Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2017
Ирина
Богатырёва
родилась в Казани, выросла в Ульяновске. Окончила Литературный институт им. А.М.
Горького. Автор трех книг прозы, литературного перевода сборника алтайских сказок
и публикаций в журналах «Октябрь», «Новый мир», «Дружба народов» и др. Финалист
и лауреат многих литературных премий, в том числе по литературе для подростков.
Живет в Москве. Учится в магистратуре РГГУ по курсу фольклористики. Играет на варгане
в дуэте «Ольхонские ворота».
Алексей Иванов – один из тех редких авторов, кто, несомненно, обладает своей запатентованной темой, или даже не темой, а территорией. Нет, это не географический Урал, как привыкли мы думать – география для Иванова не так важна, он может и не маркировать места действия, придумывая несуществующие точки на карте, – а, скорее, Урал метафизический – это особое, уральское (по Иванову) состояние среды, в которой могут выжить только особые люди – типичные ивановские персонажи. Так что, открывая любой новый роман автора, мы можем быть уверены, что найдем там тот самый мета-Урал и тех самых людей со всей сложной, агрессивной и одновременно сентиментальной психологией, сложившейся в годы краха одной империи и становления новой, неважно какой – Ивана Грозного, Петра Первого или советской.
Этот момент узнавания может быть расценен одними читателями позитивно – ты всегда знаешь, с чем имеешь дело и что тебя ждет под новой обложкой, – а другими негативно – как авторская повторяемость. Но вот о чем это свидетельствует точно: у Алексея Иванова сложился свой художественный мир и мы к нему успели привыкнуть. Другое дело, когда пространство нового романа не просто перекликается с предыдущими текстами автора, но и вообще на что-то неуловимо похоже.
У меня такое ощущение было при чтении романа «Ненастье», атмосфера которого предельно напоминала исторические тексты того же Иванова – «Сердце пармы» и «Золото бунта», хотя никакого исторического антуража в романе нет. Роман построен на современном материале: провинциальный город Батуев в конце ХХ века и начале нового тысячелетия, пришедшие с войны солдаты-афганцы, которые не могут вписаться в будничную жизнь и вынуждены добиваться своих прав силой, бандитские разборки девяностых и дележ нажитого капитала в двухтысячных, наконец, заказные убийства, ограбление инкассаторов, полицейская слежка, перестрелки и т. д. Но при всей современности роман неуловимо архаичен, что и заставляет искать параллели в первую очередь с «Золотом бунта». И не меня одну, как я смогла убедиться, пролистав читательские отзывы в интернете: многие сравнивают роман именно с историческими книгами Иванова.
Действительно, нечто типичное, что их объединяет, в этих текстах есть, однако, на мой взгляд, это не «повторяемость русской истории» или другие абстрактные философские темы, о которых можно было бы подумать, но сугубо технические вещи, относящиеся к природе текста: тот источник, откуда автор черпает образы и мотивы, общий для «Ненастья» и для многих исторических романов Иванова, – русский фольклор. Именно он создает чувство архаичности и типичности, а также ощущение узнавания.
Не верится? Давайте же посмотрим, что останется, если откинуть современную атрибутику. Начнем с сюжета. Отставной солдат, вернувшись с войны домой, не дожидается справедливости от государства, за которое он, собственно, и воевал, собирает других таких же обиженных вояк и начинает вести вольную жизнь, добиваясь этой самой справедливости как умеет, а именно – разбоем. Он – атаман, родной отец для своих подчиненных (несмотря на молодой возраст), защитник обездоленных и враг для власть имущих, он судит своим судом и раздает милости со своего стола. Он спасает от насильника девицу и берет ее себе, чем вызывает недовольство соратников; никто не смеет подать голос, только ропот слышен за спиной. Но атаман сам понимает, что бабе не место в жизни настоящего солдата, и бросает ее (хорошо, что не «в набежавшую волну»). И все же бунт зреет, круг врагов сужается, в какой-то момент его загоняют в угол и предают свои же. Но ближайший соратник остается верен атаману даже после его гибели: он не только берет себе его женщину, сперва спасая, а затем делая ее своей женой, но и со временем мстит убийцам атамана, воруя нажитое в их общем деле добро.
Не правда ли, очень, очень знакомо?
Теперь обратимся отдельно к каждому из главных героев и разберем связанные с ними мотивы. Дело в том, что именно мотивы, эти нерасчленимые художественные единицы текста, – тот генный материал, который взят в роман из фольклора. Главного героя, Сергея Лихолетова, то есть атамана, мы уже, получается, рассмотрели: его образ напрямую связан с первой частью сюжета, тут ни прибавить ни отнять. По правую руку от него Герман Неволин. Это благородный разбойник, который крадет богатство у тех, кто нажил его нечестным путем. Как бывший соратник атамана, он мстит предателям. Он крадет деньги, но с исключительной целью – осчастливить свою возлюбленную, обеспечить ей спокойную жизнь. И он остается принципиально благородным: даже во время ограбления и финальной перестрелки никого не ранит.
Завершает треугольник Татьяна – любовница сначала Сергея, затем Германа. Это младшая, нелюбимая (ненужная) дочь в семье. Злая мать (почему не мачеха?) вместе со старшей дочерью изводят ее, отец не может за нее заступиться; тем не менее добрая дочь не оставляет отца, даже когда он болен и становится самодуром (вспомним сказки типа «Морозко»). Будучи возлюбленной преступника, верная Таня ждет его из тюрьмы (как героиня жестоких романсов), а затем самоотверженно спасает нового любимого, для чего не жалеет ни собственной чести, ни жизни (как героиня исторических баллад и преданий). Кроме того, она «вечная невеста» – женщина, обреченная на ожидание любимого, но неспособная стать полноценной супругой и матерью (такова интерпретация Иванова, об этом образе стоит поговорить отдельно).
Что касается предметного ряда романа, то, несомненно, самая яркая сюжетообразующая деталь – это украденное Неволиным богатство. Опять же любимые фольклором мотивы: украденные деньги – это неожиданно пришедший клад, больший, чем герой ожидал и чем способен сразу пристроить, прямо как в сказках с добрым и честным, хоть и простоватым Иванушкой. Нечестно нажитый, клад приносит хозяину беду – что совершенно нормально для морализаторства притч, например. Такой клад не отпускает своего хозяина, заставляя его возвращаться к нему. Разбойники в борьбе за клад уничтожают друг друга, однако укравший его Неволин, как благородный разбойник, не идет на убийство, а потому в итоге выходит сухим из воды – снова мотивы из разбойничьих преданий и баллад.
Наконец, нельзя обойти вниманием топосы романа, тоже насквозь фольклорные. Благословенное Ненастье – это место спасения от бед для многих персонажей: сюда бежит в поисках любви юная Таня, в нем души не чает ее отец на пороге полоумия, на него уповает и Неволин… Осмелюсь предположить, что этот мотив пришел из духовных стихов, где часто приходится встречать «пещеру темновату», место спасения и отдохновения. Ближе к концу романа этот кривой дачный домик становится неприступным замком, который осаждают враги и который они, в конце концов, поджигают вместе с героем, – тут вспоминаются рыцарские баллады. Кроме того, нельзя забывать город Батуев: по принципу противопоставления город-деревня, очень характерному для фольклора, он является оплотом несправедливости, греха, бандитизма, разврата и других пороков. Есть и более удаленные точки – Афганистан, поле воинской славы бывших воинов, и, наконец, не менее важный топос, Индия, – это и образ рая, и место ничем не оправданного благополучия, куда так стремится Неволин, приют, известный в русском фольклоре как чудное место и рифмуемый с Шамбалой и Беловодьем старообрядцев.
Если выписать все имеющиеся в романе мотивы и провести скучное сопоставление их с фольклорными указателями, то мы сможем убедиться в том, что и так интуитивно чувствует любой читатель, воспитанный в русской культуре: в романе широко представлены мотивы из песен, легенд и баллад, романсов и сказок, преданий о кладах, духовных стихов и притч. Даже если читатель никогда специально не интересовался фольклором, он легко и быстро узнает их: песни «Из-за острова на стрежень», «Ой то не вечер» или повесть Пушкина «Дубровский» (сюжет которой органично вошел в русский фольклор, будучи фольклорным по происхождению) в России знает каждый.
Вот откуда чувство узнавания: мы как будто видим давно знакомых людей, но они все непривычно одеты; мы как будто читаем давно знакомый текст, но он пересказан современным языком. Знакомые фольклорные мотивы становятся теми конструктами, с помощью которых автор создает привычный читателю художественный мир.
Правда, справедливости ради надо отметить, что не все мотивы пришли из русского фольклора, и эти редкие исключения выбиваются из общего ряда. Так, особняком относительно остальных персонажей романа держится Герман Неволин. Его инакость подчеркивается не только поведением, но и именем: он Герман, германец – как будто не совсем русский, несмотря на сугубо русскую (и, разумеется, говорящую, как любит А. Иванов) фамилию. И если мы приглядимся к нему внимательней, то поймем, что его литературная «родина» – не русские песни о разбойниках, а английская легенда о Робин Гуде. Поэтому он так отличается от мира этих пахнущих водкой и потом афганцев, воюющих за свои права с собственным городом. Ему претит жизнь с первой женой, Маринкой, которая плоть от плоти всего этого армейско-быдловатого общества, он ищет чего-то лучшего, настоящего, чистого – Танюшку, Индию, какую-то другую, более ясную жизнь.
Другим выбивающимся мотивом является мотив Вечной невесты, привязанный к Танюше. Кто такая эта Вечная невеста – не до конца ясно. В современном бытовом понимании так называют женщину, которая зациклена на браке и поэтому не может выйти замуж. Она как бы задержалась в стадии перехода и поэтому остается невестой навсегда. Этим термином пользуется популярная психология, женские сайты и т. п. Кроме того, вспоминается роман Чингиза Айтматова «Когда падают горы» с подзаголовком «Вечная невеста». Но там это образ погибшей девушки-невесты, которая весь свой бесконечный теперь век ждет возвращения возлюбленного – мотив, известный по преданиям, обычно привязанным к определенной местности (как и в случае с романом Айтматова). Из русского же фольклора вспоминаются разве что русалки – девушки, умершие до замужества. Они тоже невесты – и похоронены в свадебном убранстве, и появляются в таком же виде, и неравнодушны к мужчинам, однако возлюбленного своего обычно уже не ждут.
Что именно имел в виду Иванов, создавая образ Тани как Вечной невесты, понять трудно. Татьяна скорее неудавшаяся мать, нежели жена: женой, пусть и не формально, но фактически, она становится дважды. Если и есть в ней что-то от невесты, так это скромность, покорность, чистота, особенно волнующие Германа. И так как это единственный мотив, появившийся в большей степени от авторского произвола, нежели из фольклорного багажа, он требует постоянного утверждения, узаконивания в художественном теле текста. Автору приходится неоднократно проговаривать его, напоминать читателю, ставить на вид, снова и снова возвращаться, причем не описательно, а декламационно. В противном случае, если читатель не сможет его понять, он не сможет и сопереживать Татьяне, а это главное, чего добивается автор.
С остальными мотивами, хорошо знакомыми читателю, автору не приходится так грубо работать – они становятся кодом, который запускает в читателе программу узнавания, и в соответствии с имеющимся представлением о том или ином мотиве выстраивается читательское отношение к персонажу.
Важная проблема, напрямую связанная с фольклорной природой романа, – его жанровое определение. К ней обращаются и рядовые читатели, и профессиональные рецензенты романа, и у тех и у других сомнения сходятся к тому, что мы имеем дело вовсе не с психологическим романом: типичные ситуации, типичные персонажи, типичные выходы из коллизий – все это, скорее, атрибуты жанровой прозы.
Одна из главных особенностей жанровой прозы – статичность персонажей. Это не люди со своими интенциями, а элементы, движущие сюжет, и как раз за сюжетом, его захватывающими коллизиями и перипетиями – а не за переживаниями героев – следит читатель. Персонажи здесь – формулы, по определению Дж. Кавелти[1] , или функции, если пользоваться терминологией В. Проппа[2]. Итак, в романе за каждым персонажем закреплена своя функция, которая не меняется на протяжении текста. Те мотивы, которые мы рассмотрели выше в связи с каждым персонажем, полностью очерчивают их на протяжении всего повествования, и ни один из них не эволюционирует больше, чем ему позволяет этот набор мотивов.
Подходят для «Ненастья» и другие признаки жанровой литературы. Если в психологическом романе автору требуются такие элементы для выстраивания образа персонажа, как детали, маркеры речи, отличительные черты поведения, то в формульной это необязательно: неважно, как герои говорят, важно, что они делают. Добавьте сюда экономию описательных средств, сжатый язык повествования и преобладание действия над рефлексией персонажей, и, кажется, диагноз можно ставить.
И все же, на мой взгляд, «Ненастье» нельзя полностью отнести к формульной, читай, жанровой литературе. Скорее, роман находится на пограничной территории: с одной стороны, нам действительно уже неважно, как говорит тот или иной персонаж (и их речь практически не дифференцирована), но нам все еще важна психологическая мотивация тех или иных поступков: почему Лихолетов создает «афганское братство», отчего Герман стремится защищать Танюшу и идет на преступление, что толкает Танюшу на встречу с Владиком и т. д. А главное, автору чрезвычайно важно эмоциональное отношение читателя к происходящему: на протяжении всего романа он стремится доказать, что в девяностые среди быдла и гопоты были простые парни и душевные люди, которых можно жалеть, потому что они попали в сложные обстоятельства не по своей вине – по сути, они запутались и не сумели вылезти из тех исторических сетей, в которые угодили. Для этого – для предельной близости «к народу» – мобилизованы фольклорные мотивы, для этого – постоянные лирические отступления, наивные, не выходящие за рамки выбранной балладно-сентиментальной и романсовой стилистики. «Откуда вообще берутся эти невесомые русские девочки-ландыши, как им здесь жить среди бульдозеров и экскаваторов?» – восклицает автор, умиляясь Танюше; «Сражайся. Где-то есть выход из ненастья», – подбадривает он Германа и просто любуется Лихолетовым: «Он чувствовал себя богом-громовержцем. Он одновременно повелевал своими бойцами и воплощался в них, в каждом их жесте и вдохе». А в конце концов, чего еще, если не эмпатии, добивается вся обычная, не жанровая литература?
Работа с фольклорным материалом – пусть даже ненамеренная и подсознательная – способна помочь автору в создании сугубо реалистичной и современной художественной реальности. Возможно, «Ненастье» – не самый сильный, яркий и вообще не самый удачный роман автора. Здесь нет художественных открытий, нет и откровений о человеке, а только одно человеческое сочувствие. Однако он дает ключ к пониманию фольклорной природы творчества Алексея Иванова в целом, того, как он умеет работать с заложенными в нас художественными архетипами. И понимание того, насколько мы, рядовые читатели, перед ним беззащитны. Потому что автор, который заставляет нас жалеть героев и верить в окружающую их реальность только потому, что все это похоже на прочитанную в детстве сказку, знает о нас с вами больше, чем каждому из нас хотелось бы.