Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2017
Александр Хургин родился в Москве, жил на Украине, теперь – в
Германии. Автор одиннадцати книг прозы, лауреат нескольких литературных премий.
Его произведения переводились на немецкий, английский, французский, испанский и
другие европейские языки.
Сырость
Все в этой квартире было серым. Стены, потолки, полы, окна, лампочки –
все абсолютно. Пауки, и те были серые. Но цвет – это полбеды. Где-то тут, в
стенах видимо, протекали трубы, и серые обои у пола пузырились, набухая. А
стоило их коснуться, из-под них хлюпала вода. И пространство квартиры
наполнялось неприятной затхлостью. Юлия это видела, ощущала и даже прикасалась
к мокрым обоям пальцем, но вся эта антисанитария ее не трогала. Она знала, что
в таких случаях положено вызывать аварийную службу спасения – и не вызывала. «Ну вода и вода, – думала она, – мне же тут не до смерти
жить, мне, слава богу, сегодня уезжать». И она просто слонялась по этой серой
сырой квартире – от окна к окну, от двери к двери. Тоскливо гадая, вернется ли
до отъезда муж или на этот раз он исчез в командировочном угаре окончательно?
Лешка слонялся за ней по пятам и канючил.
Юлия не обращала внимания. Ну канючит ребенок, мало
ли. Поканючит и перестанет. Наконец Лешка прекратил слоняться и отчетливо
сказал:
– Я есть хочу.
И повторил:
– Хочу есть.
Юлия сунула руку в сумку и вынула из нее большой трехслойный
бутерброд: хлеб, слой масла, слой сыра и слой сервелата. Хлеб под сыром
примялся и отсырел, масло подтаяло. Сервелат оказался весь в хлебных крошках,
как будто их специально наклеили. Юлия осмотрела увядший бутерброд и снова
запустила руку в сумку. На этот раз она выловила в ее глубинах нож и огурец.
Отрезала от огурца несколько кружочков, прикрыла ими колбасу, отчего бутерброд
преобразился и стал выглядеть гораздо свежее. А к запаху сырости добавилась
огуречная свежесть.
– На, – сказала Юлия. – Ешь.
Лешка взял бутерброд и стал есть. Сначала он снял кружочек огурца,
положил его на язык. Потом снял с хлеба ломтик сыра и положил туда же. Потом
снял колбасу. Колбасу он, подражая матери, осмотрел. А осмотрев, обнюхал и
слизнул крошки. После чего полизал то, во что превратилось масло, и откусил
ничем не прикрытый кусок хлеба.
– Дай мне запить, – сказал он с полным ртом, и часть огурца вывалилась
через губу.
– Не трогай, – сказала Юлия. – С пола нельзя есть.
– Почему это? – сказал Лешка. – Я всегда ем с пола.
– Вот заведутся в тебе глисты – узнаешь.
– Как это заведутся? – сказал Лешка.
Юлия пропустила его вопрос мимо ушей, вынула из сумки пакетик сока и,
оторвав от него соломинку, проткнула в нужном месте фольгу. За время кочевой
жизни с мужем все нужное она привыкла носить с собой.
Лешка стал запивать, посасывая соломинку набитым ртом, отчего щеки
втягивались внутрь лица. А Юлия вспомнила, что не узнала, кому оставить ключи
от квартиры. И сказала:
– Чего ж это я тут сижу, мне же надо к Надьке.
– К какой Надьке? – спросил Лешка, глотая.
– С первого этажа, – объяснила Юлия. – Пойдем.
Она взяла Лешку за руку, держащую сок. И сын потащился за нею волоком.
Продолжая есть бутерброд.
Они пошли по серой лестнице. Окурки покрывали ступени почти что сплошным ковром.
«Кто это столько курит? – подумала Юлия. – Курить – здоровью вредить».
Надька у Юлии была здесь единственной знакомой. Как-то она шла, а
Надька сидела у подъезда.
– Ты кто? – сказала тогда Надька.
– Я Юлия, – сказала Юлия.
– А я Надька, – сказала Надька.
Так они и познакомились. Правда, с тех пор больше не общались.
Сначала Надька не открывала. Потом открыла.
– Это вы столько курите? – спросила Юлия.
– Мы не столько курим, сколько пьем, – сказала Надька.
– Утром? – сказала Юлия.
– Ничего себе утро – девять ноль три. – Она отступила от двери, давая
Юлии войти.
Юлия вошла. А Лешка нет. И никто этого не заметил, упустив, значит,
Лешку из виду.
Квартира Надьки была копией той, что на третьем этаже. И планировка, и
пауки, и все, включая подоконники. Только посреди комнаты сидели за столом люди
в майках и без лишних слов выпивали. Это было единственное отличие. Зато трубы
где-то у пола текли точно так же и точно так же напитывали влагой серые
пузырчатые обои.
– У вас же все течет, – сказала Юлия. – Надо же срочно звонить в
аварийную службу.
– Надо, значит надо, – сказала Надька. И сказала: – Оно уже года
четыре надо.
– Четыре? – не поверила Юлия.
– Четыре, – сказала Надька. – Если, конечно, не пять.
– А я к вам по делу зашла, – сказала Юлия.
– Хорошо, – сказала Надька. – Прошу к столу.
Она расчистила локтем угол, поставила стакан и положила вилку. Стакан
был, как положено, щербатый. А вилка – из чистого, возможно, пищевого алюминия.
Сейчас таких вилок уже не делают, сейчас они экзотика и антиквариат.
– Сидеть на углу – плохая примета, – сказала Юлия.
– А ты разве не замужем? – спросила Надька.
– Я? – испугалась Юлия и вздохнула. – Почему не замужем? А звонить вы,
значит, не будете?
– Почему не будем? – Надька плеснула Юлии в стакан.
Юлия подумала: «Куда же девался муж?», сказала:
– За мужей, – и выпила вместе со всеми. Ткнула вилкой в консервную
банку. Подцепила кусок рыбы в томате. Томат капнул на стол.
– Видите на моей ладони монету? – сказал мужчина, сидевший против
Юлии, тоже на углу, в майке.
– Пять копеек, – сказала Юлия. – Вижу.
Мужчина произвел какие-то пассы и показал руки со всех сторон. Монеты
не было.
– Растопырьте пальцы, – сказала Юлия.
Мужчина растопырил.
– Встаньте.
Мужчина встал.
Монеты не было.
– Вот, – сказал мужчина. – А я, между прочим, в майке без рукавов. И в
сквозных трусах.
– Фокус? – сказала Юлия.
– Еще какой, – сказал мужчина в майке, а Надька сказала:
– Ну, рассказывай.
– Да нечего особо рассказывать, – сказала Юлия и стала врать: – Путешествуем, как говорится. Знакомимся с
достопримечательностями и флорой разных стран. Берлин, Вена, Париж. А сейчас
вот к вам приехали. Поскольку у вас съемные квартиры дешевые. Везде дорогие
квартиры, а у вас нет. Правда, трубы текут, пауки свисают и никаких
достопримечательностей. Но этого мы можем позволить себе не замечать. Мы люди
непритязательные и, несмотря ни на что, простые. Тем более мы к вам на время.
Выпивающие в майках слушали Юлию
и внимательно выпивали. Юлия думала: «Господи, зачем я вру»? Но с другой
стороны, не рассказывать же ей было, что муж таскается
годами по командировкам и больше ни на что не способен, а они таскаются следом
за ним.
– И как там Париж? – сказала Надька.
Юлия задумалась, что бы ей такое ответить. И ответила:
– Город мне понравился.
– А Вена – это где такое? – сказал один выпивающий
не закусывая, так как привык закусывать через раз.
– О, Вена! – сказала Юлия. – Вена – столица Австрии.
– А это… Австрия где?
– В Европе.
– Так и мы ж практически в Европе, – сказал другой выпивающий, тот,
который фокусник. – Значит, рядом?
– Конечно, рядом, – сказала Надька. – Сколько там той Европы – не на
что смотреть.
– За соседнюю Австрию, – сказал фокусник и поднял над собой стакан.
– А где Лешка? – спохватилась Юлия.
– Лешка? – удивилась Надька. – Какой Лешка?
– Мой Лешка. Сын. Мы же на вокзал опаздываем.
– Надо все-таки в аварийную службу позвонить, – сказала Надька. –
Четыре года – это слишком. Так же, как и пять.
Но Юлия этих ее слов уже не слышала, она, толком не простившись,
выбежала на улицу, чтобы найти исчезнувшего вслед за мужем Лешку. Слава богу,
Лешка нашелся сам. Он мирно играл с дворовыми мальчишками. То есть как играл. Он стоял, окруженный ими, щипал остатки
своего бутерброда и запивал их остатками сока. А мальчишки на него смотрели. Возможно собираясь побить.
– Пойдем, – сказала Юлия. – Нам пора.
– До свидания, – сказал Лешка мальчишкам.
– Приезжай к нам еще, – сказали мальчишки. – У нас папа – фокусник.
– Какой фокусник? – спросил Лешка.
– Обыкновенный, – сказали мальчишки.
«Черт, кому же отдать ключи? Так и не узнала», – подумала Юлия. И
решила не отдавать никому. Решила просто захлопнуть дверь и уйти. В конце
концов, если затопит квартиру снизу, ее вины в этом не будет. И ее самой тут
уже не будет. Она уедет отсюда бесследно.
Муж ждал их на вокзале. Ходил туда-сюда по перрону и на ходу
волновался.
«Опять не исчез», – подумала Юлия и вспомнила, что забыла в квартире
косметичку. Где хранила паспорт, билет и деньги.
– Где вы ходите? – сказал муж. – Я волнуюсь.
– Дорогой, – сказала Юлия неискренне, – я думаю, нам придется
остаться.
– Чего это вдруг? – возмутился муж. – С какой стати?
– Я забыла в квартире косметичку, – сказала Юлия. – А в ней и паспорт
мой, и билет, и деньги.
– Твой паспорт и твой билет у меня, – сказал муж. – Не говоря уже о
деньгах.
– Ты шутишь?
– Вагон десятый, он же первый, если считать с головы поезда. Бегом.
– Есть все-таки счастье в жизни, – сказала Юлия и побежала.
– Тоже мне, счастье, – сказал муж, обгоняя. – Купе у сортира.
А Юлия сказала:
– У сортира – это, конечно, не счастье. И
косметичку мою жалко. Крокодиловой, можно сказать, была кожи.
Сервиз
Старик жил один. И давно. Очень давно.
Когда-то у него был кот. Но кот умер от старости. И это было тоже
давно.
А еще раньше у старика была жена. Которая
умерла лет за десять до кота. И больше у него не было никого. Вернее, никого не
осталось. Потому что старик всех пережил. Всех без исключения. В том числе
сестер, братьев и пожилого сына. А может быть, даже и внука своего он пережил.
То есть с внуком неизвестно. Внук, возможно, и существовал где-нибудь на свете,
но пропал без вести. Для старика, во всяком случае. Так что старик жил и ждал,
когда наступит зима. И не знал, переживет ли ее. Старик зимы боялся. Зимой ему
было холодно. Еще холоднее, чем обычно. Старость, как оказалось, холодное время
в жизни человека. И длинное.
И помнил он себя только мерзнущим и только старым. А молодым не
помнил. И как он жил, когда был молодым, не помнил. И вспомнить не пытался.
Там, в его молодости, было много разных людей. Люди его окружали и проходили
сквозь его жизнь. Но они прошли и исчезли навсегда, и незачем их было извлекать
из времени и ворошить. Совсем незачем. А без них как вспомнить себя? И то, что
с тобою происходило. Не в вакууме же он жил, не в вакууме. Зато сейчас…
Вакуум – правильное слово. Подходящее. Конечно, образовался он вокруг
старика не сразу. А постепенно. Изолировав его от внешнего мира. Хотя совсем
отгородиться от него было невозможно. Как ты отгородишься, например, от сирен
«скорой помощи»? Если живешь возле большой больницы, на перекрестке со
светофором. И все «скорые», везущие тяжелых больных, страшно на этом
перекрестке завывают сиренами, чтобы их пропустили на красный свет. «Лучше бы я
на перекрестке у кладбища жил, – думал старик. – Там хотя бы сирен никто не
включает. Духовые оркестры тоже, конечно, не подарок. Музыку же они исполняют
всегда одну и ту же. Ни тебе польки-бабочки, ни тебе вальса-бостона. Только марш,
да и тот Шопена». Впрочем, когда старик слышал сирену, он невольно понимал, что
кому-то сейчас гораздо хуже, чем ему. Тем более сказать, что ему плохо, он не
мог. Ему не было плохо. Возможно, ему не было хорошо. Но и плохо ему не было.
Лежал себе, а силы из него уходили. И он, что называется, угасал. То есть он
мог встать с постели, мог сесть – силы на это еще были, – он даже мог, если бы
очень захотел, пройтись по квартире. Медленно, держась за стенку, но мог.
Только зачем? Он не знал – зачем. Не видел в этом необходимости. И не вставал.
Дочка старика еще до того, как в какой-то энный раз выйти замуж и
уехать к мужу в Германию, организовала ему уход от специальной фирмы. За то,
что после смерти его квартира этой фирме достанется. Ну и пенсией тоже фирма распоряжалась
– тратила ему на жизнь и лекарства.
Правда, о таких фирмах ходили разные слухи, говорили, что старики,
подписав договор, очень быстро умирают. Вроде бы своей смертью, но очень
быстро. Дочка уверяла его, что все проверила и перепроверила, фирма честная, с
репутацией, никого за годы своего существования не умертвила. Во всяком случае,
жалоб на нее от клиентов ни в какие соответствующие органы не поступало.
Фирма действительно оказалась честной – наверно, честные фирмы тоже
бывают, – и теперь каждый день к старику приходила патронажная сестра Катя. Она
кормила его ужином, мазала бутерброды на завтрак, накрывала их салфеткой и
ставила на столик у кровати. Вместе с термосом. В термосе был чай. Тоже на
завтрак. Но можно было его попить и ночью. Хорошая девушка. Душевная и
работящая. Кроме того, старику привозили обеды. Еще Катя давала ему таблетки,
меняла памперсы, мыла, иногда мерила давление. И квартиру иногда убирала. Не
часто, но все-таки. В общем, с бытом был старик хорошо устроен. Не каждому так
везет.
Однажды он спросил у Кати:
– Ждешь, небось, чтобы я помер?
А она ответила:
– Почему я должна этого ждать? Вы живете – я работаю. Хотя и без вас,
конечно, работа есть.
– А начальство твое ждет?
– Начальство – не знаю, – сказала Катя. – Начальству виднее.
– Но как я себя чувствую, начальство у тебя спрашивает?
– Да, это спрашивает.
«Конечно, ждет, – думал старик, – у них бизнес от меня зависит, а я
уже четыре года по договору с ними живу. Как не ждать».
А назавтра после этого разговора он попросил Катю дать ему ужин на
тарелке из сервиза. Чего вдруг – неясно. Просьба эта возникла неожиданно даже
для него самого. Был у старика мейсенский сервиз.
Трофейный. Его родителям кто-то подарил в пятидесятые годы. На серебряную
свадьбу, кажется. И когда родителей не стало, старик – то есть тогда он
стариком еще не был – взял этот сервиз себе. На память. И вот в нем он попросил
дать ему ужин. Сказал:
– Там, в серванте стоит, в большой комнате.
Катя вышла и принесла ужин на тарелке в цветочек.
– Вот, – говорит, – пожалуйста.
– Это не сервиз, – сказал старик.
А Катя пожала плечами и сказала:
– Вы не капризничайте давайте. Ешьте. Вы ж у
меня не один.
Она накормила старика ужином, поставила на стол утренние бутерброды и
термос. Таблетки тоже дала и сказала:
– До завтра.
– До завтра, – сказал старик, – до завтра.
А когда она ушла, он собрался с силами и сел. Посидел спокойно,
подышал и нащупал ногами пол. Встать оказалось совсем не так трудно. Хотя с
непривычки и нелегко. И он встал. Постоял, держась за спинку кровати, и
двинулся вдоль стены.
В большой комнате не было не только сервиза в серванте, в ней и самого
серванта не было. И вообще не было ничего – ни телевизора, ни ковра, ни шкафа.
А главное, не было картин, которые дарил старику его друг, художник Колючий.
Комната была пуста. Совсем пуста. И обои на стенах в светлых больших
прямоугольниках от мебели и в прямоугольниках поменьше – от картин. Нет,
старику было не жалко шкафа. Зачем ему шкаф? Ему даже сервиза было не жалко.
Хотя, конечно, и жалко. Сервиз же был для него не посудой, а памятью о
родителях. Он последний человек на планете, кто их помнит. Помнит, как в
праздники ставили этот сервиз на стол. А последний, потому что дочь его,
которая их, будучи ребенком, знала, тоже умерла в своей этой Германии в счастливом
браке. Муж показал ей Европу и Америку и сделал для нее все, что мог, но она
все равно умерла после тяжелой продолжительной болезни. О чем немецкий муж
дочери написал ему русскими печатными буквами в письме. С год, наверно, назад.
Из большой комнаты старик поковылял в кухню. Там он нашел стол,
газовую плиту, раковину. И холодильник, но не его, а чужой – маленький и обшарпанный. Старик напряг зрение и прочел: «Саратов». На
столе он обнаружил несколько тарелок, вилку, ложки – столовую и чайную – и даже
нож.
«Куда же все подевалось? – думал старик. – И когда? Почему я ничего не
слышал?» И он решил, что вещи вынесли, когда он спал. А спал он теперь много и
крепко. Проваливался, как сквозь землю, и всё.
«Конечно, мне ничего не нужно, – думал старик, – им нужнее, им жить.
Хотя картины могли бы оставить. Картины мне все-таки жалко».
Еще в кухне, в углу, стояли рулоны обоев. И банки с краской. И что-то
ремонтно-строительное. Стремянка, ведро и тому подобное.
Старик подобрался к обоям, оперся одной рукой о подоконник, а второй
отвернул край рулона. И стал разглядывать.
Нет, рисунок ему не понравился. Абсолютно.
Салат
Неожиданно он вспомнил о жене и почему-то подумал: «А вдруг она
безвременно умрет? Заболеет, допустим, и умрет. Или попадет под машину. Мало ли.
Всякое в жизни бывает. И в смерти – тоже всякое».
Думать об этом было страшно. Но голова думала сама. Без его участия.
«Надо ее отвлечь, – решил он. – Голову. Пойду, нарежу салату. Жена
придет с работы, салату наестся и обрадуется».
Врачи говорят, чтобы радоваться, надо есть салата побольше.
И слушать музыку старых мастеров. Это для здоровья полезно и для нервов.
И он ест салат и слушает музыку практически ежедневно. Правда, он под
это дело еще и выпивает. Несмотря на то, что врачи говорят: «Выпивать для
здоровья как раз очень вредно». Не понимают они, что не выпивать под музыку и
салат еще вреднее. А главное – глупо. «Врачи многого не понимают, – думал он. –
И как они лечат людей, не понимая их сути? Боюсь, так все и умрут, не
вылеченные врачами». Но жена, конечно, тут ни при чем.
Он порылся в холодильнике в поисках овощей. Овощей в холодильнике не
оказалось.
«Сделаю ей фруктовый салат, – подумал он. – Это еще лучше. Потому что
слаще».
Он стал резать фрукты тупым ножом. Сначала яблоко. Потом грушу. Потом
почистил киви и мандарин. И виноградин с кисти надергал. После чего разрезал
лимон и выдавил из него сок. Сахаром посыпать не стал. Сахар вреден. Захочет –
посыплет сама.
Салат получился пестрым и вкусным даже на вид. И от него исходил
сильный цитрусовый дух. В теплых краях, куда улетают зимовать птицы, тоже
пахнет цитрусовыми. Он ездил туда однажды в отпуск. То
есть не ездил, а летал как птица. Самолетом.
И туда и обратно долетел хорошо. И там хорошо отдохнул. Потому что
отдыхать везде хорошо. Работать – не везде. А отдыхать – везде.
Жена не приходила. Салат стоял на столе. И бередил мысли. О жизни. О
смерти. О птицах и о том, что жена все не приходит. Мысли были так себе.
Отрывочные.
«При таких мыслях только и остается, что выпить», – подумал он и
выпил. Потянулся закусить чем-нибудь из салата, но решил, что это лишнее. Да и
неловко. Салат-то он не себе готовил, а жене. Которая
почему-то не приходила.
От волнения и всяких подозрений он выпил еще. И еще. После трех рюмок
ожидание стало тянуться мучительнее. Потому что время потекло медленнее.
Он походил по квартире, сделал десять приседаний, взял телефон. И
держал его в руке, пока ладонь не вспотела.
Наконец позвонил.
Жена не ответила. Как она могла ответить, если мобилка
ее отозвалась из спальни?
Он пошел на звук, но найти мобилку не смог.
А салат тем временем начал подтекать. Подтекать и увядать. И как-то
скукоживаться. Прямо на глазах.
«Не надо было поливать его соком, – подумал он. – Не надо… А главное, – подумал, – не надо было звонить. Тем более в
спальню».
Памятник
Весной
надо дышать. И мы дышали. Шли по улицам и вдыхали свежесть. И слушали щебет
весенних птиц. Рвущих глотки в ожидании лета. И
говорили о разном. Все как положено.
И,
значит, дыша в свое удовольствие, вышли мы к какому-то памятнику, или, проще
говоря, монументу. По инерции продолжая беседу.
– Я
и так мяса не ем, – говорил Афанасий. – Что еще я могу сделать для нашей
великой родины?
– Ты
можешь не есть много чего еще, – говорил я. – И главное, можешь не пить.
–
Как не пить? Я же тогда помру.
–
Помереть за родину – почетно, – говорил я. – Об этом принято мечтать в мечтах и
петь в песнях. Так как все умершие за родину остаются жить. Не только в веках,
но и в памяти народной.
– Я
не готов пока умереть за родину, – говорил Афанасий. – Жить за нее готов хоть
до гробовой доски где угодно, а умереть нет.
Памятник
был конный. И медный. Потому что зеленый. При этом он имел решительную позу
ногами вперед и вверх. Поднимаясь таким образом с
копыт, чтобы встать на дыбы. И у него не было головы. Поэтому голуби кружили
над памятником в недоумении. То есть у конной части памятника голова была. А у основной, на которую голуби привыкли садиться с подлыми
намерениями, – не было.
– А
где голова? – прошептал Афанасий, чего-то пугаясь.
– Ну где-где? Я думаю, стырили голову. Цветной металл денег
стоит.
Афанасий
попытался прикинуть в уме, сколько денег могли заплатить за такой кусок
цветного металла. Но его попытка провалилась, так как он не знал главного:
цельнолитой была голова или пустопорожней.
–
Так кому, говоришь, это памятник? – спросил я.
– Я
говорю?! – сказал Афанасий. – Я молчу. Он, когда и с головой был, – никто не
знал, кто это. А без головы вообще извините.
– Не
Ленину?
–
Конный? Вряд ли.
– Ну Сталину…
– Я
думаю, раз памятник стоит на площади, – сказал Афанасий, – площадь должна
носить его имя. Иначе абсурд.
Мы
повертели головами и на первом же доме прочли: «Народная площадь, 7».
–
Странное название, – сказал я. – Очень странное.
Осмотрели
монумент еще раз.
–
Медный всадник без головы… – сказал Афанасий и сказал: – Слушай, думаешь,
власти знают, что голову того?
–
Власти? А черт их знает.
–
Нет, ну ты раньше замечал, что голова исчезла?
–
Я-то? Я нет.
–
Вот. А власти же сидя ездят. На задних сиденьях длинных автомобилей. Оттуда,
есть голова или ее нет, не видно.
–
Ну, может, они двадцать третьего февраля цветы к нему регулярно носят. Мало ли.
Пока
мы так размышляли, памятник окружили школьники. Тетка-экскурсовод что-то им
стала объяснять, истерически жестикулируя.
Мы
обрадовались. Потому что экскурсоводы знают все.
–
Простите, – говорим, – пожалуйста…
Группа
детей школьного возраста посмотрела на нас пристально и еще теснее сплотилась
вокруг памятника и экскурсовода. Экскурсовод же нас игнорировала. Она уже
строила детей в затылок друг другу, чтобы вести их куда-то вперед.
–
Как думаешь, куда они двинулись?
– К
Родине-матери двинулись. И к вечному огню. Не Париж тут. Больше двигаться
некуда.
–
Кстати. А не знаешь, почему птицы Родину-мать всю обгадили, а вечный огонь нет?
Хотя
мысли на этот счет у меня были, ответить я не успел. Потому что к нам подошел
патруль.
–
Документы, – сказал патруль.
–
Вот и власти, – сказал Афанасий. А я спросил, не случилось ли чего с головой.
Ну, может, знают они.
Патруль
честно нас предупредил, что умничать не рекомендует и что вопросы тут, как и
везде, задает он. Но все-таки ответил:
–
Голова на реконструкции.
–
Все реконструкции начинаются с головы, – сказал Афанасий. – Как же мы сами не
догадались? Небось, дерьмо отмыть сняли в
косметических целях.
Насчет
дерьма патруль был не в курсе, отчего перешел к угрозам:
– В
обезьянник хотите? Так у нас это быстро.
Хотим
мы в обезьянник или нет, мы не знали. Поэтому задумались, что называется,
всерьез. И надолго. А может быть, даже навсегда.