи.
Мир был неравномерным, он весь состоял из пустот и этих облаков тяжелой энергии, слабых у края и сгущавшихся к центру. Вера, как резонатор, улавливала эти колебания, эти смещения и, попадая в них, становилась частью, сама будто рассасывалась. Ее волокло и тянуло, она смеялась, когда смеялись вокруг, и, переполнившись этим смехом, впитав его весь, долго не могла успокоиться, хотя все вокруг уже говорили о другом.
Она чувствовала, как призывно втягивает ее в воронку черной густой печали сидящего на бордюре бомжа и как она притягивается. И в следующую секунду бомж уже плачет, прижимая ее к себе, а Вера, заткнув собственным телом эту воронку, тает и медленно иссякает. И как бежит к ней испуганная мама, и отрывает ее, и как ругает потом, потому что у него непременно блохи и глисты, да и вообще, а если педофил? Нельзя к незнакомым.
Только с годами она научилась сначала медленно, словно против ветра в метель, двигаться внутри этих сгустков, а потом и управлять ими, рассеивать и сгущать. Нужно было просто сделать соответствующее лицо, жест или вообразить себе деталь, как учил Михаил Чехов, и сразу мир вокруг закручивался и самой Вере становилось смешно, или, наоборот, грустно, или спокойно, но чаще – никак. Вера не любила, когда ей было никак.
В такие моменты ей казалось, что она тоже вещь вроде пузатого будильника. И все, что есть в ней: вся пульсация ее крови, мысли, биение сердца, – это тоже механическое тиканье будильника, лишенное всякого смысла.
Помогало пение. С тех пор как Вера выиграла свой первый конкурс, каждый семейный праздник неминуемо заканчивался песней и всеобщими спорами о том, с какого же возраста Вера поет. Постепенно факты обрастали мифами, и Вера, которая прекрасно помнила, что впервые запела в пятом классе, наблюдала, как в историях родственников она начинает петь в первом классе, в детском саду; в яслях вроде бы воспитательница жаловалась на то, что Вера голосистая, а еще маленькая Вера напевала что-то, когда научилась ходить. А потом и маме стало казаться, что в животе у нее Вера вела себя странно. Урчания были какими-то подозрительно мелодичными.
Веру это смешило, но она не возражала. В конце концов, такой миф делал из нее героиню, которой Вера себя никогда не чувствовала. И даже в пятом классе, придя на хор, она первые полгода испуганно замолкала, когда слепая учительница, ощупывая парты, бродила между рядами и слушала, кто фальшивит.
К Новому году учительница внезапно нащупала за партой Веру и повела к пианино. Вера думала, что на этом ее хоровая карьера закончится, но выяснилось, что слух у нее есть.
Вера была счастлива. Хор давал ощущение защищенности, которого больше нигде не было, и волшебство отдельного звука, прорывающегося из общей массы, тоже, казалось, немножко рождено ею. И этот сольный и звучащий голос будто осмысливал весь хор разом, создавал атмосферу не только себе, но и всему хору.
С годами, как ищейка, идущая по следу, она все больше и больше втягивалась в эти потоки, голоса, перескакивала из одного в другой, устраивала вихри и сама же, усиливая общий бег, неслась в этом водовороте под извечную «Земфиру» в плеере.
Ты нужен. Всем этим детям и взрослым, и их все больше, и каждый мучается своей воронкой, и не излучает почти. Каждого надо взять за руку, посмотреть в глаза, заткнуть в нем дыру и научить наполняться, чтобы, наполнившись, он мог выпустить на свет свой собственный голос, у каждого особенный и удивительный.
Сначала она обнаружила в себе способность объяснять взрослым то, что от них требуется, и ее учебные постановки в хоровом так сильно отличались от общего уровня, что ее оставили преподавать. Вере нравились все эти вокальные методики, все эти упражнения на импровизацию и жизнь в предлагаемых обстоятельствах, это раскрепощало певца, делало его готовым к любым потрясениям, дисциплинировало, учило держать лицо.
Она писала научные статьи, набирала учеников, ездила с мастер-классами и совсем перестала ставить концертные номера ради выступлений. Она подбирала тексты под вокалистов и долго, мучительно прорабатывала с ними самые болезненные моменты их биографии. Она изобрела собственную систему, больше похожую не на вокальную, а на психологическую. Все, что у тебя в жизни не вышло, все ситуации, в которых ты был унижен и раздавлен, ты можешь спеть заново, с самого начала, спеть прилюдно, многократно и красиво. И о чем бы ты ни пел, если голос твой чист и светел, тебя услышат. А если и нет, то ты услышишь себя сам, сможешь самому себе доказать через это, что ты уже другой, что ты ко всему готов и все можешь. Это имело большой успех – ученики не желали уходить от нее, организовывались в коллективы последователей. На курсы, которые ее попросили открыть в институте, валом шли бизнесмены и руководители. Они хотели быть готовыми, понимать себя и уметь реагировать, а в итоге уходили со своим голосом, чистым и настоящим.
На самом деле ничего особенного Вера не делала. Голос было сразу слышно. Да, он был засоренным, мутным, сбивающимся, но различимым. Нужно было только очистить его от мусора и дать зазвучать. Правда, иногда случались настоящие чудеса. Измотанный, истерический крупный руководитель оказался вдруг басом ближе к профундо и после курса продал фирму и стал радиоведущим. Включал Вере ее любимые песни и передавал приветы. Или коротко стриженная, вечно все контролирующая бизнес-леди, староста группы, певшая в хоре низким, мужским голосом, почти басом… На индивидуальных занятиях выяснилось, что у нее сопрано. И поет она с такой нечеловеческой нежностью и тоской, что на первом же концерте, где она наконец выступила соло, она встретила будущего мужа.
Были, правда, и сложные случаи. Таких людей Вера все никак не могла рассмотреть. Странная серая муть – ни воронки, ни излучения. С ними Вера мучилась дольше всех. Пробовала так, иначе, совсем по-другому. Обычно человек быстро понимал, как ему больше нравится, находил себя и раскрывался. А «мутные» мало того что дергались, они еще и капризничали, чем заставляли Веру постоянно о них думать, пытаться помочь, изобретать все новые и новые способы. За самого мутного Вера вышла замуж. Надеялась, что если дать ему больше любви, внимания и поддержки, то он непременно найдет себя, но после свадьбы муж петь вообще расхотел, и они развелись.
И все равно, несмотря на провалы, Вере казалось, что боли вокруг все меньше, что люди, которые приходят к ней, выправляются, выравниваются и весь мир вокруг нее становится ласковее и правильнее.
То есть у Веры была система. И она почему-то не сработала.
Мясо
Макс ждал. Команды есть еще не было, поэтому надо было продолжать. Он бы
и не заметил, что все вышли, но Наташка так медленно поднималась, что ее
задница зависла прямо перед его лицом.
«Да, такой кексик я бы тоже умял», – подумал Макс, но быстро вернулся к тренировке.
Он представлял себя деревом. К этому Фархат приучил их сразу – стоять надо до конца, до смерти, встал – и будто врос в землю.
– Как дерево, врубился? И пусть они там пилят тебя, ветки тебе на веники ломают, а ты стоишь.
Максу сначала казалось, что это тупо, но, когда в середине драки Фархат вдруг крикнул: «Дерево!» и все разом уперлись и поднажали, переломив исход, в очередной раз убедился.
– А трудно, слушайте! – Мясо улыбнулся Вере и только теперь заметил, что она огорчена. – Забейте! Придут. Ленка им там ввалит, мама ваша обработает.
– Я не понимаю, что их так обидело, – призналась Вера. – Это нормальное упражнение.
– Вообще нормальное, надо Фархату сказать, мужиков потренируем. А эти – ну они всегда обижаются, когда им говорят, что они тупые.
– А они что, очень умные? – ответила Вера и тут же пожалела, но Мясо только засмеялся:
– Не, дебилы. Но не все. Слушайте, я вот хотел перетереть. По понятиям. Не разберусь никак.
– Что?
– Ну короче, вы про любовь спрашивали тогда, вот я, короче, хожу и думаю – было или нет. А мне точно знать надо.
– Зачем? Если встретишь девушку хорошую…
– Не могу я, мне точно надо, – резко оборвал ее Мясо, и Вера села, подвинув ему коробку с оставшимися кексами.
– Да не, я пока пучился на него, перехотел уже, – но через пару секунд взял. И тут же сам этому улыбнулся.
До Наташки Мясо влюблялся только один раз. Малолетки, вившиеся около Фархата, после него доставались Максу, и их он почему-то даже не запоминал. Как-то раз, когда Фархат уже начал держать город, он отправил Макса с грузом в соседний городок. Макс часто мотался туда, но всегда обходилось без происшествий: его машину гаишники знали и никогда не останавливали.
В тот день Мясо чувствовал себя неважно: Фархат накануне запил и пришлось пить вместе с ним, а потом везти его в сауну, вызывать ему девок, выгонять девок, тащить Фархата домой, укладывать и, рано утром поднявшись, с похмелья пилить в соседний городишко. На обратном пути Мясо остановился в придорожной забегаловке – выпить кофейку и попросить аспирина. И там увидел ее.
Голубоглазая девчонка в коротеньком пуховике и сапогах не по размеру даже идти толком не могла на этих каблуках – коленки не разгибала, как кузнечик. И из пуховика в районе груди – пригревшаяся кошачья морда. Макс никогда не знакомился с девушками сам, но тут пройти мимо не смог. Наверное, из-за кота. Что-то было домашнее и очень уютное в том, как девчонка почесывает урчащего кота за ухом, как тесно прижимает одну к другой свои тощие коленки, пытаясь согреться, и втягивает шею. Минус сорок на улице, а она в колготочках и без шарфа. Присел рядом, заказал ей пирожное и котлету для кота.
Оказалось, кот наблевал отчиму в валенок и отчим хотел выкинуть кота на мороз или сжечь в печке, если Люся сейчас же от него не избавится, а кот маленький, котенок совсем, не сообразит на чердак забраться или до теплотрассы добежать – замерзнет. Жалко же. Вот Люся и решила отвезти кота к бабушке, в соседний город: бабушка животных любит, и саму Люсю, она вообще никогда бы никого на улицу выгонять не стала. Денег на автобус у Люси нет, а на трассе ее никто больше не подбирает: машин мало, а из-за пурги ее не видно. У Макса внутри все сжалось от жалости к девочке этой и к коту, и он сам не заметил, как начал ненавидеть ее подлого отчима и желать, чтобы девочка добралась до бабушки. На улице мело нещадно, и Макс застрял.
Пока он сидел с ней в кафе, все больше у него рождалось приятного и теплого к ней. Через пару часов он уже забрал ее вместе с котом к себе, обещая завтра же отвезти к бабушке, но не для того, чтобы отдать кота, а для того, чтобы больше никогда и никому их не отдавать – бедных, маленьких, замерзших.
Это было красиво и соответствовало его представлениям о любви. Найти таких вот обреченных на смерть, спасти, пригреть. И сам он весь преисполнился какой-то необычайной силы и теплоты. Сам по себе он не знал, куда идти и как жить, но в сравнении с ними – знал и понимал куда больше, был для них тоже немножко Фархатом. От этого метель казалась совсем не зловещей, а какой-то радостной, и пляшущий свет фар приближающихся машин напоминал огоньки гирлянд новогодней елки. Жмущаяся рядом девочка радовалась, и Максу было так хорошо и приятно, что он даже радио включил и подпевал, счастливо улыбаясь. Думал, как привезет их домой, отмоет, напоит горячим чаем, накормит кота, а потом уляжется вместе с девочкой в постель и, перед тем как начать, крепко-крепко обнимет, прижмет к груди и поцелует в лоб. И будет ему так от этого ласково и нежно, как никогда еще не было. И будет он знать, что есть у него что-то свое – свое собственное, не какая-то уже пользованная Фархатом девка.
Ему и в голову не могло прийти, что Фархат не разрешит их оставить: у него жили все, кому не лень, тем более у Мяса была своя комната, откуда кот мог бы и не выходить при необходимости да и девочка тоже.
Косой с похмелья Фархат, наливая чай, выслушал длинный девочкин рассказ про котенка и отчима и неожиданно взял кота за горло и раскрыл ему пасть:
– Котенку твоему уже лет десять, не меньше, – и пристально посмотрел на девочку.
Она растерялась и опустила глаза.
– И давно ты на трассе работаешь?
Девочка молчала. Фархат схватил ее за руку и засучил рукав ее несвежей кофточки. На сгибе были следы от уколов.
– С весны, – ответила девочка совсем другим, уже невеселым голосом.
Макс сидел перед ними и не верил. Прямо у него на глазах волшебство таяло – забавные белые кудряшки становились немытыми спутанными патлами, тоненькие ручки, которыми девочка все еще гладила котенка, превратились в красные обветренные руки, шарившие в волнении по вылезающей шкуре старого немытого кошака. Милые тощие коленки стали выпирающими через кожу, высохшими от героинового сушняка суставами, да и кожа на личике теперь казалась старой и тусклой – он наконец заметил морщинки вокруг глаз, потрескавшиеся губы и нездоровый блеск в глазах.
И никак не мог понять, как же так, всё это и раньше было в ней, но теперь не умиляло, а бесило, вызывало тошнотворное отвращение и стыд от того, что он притащил ее в дом. Дело было не в том, что она проститутка и сосет за деньги немытые члены дальнобоев, об этом Мясо в силу скудной фантазии не думал. Дело было в наркомании – любая недоразвитая одноклассница из школы для дураков вызывала в нем большее уважение хотя бы потому, что не была виновата в своем недуге, такой уж она уродилась, а наркоманы людьми не были. Он их побаивался: они за дозу могли соврать, отдаться, убить и не было в них ничего, кроме этой пугающей одержимости.
– Фархат, я…
– Да я ничего, хочешь – оставляй, – пожал Фархат плечами и вышел.
Макс не смотрел Люсе в глаза, подпихнул к выходу, всучил ей куртку.
– Мне бы денег на автобус, а? Как же я теперь до трассы доберусь?
– Пошла! – прикрикнул Макс, но смятую сотню в руку ей все же сунул.
Ему было очень стыдно за свою доверчивость, но Фархат, к его удивлению, смеяться не стал.
Следующим утром Макс признался Фархату, что хочет переехать. Фархат и это почему-то понял и положил перед ним пачку денег: снимать – это не дело, купить надо.
По сути жизнь Макса от этого не изменилась – он все равно постоянно торчал у Фархата, исполнял его поручения, но внутренне он почувствовал себя спокойнее, отдельнее, и Фархату это нравилось. Он, как заботливая мамаша, постоянно привозил Максу ворованные телевизоры подороже, ковры, музыкальные центры и иногда приходил в гости.
– Ну так чё? – спросил Макс у Веры. – Это считается?
– Думаю, да. Короткая только любовь вышла, но была же, пока вы ехали, и в кафе.
– Спасибосы, – ответил Макс и поднялся.
– Ты хотел, чтобы я по-другому ответила?
– Не, я по понятиям хотел. Чё мне по-другому?
Мясо вышел, а Вера осталась сидеть. Уже на крыльце он вспомнил, что Вера была расстроена. Как-то нехорошо получилось: у нее беда, а он тут со своими вопросами.
Когда она вышла на крыльцо, за окном уже стемнело.
– Провожу, чё. А то мало ли.
Вера
К остановке шли молча. В середине пути Мясо споткнулся, он не смотрел вперед, а смотрел вверх.
– Я жить без этой херни не могу, в натуре, – сказал он неожиданно. – Если хоть день не увижу – всё. Оно так внутри вот защемляется, как сука…
Вера только теперь заметила, как он говорит – криво, мутно, матерно. А она слышит другое, чувствует, что волна исходит из самого сердца. И было томительно и непонятно – такая сила, языческая, природная, что хотелось обнять, успокоить. И уже нельзя было его оценить простым «хорошо» или «плохо».
– Что? – Она постаралась спросить как можно тише, и оттого вышло неожиданно хрипло.
– Небо.
– Что?! – Вере показалось, он издевается.
Он тоже как-то смутился собственного пафоса и усмехнулся:
– Ну звезды там… Вся эта херь… – И он, раскинув руки, посмотрел в маняще звездное небо, в бескрайнюю его темноту.
И странное чувство жалости к этим большим и нелепым детям переродилось вдруг во что-то другое, куда более ценное. В них было то, чего не было в самой Вере, – цельности. Да, они были глупы, доверчивы, наивны, косны и грубы, но они были постоянными. Предсказуемыми, как животные, которых можно изучить и понять, вылечить, переучить.
Они шли. Совсем не туда, путались, терялись, гибли, но все равно шли. Будто громадная, нескончаемая, как китайская армия, масса двигалась в одну сторону вдоль огромного ущелья и крайние срывались с обрывов, а зазевавшихся затаптывали, даже не заметив. И меньше их не становилось, они всё перли и перли сплошной волной, и это было страшно, дико и в то же время прекрасно в силе своей и величии.
А Вера – со всеми ее переживаниями, осмыслениями и рефлексиями – сомневалась. Она металась среди всего этого гигантского потока, не подвластного ничему, привязывалась к отдельным, в отчаянии хватала за руки, кричала, но ее не слышали. И после тысяч безрезультатных попыток развернуть поток она поняла вдруг, что должна делать. И она пошла. Пошла со всеми, в самой гуще, пошла с ними в пропасть, попадая в ногу, и на ходу пела. Пела изо всех сил, громко, надрывно, тысячи и тысячи раз, пока идущие рядом не выучили слов и не начали подпевать. Голоса их были слабы, и слов было не разобрать, но они уже мычали в такт и шли медленнее, и взгляд их постепенно становился все более внимательным, и вот они уже с тревогой всматривались вперед, взволнованно переглядывались, стараясь понять, куда же, куда они все идут. От этого Вере стало легко и ясно, куда ей самой идти и как жить, к утру она уже знала, что делать.
– Знаете что? – проговорила она с порога – Думаете, вы такие крутые? Думаете, вы лучше меня? Приехала тут такая москвичка вся на понтах, жизни не знает и пальцы гнет? Обиделись! Надо же, какие мы нежные! А вы думаете, у меня такая сладкая жизнь была, да? Думаете, сдалась кому-нибудь в Москве нищая девчонка из этой дыры? А? Сразу, вот как только на вокзале вышла, тут же меня лимузины встречали, денег мне отвалили чемодан и давай на руках носить? И унижалась, и терпела, и так погано потом было, что хоть сдохни! А они на кексики обиделись! Не уважают их, видите ли! А за что мне вас уважать? За то, что вы много страдали? Я тоже страдала, и что теперь? Сидеть и жалеть себя? Ах, меня дебилом считают. А ты мне докажи, что ты не дебил, приди и докажи! И не фыркай, когда тебе помочь хотят, а спасибо скажи. Так что это не я пошла, это вы пошли!
Они сидели удивленные, даже Кеша не прятал взгляда, а смотрел на Веру раскрыв рот.
Она выскочила из кабинета, на ходу чуть не снесла старушку с журналом.
– Пра-а-ально, – протянула уборщица, выжимая тряпку. – Так их, чертей! Нечего!
Вера отшатнулась и бросилась в мамин кабинет, ее трясло. Она давно уже не распалялась до крика, отвыкла и от этой тошноты, и от тремора, и от странной отупляющей пустоты в голове.
– Тихо, тихо, тихо… – командовала она себе, но не могла успокоиться – нарезала круги по кабинету. И покурила в окно.
Зашла мама:
– Ты чего это? Так… Курила.
– Да ну их, дебилы.
– Класс проветри, истеричка.
Вере стало смешно, и она успокоилась.
– Ты это, урок за меня проведи. По Александру Невскому. Мне в гороно.
– С ума сошла? Они ко мне не придут.
– Ну и ладно, главное, ты была и урок они сорвали, а не я прогуляла.
Мама, подхватив бумаги, торопливо выскочила. Вера заперла окно и раскрыла учебник. Было стыдно. Она ведь сама облажалась с кексами, она была не права, но так все вывернула, что не правы оказались они. Переломила и развернула ситуацию. И теперь, если сработает, она должна будет им что-то говорить. А что? Про Александра Невского?
Вера, кроме Ледового побоища, ничего не знала, да и то не была уверена, что это про него, и так увлеклась чтением, что даже не заметила, как робко они вошли и расселись.
Из оцепенения ее вывела Наташка. Она стояла у подоконника вместе с Ленкой и Региной. По их потрясенным лицам Вера поняла, что у Наташки с Максом все вчера произошло.
Со звонком Наташка горделиво прошествовала прямо к парте Макса и, победоносно улыбаясь, уселась рядом с ним. В классе зашептались. Вор присвистнул и хохотнул, но Мясо так строго всех оглядел, что они замолчали.
Урок прошел весело. Вера путалась в датах, а в середине честно призналась, что материала не знает. Это всех так развеселило, что они начали сами подсказывать ей из учебника. Когда вошла мама, она застала бойко отвечающих учеников и довольную Веру.
После урока к Вере подошел Недоперсток:
– Вы это… Короче, мож проводить?
– Что? – Только когда переспросила, Вера поняла, о чем он.
– Нет, она с мамой, – ответил проходивший мимо Висяк и строго посмотрел на Недоперстка. – Татьяну Михайловну проводи.
Недоперсток смутился и торопливо вышел.
Висяк
В детстве огромная Татьяна Михайловна по прозвищу Татмех представлялась Саше грустной великаншей, которая не входила в маленький мир обычных людей. Она сгибалась, проходя под низкими сводами школьного подвала, где была устроена раздевалка, подолгу впихивалась в тесный жигуль, если директриса прихватывала ее с собой за грибами, а когда она сидела в школьной столовой, широко расставив ноги, стула под ней не было видно, а оттого казалось, что она висит в воздухе.
Потом она надолго пропала из виду, и встретил ее Саша уже после того, как ушел Соленый. Поняв, что говорить он не может, она за руку привела его к себе, усадила, дала бумагу и ручку и терпеливо ждала, пока он напишет, что происходит. Потом они написали заявление в милицию о пропаже мамы. Мама нашлась на следующий день в Норильске и через пару дней приехала. Татмех строго с ней поговорила, и мама осталась на пару месяцев, пока Саша лечил горло. Но лучше не стало, и она, не вытерпев, снова уехала. Однако теперь она исправно присылала сыну деньги на сберкнижку, и он каждый месяц после банка заходил к Татьяне Михайловне с конфетами. Говорить им было не о чем, они молча пили чай, и Саша уходил. А потом появился Недоперсток.
Вечерами Татьяна Михайловна, которую в нетопленом доме давно никто не ждал, с радостью оставалась в цеху. Желтые лампы еле заметно гудели, создавая особенный уют, гулко раздавались шаги по бетонному полу, и свет отражался от окон.
За окном плескалась непроходимая густая темнота, жидкая, как машинное масло, и оттого выходить было немного страшно – казалось, открой дверь, и темнота эта вольется внутрь густой волной. А здесь можно было заварить себе кислого каркаде с сахаром, отчего жизнь казалось не такой уж пресной, и, проверяя тетради, поглядывать изредка на свое отражение в оконном стекле. Видеть себя маленькой и приплюснутой, будто раздавленной заливавшим все вокруг светом. Хотелось это кому-нибудь показать, но после пар ученики мгновенно разбегались, а преподаватели старались незаметно улизнуть, не досиживая положенного по расписанию.
Поэтому, когда шустрый Алеша остался вечером у станка и продолжил вытачивать деталь, Татьяна Михайловна обрадовалась. Она уже много лет не видела искренней увлеченности, и мальчик покорил ее сразу. Он оставался после занятий и изучал устройство фрезера – и ни на секунду не оставлял ее в покое.
Она приносила ему старые вещи сына и борщ в стеклянных банках из-под соленых огурцов.
Она устроила его на завод подмастерьем, в цех к своему брату, такому же огромному бригадиру.
Мужиков Алеша смешил, и они постоянно подтрунивали над тем, как яростно он ест, откусывая от булки огромные куски, как давится и кашляет потом, как, торопливо семеня короткими ножками, в панике бегает по цеху в поисках пропавшей отвертки. Отвертка обычно лежала на станке сверху, куда он сам же ее и убрал, чтобы не потерять. Но постоянно забывал об этом и из-за маленького роста не мог ее увидеть.
Бригадир постоянно над ним подтрунивал. Алеша ненавидел, когда над ним смеялись. Лицо мгновенно багровело, ноздри раздувались, он начинал сопеть и от этого весь будто накачивался воздухом.
Мужики замирали и, раскрыв рты, ждали. Вдохнув столько, что больше уже не влезало, Алеша бросался на обидчика, но бригадир всегда уворачивался и делал это так ловко и весело, будто его пытался протаранить разъярившийся кабан. Алеша пролетал мимо, врезался в станок или в стену, падал, но всегда вскакивал снова и с криком, выставив кулаки над головой, устремлялся на бригадира. Тот снова отскакивал, успевая на ходу ухватить Алешу за шиворот и за ремень, и держал на весу, пока Алеша не успокаивался. После этого осторожно ставил его на пол и отходил. Сдувшийся мальчик плелся к станку. Мужики, просмеявшись до слез, тоже возвращались к работе. Как-то бригадиру увернуться не удалось, и Алеша все же попал ему по лицу – больше случайно, чем прицельно. Бригадир очень удивился:
– Ишь ты, недоперсток, всек мне, а!
С тех пор Алеша стал Недоперстком. После того как даже уборщица Помойка в цеху стала звать его так, Недоперсток работу бросил. Ушел. И из школы тоже.
Татьяна Михайловна, просидев несколько вечеров в одиночестве, пошла его искать. Жил Недоперсток с могучим огромным дедом, похожим на обожженную молнией корягу. Дед долго поднимался, шел ставить полуведерный чайник, мешал угли в печи, отодвинув чугунные кружки, и не с первого раза Татьяну понял – пришлось кричать в ухо. И помедленнее. Было неясно, как у такого огромного деда мог родиться такой низкий и шустрый внук, но оказалось, что Недоперсток деду этому – никто. Так, приблудившийся пацанчик, помогавший по хозяйству за стол и кров.
После медленной, а оттого продолжительной беседы с дедом Недоперсток вернулся в школу и принялся точить с еще большим рвением. Вскоре, однако, Татьяна обнаружила, что точит он толстые шипованные кастеты, способные проломить череп с первого удара. А потом продает. После ее непродолжительного и довольно грубого внушения Недоперсток решил пересмотреть свой подход к жизни и загорелся идеей. Решил стать настоящим бизнесменом.
Он с жаром рассказывал Татьяне, как научится точить ключи, как откроет в сгоревшем заброшенном киоске на рынке собственный пункт, как женится, и потом, когда дети подрастут и старший захочет заменить его на рынке, он станет часовщиком. Татьяна радовалась, слушая об этом; ей казалось, что темнота за окном рассеивается и уже не так густа, и каркаде на этот раз куда ароматнее, и токарный станок не завывает, а поет какую-то простую и приятную мелодию.
Недоперсток учился. В один из дней он пришел особенно мрачным. Жаловался, что дед полночи не мог заснуть: куда-то дел ключ от кладовой, а там память – альбомы с фотографиями и старые вещи жены. Вот было бы здорово сделать ключ и незаметно подкинуть деду – тот проснется утром, а ключ под подушкой. И тревога пройдет. И обрадуется.
Татьяна, умиленная его заботой, пообещала помочь. Показала, как сделать слепок, не имея ключа, как обточить. Возились долго, каждый раз Недоперсток возвращался огорченным – шли дни, дед мрачнел, а в замке обнаруживалась новая зазубринка, и ключ снова не подходил.
Как-то вечером Татьяна, проводив Недоперстка, засобиралась сама – прошла в подсобку, где оставляла одежду и сумку, и увидела, что дверь открыта. Списав все на собственную рассеянность, она сунулась в шкаф и только теперь поняла. Шкаф был пуст. Все эти дни она помогала Недоперстку точить ключ от собственной подсобки. И как только ключ подошел, Недоперсток Татьяну обокрал.
Татьяна шла домой в халате и простудилась. А когда выздоровела, первым делом отправилась к деду. Дед ее выслушал и Недоперстка выгнал. Где он теперь живет, неизвестно.
Наташка
Наташка специально пошла мимо дома Максима. Она надеялась, что он увидит ее и выйдет, позовет в гости и… Но нет.
Максим жил в небольшом кирпичном домике у магазина. В детстве Наташка часто ходила мимо, видела этот сказочный домик и всегда удивлялась, как такой хорошенький домик тут оказаться. Раскидистые яблони во дворе, выкрашенный забор, островок тротуарной плитки перед калиткой. Она воображала, что здесь живет какая-то очень счастливая и правильная семья.
И когда пьяный сосед приходит занять денег, выходит хозяйка в накрахмаленном переднике и печально на него смотрит. И выносит ему не деньги, а пятьдесят граммов в хрустальной рюмочке и соленый огурчик – закусить – на тонком фарфоровом блюдце, чтобы не умер. Сосед, судорожно выпив, крякнув, стесняется взять огурец, но все же берет, и пальцы его с широкими грязными ногтями кажутся ему настолько безобразными, что он зарекается приходить еще, но все равно приходит, потому что внутри у него пляшет синее пламя, выжигая желудок и опаляя пищевод, отчего даже дышать трудно.
И хозяин в голубой рубашке с закатанными рукавами тоже появляется на крыльце. Он обнимает жену, и они выходят следом за соседом на улицу. Жена тревожно заглядывает мужу в глаза – не огорчился ли? А тот целует ее в лоб, и они, обнявшись, с жалостью и тоской провожают взглядом уходящего к магазину соседа.
И сосед, конечно, чувствует этот взгляд и оттого старается идти ровнее, но пьяный жар уже разливается по телу, и его шатает.
Впрочем, смотреть на него некогда, потому что во дворе уже весело кричат догоняющие друг друга дети, и хозяин, подхватив на руки улепетывающую от брата дочку, кружит ее на руках, и подол ее платья развевается. А сын, не успев догнать ее, со всего маху утыкается в мамин передник и, зажмурившись, вдыхает ее аромат, смешанный с запахом яблок и свежего хлеба. Так и живут они, счастливые и святые в этом счастье своем.
Наташке вспоминала все это, и ей казалось, что Максим тоже так представлял себе этот домик и хотел быть таким вот хозяином в голубой рубашке с закатанными рукавами, потому и купил его. И ей очень хотелось попасть туда, к нему, хотя бы ненадолго, пусть и не вышло бы ничего, это неважно, даже если на одну ночь, то утром все равно Наташка выйдет оттуда и постоит у калитки.
Теперь, конечно, уже не постоит. Надо было раньше думать, когда он ждал, а не реветь в туалете. Теперь уже всё, поздно. Сегодня он вообще не обратил на Наташку внимания.
Захотелось плакать.
Наташка пошла быстрее. Надо дотерпеть до детского дома и успеть проскочить к себе мимо мелких. А то облепят, и начнутся вопросы. Тогда Наташка точно разревется, и придется рассказывать.
К детскому дому она почти бежала, ей даже на мгновение показалось, будто на крыльце ее ждет Максим. От нелепости этой мысли стало совсем горько, но, подойдя ближе, Наташка поняла, что ей не кажется. Это правда был Макс! Глупо, конечно, было думать, что он ждет именно ее, но…
– Привет. Ты чего тут?
Максим улыбнулся в ответ. Наташка поняла, что он и вправду пришел к ней, и тихо засмеялась. Стало так радостно и светло на душе. А Максим сгреб Наташку в охапку и поцеловал. У него были теплые твердые губы, и она почувствовала, как растворяется – будто ее больше нет, и его нет, а есть только этот бесконечный поцелуй. Потом она подумала, что Максу неудобно, наверное, так стоять, согнувшись. Она отстранилась и обняла его, он погладил ее по голове. Стало хорошо и уютно, захотелось плакать. Дальше Наташка не очень запомнила. Они зашли за ее вещами в детский дом, девочки умиленно хихикали, глядя на них, а воспитательницы смотрели тревожно. Потом они пришли к нему, но дом Наташка рассмотреть не успела и почувствовать, как это, быть внутри, тоже. Было не до этого – они снова целовались, и голова у Наташки туманилась от восторга и любви.
На следующий день на пробежку Макс не пошел. Она отправляла его, и он уже оделся, но потом сел у порога. Его смешило, как шустро Наташка носится по дому, и он на все вопросы только кивал и норовил схватить ее. Наташка, продолжая болтать, целовала его порывисто и возвращалась к домашним делам. Наконец она остановилась, не зная, что делать дальше: все было вымыто, вычищено, завтрак приготовлен, обед тоже, стол протерт, стаканы сушатся. Максим обнял ее и прижал к себе.
На первый урок они опоздали. На них смотрели и явно обсуждали, но Наташке от этого было не стыдно, а гордо и радостно.
– А приходите к нам в гости, – почти пропела она и, не сдержавшись, смущенно покрутилась на месте. – Сегодня.
– А, да, хорошо, – мгновенно согласилась Вера и только потом, будто опомнившись, спросила адрес.
Вечером Наташка торжественно ввела Веру в дом и обернулась:
– Ну вот!
Она гордилась таким хорошим и красивым домом и вместе с Верой с удовольствием все рассматривала.
Видимо, когда-то здесь было уютно, на стенах сохранились пейзажи в резных рамочках, на верхних полках, у самого потолка, пылились вазочки и букеты из высушенных цветов бессмертника, а грязная тряпка около умывальника раньше была расшитым вручную полотенцем. Но все это проступало только местами, как привет от той самой семьи. Сверху были кучи больших вещей, принесенных, видимо, уже Максом. Максиму было неловко, и он посматривал на Веру, явно ожидая ее оценки. Наташка не поняла, почему он так напряжен. Он же старался. Он хотел сделать свой дом уютнее, чувствовал красоту оставшейся от прошлых хозяев обстановки, старался попасть в нее, но, не имея ни вкуса, ни воображения, украшал пространство вокруг себя как умел. И не было в этом ничего стыдного. Особенно били в глаза серебристый музыкальный центр, похожий на инопланетное яйцо, плазменный телевизор и леопардовый ковер на полу. На серванте стояло большое, грубой лепки глиняное дерево, усыпанное золотыми монетками, и непонятная сияющая гирлянда в виде фонтанчика из лески. А на столе – стеклянная пепельница с птичкой на краю. И от Вериного взгляда на эту птичку Максим будто понял, что Вера все его жалкие потуги видит, понимает, и торопливо убрал пепельницу в сервант.
Вера, стараясь приободрить его, осмотрелась:
– Как у вас хорошо!
Максим удивленно посмотрел на нее, и Вера добавила серьезно:
– Только ковер сюда нужен с мелким рисунком. Бежевый или к коричневому ближе.
Максим кивнул и успокоился. Чтобы поддержать беседу, Наташка спросила о прошлых хозяевах и тут же испугалась. Сейчас он расскажет, как алкаш, может быть, даже тот самый сосед, лез сюда ночью, чтобы выкрасть что-то, и попался. Порезал хозяйку, та умерла до приезда «скорой», а хозяин спился.
– Переехали они, – внезапно прервал ее мысли Макс. – К детям куда-то там.
И у Веры отлегло.
Наташка гордилась собой. На столе была нарезка из дорогих сыров, колбас, даже оливки. Расставив все, Наташка вынесла бутылку коньяка с золотой наклейкой и торжественно поставила в центр. Вера похвалила ее – сказала, что в провинции всегда стараются поразить роскошью, «накрыть поляну» и накормить на убой. В столице готовили порционно, иногда вместе с гостями, попивая в процессе легкое вино и закусывая тут же сыром и овощами. Наташка подумала, что в следующий раз сделает как в столице.
Максим привычным жестом вытянул из-под стола стеклянную бутыль мутного самогона и поставил около себя, деловито навалил в тарелку оливье из салатницы, положил, стараясь не перевернуть, пару бутербродов и, будто забывшись, встал, прошел к холодильнику, зачерпнул из банки прямо рукой, шмякнул поверх салата горсть квашеной капусты.
Наташка возмутилась:
– Макс, блин!
Ей хотелось как в кино – чинного ужина в новом доме, представлявшемся ей дворцом, в компании наследного принца и творческой интеллигенции. А Мясо собирался накатить.
– Чё? – удивился он. Так и не понял, что все испортил этой своей капустой.
Наташкина губа уже выпятилась от обиды, но Вера вдруг произнесла торжественный тост.
Пока она желала им любви и тепла, Наташка за ее спиной пучила глаза и беззвучно шептала Максу, чтобы вел себя прилично. Он торопливо прожевал, выпрямился и поправил воротник рубашки.
Чокнулись, выпили и сразу, как по сигналу, расслабились, развеселились.
Наташка пыталась резать ножом котлету, а потом бутерброд, но украдкой подсмотрела, что Вера ломает котлету вилкой и бутерброд берет руками, и отложила нож.
Довольно быстро напились, Наташка болтала, посматривая на Макса – вид у него был такой, будто он хочет что-то рассказать. Вера тоже посмотрела на Макса, и Наташка замолчала.
Мясо
Макс не мог выбирать. Это мучило его с детства.
Если у него спрашивали, какое он хочет пирожное – увесистую пропитанную ароматным какао «картошку» или желтенький «лимончик» из двух скрепленных повидлом половинок, – он терялся.
Нет, он хорошо знал, что «картошку» можно есть дольше, потому что ее плотная, вязкая масса приятно прилипнет к нёбу и можно не откусывать дальше, а просто повозить во рту языком, и станет сладко. А суховатый «лимончик» съедался быстрее, но зато кроме царапающего язык сахара был посыпан еще чем-то кисленьким, и возникало чувство, будто вместе с пирожным ты съел еще и конфету. Выбор был не в том, чтобы понять, что лучше – всё было по-своему хорошо. Сложен был другой вопрос, которым постоянно мучила мама:
– Чего ты хочешь? Чего ты сейчас хочешь? Говори! Ну? Максюшенька? Ну скажи маме. «Лимончик» или «картошку»? Или, может, бисквитное? Или эклер?
Когда откусываешь влажное бисквитное, оно немного сминается, покалывая рот подсохшим краем, и из него прямо в горло течет ванильный сок, и кажется, будто ешь какой-то удивительный фрукт вроде персика – такой он однажды ел в детском саду. Половинку хотел отнести маме, чтобы она тоже поразилась этой ласковой душистой мякоти, но в кармане половинка раздавилась, протекла, испачкав карман липким, и остались только некрасивые ошметки с налипшими нитками и мелким мусором. Даже когда мама выстирала шорты, пятно осталось, правда, уже ничем не пахло, но Макс время от времени совал руку в карман, а потом нюхал, вспоминая тот дурманящий запах.
А эклер был полит шоколадной глазурью, и его можно было долго облизывать сверху, пока не доберешься до почти картонного теста. И если надавить немного, из него, пузырясь, выползет белоснежный воздушный крем. К концу от него немного подташнивало, но было все равно вкусно и от этого весело.
– Максим! Мы сейчас уйдем, если не выберешь! – донимала мама, и он содрогался от застилавшего глаза тумана, в котором вертелись бесконечные эклеры, сменяясь бисквитами, «картошками» и прочим. Ответы приходили в голову с невероятной скоростью, но не было ни в одном ни малейшей подсказки. Мама злилась, торопила, и Макс пожимал плечами.
Вот мама всегда знала, чего она хочет. Она хотела новое платье, самое дорогое из тех, что завезли в универмаг, потом хотела подогнать его у портнихи, потом занять денег, потом перезанять. Потом не брать с собой Макса и долго красить губы ягодной помадой, потом уйти, вернуться утром, зашить платье, потом долго ждать у окна и плакать, потом пить, занять денег, перезанять, караулить новое платье. И все у нее выходило как-то само, сразу, будто в голове уже были ответы. Макс надеялся, что, когда он вырастет, и у него ответы появятся, но этого не происходило.
Впрочем, способ он нашел. Не сам, конечно, а продавщица в кулинарии, с веселыми морщинками вокруг глаз. Когда мама в очередной раз пристала с вопросами и, дернувшись, уже собиралась выйти, продавщица склонилась к Максу и сказала ласково:
– А ему такое же, как маме, да?
Макс кивнул, и мама, немного растерявшись, вернулась к витрине. Мама хотела всегда разного: иногда «картошку», иногда «наполеон», а иногда вообще ромовую бабу, от которой горчило на языке. Тогда, кажется, был «лимончик».
Протягивая Максу коричневый сверточек, где приятно тяжелело пирожное, продавщица наклонилась и прошептала тихо:
– Всегда так говори: «Мне то же, что и тебе». И всё.
После этого с мамой стало легче. Она больше ни о чем не спрашивала и даже хвалила Макса перед воспитательницей и заходившими в гости мужчинами.
– Он у меня такой послушный, вы бы знали! Золото, а не ребенок. Максюшенька, – окрикивала она, чтобы подтвердить свои слова, – кушать хочешь?
– Я как ты, – тихо отвечал Макс и радовался, что мучительный туман не подступает больше изнутри, не заполняет голову, радовался тому, как разводит руками довольная мама, как рассеянно кивает не сводящий с мамы голодного взгляда мужчина.
Мужчины почему-то всегда смотрели на маму голодными глазами, хотя мама старательно подкладывала им на тарелки еду, склоняясь так, что ее грудь и бедра становились похожими на булочки. Иногда Максу казалось, что мужчины хотят съесть маму, и утром она, потягиваясь, выходила из спальни впрямь немного пожеванная, но всегда целая.
Когда Макса перевели в старшую группу, мужчины стали приходить не каждый раз новые, как мама любила, а только двое.
Один, смуглый брюнет с большими зубами, никогда не ел и не говорил, попивал красное вино, откинувшись в кресле, и улыбался, глядя, как смущенная мама пытается развлечь его разговором.
Макс не понимал, зачем мама так много и сбивчиво говорит, показывает зубастому «Максюшенькины картины», зачем постоянно бегает на кухню и приносит другую еду, которую тот все равно не ест, почему она постоянно поправляет прическу и никак не может усидеть на месте. Он чувствовал, что между ними происходит что-то невидимое, но никак не мог понять что.
А второй Максу нравился. Плотный, усатый мужичок с впалым ртом, всегда в одной и той же клетчатой рубашке. Он приносил Максу игрушки, а маме цветы. С ним мама была спокойной и ленивой – сидела, сама развалившись в кресле, рассматривала «Максюшенькины рисунки», изредка только перекрикивалась с мужичком, который гремел на кухне сковородкой – жарил картошку или ароматную яичницу – и выбегал в комнату после каждой маминой фразы.
Мама иногда, хихикая, подмигивала Максу и тихо говорила на тарабарском какое-нибудь «бла-бла-бла», и мужичок все равно выскакивал. А мама, будто поправляя халат, но на самом деле еще больше его распахивая, хлопала невинными глазами и отвечала спокойно:
– Нет, милый, ничего, это мы с Максюшенькой играем.
Мужчина застывал ненадолго, глядя на мамины ноги, нервно сглатывал и уходил обратно, а мама, прикрывая рот ладонью, тихо смеялась, показывая глазами на дверь. И Максу тоже становилось смешно.
Потом все испортилось. Оба приходили злые. Клетчатый мужичок долго и визгливо орал на маму, та пыталась объяснять, обнимала его, но он не слушал, вырывался. На следующий день приходил высокий зубастый. Он сверкал глазами и ходил под окном, а мама беззвучно плакала в кресле. И снова клетчатый, и опять зубастый.
Вечером накануне никто не пришел, мама, измученная и лохматая, долго бродила по дому и вдруг бросилась к Максу, схватила его за руки и, заглядывая в глаза, спросила с таким ужасом, что Макс чуть не заплакал:
– Кого, сыночка? Ну? Скажи мне, кого?!
Все завертелось как в тумане, и Макс прошептал только:
– Я не знаю, я как ты…
Мама грубо оттолкнула его и ушла к себе – реветь.
В садик Макса отвела соседка. И забрала тоже. И ночевал он у нее. И на следующий день.
Когда Макс наконец спросил, где мама, соседка усадила его перед собой и сказала, что маму его убили, долго объясняла про смерть, хотя Макс уже давно знал, что это. Он не плакал, голову застилал серый туман, в котором не было больше никаких ответов. Это было не мучительно, а как-то беспросветно спокойно и тихо.
Он садился, когда соседка говорила сесть, ел, когда она предлагала ему еду, и очнулся только тогда, когда пришел зубастый. Макс бросился на него и тоже хотел убить. За маму. Но выяснилось, что маму убил тот, клетчатый.
Больше Макс уже ничего не понимал.
Соседка и зубастый чего-то постоянно хотели от него, говорили, водили по врачам, одевали, кормили, укладывали, пока однажды Макс не обнаружил зубастого в кресле напротив соседки.
Он, как и раньше, молчал и пил вино, улыбаясь, а соседка не могла усидеть на месте, поправляла волосы, подкладывала ему еду и много, сбивчиво говорила.
Макса в ту ночь положили на пол, а зубастый лег с соседкой и полночи кряхтел. А соседка, кажется, плакала.
Утром они отвели Макса в школу для дураков и там оставили. Сначала заходили по выходным, приносили гостинцы, потом перестали.
Когда Макс договорил, ему стало неловко. Наташка, обхватив руками колени, вжалась в стул и слушала тоже, не смея дышать. Он вздохнул, и Наташка бросилась к нему, обняла, расцеловала – и расплакалась.
Вера
На улице было свежо той особенной влажной свежестью, которая повисает в воздухе после легкого потепления. Медленно падал мелкий снежок, ласковые хлопья его кружились в отсветах редких фонарей и щекотали лицо. Вере было хорошо. Ее переполняло теплое и щемящее чувство, будто произошло сейчас что-то очень важное, хорошее, значимое. Сначала она подумала, что это от алкоголя и ночной свежести, но потом поняла вдруг: ей не больно.
Впервые за очень долгое время не больно, и не думает она сейчас ни о себе, ни о матери, ни об учениках, ни о том, как застряла в этом аду. Просто идет, ступая бодро по подтаявшему снегу, и ей легко, как бывает легко после сильной боли. Изводился человек, не знал, что пройдет она, не знал, но все равно верил, ждал и прислушивался к телу своему измученному – это вот сейчас слабее было или так же?
С нежностью представляла она растерянного мальчика перед сияющим прилавком кулинарии, и Наташку, обнимающую колени под пересвисты надрывающегося чайника, и то, как никто из них не убрал чайник с плиты, пока Макс рассказывал, боясь нарушить то тонкое и честное, что между ними тремя возникло. Вера знала, что нет, не подружились они теперь навек, не побратались, но никогда между ними уже не возникнет случайного зла. Никто из них, если вдруг так повернется жизнь, не сделает другому больно, потому что видит перед собой уже не постороннего человека, а внутреннего ребенка, испуганного, но старающегося понять и быть понятым.
Спалось ей в ту ночь необычайно спокойно, и наутро долго еще улыбалась она, глядя в окно трамвая, но видя в нем не разрушенный городишко этот, а отсвет собственной улыбки.
Довольная Вера уже подходила к школе, как вдруг заметила за зданием водоканала, примыкавшим к школе, несчастную фигуру Макса. Он стоял, низко опустив голову, и от волнения вытирал вспотевшие ладони о штаны.
Перед ним стоял Фархат и явно его отчитывал. Огромный Мясо был раза в два крупнее, но все же робел и дергался. И было от чего. Фархат стоял на земле настолько уверенно, что казалось, проще повалить землю под ним, чем его самого. Самое страшное, что лицо у него было не тупое и однозначное, как у здешних отморозков, а вполне осмысленное, но при этом полностью лишенное человеческого. Вере пришло в голову пафосное «от него сквозило опасностью», но от этого не сквозило, этот сам был опасность. Вера остановилась: Максу, видимо, нужна была помощь и после вчерашнего она не имела права струсить.
– Что здесь происходит? – строго спросила она.
Фархат дернулся, увидев Веру, – только теперь она заметила, что стоит, уперев руки в боки, как сварливая горластая баба, готовая разораться в любую секунду. Фархат кивнул на нее Мясу, тот что-то прошептал в ответ, и Фархат еле заметно улыбнулся. Вере от этой улыбки стало жутко, она почувствовала, что мелко дрожит, а потому двигаться сейчас нельзя, говорить тоже – тело предательски выдаст ее состояние, – и с места она не сдвинулась. Фархат смотрел ей в глаза.
Это было похоже на дуэль, и Вера, чтобы не проиграть, стала рассматривать густые брови Фархата, чуть приподнятые от удивления, крупный нос, уши. Левое ухо когда-то было сломано и криво срослось. Вера подумала, что у котов почему-то края ушей обмораживаются и отваливаются, а у собак такого не бывает. Фархат все еще смотрел на нее, но теперь уже с интересом – даже улыбаться перестал.
Макс торопливо потянул Веру за рукав к школе. Вера все еще смотрела на Фархата, а потому не сразу сообразила. Фархат пошел наконец прочь, к огромному тонированному джипу, на ходу поигрывая ключами.
Макс на вопросы не отвечал, пробурчал в ответ что-то неразборчивое и поторопился в класс.
– Ты с ума сошла? – с порога накинулась на нее мама. – Ты зачем на него так смотришь? Он же Царь! Он этого не любит!
Вера попыталась объяснить, но мама слишком сильно за нее испугалась и слушать не хотела. Вера вздохнула и прошла к столу. Ее потряхивало: она и сама испугалась Фархата, но страх появился только теперь и расходился по телу тошнотворной колючей волной. Было странно осознавать, что именно она, вот эта вот Вера, стояла перед Фархатом, как бойцовский пес, готовый броситься в любую секунду и защитить своего. И своим был огромный мужик, который, как в мультике, одной левой мог по шею вколотить Фархата в землю.
– О чем ты только думала?! – Мама все еще ругалась.
– Мам, а я не думала, правда. Я увидела их и… Не знаю, как схема, что ли… будто внутри есть какой-то механизм, тумблер типа там режим «Опасность» – активирован, в бой! Это помимо меня работает, я чувствую другое, но я как-то вот так поступаю, а потом сама понять не могу, как это я так…
Мама растерянно помолчала, потом почему-то обиделась:
– Я тебе серьезно говорю, а ты мне про какие-то тумблеры!
Вера попыталась успокоить, но уже заранее знала, что не выйдет. Мама ее не понимала. Она жила в другом мире – в мире правил и иерархий. И Вера тоже очень хотела так все чувствовать, но не получалось. Это было как в детстве, когда Вера впервые пошла на дискотеку и оказалось, что ни одной песни, под которую нужно танцевать, она не знает, не может подпевать, и дергаться вместе со всеми под переливами оклеенного битым зеркалом шара кажется ей невыносимо глупым. Но ей так хотелось хоть на секундочку почувствовать себя такой, как они, побыть частью этой полупьяной толпы, что на следующий день она взяла у одноклассницы модную аудиокассету и танцевала под нее, подпевая, пока не выучила всё. И в следующий раз на дискотеке искренне радовалась знакомой песне, потому что теперь у нее получалось – она знала, что там дальше, и чувствовала себя по-настоящему готовой.
– Мам, помнишь, у меня лосины были? Блестящие такие?
– Ты издеваешься?
Мама обиделась всерьез. Вера собралась ее успокоить, но не успела.
В класс входили ученики. А когда все расселись, в класс влетела испуганная Ленка.
– Регина где? – спросила она, встряхнув Наташку за плечи.
– Ушла.
– Куда?
– Не знаю, какие-то мужики подошли, шахтерики вроде, поговорили, она и ушла.
Ленка мгновенно помрачнела и вдруг, почти отбросив от себя Наташку, побежала по коридору, но тут же вернулась:
– Куда они ее, а?
– В трамвай они сели, – ответила Ирка.
– Лена, куда ты? – крикнула Вера ей вслед, но Ленка уже убежала.
Мама начала урок и как ни в чем не бывало размахивала руками, изображая латника, пробиравшегося через лес в буран, лошадь, утопающую в сугробах. Все смотрели на нее как завороженные, похохатывали, а Вера не могла. Вышла.
В коридоре было пусто. Вера заглянула в раздевалку, надеясь, что Ленка еще в школе, но ее истертого пуховика не было. Выглянула на крыльцо: никого. В школу она вернулась со звонком – школа загудела. После встречи с Фархатом было неспокойно, и оттого казалось, что и с Ленкой может произойти что-то нехорошее, и с Региной. Она подождала Висяка у раздевалки:
– Саш, ты знаешь, где Омлет живет?
Висяк кивнул.
– Можешь проводить? А то я за Ленку переживаю.
Он снова кивнул.
Висяк
Саше нравились люди упрямые, которые крепко стояли на ногах и хорошо понимали, как не попасть впросак. Как Ленка, или Ирка, или даже Фархат. С такими людьми становилось спокойно, будто их уверенность распространялась и на Сашу тоже. Бывали и другие – типа Веры, Татьяны Михайловны или Софьи Анатольевны. Они не просто понимали, как не попасть впросак, они знали, как из любой ситуации выйти, как исправить, починить. Если и не совсем, так хотя бы сделать лучше.
– Ленка у Омлета живет? – перебила его мысли Вера. – И Регина там же? Он после смерти отца тоже один, да?
Саша на всё кивал. Говорить было неприятно, даже с Верой, которая, кажется, и вправду его понимала, слушала не морщась и не переспрашивала. Они дошли до магазина, за которым и жил Омлет.
– А тут Ира работает, да? – спросила Вера.
Саша смутился. Ему не хотелось думать об Ирке и уж тем более с кем-то ее обсуждать. Он и сам не мог понять, что она такое и как он к ней относится. Когда видел, как она орет на разгулявшегося алкаша, пришедшего клянчить бутылку в долг, он побаивался ее, и тогда она представлялась суровой и взрослой. А когда сидела за партой и не знала, что писать, она казалось маленькой и трогательной.
Как-то на контрольной Ирка от волнения покусывала карандаш с ластиком на кончике и случайно разгрызла резинку. Она поморщилась, как ребенок, наевшийся песку и пока не сообразивший, что делать. Потом принялась облизывать свою ладошку, чтобы собрать резиновые крошки с языка. Это было так смешно, что Саша невольно улыбнулся. Ирка быстро оглядела класс, проверяя, не заметил ли кто-нибудь, и, наткнувшись на Сашину улыбку, вдруг улыбнулась тоже. Больше себе, чем ему, но Саше все равно показалось, что между ними произошло что-то особенное.
– А что там у Ленки и Регины с отчимом? – спросила Вера, и Саша некстати подумал, что вот и он ничего не знает об Иркиной семье, она же с кем-то живет, может, даже с мужчиной.
Дело отчима Ленки и Регины было очень громкое. Находились те, кто извращенца Мусатова понимал и даже поддерживал, да и на суде, который транслировали по местному каналу, в зале нашлись аплодирующие. Впрочем, только среди мужчин, женщины в большинстве плакали.
Брошенный очередной женой и, как он сам объяснил, уставший от неудач с женщинами, проходчик шахты пять-шесть Иван Мусатов отчаялся и придумал выход.
Саша пытался проследить ход его мысли и представлял, как тот сидит в шахтовой столовой с тарелкой кислых щей, среди мужиков, вынимающих заботливо приготовленные женами бутерброды с вареной колбасой, как поднимается и бредет за раскаленным стаканом чая, берет у сонной буфетчицы коржик или пирожок. А в это время бригадир показывает мужикам кривую песочную печеньку, испеченную для него пятилетней дочкой. И вся бригада умиленно хохочет и передает маленького уродца по кругу.
Как он дремлет в шахтовом автобусе, прижимаясь лбом к мутному от уличной пыли стеклу, и мир видится ему беспросветно-коричневым. Как бредет он к пустому дому, хлопает калиткой, на ходу поправив штакетину покосившегося забора. Как тоскливо и одиноко ему в пустом доме – и в трубе нерастопленной печи завывает ветер. И он ложится на диван, прямо в одежде, вспоминает что-то нежное: как она смеялась с соседкой и утирала вспотевший лоб тыльной стороной руки, в которой держала пучок сорняков, и оттого мелкие комочки земли сыпались ей за пазуху, а она не замечала. Или как лепила пельмени, устряпывая мукой всю кухню, и в ответ на его раздраженные вздохи хватала его пальцами, на которые налипло тесто, за щеки, целовала, встав на носочки, и говорила: «Бу-бу-бу, какие мы строгие»!
Он теплел, не улыбался еще, но уже смягчался и, подхватив ее на руки, кружил, отчего она весело визжала. И как постепенно перестала она визжать, смеяться, хватать, а потом в ответ на очередной вздох по поводу пыли около обувной полки швырнула с грохотом зонт и ушла к себе прямо в обуви – реветь. И они никуда не пошли. И злился – ну неужели не прав? Нельзя разве аккуратнее? Видимо, нельзя. Когда ударил ее, чтобы ну хоть так поняла наконец, она собрала вещи и ушла, позабывала половину одежды. Одежду он потом выстирал, выгладил, разложил по стопочкам и сжег в печке.
И жил потом один в своем идеальном порядке, протирал пыль и временами даже радовался тому, как все хорошо и правильно лежит, но недолго, накатывала почему-то странная тоска, от которой переставал класть вещи на место и подолгу гулял у шумного городского рынка.
Там и встретил эту девочку, одетую в куртку с короткими уже рукавами, с красными, вспухшими от холода запястьями. Тянула к нему ручку в протертой на пальцах перчатке:
– Дяденька, на хлебушек… – и глазами своими влажными тоскливо так…
Взял к себе, отмыл, одел, таблетками от глистов протравил. Послушная такая девочка, все понимает, все у нее аккуратно, и к приходу чайник согрет, и ужин на печке дымится, и вежливо всё. Правда, дом продать пришлось, в квартиру перебраться, потому что дом толком-то не запрешь, а в квартире над рестораном, хоть искричись, никто не услышит, а если и услышит, подумают, что пьяные разбуянились.
А там, где одна, там и вторая. Вторая, правда, с норовом оказалась, слова поперек ей не скажи.
Жили себе, в куклы играли, платья он им к праздникам покупал, наряжались для него, друг перед дружкой вертелись, и чулочки, и помады там всякие. И вышло-то все в первый раз наверняка случайно. Уже оформились – почти что женщины, а тут живешь годами без тепла и ласки, – одна повернулась перед зеркалом, а под взлетевшим подолом чулочек и трусиков уголок, и всё – сам не понял, как завалил, насел и как вторая стоит над ними, смотрит, ревет, а не убегает. На работу даже не пошел, сидел, в стену смотрел, все понять не мог – как же так, дочки вроде бы, и тут такое. По углам жмутся, пикнуть боятся. Напился с горя, а там уж и вторую.
Что такого, в конце концов? Они все равно обе уже траченые были, а он на них столько сил убил, и кормил, и поил, и чулочки опять же. Да и вообще, сдохли бы обе у теплотрассы, морозы под сорок, кому они сдались-то? Ни родителей, ни опекунов. А так – жизнь, какая-никакая, но жизнь. Тем более и обращался он с ними очень даже прилично, никогда куском не попрекнул, ну да, покрикивал иногда, но они и сами понимали, что за дело. Да и вообще, хорошо жили, ладно, и чего ей не понравилось? Ну да, зря он Регину тогда грубо так, думать надо было, Ленка за себя промолчала бы, а за Регину – сразу в отказ. И всё.
Ленка, оказывается, с дворником уже несколько дней перекрикивалась, а до этого записочки ему из окна бросала, тот участкового и вызвал, как она просила, тварь неблагодарная, пока он на работе был.
Вера смотрела под ноги, пока Саша рассказывал, а когда договорил, остановилась, посмотрела на него и покачала головой так, будто верила ему, но не верила самому этому миру, где такое происходит.
Омлет оказался дома. Перед тем как открыть дверь, он не выключил магнитофон, и из квартиры завывало что-то иностранное.
– Лена дома? – спросила Вера, и Омлет заволновался:
– В школе же она, да? А я простыл и дома вот… Регина, что ли, опять? – Он бросился обратно в квартиру. – Ща я, пять сек, оденусь только, – и тут же вернулся. – А Регина давно ушла?
Вера этого не знала.
Оделся Омлет на удивление быстро. Рассуждал вслух, запирая дверь:
– Домой Ленка не заходила… Сейчас мы по водочным пройдемся, они же всяко выпивку брали, может, видел кто.
Омлет торопливо выскочил на улицу, Саша с Верой еле поспевали за ним. Он вдруг свернул в Иркин магазин. Саша немного смутился, но вошел тоже. Ирка стояла на стремянке и расставляла консервы на полках. Саша заметил, что у нее очень круглая попа. Свитер на пояснице задрался, и было видно немножко кожи. От этого в голову полезли мысли о том, как она снимает джинсы. Саша разглядел швы трусиков под джинсами, и внутри неприятно потеплело. Обычно он уходил, почувствовав желание, но сейчас нужно было стоять тут и разговаривать.
– Не, ко мне не заходила, – сказала Ирка сверху. – Но если на трамвае уехала, то Ленка в депо пошла, у кондукторш или водителей поспрашивать.
Омлет кивнул и торопливо вышел, а Ирка, поворачиваясь на стремянке, случайно задела полку и смахнула на пол тюбики с горчицей, хреном и кетчупом, похожие на зубную пасту. Саша бросился поднимать. Ирка начала спускаться, но, заметив, что Саша ее опередил, остановилась.
– Спасибо, – сказала она и улыбнулась – как тогда, в школе.
Саша от неожиданности замер. Смотрел и смотрел на нее. Наверное, вышло долго, потому что Ирка вдруг улыбнулась еще раз, уже как-то иначе.
Саша опомнился и выскочил из магазина. Ни Веры, ни Омлета уже не было.
Вера
Вера не понимала, что происходит. То есть понимала, что они с Омлетом идут искать Ленку, которая пошла искать Регину. У Регины явный стокгольмский синдром, который выражается вот так. Но это был лишь один поверхностный уровень, через который лез их спаситель, насилующий девочек, а потом как ни в чем не бывало идущий на работу. Так, как идут сейчас они с Омлетом. Всё нормально. Идут себе и идут по расчищенной от снега дорожке. Как дворник, который изо дня в день читал записки, но продолжал грести снег. Почему они продолжали? Почему все они продолжали как заведенные делать одно и то же?
Попавшаяся на глаза табличка «МЕТАН» окончательно выбила Веру из реальности. Будто эта поверхность, по которой она ходила среди непонятных существ, обрела ужасающую глубину. В подземных пустотах скапливался взрывоопасный метан. Иногда он просачивался наружу, в погреба, подвалы и забившиеся вентиляционные системы. Вера вспомнила, как взорвался у себя в погребе отец ее одноклассника Вовки – спустился за картошкой с непотушенной сигаретой. Иногда взрывались целые смены шахтеров, гибли под завалами или чей-нибудь дом разлетался по бревнышку. Но и к этому привыкли. На табличках, расставленных по всему городу, было написано не «Внимание! Возможна утечка взрывоопасного газа!», а просто МЕТАН – безо всяких знаков. Как обозначают на трассах названия рек и озер.
– Под нами ничего нет, – сказала Вера, но Омлет не услышал, он уже входил в трамвай.
Трамвай, дребезжа, полз среди покосившихся домишек с завалившимися заборами, мимо огородов с неубранной картофельной ботвой, сиротливо торчавшей из черного снега, мимо шахтовых провалов. Городок медленно уходил под землю.
По технике безопасности, после того как из шахты вычерпали весь уголь, подземные полости полагалось затопить, чтобы под землей не было пустот, но тогда, в девяностые, всем было не до этого.
В Москве был путч; губернатор, воспользовавшись волнениями, погрузил в багажник своих «жигулей» бюджет области за два года и пересек государственную границу. Его не поймали. С тех пор улицы медленно оседали и дома постепенно уходили под землю – какие-то провалились по окна, а какие-то по самую крышу. В них продолжали жить.
Вера вслед за Омлетом забегала в какие-то подворотни, смотрела на каких-то испитых людей, на Ленку, орущую на Регину, но все это будто утратило всякий смысл. И пьянство, и секс, и вся эта угольная пыль – это были мелочи по сравнению с тем, что все они, все до единого, в эту самую секунду могут взорваться, уйти под землю, ухнуть целым городом и исчезнуть, как Атлантида. И, наверное, так будет лучше, потому что люди, продолжающие жить тут, вообще ничего не понимают и ни о чем не думают. И люди ли они вообще?
Спала Вера плохо и в школу пришла разбитой. В классе что-то произошло.
Наташка сидела у окна, низко опустив голову, и еле сдерживалась, чтобы не плакать. Ирка со своего места смотрела на нее с жалостью и ерзала, не зная, подойти или нет, а Вор прохаживался по классу, весело насвистывая.
Он подходил вплотную к Мясу, но тот не реагировал – открыв учебник, он повторял домашнее задание, шевеля губами. Вор присел рядом и просвистел почти в ухо, но Мясо и на это не обратил внимания.
«Помирятся», – решила про себя Вера и тут же связала ссору со вчерашней встречей.
Видимо, Фархат был против нового увлечения Макса, Наташка попыталась этому воспротивиться, но ей не удалось – волшебство рассеялось. Макс разлюбил. Наташка так и просидела весь урок, не поднимая головы.
Вера смотрела на них и думала о том, какой голос она пытается в них пробудить? Чему научить? Все это невообразимая глупость – идиоты, поющие хором. Поющие хором советскую песню, смысла которой не понимают, уже не могут понять. Вера предложила мычать – это больше подходило к ситуации. Они попытались. Сидели и мычали вразнобой, раздувая ноздри и не слыша в общем гуле себя. Вера усмехнулась, это было похоже на пчелиный рой. Омлет вскочил и попытался дирижировать, на мгновение прояснилось, но он так отчаянно морщился и махал руками, что все развеселились.
– А чё мы под музыку не поем? Под музыку легче, – сказала Ирка.
– А мы научиться хотим или легче? – спросила Вера.
– Легче, – ответила Ленка.
Вера включила музыку. Легче не стало.
После урока Вера попросила Наташку задержаться. Та послушно осталась на месте.
– Думаю, ты все делаешь правильно. Я с ним поговорю, он поймет…
Наташка с рыданиями выскочила из кабинета. Вера вздохнула. Какая, в общем-то, разница, помирятся они или нет, будут вместе или нет, отрепетируют ли они. Пир во время чумы какой-то.
Класс вышел. Омлет собирался дольше всех – хотел, видимо, как обычно, дождаться Веру и хоть немного пройтись с ней по коридору. Но у выхода стоял Кеша и сосредоточенно ковырял колпачком от ручки облупившуюся краску на парте. Омлет замялся, но все же вышел. Кеша стоял.
Вера удивилась. Неужели и этот, такой грубый и неприступный, хочет поговорить? Неужели он, как и Мясо, чувствует внутри непонятную тоску, неправильность происходящего, что-то хочет понять для себя.
От любопытства Вера собралась быстрее обычного, но сумку забирать не стала, пошла к нему, на ходу подбирая слова – как-то аккуратно нужно, нежно, не спугнуть нечаянно такого изломанного, покалеченного и озлобленного. Так ничего и не успев придумать, она притворила дверь.
– Кеша, – начала она ласково и положила руку ему на плечо.
Но прежде, чем она успела что-то сообразить, он бросился на нее как зверь, схватил и с грохотом прижал к классной двери. Мгновенно скрутил и своей огромной железной ладонью удерживал сразу обе ее руки за запястья. Впился жадными губами в шею и начал не целовать, а как-то затягивать в себя, будто беззубая лошадь пытается прокусить что-то твердое, но у нее не получается. От него несло тяжелым прелым потом, который появляется от дешевых синтетических маек.
Вера попыталась вырваться, дернулась, но он так тесно прижимал ее всем телом к двери, что пошевелиться она не могла. Свободной рукой он расстегнул ширинку и полез Вере под юбку, путаясь в складках. Она рванулась изо всех сил, но он не отпустил – сунул руку ей в трусы, схватил за ягодицу и потянул вверх. Вера наконец пришла в себя и сообразила, что нужно делать.
Она обмякла и задышала чаше. Кеша замер на мгновение, и Вера страстно простонала ему прямо в ухо. Тот растерялся и отпустил ее запястья. Вера нежно обвила руки вокруг его шеи и прошептала:
– Да, милый, да. Иди сюда, на парту, я хочу сзади.
Ошалев от неожиданности, Кеша отступил к парте, и Вера, продолжая обнимать, изо всех сил двинула ему коленом между ног. Он охнул, согнулся, и Вера вывалилась из кабинета прямо на злобную уборщицу.
Та, видимо, прислушивалась к происходящему в кабинете и держала в руке свой извечный резиновый шланг, который она крепила к крану, чтобы набирать воду в ведро. Оглядев перепуганную Веру, она по-хозяйски поправила ей юбку и проворчала:
– А я говорила, чтоб двери не закрывать! Не положено!
Вера едва не разрыдалась, но в этот момент из кабинета выскочил Кеша и, увернувшись от удара шлангом, убежал вниз по лестнице.
– У, паскуда! Ну я тебя! – беззлобно прокричала уборщица ему вслед и повернулась к Вере. – Пошли, я тебе сто грамм накапаю. Чистоган. Сумку возьми. И ключи.
Вера послушно сходила за сумкой, принесла уборщице ключи и побрела за ней. Мыслей не было. Тупо смотрела, как уборщица деловито вытирает граненый стакан подолом, наливает туда из пластиковой бутылочки, припрятанной за щитком, и сует стакан ей.
Вера хлебнула на выдохе и, запив столовским компотом, вышла.
То ли от спирта, то ли от морозного воздуха, но на улице Веру отпустило, и она заплакала. От слез стало еще легче. Успокоившись, Вера решила покурить, но вспомнила тяжелый запах синтетической майки, и ее вырвало. И еще раз. Тряслись руки, во рту остался привкус столовского компота. От табачного дыма этот привкус сделался совсем горьким и противным, и Вера поела снега. Как в детстве.
– Бес-по-лез-но, – сказала Вера вслух.
Она заметила вдруг, что почти бежит. Прочь от этого страшного места, от них, от этого дикого города и открывшейся ей вдруг всепожирающей бездны.
Софья
После того как Вера сказала про Кешу, Софья уже больше ничего не слышала. Внутри поднялась такая мощная волна глухой ярости, что захотелось убить. Как этот отморозок посмел напасть на ее дочь? На ее больную дочь, которую Софья с таким трудом вытаскивает? Ну он получит! Она представляла себе, как сейчас найдет Кешу и изобьет.
Софья ходила по дому, делая вид, что слушает Веру, которой нужно было выговориться, и одевалась. Одеваться было трудно. Она выгребла с полок шкафа вещи прямо на пол, рылась в куче, находила что-нибудь нужное – майку или колготки, упихивала кучу обратно на полки, надевала, но, вспомнив о чем-то еще, снова выгребала вещи на пол.
Вера в растерянности наблюдала за ней:
– Ты куда?
– Никуда, так… – сказала Софья. Хотела сказать спокойно, но, похоже, не вышло.
– Мам, подожди, если ты с ним разбираться, то пошли вместе, и лучше в полицию. Я напишу заявление, уборщица видела…
В дверь постучали.
– Открой, – сказала Софья и натянула свитер.
На пороге стоял Висяк и поддерживал шатающуюся от выпитого Наташку.
– Она там… валялась… Я не знал, куда ее… – прохрипел Висяк.
Вера посторонилась:
– Ну… заноси.
Они уложили ее на диван и поставили рядом воду и тазик.
– Чаю хоть выпей, – сказала Софья, и Висяк, помявшись, прошел на кухню.
– Меня Кеша пытался изнасиловать, – сказала ему Вера.
– А я в Ирку влюбился, – прохрипел он, помолчав.
Софья вообразила, как тихий, спокойный Висяк пытается подкатить к боевой горластой Ирке:
– Час от часу не легче!
– Во-во, – кивнул Висяк, и они засмеялись.
Вера, пока была с ними, кажется, пришла в себя, значит, можно было идти.
Нет, так она этого не оставит. Подлец, урод, гнида. Про него, конечно, говорили всякое. Что пьет, дерется без повода и спит с собственной матерью, но это бред, конечно.
Дверь ей открыла женщина в платье-пятиминутке. Из советского дефицитного детства Софья помнила такие – подобное было и у бабушки, и у мамы, и у нее самой. Это, в общем-то, было и не платье, а мешок с не до конца зашитыми боковинами, чтобы остались отверстия для рук, и прорезанной горловиной. Шились они обычно из старых занавесок или простыней. Софья ненавидела эти нищенские наряды и всегда подвязывала платье ремешком, отчего оно вздувалось на поясе, но все равно создавалась хоть какое-то подобие фигуры.
Лицо у женщины было глуповатое и испуганное: она явно не ожидала увидеть на пороге разъяренную Софью и попыталась придать лицу вежливое выражение.
– Я учу вашего сына, – сказала Софья сухо и сделала шаг внутрь.
Женщина попятилась, впуская ее.
В доме было бедно, но поразительно чисто. Старые пожелтевшие занавески с вышивкой ришелье накрахмалены до хруста, идеально отглаженная скатерть, хрустальная конфетница с отколотым краем сияла посреди стола, и на облезших венских стульях – аккуратные, связанные из старых капроновых колготок кружки. И на полу такой же круглый ковер, тоже связанный крючком, но уже не из колготок, а из тряпочек.
Женщина суетливо подвинула Софье стул:
– Вы присаживайтесь, – и тут же загремела кочергой – ставила чайник на огонь.
– Не надо, – произнесла Софья, но женщина не слушала: она будто догадалась, что разговор предстоит неприятный, и потому хотела хоть как-то задобрить Софью гостеприимством. Вынула хлеб, достала с подоконника масленку с аккуратно нарезанным салом и баночку варенья.
И чем дольше Софья сидела, наблюдая за ее приготовлениями, тем более неловко себя чувствовала. Наконец, не выдержав, сказала:
– Ваш сын пытался изнасиловать мою дочь.
Женщина замерла с банкой варенья в руке и посмотрела на Софью. И Софья, прочитав этот взгляд, не поняла. Не было в нем ни материнского страха за судьбу сына, ни обиды за него, ни злости, ни стыда, это была мелькнувшая на мгновение, но вполне осязаемая женская ревность.
Вера
Когда Висяк ушел, Вера легла и долго смотрела в потолок. Как тогда, в больнице.
Однажды утром Вера просто не встала. Тело при малейшем движении пронзала дикая боль. Переборов первый испуг, Вера сообразила, что это, скорее всего, очередной приступ синдрома хронической усталости, обнаруженного у нее довольно давно.
Началось много лет назад с буйной аллергии, но после массы исследований врач развел руками и объяснил, что физически Вера абсолютно здорова. Вера, которая с температурой под тридцать девять в это время пыталась справиться с приступом кашля, одновременно подавляя в себе тошноту, подумала, что врач идиот. А он пояснил, что все признаки болезни есть, но самой болезни нет. Это психиатрия. Каждый третий менеджер среднего звена. Каждый второй приезжий. Москва же. Организм перестал справляться со стрессом, а потому обычные связи между мозгом и телом нарушились. Теперь не заболевший орган подает сигнал в мозг и Вера чувствует боль, а наоборот. Уставший мозг подает сигнал в орган, и орган болит. Несколько месяцев тотального бездействия. Если это сложно устроить, то можно в стационар. В психиатрической клинике.
Директор, однако, успокоила:
– Ой, да плюнь ты. Я пятнадцать лет с этим живу – и ничего. Выпивай на ночь граммов по пятьдесят, помогает.
Через несколько месяцев Вера осела прямо на лестнице, грудь сдавило так сильно, что вдохнуть не получалось. Перепуганные ученики вызвали «скорую». Сердце оказалось в порядке. Потом отказывала печень, почки и много чего еще. Но в тот раз было по-настоящему страшно.
Врачи «скорой», ощупав Веру, измерив температуру и давление, переглянулись, но ничего не сказали. Это и напугало больше всего. Вера спросила в лоб. Пожилой врач отвел глаза, пробормотал, что это, наверное, что-то системное. Медсестра поспешила успокоить, но вышло только хуже. После ее речей о том, что они некомпетентны так вот, на глаз, определять, да и вообще, все заболевания позвоночника и паралич, это всё сейчас лечат, и кто знает…
Врачи в больнице, куда ее увезли, долго не могли разобраться, брали какие-то невероятные анализы, ставили уколы. А когда наконец пришла карточка из поликлиники с пометкой «СХУ, от лечения отказалась», врач долго орал, и Вера понимала, что он прав. Ей наставили уколов, которые не помогли, накачали лекарствами ее здоровый позвоночник, и, сколько теперь он будет от этого отходить, неясно.
Для Веры это означало только одно: ее собственное тело ей врет. Ей снова кажется. Левая рука уже слушалась, и Вера потратила добрые полчаса на то, чтобы подтянуться на ней и сесть. Спину простреливало острой болью, которая при этом не отвлекала и от ноющей тупой боли во всем теле. И чтобы поскорее прошло, Вера встала рывком и тут же рухнула обратно. Оценив силу боли, отдышавшись, она морально подготовилась и рванулась снова.
До остановки такси от выхода из больницы было метров двести – вместе со всеми лестницами и просторным фойе первого этажа. Эти двести метров Вера шла минут тридцать. Она чувствовала себя глиняным колоссом на негнущихся ногах. При каждом шаге тело будто рассыпалось, и боль, похожая на волну очень медленного землетрясения, расходилась от ступни до самой макушки. Вере даже казалось, что от тела ее отпадают ошметки засохшей глины – до такой степени оно было неподатливым и окостеневшим.
Она боялась, что ее остановят, но лечащий врач уже ушел домой, а охранники, мирно дремавшие на вахте, и подумать не могли, что эта скрюченная женщина с перекошенным от боли лицом, ахающая при каждом шаге, сбегает. Наверняка идет куда-то по очень важному делу, позвонить домой из телефона-автомата, или денег закинуть на сотовый, или покурить. А Вера и впрямь сбегала. Она думала о том, что это самый медленный побег в истории человечества, и внутренне смеялась, но смех этот, задушенный болью, никак не проявлялся и не веселил.
Полгода в психиатрической клинике с запущенным теперь уже СХУ плюс двухнедельный курс реабилитации после лечения позвоночника – это конец. Это разбежавшиеся ученики и разобранные другими преподавателями группы, это замена в хоре, это невыплаченная ипотека и квартирка, отобранная в счет банка. Это значит, что, выйдя из больницы, Вера окажется ровно в том положении, как и много лет назад – скитаться по друзьям и судорожно впахивать на первый месяц съема, плюс залог, плюс комиссия риелтору. Надежды не было.
Подходя к дому, Вера почувствовала, что боль постепенно отступает, и обрадовалась. В подъезд она зашла уже довольно бодро. Лифт не работал.
Преодолев бесконечные двести пятьдесят ступенек и порожек входной двери, Вера рухнула прямо на пол в прихожей и разрыдалась. Так нельзя было продолжать. Нужно было решаться. Но при мысли о том, как она полгода будет пялиться в потолок и прогуливаться с психами по двору, Веру накрыла волна отчаяния. Проревевшись, Вера нашла выход. Он был. Можно было работать меньше, перерассчитать ипотеку и отказаться от части учеников. Она попыталась, но уже через пару недель увязла еще крепче и завертелась стремительнее…
Вспомнив все это, Вера окончательно расстроилась. Неудачница. И что теперь? Ясно, что придется ехать обратно в Москву, собирать назад своих учеников, открывать новые группы, а на это уйдет масса сил. А сил больше нет. И здоровья нет. А значит, по новой – впахать на износ, свалиться, и опять этот жуткий, умирающий городишко.
За окном протяжно провыла собака, и Вера посмотрела на пузатый тикающий будильник. Середина ночи. А она так ни к чему и не пришла. Наташка в соседней комнате тихо всхлипывала. Веру будто током ударило: показалось, что над ее судьбой плачет проститутка с трассы. Стало смешно и стыдно.
Висяк
После магазина Саша собирался пойти к Татьяне Михайловне и поговорить про Ирку, но случайно встретил пьяную Наташку, пришлось вести ее к Софье Анатольевне. Он боялся, что Татьяна Михайловна уже ушла, но свет в цеху горел. Саша не знал, как подступиться, поэтому сначала рассказал последние новости про Веру, про Ленку и Регину, про Наташку.
Татьяна Михайловна неожиданно спросила про Недоперстка. Саша удивился. Он был уверен, что она давно забыла о нем и вспоминает, только когда встречает, но выяснилось, что это не так. После того как дед выгнал Недоперстка, Татьяна Михайловна определила его в детский дом, откуда он время от времени сбегал. Ей звонили, и она приводила его обратно.
– Надо за ним идти, – прохрипел Саша. – Его уже три дня не было, вдруг замерз.
– А, не хочу я, – отмахнулась Татмех и полезла в ящик стола, будто чего-то хотела там найти, но, так и не придумав что, выпрямилась.
– Скажите мне, где он обычно бывает, и я сам пойду.
– Вот еще!
– Я все равно пойду, Вор наверняка знает. – Саша хотел сказать жестко, но из-за хрипа все интонации получались одинаковыми.
Татьяна Михайловна догнала его уже в конце коридора:
– Завтра пойдем, утром.
Короткий путь между двумя районами назывался «через Коксовую». Из их Ясной Поляны на рынок можно было срезать здесь, но бабушка старалась этой дорогой не ходить. Приходилось перебираться через бесконечные железнодорожные пути – это и была та самая злополучная развязка, где шахтеры в девяностые стучали касками по рельсам, перегораживая сообщение всей стране.
Иногда на развязке оказывался груженный углем состав, обойти который было невозможно, а виадука не было. Тогда перебирались прямо под вагонами, и Саша помнил этот холодящий испуг в груди – перед глазами вставали все увиденные им калеки. Сплошной стеной. В городке всегда почему-то было очень много калек.
Сейчас Саша понимал, что большая часть их – это пьяные с обморожениями: зимой температура, бывало, падала до минус сорока. Но тогда, в детстве, ему казалось, что все эти люди попали под поезд.
Как-то зимой испитой промерзший бомж, которого, видимо, в больницу не приняли, у него на глазах пытался затолкать руки прямо под колесо электрички, но какая-то женщина оттолкнула его, и он упал. Состав тронулся, женщину обступили и долго хвалили. Она и сама, пораженная случившимся, долго не могла прийти в себя и с восторгом рассказывала, что не поняла, откуда взялись силы, а главное, как же она успела так быстро среагировать. Про бомжа мгновенно забыли, и он тихо убрел прочь. Саша долго смотрел ему вслед.
Они перешли пути и прошли под железнодорожный мост, продравшись через густые заросли кленовых кустов.
Татьяна Михайловна остановилась и вздохнула. Они стояли перед широким канализационным люком.
– Щас… – Она поискала что-то глазами.
Толстая железная арматурина была спрятана в кустах неподалеку. Просунув ее в выщербленную дыру в крышке, Татмех надавила, и крышка поднялась.
– Все через обогатительную лазят, – пояснила она. – Там по доскам надо, а я высоты боюсь.
Она, могуче крякнув, наклонилась и, нащупав лестницу, спустилась первой. Саша засомневался – канализацию он представлял себе несколько иначе. А из этой разверзшейся ямы несло такой удушающей затхлостью, что становилось не по себе. Обдирая руки о ржавую лестницу, Саша поразился, насколько трудно дышать. Он постарался вдыхать реже, но внизу легче не стало. Воздух был не просто спертым – казалось, его вообще нет. Есть густая, как дым, тяжелая гнилая вонь, от которой кружится голова и хочется сесть.
– Сейчас, притерпимся, – успокоила Татьяна Михайловна.
Постояли немного.
Видимо, притерпевшись, она двинулась вглубь. Саша, понимая, что выбраться самостоятельно все равно не сможет: слишком сильно кружится голова, послушно двинулся следом.
Узкие коридоры шахтовой теплотрассы петляли непонятными зигзагами, Саша беспрестанно спотыкался, стараясь не выпускать из виду широкую спину великанши. В лабиринтах не было темно – время от времени сверху, из узких квадратных люков в потолке, пробивался свет. И Саша, доходя до таких островков, каждый раз думал о том, что на свету гораздо легче дышать, и только потом сообразил, что вместе со светом в лабиринт пробивался воздух. Наконец они вышли в какое-то поразительное пространство.
Трубы сходились в развязку, а потому здесь была ниша с приборами и стальными лестницами переходов. Под квадратным люком сидел тощий усатый мужичок и плел корзину из кленовых веток, наваленных рядом высокой горкой.
Саша не поверил глазам. Это вполне могла быть галлюцинация, учитывая, сколько он уже дышит этим прелым воздухом.
– Здравствуйте, – сказал мужичок и продолжил плести.
– А вы почему здесь? – спросила Татьяна Михайловна.
– Да погорелец я. Живу тут. На кирпич накоплю к лету, Бог даст, строиться буду.
– А это… – Она кивнула на корзину.
– Работаю помаленьку, я уже много наторговал.
В одном углу лежали готовые корзины, в другом было что-то вроде кухоньки с газовой горелкой, на которой стояла помятая алюминиевая кастрюлька. Над горелкой, на трубе, покрытой войлоком, лежал горелый матрац, накрытый тряпьем. Видимо, это была постель.
– У нас в училище место в подвале есть. Тепло там. И свет.
Мужичок умиленно улыбнулся:
– Спасибо, милая. Но я лучше тут. Я ж не побирушка какая, чтоб по подвалам слоняться.
– Но вы же… Может, вам денег?
Шли они недолго. Впереди оказалась новая развязка. Прямо под люком на полу соединялись две трубы, и на них, набросав картона и тряпья поверх, сидели люди. Четверо или пятеро, Саша не рассмотрел, но Недоперстка среди них не было. Не было его и среди спавших в обнимку алкашей в углу.
Недоперсток отыскался под одной из труб. Саша его даже не заметил, но Татьяна Михайловна безошибочно почувствовала и сразу двинулась туда. Он сидел, забившись под трубу, обхватив колени, но локоть все равно торчал наружу. Лицо у Недоперстка было шкодливое и испуганное, как у кота, спершего хозяйскую сметану.
Татмех встала над ним, уперев руки в боки, и он, вздохнув, выбрался. Стоял – мелкий, нелепый – и ковырял разодранным мыском ботинка землю. Татьяна Михайловна грубо повернула его к выходу, и он послушно побрел вперед.
Вера
Хотелось куда-то себя деть. Наташка ухаживала за мамой – мама вчера пришла поздно, промерзшая, и свалилась с простудой. Заходил Висяк, рассказывал, как они с Татьяной Михайловной ходили доставать Недоперстка. Мама переживала, как дела у Мамаши, в пятницу ее не было в школе. Висяк вызвался сходить, но Вера сказала, что сходит сама, – ей хотелось выветрить из себя эту душную безысходность.
Мороз стоял такой, что даже дым над домами мгновенно замерзал неподвижными пышными облаками. В одном из длинных покосившихся бараков топили покрышками, но в воздухе не пахло жженой резиной – просто над крышей висело не белое, а черное облако. Вера почему-то подумала, что ей туда, но ошиблась – еще далеко. Оледеневший снег хрустел под каблуками громко, как битое стекло. Дышать было странно – на выдохе влажное дыхание конденсировалось в микроскопические капельки воды прямо на кончике носа, а на вдохе капельки эти замерзали, снова оттаивая на следующем выдохе.
Вера наконец дошла. Облака над домом не было – печь не топили. Видимо, малолетняя мамаша куда-то перебралась и Вера пришла зря. Для надежности она все же дернула калитку – не заперто.
Вера вошла было, но остановилась в нерешительности: в паре метров от крыльца обнаружилась собачья будка, а в будке, свернувшись клубком, спала собака. Вера свистнула, надеясь, что собака проснется, выскочит, и можно будет оценить, докуда дотягивается ее цепь, но собака не шелохнулась. Видимо, пригрелась и жалела растрачивать на лай с трудом накопленное тепло.
Вера постояла в воротах и уже хотела уйти, но дверь внезапно распахнулась, и на крыльце показалась Мамаша. Одной рукой она пыталась удержать сверток с ребенком и тяжелое ватное одеяло, прожженное посередине, а второй призывно махала Вере:
– Заходите! Заходите, не бойтесь! Сдохла она!
Вера проскочила в дом. Мамаша пропустила ее перед собой, умудряясь свободной рукой закрывать за Верой многочисленные двери и на ходу оправдывалась:
– Я хотела похоронить, но никак не отойти. Петеньку в кроватку положу, он сразу синеть начинает. Я телом его грею. Ладно, думаю, ничего страшного, полежит пока замороженная… Жалко, конечно, ну, – смутившись, добавила Мамаша, перехватив потрясенный взгляд Веры.
В доме оказалось ненамного теплее, чем на улице, – даже окна изнутри не были покрыты причудливыми узорами, которые образуются, когда помещение остывает, – просто промерзшее стекло. Посреди кухни, около печки, была навалена груда старого тряпья. Мамаша уселась в центр этой груды, по-турецки скрестив ноги, и, бережно уложив младенца перед собой, укрылась одеялом.
– А печка? – растерянно спросила Вера.
– Да нечем, – отмахнулась Мамаша. – Я раньше с бараков дрова воровала, а теперь не могу, у меня санок нет, только тачка, а ее одной рукой никак. Хотела Петеньку к себе примотать, ну, чтобы руки… А он все равно синеет. Ничего, скоро потеплеет, поди.
– А что-то… – Вера осмотрелась, надеясь увидеть книги, стулья, какую-то мебель, годившуюся на растопку, но в комнате был только старый дубовый стол на резных ножках и старинный сервант ручной работы с выломанными дверцами и без полочек. Мутные стекла, которые раньше, видимо, были вставлены в дверцы, аккуратно стояли у стены.
Мамаша перехватила ее взгляд и улыбнулась:
– Да кого там! Я даже забор стопила уже. И тротуар.
– Собирайся, – скомандовала Вера тихо. Внутри поднимался такой непостижимой глубины ужас, что хотелось бежать, кричать, плакать, спалить весь этот дом, этот город, эту страну, планету, Господа Бога, чтобы как-то заглушить его, но Вера внезапно рассердилась. – Что же ты ни к кому не пошла?!
– А куда? – пожала плечами Мамаша, и шатер из ватного одеяла, увенчанный ее головой, пошатнулся. – Соседка к дочке уехала, а Васька, другой сосед, он алкаш был, конечно, но мужик добрый, помогал мне, помер еще до морозов – печень.
Вера вынула сотовый.
– Если вы в собес, то я уже ходила… Не положен мне уголь.
Вера остановила ее таким жестом, будто просила не замолчать, а исчезнуть, и набрала номер.
– Алло, такси? Да, нужна машина. Широкая, шестьдесят восемь. Как не поедете? Что значит вообще? – В трубке раздались гудки. Вера изумленно смотрела на телефон. Мамаша снова улыбнулась: видимо, происходящее ее искренне забавляло.
Вере вспомнились почему-то телевизионные программы про каких-нибудь аборигенов, затерянных в непроходимых лесах Амазонки. Они тоже смеялись. Смеялись, когда какой-нибудь бравый ведущий не мог съесть упитанную личинку, или не попадал из лука в мишень, или не хватало сноровки, чтобы высечь огонь. Тысячам телезрителей по всему миру было неясно, как можно сидеть в грязи, жевать личинки и охотиться на какого-нибудь тушканчика, телезрителям не было смешно, им было поразительно. А аборигенам было поразительно, что здоровый, крепкий, на две головы выше них ведущий не умеет стрелять, лазить по деревьям или очищать аппетитные корневища. Наивный, что ли? Глупый? Им вот было смешно. И Мамаше было смешно.
– Они сюда не ездят. Район у нас плохой. Опасно.
Это Вера уже и сама поняла.
Она снова набрала тот же номер. Прокуренный мужской голос попытался что-то объяснить, но Вера сорвалась:
– Слушай, ты, у меня девчонка малолетняя с грудным ребенком, здесь минус сорок, в доме минус сорок! И дохлая собака! Ты понял? Если ты не приедешь, они тут умрут! И тебе с этим жить! Я же тебе говорю! Они не дойдут до трамвая, у нее даже одежды нет, и ребенок синий уже! Так что отодрал свою задницу от печки и приехал! Сейчас же! Широкая, шестьдесят восемь!
Вера выдохнула, приходя в себя. Мамаша смотрела на нее с веселым восторгом.
– Ух, как вы его приложили!
– Собирайся! – ответила Вера. Ее все еще колотило от злости.
Мамаша поелозила на месте, но осталась сидеть.
– Да… он все равно не приедет.
Вера смотрела на нее в упор и еле сдерживалась, чтобы не закричать.
– Мне собирать-то нечего. У меня документы вон, так и лежат. А пеленки чистые кончились, я рубашки папкины рву, – торопливо заговорила Мамаша, чтобы что-то сказать. – Неудобно как-то… У вас же это… все там… А я приду такая…
Вера посмотрела на нее с глухой, звериной уже яростью, но сказать ничего не успела, за окном просигналила машина.
Наташка суетилась на кухне. Пока Веры не было, она постирала, вымыла полы и напекла пирогов. Вере было странно, что Наташка так старается: она могла бы просто уйти обратно в детский дом. Хотя, наверное, ей было неловко возвращаться. Ее забрал оттуда прекрасный принц, забрал совсем, с вещами. Дети наверняка хихикали, воспитательницы провожали и радовались за нее, как она теперь придет назад? Ей и впрямь лучше было остаться пока у них.
– Тебе не обязательно это всё…
– Мне хочется. Отвлекает как-то. Снег пойду почищу.
Вера хотела ее остановить, но в соседней комнате неожиданно заплакал Петя. Накормив Мамашу ужином, искупав ребенка и уложив их в маминой комнате, Вера сварила себе кофе и присела у окна. Почитать. Ей казалось, если прочесть что-нибудь веселое или хотя бы просто другое, то настроение переменится и ком в горле рассосется, но читать не получалось. Глаза пробегали по буквам, складывавшимся в слова, в предложения, в страницы, но то, что она читала, не оседало в памяти, а так быстро стиралось, что смысла было не уловить. Вместо слов в голове звучал веселый голос Мамаши: «У меня санок нет – только тачка… синеть начинает… полежит пока замороженная…»
Веру колотило. Она, сама еще не понимая зачем, встала, оделась и, забрав у раскрасневшейся Наташки лопату, пошла к трамвайной остановке.
С остервенением долбила промерзшую землю отяжелевшей штыковкой и наконец, выкопав неглубокую круглую могилку за баней, отправилась за собакой.
Окоченевший труп никак не пролезал в узкий выход будки, и Вера, безрезультатно пытаясь вытащить его наружу, вдруг уселась прямо на снег и разрыдалась. Страшно, взахлеб, и ледяной воздух, который она судорожно хватала, входил так глубоко внутрь, что внезапно стало легче. Вера вскочила и, взяв лопату, разбила ею край лаза. Аккуратно, с усилием потянула труп на себя. Он тяжело, как рождающийся ребенок, вышел наружу.
Домой не хотелось. Вера чувствовала в себе какую-то странную силу, будто сделала сейчас что-то важное и большое. И хотелось действовать дальше. Наташка права – отвлекает.
Мясо
Эти дни тянулись целую вечность. Бегать по утрам не помогало, пить не помогало. Он прогулял школу, чтобы не встретить Наташку, но не помогло и это. У них и было-то всего несколько дней вместе, но эти дни были настолько счастливыми, что забыть было трудно. И ничего особенного вроде не происходило – ели, ходили в школу, смотрели телевизор, спали, но с ней все было как-то по-другому. Еда вкуснее, школа интереснее, даже по телику почему-то шли только сказки, а про сон – так и вообще… Каждый раз, просыпаясь, Макс вспоминал про Наташку и пугался, не придавил ли ее во сне. Она была такая маленькая, что было страшно случайно сделать ей больно. А она и вправду постоянно оказывалась под его рукой, головой, или вовсе прижатой к стенке, он аккуратно отодвигался, и она просыпалась. Видела его раздосадованное лицо и хохотала. Каждое утро начиналось с хохота. А теперь он везде натыкался на ее вещи – маленькие трусики у кровати, резиночка для волос, забытая на столе, зубная щетка в ванной. От всего этого щемило внутри и становилось так больно, будто бы снова умерла мама, но хуже. Потому что тогда он ничего не мог сделать, даже если бы выбрал правильно, а теперь вроде бы мог, но на самом деле тоже нет.
Хотелось бросить школу, но теперь было как-то жаль. Он уже привык к этому затхлому фойе, столовой с пластмассовыми столами, как в дешевой уличной забегаловке, компоту, учителям, твердящим что-то свое, непонятное, к одноклассникам, особенно к младшим, к Софье Анатольевне, к Вере. Он даже к хору привык, хотя вообразить себе что-то более нелепое, чем хор, было сложно.
Фархат изумился, когда он рассказал ему про Веру, а когда выяснилось, какую песню они учат, смеялся до слез.
– Интересно там у вас, я смотрю, – сказал он.
И Макс думал, что теперь, когда он бросит школу, это интересное исчезнет из его жизни. Всё будет как всегда – сходки, пьянки, разборки. Но надо было уходить.
Макс слонялся по дому, посматривая на телефон. Он ждал, что Фархат позвонит и поручит что-нибудь важное, как он всегда делал, когда они ссорились. Самому идти не хотелось. Но телефон молчал, в печке подвывал огонь и потрескивали угольки. Макс хотел выпить, но пить было нечего, а выходить из дому ломало – совсем мороз. Или пойти? Макс подумал, что если выйдет сейчас из дома, то непременно бросится к Наташке. А к ней было нельзя. Фархат так живописно расписал ему, что ждет Наташку, если с Мясом что-то случится, если под них начнут копать, если после очередной амнистии вдруг сменится власть, то под удар первыми попадут даже не они, а Наташка. Макс вспомнил, что было с Фархатом, когда его мать отравили, и испугался. Он пытался объяснить Наташке, что ей лучше будет в детском доме, но встречаться они будут так же часто, и вещи ее могут у него быть, просто так безопаснее. Наташка обиделась и говорить с ним больше не стала. И теперь Макс не знал, что делать.
В дверь тихо постучали. Фархат не мог так постучать, он долбил кулаком и громко свистел, чтобы Макс точно услышал. Наташка? Неужели Наташка? Макс бросился к двери и чуть не свернул вешалку.
Вера.
Вера поздоровалась и села за стол. Макс позвонил пацанам и попросил тачку – нельзя было отпускать ее одну по морозу. И чаем напоить надо, пока едут, – Наташка говорит, некультурно. Макс вяло прошлепал к холодильнику. Подумав, вынул нетронутый торт с жирным масляным кремом, еще в упаковке, и поставил на стол. Вера нахмурилась, и Макс заметил, что крем поверху подернулся пятнами зеленоватой плесени.
Он лениво кинул торт в мусорное ведро, порылся в холодильнике, отыскивая, чем бы еще угостить Веру, но ничего не нашел.
Завис над тремя одинаковыми чайными чашками, не зная, какую выбрать, и забыл, где у него заварка. Поскорее бы за ней приехали.
– Она тебя ждет, – сказала Вера, и Макс, на мгновение вскинув на нее глаза, отвернулся к печке и долго смотрел на выкипающий чайник.
Он кивнул наконец и отодвинул чайник с огня. За окном просигналили.
Проводив Веру, Макс включил телевизор. Хотелось плакать, но плакать он не умел.
Вера
Вера не знала, что сказать Мясу. Ясно было одно – он против Фархата не попрет. А Вера может. И потому, когда паренек на раздолбанной «приоре» приехал за ней, она уверенно приказала:
– К Фархату.
Паренек засомневался, но так как Мясо приказал везти Веру, куда она скажет, перечить не стал. Вера и сама удивлялась своей решительности, но почему-то твердо знала, что весь этот мутный морок больше не вернется. Все прошло, совсем.
Вера думала, Фархат живет в каком-нибудь навороченном коттедже с бассейном, баней и тремя рядами колючей проволоки, натянутой по верху высокого забора, а потому удивилась, когда машина остановилась у старого покосившегося барака.
Такие засыпные бараки наспех строили еще до войны, по особой технологии. Вкапывали в землю опорные столбы, между ними крепили перегородки и по диагонали набивали дранку. Получались две отстоящие друг от друга сантиметров на десять сетчатые полые стенки, какие бывают в парковых беседках. Промежутки между дранками замазывали глиной и штукатурили. А когда полые стены схватывались и засыхали, между ними засыпали камни, песок или землю. Получался довольно прочный и очень дешевый дом, оставалось только поставить крышу.
В первый десяток лет такой дом ничем не уступал деревянному, но потом начиналось неизбежное. Наполнитель оседал внутри стен, и под его тяжестью дранки расползались. Глина и штукатурка, не выдержав напора, вываливались, и дом «тёк». Со стороны это выглядело как песчаный ручеек из вафельной стены.
Вместе с песком дом, казалось, терял и весь свой смысл. Через полости под крышей выходило тепло, в щели задувало, и зимой, чтобы протопить такой дом, приходилось кочегарить печку вовсю даже ночью.
Несмотря на мороз, входная дверь была распахнута, и оттуда валил пар, закручиваясь причудливыми облаками. Видимо, внутри набилось столько народу, что с закрытой дверью дышать было бы нечем.
Вера вошла. Присутствующие веселились, но Вера почувствовала в веселье этом ясную ноту болезненного отчаяния. Огромный мужик с рассеченным лбом выплясывал посреди кухни, нелепо размахивая руками и постоянно задевая двух парней, те и без него заваливались от выпитого. Они стояли в обнимку, то ли в порыве душевности, то ли просто стараясь удержаться на ногах. Шустрая злая женщина отпихивала их от стола банкой квашеной капусты, которую держала в руках и почему-то не выпускала. У входа в комнату на шатких табуретах восседали два абсолютно трезвых, а потому скучающих молодца, затянутых в кожу. Видимо, охрана. Вера приготовилась пробиваться через них, но они на нее даже не посмотрели: танец пьяного мужика интересовал их куда больше.
Фархата она увидела сразу. Он восседал на диване, в самом центре, и все пространство, казалось, было развернуто в его сторону. На него посматривали даже малолетние девочки, целовавшиеся с мужиками, сами мужики располагались как в театре, полукругом, чтобы главному и единственному зрителю было видно всех разом. Рядом с Фархатом хихикала какая-то длинноногая девица, которую он время от времени поглаживал по коленке, пока говорил с серьезным трезвым мужиком, присевшим на самый краешек дивана по другую сторону от Фархата.
Вера представляла себе все совсем иначе, а оттого растерялась. Она думала, ее появление хоть кого-то здесь удивит, ждала, что придется выбить себе право говорить с Царем, но он был в совершенно свободном доступе. Он не боялся покушений или ментов, это его боялись, а потому и дверь запирать было незачем. Вера почувствовала, как изнутри наползает тяжелой волной страх: пальцы ног начинали холодеть и в горле густело. Нужно было действовать. Прямо сейчас. Пока страх внутри еще не стал отчетливым. Если подождать хоть секунду, она упустит момент и не сможет.
Вера подошла вплотную и встала перед Фархатом, и только тогда он ее заметил. Он не то чтобы удивился, лицо его, вечно подернутое тяжелой скукой, озарилось вдруг особенным азартом ребенка, увидевшего новую игрушку. Он свистнул еле слышно, но все мгновенно замерли, стихла музыка, и даже пьяные в соседней комнате забубнили вполголоса.
Все смотрели на Веру. А Вера смотрела на Фархата.
– Поговорить надо, – сказала она, начиная злиться.
– Говори, – ухмыльнулся Фархат.
И Вера поняла, что послабления для нее не будет. Он развлекался. Хотел посмотреть, как она себя поведет. Она разозлилась сильнее, и это ее спасло.
– Мясо будет жить с Наташкой, – сказала она медленно и четко.
Фархат усмехнулся:
– А то что?
– Ничего. Просто они будут жить вместе, и ты не будешь им мешать.
Фархат слегка помрачнел от такой наглости, но удержался. Хотя было заметно, что Верина смелость ему понравилась, вокруг него так давно лебезили, что от подобного обращения он отвык.
– Может, тебя трахнуть? – сказал он, глядя Вере в глаза.
– Или убить, – ответила Вера спокойно, хорошо понимая, что он и убить может запросто, но не сделает этого. Из любопытства.
– А ну присядь, – скомандовал он и спихнул с дивана девицу. – А чего не веселимся-то?
Все послушно вернулись к своим крикам, пляскам и пьяному бормотанию, будто их просто поставили на паузу, а теперь включили обратно. Вера села.
– Так ты про Мясо перетереть пришла? А чего он тебя послал?
– Он не знает, что я тут. И нечего тут перетирать. Они будут жить вместе. И всё.
– Я ему так-то и не запрещал вроде.
– Да брось. – Вера сама удивлялась своей разраставшейся наглости. – Ты же сам все понимаешь. Или нет?
Фархат улыбнулся. Он, конечно, не понимал, но признать этого не хотел.
– Ну, говори.
– Ты ревнуешь. Это твой друг. Лучший друг, самый надежный и самый близкий. А теперь у него она. И он теперь у себя на кухне чай с пирогами пьет, а ты тут водку. Один.
– Я не один, во, смотри, тут даже сесть некуда.
Вера промолчала.
– Да ты в натуре, что ли? – изумился Фархат и рассмеялся, но через несколько секунд задумался.
– Тебе обидно. Ты думаешь, он тебя кинул. Но на самом деле ты сам себя кинул. Ты мог бы тоже завести семью. Свою…
– Э, нет, – усмехнулся Фархат. – На это я больше не куплюсь, ученый. – Он помолчал, подумал и отмахнулся: – Гонишь ты. Я о нем думаю. Он парень толковый, а она с трассы.
– Она хорошая девочка. В жизни всякое бывает, сам знаешь.
Вера посмотрела ему прямо в глаза, и Фархат, на одно мгновение тоже посмотревший на нее, как ей показалось, искренне, вдруг расхохотался:
– Ах ты ж!.. Вот шалава! Уболтала меня на ровном месте! Хер с ним, пусть живет, пока я добрый. А ты пошла отсюда. Вот же баба, а! Повеселила, в натуре.
Вера вышла на улицу. Растерянный паренек ждал ее у заведенной машины. Он, видимо, слышал, что шум стихал, и прикидывал, не прилетит ли ему за то, что он привез сюда Веру.
– Езжай, – махнула ему Вера и пошла пешком. Отсюда до дома было совсем близко.
Она все еще не могла поверить, что все разрешилось благополучно. И, главное, во что поверить было труднее всего, как она вообще решилась к нему пойти?!
– Вот дура-то, а! – сказала она вслух и рассмеялась.
Поперлась среди ночи домой к криминальному авторитету, чтобы вступиться за проститутку с трассы. Вещала ему.
Но внутренне Вера собой гордилась. Этот монстр, пугавший ее одним своим существованием, не просто не убил ее, а выслушал и даже поржал.
Хотелось тут же бежать к Мясу и обо всем ему рассказать, но Вера боялась, что к утру Фархат о ней не вспомнит и она зря обнадежит ребят.
«Ребят. – Вера улыбнулась. – Бандит и проститутка. Ребята».
Наташка
Проснулась Наташка от шума – кто-то громко стучал в дверь. Завернувшись в одеяло, побежала открывать. Пол был ледяным, и, пока она бежала до двери, ступни успели окоченеть.
Наташка отперла и ахнула. На пороге стоял Максим. Она так обрадовалась, что едва не заплакала от счастья, потянулась к нему, уже собираясь броситься на шею.
– Где она? – Максим был в ярости. – Я сейчас вам устрою, дуры тупые!
– Ты чего? – Наташка раньше не видела его таким и испугалась.
Он схватил ее за руку и поволок в комнату. Наташка ничего не понимала, что-то, видимо, случилось, но что, она не знала.
Он втащил ее в комнату Веры. В углу стояла испуганная Мамаша и прижимала к себе ребенка. Вера только проснулась и сидела в кровати, не понимая, что происходит.
– Ты совсем, что ли, тупая?! Вы… тупые все, да?! Сука! Нельзя так, нельзя!
Наташка испугалась по-настоящему. Ясно было, что Вера что-то такое сделала и ей сейчас достанется, нужно было как-то его остановить.
– Не кричи, не кричи, пожалуйста! – рыдая, бросилась на него Наташка. – Тут ребенок! Ты нас пугаешь!
Максим взвыл, не находя слов, и заметался на месте, стараясь одновременно не ударить Наташку и желая, кажется, разнести ее вместе Верой, с домом и с Мамашей, случайно подвернувшейся под руку.
– Вы же, сука… дуры конченые! – заорал он. – Нельзя к нему так приходить! Он бы тебя порешил на месте и ее потом тоже! Суки тупые!
– И тебя, – добавила Вера спокойно.
Мясо в ответ заорал матом.
– Не ори, урод! – крикнула в ответ Наташка, наконец сообразив, в чем дело. – Ты себя в зеркале видел?!
Максим немного успокоился, но не замолчал. Теперь он пытался объяснить, с трудом сдерживая внутри поток ярости:
– Так нельзя. Не по понятиям это! Приказы не обсуждаются. И ты меня подставила! – Он повернулся к Вере. – Пошла баба за мужика вписываться! Это как вообще?!
– Потому и пошла, – сказала Вера. – Я баба. К тому же баба посторонняя. Он бы мне ничего не сделал. Не по понятиям это.
Максим наконец сел на край кровати, обхватил голову руками. Наташка хотела пожалеть его и приласкать, села рядом и попыталась его обнять за голову, прямо поверх рук, но он грубо отпихнул ее. Она, впрочем, не обиделась, а тут же опустилась перед ним на колени и, поднырнув под его руки, вползла к нему в объятия. Он вздохнул и крепко прижал ее к себе. Наташке было неудобно, руки ее оказались вывернутыми, но она не двигалась, давая ему успокоиться.
Потом пили чай. Было заметно, что Максим стыдится своего внезапного буйства. Но Наташке было все равно. Она-то думала, все кончено, и впервые в жизни не по ее вине, а потому и исправить этого никак нельзя, – а тут такое счастье. Ей казалось, если хоть на мгновение выпустить его руку, всё снова исчезнет. Чтобы откусить печенье, ей каждый раз приходилось ставить чашку с чаем на стол и брать печенье, класть печенье и брать чашку… Мамаша все еще робела и поглядывала на Максима с опаской.
– Во я психанул, – стыдливо улыбнулся он, поймав ее взгляд.
– Я чуть в штаны не наложила, – засмеялась Наташка.
– А Петенька наложил, – ответила Мамаша, и засмеялись все.
– Ну… это… Спасибо, что ли. – Максим посмотрел на Веру, и Вера кивнула ему понимающе.
– Мне-то расскажите, чего там было! – попросила Наташка с любопытством.
– Потом, дома, – отмахнулся Максим. – Собирайся.
– Ага, допью только.
– А что там у Фархата с семьей случилось? – спросила Вера.
Неужели она правда не знала? Наташка хотела тут же рассказать ей, но при Мамаше было неловко. Максим бросил в ее сторону быстрый взгляд и принялся объяснять.
– Ну… это… Там… короче, баба у него была. Беременная. Ну и там нормас всё, чё-каво. И он такой на расслабоне сразу. И всё.
– Чего «всё»? – не поняла Вера.
– Да грохнули ее.
– Как грохнули? Кто?
– Кто бы знал, – усмехнулся Максим. – Он полгорода порешил, половину пацанов наших выкосил, подставу искал. Хрен-то там. Мы трое суток в шесть бульдозеров херачили, у одного аж движок сгорел, ни фига.
– Подожди, какие бульдозеры? Ничего не понимаю.
Она и про бульдозеры не знала. Надо же. Но это можно было рассказать. От трупов избавлялись просто. Кроме шахт в городке было еще несколько разрезов. Там, где угольный пласт залегал близко к поверхности, его раскапывали и черпали открытым способом. На месте пласта постепенно образовывалась гигантская спиралевидная воронка, по виткам которой медленно ползали «БелАЗы», казавшиеся издали крохотными. В детстве Наташка часто приезжала к разрезу на велосипеде – от масштабов воронки становилось жутко, и Наташка чувствовала себя микроскопической точкой в огромной, живущей по своим законам вселенной. После этого становилось легко – двойки по математике переставали пугать, одноклассники казались милыми и родными.
По краям воронки «БелАЗы» сыпали породу – сияющие тяжелые камни, с виду напоминавшие уголь, но совсем не горевшие. Чтобы добраться до угля, нужно было сначала вывезти на отвал целую гору породы.
Трупы хоронили в отвалах. Просто скидывали у подножия горы, и очередной подошедший «БелАЗ» вываливал сверху целый кузов породы. Такая вот братская могила.
– А водители? Они же видят…
– И чё? – искренне не понял Максим, и Вера вздрогнула.
Мамаша торопливо вышла.
– Зря при ней-то, – вздохнул Макс.
– Ну да, – согласилась Вера. – В таком городе ребенка растить…
Максим грубо обнял Наташку за шею и поцеловал в висок.
– Ай! – пискнула Наташка, и он отпустил.
Тогда она сама повисла у него на шее, весело чмокнула в губы.
Все хорошо. Теперь все будет хорошо.
Софья
Утром Софья чувствовала себя лучше. Простуда еще давала о себе знать, но болеть было невыносимо.
Перед работой Софья заехала в собес, долго скандалила с жесткой бабкой в окошечке, показывала Мамашины документы, но уголь выписать не удалось – бабка на всё, как заведенная, отвечала: «Не положено». От раздражения она проглатывала звуки, и выходило больше похоже на злой плевок: «Нипложен». В очереди зароптали, и, устав скандалить, бабка отвела Софью к начальнику.
Софья ожидала какого-нибудь необъятного чинушу, похрюкивающего во время разговора, но перед ней сидел маленький уставший человечек в помятом пиджаке. Он так тоскливо посмотрел на Софью, что она, уже приготовившаяся ругаться и доказывать, вдруг села и молча протянула ему бумаги. Он подписал не глядя. Во всех его движениях сквозила странная безысходность, будто он давно плюнул на всё и каждую новую просьбу воспринимает как очередной гвоздь в крышку своего гроба. Софья горячо поблагодарила, но он невнятно отмахнулся.
Трамвай ехал в центр. Городок был размазан среди холмов и пустырей, а потому ехать пришлось долго. Софья воображала, что ведет экскурсию по городку. Сначала здесь появились шахты, вокруг разрослись бесконечные бараки, где рабочие ютились на койко-местах, а после перевозили сюда семьи, отгораживались занавесками, расселялись, строились. И вокруг каждой шахты образовывался маленький поселок. На окраине таких поселков возвышались башни очистных сооружений, стояли некогда гигантские автобазы, плодопитомники, теплицы. А позже между ними проложили трамвайные пути.
Со временем шахты закрылись, сортовые яблони скрестились с местной дичкой, осыпалась кирпичная кладка складов, растащили на металл корпуса зернохранилищ. Трамваи еще ходили, но теперь шли по постапокалиптическим пустырям, зарослям, провалам, мимо табличек «МЕТАН». Кое-где на пустырях сохранилась жизнь, кому-то некуда было податься, а кто-то ходил в плодопитомник за ягодой или ранетками, а потому вагоновожатые останавливались не на остановках, а «у того “МЕТАНА”».
На одном из таких пустынных перегонов в вагон вошел огромный пьяный амбал, вывалянный в грязи, и тут же вынул нож. Такое часто случалось, и не раз, но после того, как к власти в городке пришел Фархат, все поутихло. Амбал, расхристанный и веселый, пошел вдоль рядов, среди старух с тележками, прямо к кондукторше – денег у нее было явно больше, чем у всех тут присутствующих. Кондукторша вжалась в свое сиденье и стала похожа на нахохлившуюся на высоком насесте курицу.
Софья этого отморозка знала. Васька Самойлов. Одиннадцатый «А». Лет пять назад окончил ее вечернюю. Потом, кажется, сел – после очередной «стрелы» на стадионе.
И зря Вера жалуется на криминал, «стрелы» случались довольно редко. Разводящие на районах работали по давно отлаженной системе. Обычно тот, кто чувствовал себя неправым и боялся расправы, шел к разводящему, платил, и тот приходил на стрелку вместе с ним, чтобы замять.
Разводящими становились обычно самые красноречивые и ловкие, умеющие вывернуть факты так, чтобы никто не ушел обиженным. Поглазеть на это подтягивались даже малолетки из школы, которой принадлежал стадион. Со временем разводящие поняли, что зарабатывать можно больше. Если плату брать не только с неправых, но и с правых тоже. Надо только напугать хорошенько, убедить, что дело дрянь. А после этого начиналось шоу.
Собиралась «стрела», приходил разводящий и долго «лечил», пока не добивался примирения. По ходу дела противники могли даже подраться, но по указанию разводящего их разнимали. Система эта давно исчерпала бы себя, если бы время от времени не случалось настоящей «стрелы». Как только народ терял интерес и переставал забивать стадион, разводящие вместо примирения специально нагнетали обстановку, доводя толпу до исступления. Такие «стрелы» назывались «реальными», их долго обсуждали, и после них переполнялись не особенно вместительные морги, СИЗО и больницы.
Милиция никогда не вмешивалась, предпочитая отсиживаться в кустах, а потом забирать раненых. Лезть в гущу кровавой бойни нескольким милиционерам на старом бобике было глупо. Как-то «стрелу» случайно разогнал бывший физрук, ушедший работать в милицию. Выскочил на стадион прямо посреди разборки. Со свистком.
Каждый из полусотни человек, пришедших драться, ходил в школу, в обычную или для дураков. А потому прием сработал. Стадион, скопление народу, орущий физрук со свистком – по слухам, они и сами не поняли, почему разбежались. Позже кто-то из разводящих даже попытался перенять удачный опыт, но безуспешно – гопники больше на это не велись. А физрук, опять же судя по слухам, получил премию. Правда, по другим слухам, попытавшегося свистнуть на следующей «стреле» разводящего тут же запинали, а физрука назначили вместо него. Софья больше верила в последнее. Но теперь вспомнила про него почему-то не с прежней теплотой, а с безысходной жалостью к этому городу, к людям и к себе тоже.
Васька приближался, кондукторша сжималась все сильнее, и Софья по привычке гаркнула:
– Самойлов! Это что такое?! Как тебе не стыдно?! Ну-ка сел быстро! Сел, я сказала! И застегнись, в каком ты виде?!
Васька втянул голову в плечи и действительно, спрятав нож, прошел на свободное место. И уже там, не попадая пальцами в петельки, кое-как застегнул рубашку.
Люди вокруг улыбались, а Софья вышла.
Идти в школу было неприятно. Все ее старания, вся многолетняя работа будто мигом обесценились, и продолжать не хотелось. Ну что же, заполнит журналы пока. Пусть и вместо ее уроков репетируют.
Похоже, класс Веру наконец-то принял. И Вере, как ни странно, нападение Кеши пошло на пользу. Репетиции стали проходить бодрее. Много смеялись, Наташка пекла кексы, и чаепития между уроками стали традицией. Софья радовалась за дочь – каждый вечер Вера рассказывала, что случилось в школе за день, советовалась, что сказать каждому, как приободрить, что следует объяснить и о чем предупредить. Она будто растворилась в этом классе, стала его частью, а потому уже не помышляла об отъезде. Софью это настораживало, но она ее больше не торопила. Пусть встанет на ноги.
– Так, ребята, – объявила Вера за чаем. – Ситуация у нас с вами следующая. Сегодня Ма… Маше привезут уголь. Как вы понимаете, перекидать целую машину в углярку она не сможет. Ей нужно помочь. Потому завтра в четыре часа жду всех у ее дома. Одеться нужно в грязное. И возьмите лопаты.
Класс был недоволен, роптали еле слышно, но Вера не обращала внимания. Или была абсолютно уверена, что они придут. Софья хотела предостеречь ее, но засомневалась – класс и вправду сдружился. Может, и не все, но придут.
Теперь они пели, выстроившись у доски. Вера говорила, что номер почти готов и поют они на удивление хорошо. Софья смотрела, как ровно они стоят, как качают головами в такт, и видела только тупых оборванных подростков. Дегенератов с пустыми глазами вроде Васьки Самойлова. Зачем они здесь стоят вообще? Школу окончить нужно по сути только Ирке, ее потом возьмут заведующей в тот же магазин, и на этом карьерный рост закончится. Ну, может быть, Омлет действительно поступит в музыкальное, если Ленка не даст ему спуску или не переедет к кому-нибудь другому. И всё. Остальные учатся ради пособия или места в детском доме.
– Я – Земля! Я своих провожаю питомцев, сыновей, дочерей. Долетайте до самого солнца и домой возвращайтесь скорей! – пропела Ленка.
Софью передернуло. Она вдруг поняла, что песня эта совсем не о советских космонавтах, а об этих вот изломанных детях. И что она из года в год, как земля весной, пытается влить в них какие-то силы, куда-то направить, вырастить из них хороших людей, а они, как рой насекомых, никуда не улетают – покружатся немного и снова падают. Выходят из тюрьмы и снова туда возвращаются. Перестают пить и снова начинают. И вся эта песня звучит в их исполнении совсем не как вдохновляющий пример, а как плевок, жестокая сатира на наивную Софью. Софье стало так стыдно, что захотелось плакать.
– Чё, так хорошо спели? – обрадовалась Наташка. – Смотрите, Софья Анатольевна сейчас заревет!
И Софья вправду заплакала.
Вера
У дома Вера заметила Омлета. Он в панике метался перед калиткой и, увидев ее вдали, побежал навстречу.
– Там Ленка и Регина! Быстрее, пожалуйста!
– Да в чем дело-то? – не поняла Вера.
– Регина спидозная! Она там заразила кого-то, ее сейчас убивать будут! Там, за трансформаторной будкой!
Вера побежала за ним, не успев ничего толком сообразить, и через несколько секунд вылетела прямо на толпу.
Перед толпой стояла Ленка. Одна.
И в тот момент, когда Вера появилась, Ленка, видимо, почувствовала поддержку и бросилась в самую гущу с диким полуживотным рыком. На мгновение они растерялись, но уже в следующую секунду кто-то ловко двинул ей под дых, и Ленка осела на оледеневшую дорогу. Она, удивленная силой нахлынувшей боли, широко распахнула глаза и хрипела, скребла рукавицей по снегу, но вдохнуть все равно не получалось. Вера судорожно соображала, что теперь делать, но в голове было предательски пусто. И вдруг, как вспышка, как Бог, как отчаянное «Мама!» под градом пуль, возникло спасительное – ФАРХАТ.
– Фархат! – крикнула она так, будто он сейчас, в эту самую секунду выходит из-за угла.
Они замерли и обернулись к Вере. И Вера, уже успев напустить на себя серьезности, отчетливо объяснила, что они вольны поступать так, как им вздумается, но Фархату это точно не понравится.
Мужики переглянулись.
– Да гонит она, – неуверенно отмахнулся низкий, продолжая пристально смотреть на Веру – пытался угадать по ее реакции.
Вера пожала плечами и вынула сотовый. Звонила она, конечно, не Фархату, а Мясу, справедливо рассудив, что его слова будет достаточно. Да и блефовала – не было у нее фархатовского телефона.
Однако уже через несколько минут, к изумлению Веры, из-за угла появился сам Фархат. Он остановился на долю секунды, оценил обстановку, обогнул все еще хрипевшую на дороге Ленку и подошел прямиком к Вере.
Вера говорила страстно, горячо, а он слушал, внимательно склонив голову, и смотрел на землю перед собой: так умное животное, не понимающее слов, старается по смене интонации различить настроение. Она рассказала и про отчима, и про бездомных девочек на вокзале, и про Ленку.
Он кивал, будто поддерживая Веру, понимая. А Вера чувствовала, как приятная волна надежды поднимается внутри, придавая сил говорить еще и еще.
Когда она договорила, он вскинул на нее взгляд и усмехнулся:
– Вот ты дура…
И пошел прочь.
Вера изумленно смотрела вслед, все еще не веря. Он ведь кивал, он ведь понял, она по глазам видела, что понял. Он что же, просто так уйдет? И что им теперь делать? Хотелось заплакать от бессилия.
Но Вера не успела, он внезапно обернулся:
– А… хрен с тобой.
И махнул парням. Регину тут же отпустили, и она осела на снег, лишь теперь взахлеб разрыдавшись. До этого она держалась ровно, смиренно хлюпала носом, втягивая кровь в себя, будто боясь побеспокоить державших ее.
Вера бросилась к Ленке, которую за шиворот поднимал с дороги один из мужиков. Хотела вызвать «скорую», но Ленка с Омлетом повели Регину к себе. Вера радовалась, что все так хорошо разрешилось. Она чувствовала себя сильной и смелой. Наплывающее состояние страха и бессилия прошло, она могла действовать.
На следующий день, в четыре, Вера в лыжном костюме стояла перед домом Мамаши. Никого не было. Явился только Омлет и уже начал работать.
– Да не придут они! – Он вздохнул и взялся за лопату.
Кидал он размашисто, набирая побольше блестящих комков, и старался, явно пытаясь добиться от Веры похвалы, но она думала только о том, что им никак не успеть – Омлет такими темпами выдохнется быстро, а она лопаты в руках не держала с самого детства.
Вера посмотрела на необъятную кучу и почерневший снег вокруг – угольная пыль разлетелась далеко, и казалось, что они стоят на черном острове посреди моря. Разозлившись, она тоже принялась бросать и удивилась – до чего тяжелая лопата, и уголь тяжелый, и пыль эта мелкая, черная, забивается в нос, и оттого постоянно хочется высморкаться. Устав уже через несколько минут, Вера разогнулась и заметила фигурку внизу улицы. Это был Висяк.
– Идут, – довольно сказала она Омлету, тот отмахнулся:
– Толку с него…
Тщедушный Висяк и вправду работал плохо. Как-то привычно, тихой сапой, медленно, безысходно. Будто знал, что от его микроскопических усилий куча ничуть не уменьшится, но перестать тоже нельзя. И даже Омлет пропитался этой безысходностью – перестал торопиться. Может, просто устал.
Вера, однако, успокоиться не могла. Как же так?! Неужели она ошиблась, и никакого класса нет? Неужели все эти кексики, репетиции, разговоры – это все в пустоту? И тот внутренний свет, тот образ хорошего человека, который из каждого мог получиться, – просто выдумка?
Девочка же, младенец, неужели так трудно прийти и за пару часов… Она разъярялась все сильнее, стискивала зубы и с ожесточением втыкала лопату в угольную кучу. Лопата входила не всегда – иногда упиралась в крупный валун и выскальзывала из-под него, а иногда попадался увесистый ком, который заваливал лопату на сторону, и все высыпалось.
Больше всего Вера сердилась на Ленку. Она-то почему не пришла? Почему не привела остальных?
Объяснение нашлось быстро. Подоспевшая Наташка рассказала, что они с Ленкой пытались разыскать пропавшую Регину. Та снова куда-то делась, и Ленка ее ищет.
Темнело. И Вера паниковала – ночью соседи растащат всё, что они не успеют перекидать, Мамаше не хватит, и все старания зря. Не только Верины старания, но и усилия того печального чиновника, и Омлета, и Висяка. Вера вспомнила про маму. Откуда-то же мама берет силы продолжать. Снова и снова.
Внезапно посигналили. Сверху ехала машина – черный тонированный джип. Фархат. Вера представила, что, как только джип Фархата медленно прокатится мимо и из окна на них осклабится его наглая рожа, Вера плюнет на землю почерневшей от угольной пыли слюной и посмотрит так же нагло. Может, она и впрямь дура, может, наивная идеалистка, которая пытается впихнуть в реальность отжившую мораль, но она хоть что-то делает.
Джип внезапно остановился. Из него вышли Макс и два еще каких-то крепких отморозка. Они вытащили новые штыковки и принялись бросать уголь. Работали они красиво, слаженно.
Даже Омлет ненадолго залюбовался, но быстро спохватился, и видно было, что ему хочется не просто не отставать, а присоединиться, стать одним из этих бравых молодцев.
Наконец показался Фархат. Он вышел из машины медленно, с наигранной развязностью. Вера посмотрела на него и слегка улыбнулась: ей было радостно, что вот в этом моральном уроде, чудовище, оказалось вдруг что-то человеческое и что он не просто помог, он приехал специально, купив, нет, не купив, конечно взяв на рынке новые лопаты. И что она, Вера, смогла-таки усовестить его, что-то хорошее до него донести.
Фархат замешкался. Кидать уголь вроде как ему было не по чину, но стоять и смотреть, как все работают, – тоже как-то глупо. Он помялся, заглянул в багажник, но лопат больше не было, и он забрал лопату у щуплого Висяка, который отдал ее безропотно и тут же нашел себе дело, принялся через калитку закатывать во двор самые крупные комки.
Фархат работал лучше всех, постепенно увлекаясь. Он начал насвистывать, потом напевать, потом при каждом броске лопатой вскрикивать «Э-эх!» или «Опа!». И бригада его тоже развеселилась. Начали работать быстрее, сняли куртки, повесили их на забор и старались поспеть за Фархатом, который, как дирижер, постепенно наращивал темп. Куча таяла на глазах.
Вскоре из дома появилась Мамаша. Она, видимо, вышла всех поблагодарить и принарядилась. Собрала волосы какой-то нелепой заколкой с перламутровым цветком и надела Наташкину куртку. Вера заметила, что Наташка качает ребенка и с любопытством наблюдает за происходящим из окна.
Робко подойдя к калитке и случайно перекрыв проход Висяку, который так и ждал, согнувшись и придерживая валун, Мамаша заискивающе улыбнулась Фархату. Он явно ее заметил, заметил и взгляд ее, и эту заискивающую улыбку, но никак не отреагировал. Специально. И только бодрые его выкрики стали звучать жестче. Мамаша, не выдержав, убежала в дом. Встревоженная Наташка исчезла из окна.
Закончили до темноты.
– Спасибо, – серьезно сказала Вера Фархату, и тот весомо и деловито кивнул.
Бригада надевала куртки, отряхивалась и вытирала снегом запыленные кроссовки. Уехали.
В дом Вера не пошла. Устала. Будто внутри истощался постепенно какой-то теплый огонек надежды и появление Фархата чудом подбросило в него угля. А если войти сейчас в дом и размориться в тепле, то все произошедшее помутнеет и быстро придет понимание, что не чудо это. Не изменился Фархат, а так, форсит перед бригадой и соседями. Но это неважно. Они победили. У Мамаши есть уголь.
Висяк
Саша был поражен тем, что Фархат наплевал на условности и все же приехал, и ему не терпелось обсудить это с Верой. Она спешила, и догнал он ее уже у линии.
– Я не ожидала, что он поможет. Значит, есть в них что-то в каждом. Милосердие это или желание общего дела… Или всё потому, что он, как человек властный, хорошо понимает, что «если не я, то кто…»
Саша подумал, что говорить ей сейчас о том, что Фархат вообще-то приехал помочь сыну, как-то глупо. Жаль ее разочаровывать. Некоторое время шли молча.
– Как с Иркой у тебя? Ты бы как-нибудь дал ей понять-то… А то она не замечает, наверное.
Саша отмахнулся.
– Да ладно тебе, чего ты теряешь-то? Просто попытка.
– А если – нет?
– А если – да?
Висяк в задумчивости остановился. Вера остановилась тоже и посмотрела ему в глаза.
– До дома хоть ее проводи. Приди к закрытию, купи хлеба. Вам же с ней в одну сторону.
– Да я же в угле весь.
Вера укоризненно посмотрела на него, и Саша засомневался. А может, и вправду? Глупо, конечно, на что-то рассчитывать, провожать там или поговорить, но ему вдруг так захотелось увидеть Ирку, что он посмотрел в сторону магазина.
– Давай. Просто попробуй, ну, чтобы знать.
Перед магазином Саша остановился. Постоял немного, собираясь с мыслями, но стало только хуже. Зачем он ей нужен-то? Он инвалид, разговаривать нормально не умеет, да и вообще, не особенно он и симпатичный, чтобы это хоть как-то компенсировалось. И работы у него нет, а у Ирки есть. И она такая вся… и попа опять же… Но с другой стороны, он же ничего плохого, он просто посмотреть, и почему бы не зайти. Тем более хлеба действительно было мало. И гречки можно бы еще. Саша вздохнул и повернул назад – нет, в другой раз зайдет. Когда будет готов.
– Уже закрыла, что ли? – спросила его торопливо хромавшая к магазину бабушка.
Саша отрицательно помотал головой.
– Ой, милок, скользкота какая! Придержи бабку старую!
Саша услужливо проводил бабушку в магазин. И вошел тоже.
– Ой, Сашка! Привет! – обрадовалась Ирка.
Саше от этого так стало весело, что захотелось всех обнять и расцеловать.
– А я смотрю, стоит – дожидается, соколик! Ну, думаю, наконец-то у Ирочки
нашей ухажер появился, – подмигнула Ирке бабушка.
Ирка отмахнулась, а Сашу будто током ударило, он покраснел и хотел выскочить из магазина вслед за бабкой, но Ирка улыбнулась:
– Правда, что ли, ждал?
Он кивнул, будто с обрыва бросился – всё внутри похолодело.
– Ну пошли, – сказала Ирка. – Сейчас только кассу сниму и магазин закрою. А я давно заметила, что тебе нравлюсь. Ты еще в позапрошлом году на меня посматривал.
Саша не знал, что отвечать, ему было неловко за то, что на самом деле он влюбился совсем недавно, и он почему-то испугался, что Ирка узнает правду и рассердится. Ирка подошла к нему вплотную и поцеловала в губы. Саша стоял как вкопанный и не мог поверить. Ему казалось, это всё сон и Ирка сейчас растает.
– Ой, ну подожди, – сказала она кокетливо, будто бы Саша ее держал, хотя он даже обнять ее не сообразил. Ирка заперла дверь. Саша хотел исправиться и обнять, но она взяла его за руку и повела в подсобку.
В подсобке оказалась крошечная лежанка, втиснутая между стеллажей с лотками и коробками. Ирка снова поцеловала Сашу, и он обнял ее. Все туманилось, и почему-то стало жарко. Ирка стащила с него свитер, и Саша с ужасом вспомнил о том, что кидал уголь.
– Я… – прохрипел он.
– Уголь кидал, – договорила за него Ирка шепотом и спустила с него штаны.
– А ты замуж за меня выйдешь? – спросил Саша.
– Ты чё, дурак? – Ирка засмеялась.
Стало обидно. Висяк вдруг понял, что Ирка не влюблена в него, и так ей это всё – развлечься после рабочего дня. Он натянул штаны обратно.
– Ты серьезно, что ли? – удивилась Ирка. – Саш, да я же не к тому, что не выйду, просто чё ты так сразу-то? Так не бывает.
Саша не знал, что делать дальше. Ему хотелось целовать Ирку и чтобы она его целовала и дальше делала с ним это всё, но он, кажется, всё испортил.
– Во ты смешной, – улыбнулась Ирка. – Иди сюда. – И залезла на лежанку.
Саша улегся рядом. Ирка целовала его и трогала рукой прямо там. Ничего не происходило. Саша не понимал, как теперь вернуть всё обратно, и ругал сам себя.
– Погоди, ща, – сказала Ирка и повернулась спиной. – Лифак расстегни.
Саша не успел заметить, когда она сняла свитер. Расстегивая ей лифчик, он случайно посмотрел вниз и увидел ее круглую попу, затянутую в джинсы.
– А можно я… это… – Он аккуратно запустил руку под тканевый пояс, нащупал ложбинку между ягодицами и едва не задохнулся от восторга.
На следующий день Саша бодро шагал по городу и чувствовал, что все изменилось. Вообще всё. Нет, он ехал в том же трамвае, что и всегда, и солнце светило только через несколько окон, в которых были стекла, но… На остановке он собирался выйти, чтобы дождаться Ирку, но та сама заскочила в трамвай:
– Не выходи, я тут уже.
Ирка так улыбалась ему, что Саша больше ни о чем не мог думать. Это была такая ее улыбка, что становилось понятно: только его одного она так любит и так смотрит только на него. Саша не выдержал и крепко обнял ее. Ирка хихикнула, и они чуть не упали, когда трамвай качнулся на повороте.
В классе было шумно. Наташка сидела у Мяса на коленях и рассказывала, что летом они поедут к морю – Фархат разрешил.
– А чего мне Фархат? – хорохорился Мясо, и Наташка потрепала его по волосам:
– Ну-ну.
Мясо обиделся, но Наташка звонко чмокнула его в губы, и он оттаял. Класс слушал их с любопытством, и можно было проскочить тихо. Смотрела на них только Вера. Она обрадованно кивнула Саше. Тот улыбнулся ей.
Больше их никто не заметил. Ирка поставила сумку на парту, Саша подвинул ей стул. Она села и как ни в чем не бывало принялась доставать из сумки тетради. Саша устроился рядом и смотрел на нее, подперев щеку рукой. Ирке стало неловко, и она глазами показала ему, чтобы отвернулся. Саша не стал. Он поправил ее тетради и снял ниточку с ее кофты. Ирка улыбалась.
Внезапно раздался звонок. Наташка пересела на стул, а Мясо, поворачиваясь, заметил их.
– Опачки, – изумился Мясо. – В натуре? Прикол!
Ирка нахмурилась, но Наташка пихнула Мясо локтем, и тот отвернулся.
Вера
Вера оглядела класс и вспомнила, что должна отчитать их за вчерашнее. Но не успела. Зазвонил телефон.
Она вынула сотовый и сначала даже не поверила.
Омлет повторил:
– Приезжайте в морг. Регину нашли.
Вера выскочила из класса, на ходу подхватив сумку и пальто.
Она бежала по залитой солнцем улице, но ничего не видела перед собой. Перед глазами стояла детская улыбка Регины. Веру жгло тяжелое чувство вины, она ругала себя за то, что, занятая песенками и прочей ерундой, проглядела главное – Регину. И теперь было невыносимо стыдно за это. Вера надеялась, что Регина жива, что это ошибка и она успеет всё исправить. Поговорить с ней, быть рядом, хоть как-то утешить.
Перед самым моргом Вера вспомнила про Ленку и испугалась. Если Вере так стыдно, что испытывает сейчас Ленка?
Ленка стояла в коридоре, скрестив руки на груди, и смотрела перед собой – на дверь. Вера подошла, попыталась обнять ее, но Ленка, кажется, ее даже не заметила. В коридор выглянул санитар. Ленка вздохнула.
– Давай лучше я, – мягко сказала Вера Ленке, но та грубо отодвинула ее с пути и прошла внутрь.
Санитар не торопился. Он медленно прошаркал по кафельному полу к каталкам, сверил бирки с извещением, которое держал в руке. Потом нашел нужную каталку, перепроверил и только тогда лениво выкатил к проходу.
Все это время Ленка стояла в самом центре комнаты и смотрела на тускло мерцавшую лампу на потолке. Такие длинные, похожие на джедайский меч лампы всегда пугали Веру. Мало того что зажигались они медленно, заливая холодным синим светом пространство, так еще и перегореть нормально не могли. Их истеричное мерцание, лишенное всякой логики, вводило Веру в состояние мистической тревоги, как в триллерах. В жизни, конечно, чудовище из-за угла не выпрыгивало, но осадок оставался, и в глазах долго еще рябило, а потому смотреть на такое было мучительно. А Ленка смотрела.
Крепкая ее фигурка на фоне белого кафеля, в свете мерцающей лампы, казалась крохотной и незначительной. Может, потому, что Вера никогда не видела ее такой. Она вообще не видела ее замершей. Даже когда Ленка просто сидела и слушала, она делала это так яростно, что класс замирал. Когда Ленка шла по коридору, раздавая тычки, казалось, что вокруг нее меняется не настроение, а сама погода за окном. Когда Ленка злилась, вся комната наполнялась спрессованной энергией ее ярости, а когда смеялась, громко, до слез, широко откинувшись назад и с размаху сгибаясь пополам, казалось, что она непременно проломит парту. А теперь Вера ее не чувствовала. Будто ее вовсе не было в комнате – предмет в мерцании ламп, как этот стул с истертой обивкой и вылезшими из-под нее серыми кусками наполнителя. Как шкаф с какими-то загадочными инструментами в углу. Как стол, заваленный бумагами и бирками.
Обхватив себя руками и ссутулившись, Ленка гипнотизировала лампу. И Вера поняла. Ленка же любит Регину! Орет на нее, постоянно шпыняет, ненавидит, жалуется всем вокруг, но на самом деле любит. Огромной, всепрощающей материнской любовью. Она же всегда ее ищет, находит, приводит и спасает.
Вера почувствовала волну такой удушающей жалости к этой бедной изломанной девочке, которая так жаждет всех спасти, всем отдать, всех пожалеть, но не может. Не понимает как, а оттого орет – и глубоко внутри не верит, что спасение возможно. И сейчас, если на каталке окажется Регина, это будет не просто потеря для Ленки, это будет настоящий крах. И Вера бросилась к Ленке, чтобы обнять ее, защитить, дать ей хоть немного простого человеческого тепла, но Ленка, уловив движение сзади, резко вышла из ступора и двинулась к каталке.
Пока санитар тянулся к простыне, Ленка уже отдернула ее и замерла. Это была Регина.
Ленка, будто все еще не понимая, что происходит, мгновенно разъярилась.
– Дура тупая! – прокричала она. – Я тебе сколько раз говорила?!
И тут до Ленки наконец дошло.
Она подняла глаза на Веру, будто ожидая, что ей привиделось. Но Вера стояла, зажав рот рукой, чтобы не кричать, и тихо плакала.
Ленка как-то вся обмякла и побрела прочь, на ходу зацепив Веру плечом и саданувшись о борт каталки. Но она этого даже не заметила.
– А подписать?! – недовольно окрикнул ее санитар, протягивая бумажку ей вслед, но Ленка не слышала. Вера подписала всё за нее и еще раз подошла к Регине.
Видно было только лицо. И лицо это не было ужасающим или противным. Оно было другим. Из раскрытого рта по-собачьи торчал потемневший язык, а широко распахнутые глаза казались удивленными. Будто добавилось к палитре ее вечно униженных, робких выражений лица еще одно, настоящее. Вера вспомнила, как редко и красиво Регина улыбалась, и внутренне содрогнулась от понимания, что Регине так лучше. Ей вообще нужно было умереть гораздо раньше.
– А ее там… ну… – Вера показала на тело под простыней.
– Не, – вяло отмахнулся санитар. – Она же спидозная. Таких быстро – петлю на шею, и всё.
В подтверждение своих слов он отогнул простыню, и Вера увидела белую пластмассовую бечевку на шее. Такие, не гниющие ни на ветру, ни на солнце, обычно натягивают на балконах. Сушат белье.
Вера представила, как послушно сидит Регина на земле, ожидая своей участи: не плачет, не просит, не бежит, не отбивается. А убийца медленно приближается к столбу, на котором натянута веревка, и срезает даже не ту, на которой ничего не сушится, а лишний хвостик, оставшийся после натяжения. Потом идет к Регине, она смотрит на него и ждет. А вокруг стоят. Всем страшно и волнительно, и они никак не могут поверить, что все сейчас произойдет, а оттого не бегут, а смотрят как зачарованные.
Санитар грубо подпихнул Веру к выходу, и она вспомнила о Ленке.
Ленки нигде не было. Вера обежала все этажи морга, заглянула даже в крематорий и за мусорные баки, но нашла Ленку только в одном из дворов, уже на пути к дому.
Ленка сидела на земле, прямо в подмерзшей грязи, привалившись к стене, и протяжно скулила, раскачиваясь. Со стороны казалось, что она, упираясь ногами в землю, пытается сдвинуть огромную кирпичную стену спиной, но от этого маленькое тело только бьется и калечится. Вера бросилась к ней, обняла, но этот толкающий спазм не прекратился даже тогда, когда Ленка, перестав вяло отбиваться, уткнулась Вере в шею.
Софья
Вера злилась, что Софья не помогает искать Ленку. Искали ее сообща, подключили даже Фархата и Азика, но так и не нашли. Фархат предполагал, что Ленка могла отправиться мстить, а Азик боялся, что она может что-нибудь с собой сделать. Каждый вечер, приходя домой, Вера возмущалась бездействием матери. Софья жила здесь всегда, она всех знала, у нее кроме учеников были еще выпускники, и при желании она и вправду могла черта из-под земли достать, а она почему-то смотрела телевизор, заполняла журналы, чинно удалялась пить чай к соседке, когда к Вере заходили отчитаться.
– Ее надо найти, ты же можешь!
– Да придет, никуда не денется.
– А если она что-нибудь с собой сделает?
– Ну, значит не придет.
Веру колотило от ярости, но Софья оставалась спокойной. Ей больше не хотелось куда-то бежать и кого-то спасать.
– Всех не спасешь. Раз не выдержал, значит не судьба.
– Да какая к черту судьба! – срывалась Вера. – Это маленькая покалеченная девочка, у которой, кроме Регины, нет никого!
– Ну что ж теперь… Займись еще кем-нибудь. Детей много, и все они не особенно здоровы. И толку от этого…
Софья на самом деле очень переживала за Ленку, но искать ее было неправильно. Если Ленка сильная, то она должна это пережить сама и вернуться сама. А если слабая, то и возиться нечего.
Репетировали теперь без Ленки. Софья постоянно предлагала Вере отменить выступление, было стыдно и неловко, оттого что весь город придет на это посмотреть. Дети не понимают, как выглядят со стороны, не понимают даже, что они поют, а вот старшее поколение наверняка воспримет это как камень в свой огород. А всем и так нелегко живется.
На генеральной репетиции Вера пыталась держаться. Она много и горячо говорила, убеждала, но репетировать все равно не стали.
– Да сто раз репетировали… – отмахнулся Мясо. – Споем как-нибудь.
– Ага, без Ленки? Она же – Земля! – Наташка уселась на подоконник и надулась.
Мясо подошел к ней и обнял.
Остальные молчали.
Вор, как-то недобро улыбаясь, поднялся:
– Ну вот. Я же говорил. Хрень это всё. Пошлите.
– Мне тоже кажется, что… – попыталась вклиниться Софья, но Вера одернула:
– Мам!
– Нет, – спокойно возразила Мамаша. – Мы должны спеть.
– Я никому ничего не должен, – сказал Вор. – И остальные, между прочим, тоже. Ну не спели, и хрен с ним. Это ж Ленка виновата.
Все, вздыхая, начали подниматься.
– А ну сидеть! – приказала Вера, и Софья удивилась резкости ее тона.
– А чё сидеть-то? Ты за нее споешь? – усмехнулся Вор.
– Спою.
Все удивленно смотрели на Веру и молчали. Софья расстроилась – она втравила в эту нелепость своих учеников, а теперь и дочь будет позориться на площади.
– А чё, нормально, – кивнул Мясо. – Решили, значит.
Все закивали.
– Надо порепетировать, – сказала Вера.
– Настроения чего-то нет, давайте завтра? – Наташка обняла Макса. – Перед концертом?
Вера собиралась возразить, но все уже расходились.
Софья не хотела идти, но пришлось. Позориться они будут из-за нее, поэтому и присутствовать она обязана. Она села с журналом прямо в фойе и продолжила заполнять.
Вера в наглаженном строгом платье прохаживалась рядом. Макс под руку привел Наташку со смешными завитками от бигуди, которые она не расчесала, чтобы ветер не растрепал их по пути. Пришли Мамаша с коляской, Ирка, Висяк. И всё. Больше никого не было.
– Это Вор, паскуда, всех настропалил, точно говорю, – пробасил Макс.
Наташка плакала. Мамаша одной рукой гладила ее по голове, второй укачивала подвывавшего ребенка.
– Столько репетировали! – Наташка не унималась.
– Пошли хоть коньячку в буфете дерябнем, – сказала Ирка Висяку. – Зря, что ли, отгул брала.
– Подожди, давайте так петь! Мы и сами можем. Серьезно, – попыталась остановить их Вера, но Ирка уже зашагала к буфету.
– Не можем мы без Ленки, – всхлипнула Наташка.
Вере тоже захотелось плакать.
Софья подошла к ней:
– Слушай, это всего лишь какой-то дурацкий номер на каком-то дурацком концерте.
– Ты ничего не понимаешь! – крикнула Вера и выскочила.
Софья вздохнула и, подхватив журнал, пошла следом.
Ленка
Ленка лежала на полу и смотрела в потолок. Ключи от квартиры отдала ей соседка, уже после суда. Квартира пустовала много лет, Ленка с Региной бродяжничали, ночевали у кого придется, но никогда сюда не возвращались. Регина время от времени напоминала о ключах, но Ленка была непреклонна.
– Не было его. Проехали.
Она и сама чувствовала, что врет. Он был. И куда бы она ни бежала, как бы ни кричала, он все равно время от времени вставал у нее перед глазами и сразу начинало подташнивать. А потому вернуться в эту квартиру означало увидеть перед глазами все заново – полы эти, диван, шторы.
Теперь Ленка лежала на полу и понимала, что не может встать. Просто не может, и всё. Она куда-то делась. Будто вместе с Региной умерло в ней что-то важное, какая-то особенная животная живучесть. Какой-то тумблер, который перещелкивался каждый раз, когда нужно было «ради». Ради себя Ленка никогда не умела. Ради Регины она тогда спасла их обеих, ради Регины два месяца бросала записочки в форточку, десятки, сотни, тысячи записочек на всем, что попадалось под руку. Сначала дворник не замечал, потом долго не верил, потом, поразившись тому, что кто-то снова и снова это переписывает, все же зашел в полицию. И их спасли.
Теперь дверь была открыта, ее ждали, но Ленка не могла выйти. Не могла, и всё. Как ни пыталась она разозлиться, представить себе, как сильно ее ждут на репетиции, но нет. Внутренне она чувствовала, что должна умереть тоже, вместе с Региной, они же всегда всё делали вместе. Но почему-то не умиралось.
Можно было попросить помощи. Ресторан на первом этаже давно закрыли, теперь ее бы услышали. Можно было постучать в стену, пришли бы соседи. Или позвонить – сотовый лежал в кармане. Но просить для себя Ленка тоже не умела. Ради Регины готова была на коленях ползать, а ради себя – нет.
Устав лежать, Ленка робко попыталась придумать, ради чего можно было бы встать. В голову пришел только концерт. К ее удивлению, это сработало. Сначала она медленно села. Голова кружилась – она ела когда-то давно; кажется, Мамаша кормила ее с ложечки… Размяла плечи, и стало легче. Потом встала, походила по комнате, разминая ноги. Попила ржавой воды из-под крана. Представила себе, как ждут ее там.
Как переминается с ноги на ногу Недоперсток. Как Омлет, выскочив на улицу в одной рубашке, высматривает ее вдали. Как ревет Наташка, которая всегда начинает паниковать раньше всех, и как успокаивает ее Макс. Как обреченно вздыхает Висяк, и Вор, насмешливо поглядывая на часы, торжествующе разводит руками. Ленка почувствовала, как волна злости на Вора наполняет ее, разливаясь по телу и придавая сил. И она вышла.
Спускаясь по лестнице, она представляла себе Вора все отчетливее и шла все быстрее. Она видела, как Ирка посматривает в сторону буфета, как строго смотрит на нее Мамаша, укачивая малыша, как пришедший позже всех Кеша боком входит в двери и останавливается, сразу понимая, что произошло.
И Ленка побежала. Бежала, задирая на ходу голову, чтобы слезы не хлынули по щекам; сбившись от страха с дыхания, заглатывала неровно воздух и кашляла на ходу, но продолжала бежать. Она сшибла какого-то мужика на полном ходу, чуть не протаранила ларек, но неслась, ничего перед собой не видя. Ужас нарастал с каждым шагом, и Ленка уже не могла понять почему. Ей хотелось кричать, но она, зажав рот рукой, чтобы не вырвалось ни единого писка, упорно неслась вперед.
Чтобы ужас прошел, Ленка снова начала представлять себе всех и внезапно подумала о Вере. Конечно! Вера споет за нее. И это будет гораздо лучше, чище, громче и правильнее. И в этот момент, случайно споткнувшись, Ленка рухнула на землю. Упала она страшно, плашмя, со всего размаху и зачем-то проползла еще несколько шагов, пока не разрыдалась, уткнувшись в землю лицом.
– Я – Земля… Я – Земля… – шептала она сквозь рыдания, но подняться уже не могла.
Вера
Вера держалась до самого дома. Уже там, рухнув на мамину кровать, она наконец заплакала. Дело было, конечно же, не в концерте. Вера могла спеть и сама, но номер просто вычеркнули.
Дело было в деле. Все это время Вера жила надеждой. Она очень хотела, чтобы все получилось. Даже не из-за собственных усилий, а для того, чтобы в мире что-то изменилось. Чтобы знать: всё, что ты делаешь, не в пустоту. Чтобы верить, что где-то есть Бог, который ласково смотрит на тебя с облачка, смеется твоим умилительным потугам, но непременно подсадит тебя, как любопытного карапуза, решившего прыгнуть выше головы.
И все рухнуло. Она не смогла. Нет в этом мире ничего, кроме самого мира. Этой вот кровати, стола, стула. И все эти покалеченные дети тоже всего лишь покалеченные дети, неисправимые и бесполезные. И сама Вера точно такой же ребенок, просто покалеченный иначе. И Бога нет. Никто не подсадит. Да и некуда.
– Я все придумала, – шептала Вера и все плакала, плакала, плакала.
Нет, ей не хотелось умереть, пафосно выпрыгнув из окна или шагнув под машину, или резать вены в наполненной ванне, глядя, как кровь, пульсируя, расходится в воде. Нет. Это была совсем другая смерть.
Будто бы не сама Вера умерла, а мир вокруг умер, оголившись перед ней в своей неумолимой пустоте. И ей было жаль не себя, умершую вместе с миром, а самого мира. Всех этих волшебных устрашающих зарослей, открывающихся за ними чудес, сказочных героев, жаждущих чуда. Все они со стороны казались перекошенными уродцами с большими головами, копытами, коротенькими ручками или хвостами, закрученными вокруг тела, но все были уникальны и прекрасны в своей волшебной загадочности.
А теперь этого не было. Ничего не было. Был стол, стул и кровать И самая обыкновенная женщина на кровати. Чуть за тридцать, не замужем. Трудоголичка. Собственная квартира в ипотеку, желание завести кошку. В прошлом преуспевающий педагог по вокалу, синдром хронической усталости. Период восстановления. Вот и всё.
Пора было уезжать. Возвращаться в ту самую обыкновенную жизнь современной женщины. Где Вере и место. Но перед этим объясниться.
Вера знала, что он придет. Должен прийти. И ей нужно будет не просто признать, что она дура, а он был прав. Но признать и бессмысленность своих попыток, бессмысленность борьбы в целом, бессмысленность жизни.
Это была та страшная капитуляция, о которой она старалась не думать, но все равно не могла. А он придет. И нужно будет сказать. Собирая чемоданы, она вздрагивала от каждого резкого звука, ей мерещился собачий лай, похожие на выстрелы хлопки дверей машины, голос его. Но он не пришел.
Вера вышла на улицу. Чемодан, упершись колесиком в бордюр тротуара, забуксовал, и она послушно остановилась.
Приближалась весна. Пронзительная свежесть разливалась в воздухе, но не будоражила, как обычно, а только усиливала эту безысходную тоску. Будто мир глумился над раздавленной Верой, показывая ей всю свою прелесть разом. И включиться в эту завораживающую жизнь было теперь невозможно – она навсегда должна была остаться в параллельном измерении, и любой ее порыв теперь будет казаться ей непристойной судорогой симулирующего фригидного тела.
Она вышла из калитки и заметила Фархата. Тот, шатаясь, брел по улице и на ходу орал песню: «Я – Земля, я своих провожаю питомцев». За ним медленно катил джип.
– Отвезу, – крикнул он Вере, подхватив ее чемодан. И, не рассчитав, чуть не завалился вместе с ним набок. Из джипа выскочил молодчик, попытался придержать его, но Фархат сунул ему чемодан и полез за руль.
Вера села рядом. В голове промелькнула спасительная мысль о том, что неплохо бы сейчас на всей скорости в стену или с моста. Не печально.
– А ты правильно… – заговорил Фархат. – Вали, пока можешь. А то замараешься, потонешь, и всё. Там где-то по-другому, – добавил он тихо.
– Везде. Одинаково, – жестко ответила Вера.
И Фархат усмехнулся:
– Ну и похер!
Фархат шел по вокзальной пощади, кренясь и тут же выравниваясь, молодчик нес Верин чемодан, а сама Вера вдруг уловила какой-то рассинхрон – на площади у маленького старинного памятника паровозу стояли люди.
И Вера узнавала их. Вот мечется, высматривая ее, Омлет, вот Мамаша с коляской, это Недоперсток, там, у колеса. Они тоже ее заметили и, будто по сигналу, выстроились. Замычали. Как она придумала, чтобы им было легче попасть в строй – сначала спеться так, про себя, без голоса, и только потом, по сигналу Висяка, запеть по-настоящему.
Недоперсток из-за малого роста вышел вперед, он так хотел всех видеть, что с любопытством оборачивался на остальных. Вера заметила, что он смотрит на Вора, нервно курившего на лавочке в отдалении. Наташка сияла, забравшись выше всех на паровозную лестницу. Макс стоял прямо под ней, подпирая ее, чтобы она в порыве веселья не грохнулась. Омлет соскальзывал с круглого бока паровоза, но по-мальчишески цеплялся руками за выступ. Мамаша недовольно поглядывала на него, опасаясь, что он сорвется прямо на коляску. Кеша переминался с ноги на ногу чуть поодаль, рядом с Ершом, и смущенно осматривался, но мычал тоже. А Ирка, кажется даже не поддавшая сегодня, крепко держала Ленку за руку. Вера удивленно остановилась.
Да.
Это была Ленка.
И она запела:
– Я – Земля. Я своих провожаю питомцев. Сыновей. Дочерей. Долетайте до самого Солнца и домой возвращайтесь скорей.
Ее голос, природный и сильный, упрямой волной вибрируя в воздухе, разносился по площади, и всех разом охватила особенная вдохновенная волна, и все они затоптались на месте, как лошади, готовящиеся к забегу. И запели. Сначала криво, не попадая ни в ритм, ни в тембр, но постепенно выровнялись и к концу припева зазвучали вполне сносно.
Вокруг собирался народ.
Фархат, только теперь сообразивший, в чем дело, остановился.
– Ох ты ж ё! – Он растроганно и пьяно улыбался и восторженно матерился.
Потом тихо засмеялся, обернулся к Вере. Она плакала.
– А! – махнул Фархат рукой, громко выругался и лихо пошел в пляс прямо перед всей площадью, перед народом, который все еще не понимал, как реагировать. Танцевал он на удивление нелепо, поочередно выбрасывая вперед кулаки, как заправский боксер, а ногами одновременно пытаясь изображать твист. Но делал это с таким неописуемым азартом, что никто даже не улыбался, все, ошалев, смотрели на него и вдруг захлопали.
Объявили отправление. Недоперсток испуганно глянул на Макса, и тот собрался было выйти из хора. Молодчик с чемоданом легонько потянул Веру за руку, и проводница тревожно выглянула из тамбура, собираясь поднять лестницу.
К ним бежал дворник.
– Отправляется! – крикнул он на ходу.
– Ты это… А… Петь! Петь, я сказал! Не останавливаться! – Фархат в панике бросился к джипу, и через считаные секунды джип, протаранив невысокий заборчик, выехал прямо на рельсы, перегородив поезду дорогу.
– Ствол же был, – удивленно пробормотал Макс. – Я бы машиниста подержал.
К путям бежали железнодорожные работники, машинист матерился из открытого окна.
Слезы радости застелили Вере глаза, ее подхватили, подталкивая, обнимали и целовали. И она очутилась вдруг в тамбуре, и видела в раскрытую дверь из-за спины проводницы, как, понуро опустив плечи, уходит прочь Вор, как Мясо, присев, рассматривает расколовшийся пополам бампер и недовольно качает головой. Как рядом рыдает от переполнивших ее чувств Наташка. А Фархат, робея, медленно подходит к Мамаше и впервые в жизни с любопытством заглядывает в лицо своему сыну. Как бежит за вагоном Омлет и кричит что-то и как Ленка на прощание машет вслед уходящему поезду.