Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2017
Александр
Киров родился и живет в городе Каргополе Архангельской области.
Защитил кандидатскую диссертацию по лирике Н.М. Рубцова. Автор нескольких книг
повестей и рассказов. Лауреат Всероссийской книжной премии «Чеховский дар» в номинации
«Необыкновенный рассказчик» (2010), премии И.П. Белкина в номинации «Выстрел»
(2013), премии журнала «Знамя» (2015).
ПРОПАВШИЙ БЕЗ ВЕСТИ
Дядя Славик
мелькнул в окне пролетающей машины, увидел меня и стремительно затормозил:
– Историю тебе
хотел одну рассказать. Торопишься?
Я торопился, но
больно уж хотелось услышать историю. Поэтому я соврал, что никуда не тороплюсь,
и сел в машину.
– Прочитал, что
ты тут понаписал про меня в последний раз, – интимно заметил дядя Славик,
засопел и тронулся с места. – Ничего так, интересно, хоть и наврал.
– Художественный
вымысел, – пожал я плечами.
Дядя Славик
только рукой махнул.
– Ладно,
забудем, – подмигнул он мне и погрозил пальцем.
Я подумал, что
если бы оскорбил дядю Славика в лучших чувствах, то не стал бы слушателем новой
истории.
– Ты бухаешь
сейчас?
Я покачал
головой.
Дядя Славик
хлопнул по рулевому:
– Я тоже. Пошли
пирогов поедим?
Я кивнул.
В кулинарии было
пусто. Даже продавщицу пришлось выкрикивать из подсобки, где она вместе с
уборщицей смотрела какой-то забойный сериал.
– Вот о чем надо
писать! – многозначительно подмигнул мне дядя Славик и шумно отхлебнул крепкого
чая, запивая кусок пирога с треской.
Мы расположились
на удобных, располагающих к беседе диванчиках за бежевым столом.
Я пожал плечами,
уплетая калачик с корицей.
– Я тебе говорю.
Или детективы!
Я задумался. «Де»
и «те» дядя Слава произносил мягко, это наводило на размышления.
– Вот я тебе и
расскажу один случай. А ты в конце поймешь, почему я решил тебе его рассказать.
– Пойму? –
усомнился я.
– Поймешь, ты
парень неглупый, хоть и мажор.
Я задумался,
потом решил, что не стану менее мажористым от
сдерживаемого чревоугодия, и потянулся за еще одним калачиком с корицей.
Дядя Слава
третьим глотком опорожнил граненый стакан чаю и начал рассказ, впрочем довольно короткий.
– Храбров был
мужик властный. Бородавка на щеке – во! – с кулак. Так
орал на подчиненных, что те головы в плечи втягивали. Не, я серьезно. И была у
него белая «Нива». А дорога второстепенная от его дома шла. Но он никогда
никому не уступал дорогу. Пёр через главную напролом,
и все тут. А кто с ним связываться захочет? Менты партийцам тогда как-то
подчинялись. А остальных он просто под себя подмял. Раз, правда, втюхались в него. Мужик неместный через город ехал, не знал
ничего про этот перекресток – как дал! Лязг, ужас. Мат-перемат.
Мужика потом то ли посадили, то ли прав лишили.
А Храбров этот
был заправский рыбак. С детства. И на рыбалку только один ездил. Где он рыбу
ловил – хрен его. Какие-то знал места. Щук вытаскивал – килограмм на
пятнадцать. И всегда один. Рано утром в машину прыг – и был таков. А все уже
знают, что если он на рыбалке, то лучше его не искать.
На работу в
остальные дни он приходил раньше всех. За полчаса. А всем остальным явиться нужно было в течение следующих пятнадцати минут.
Тютелька в тютельку. Такой мужик. Крутой был! А ты не слышал про него?
– Крутится
что-то такое в голове… Кто-то что-то когда-то… Нет, не
помню.
– Да и не можешь
ты помнить. Об этом вообще рассказывать никому нельзя было. До последнего
времени. А сейчас-то… Кхе.
– Дальше, дядь
Слав.
– Ага. Когда
Храбров собирался на рыбалку, об этом заранее знали два человека. Его зам. Дохлый такой мужик. Все ходил, нюхал, не пахнет ли от
партийцев перегаром в рабочее время. Храбров ему: «Нюхай!» Он и давай нюхать.
– А второй?
– Жена, кто ж
еще. Но к ней нельзя было звонить. Он этого не терпел, чтобы домой звонили. С
этого-то все и началось. Дело весной было. В мае. Собрались все в горисполкоме.
Времени аккурат без пятнадцати…
– Девять?
– Восемь! Ерш
твою медь. Восемь! А шефа нет. Ну, думают, на рыбалке. Тут одно объяснение. А
если на рыбалке, работа идет чередом – и никто его уже не ищет. До следующего
утра. Пока приедет, пока отдохнет. Ну и дни эти на счету были. Навроде праздничных. Можно с работы пораньше уйти. Рюмаху за обедом махануть. Я сейчас думаю, что он все это
учитывал. Заставлял делать вдох, но давал делать и выдох. Но в этот раз выдох
затянулся.
– Почему?
– Следующим
утром он опять на работу не пришел. Вот тут все запрыгали. Смотрят на зама. А
зам белый. «Он, – говорит, – и меня вчера не предупредил». Все на зама нажимают:
звони, мол, жене. А зам ни в какую. «Ни-ни-ни! Я и так
два дня назад по работе домой ему позвонил, а он… Думал,
выпотрошит. Вот и про рыбалку не сказал. Верный признак – с волчьим билетом
выгонит. А у меня жена на сносях…» Решили еще день ждать.
– И снова он не
пришел, – предположил я.
– В точку! –
кивнул дядя Слава, и глаза его заблестели.
– И зам все-таки
позвонил его жене.
– Именно! – И
дядя Слава приветствовал мое открытие вторым стаканом душистого чаю и новой
кулебякой. – И шшшоже…
Мой собеседник
кивнул, предлагая мне угадывать дальше.
– Позвонили
жене, а она бледная у телефона двое суток просидела, потому что звонить на работу ей было строго-настрого запрещено.
Дядя Слава
сделал не то что большие, но просто огромные глаза.
– Ни хрена себе талантище! – восхитился он моим скромным даром провидца и
закашлялся, подавившись остатками кулебяки.
Я бил дядю Славу
по спине, с нетерпением ожидая продолжения. И оно последовало.
– Жена белая у
телефона сидела. А машина белая под окном стояла. Двое суток.
Тут опешил я:
– Погоди-погоди.
Он что – никуда не уезжал?
– То, что эти
мудаки двое суток потеряли, нам неожиданно помогло. Я тогда простым стажером
был. Что тут началось! Примчались мы к домине Храброва всем уголовным розыском.
И первая версия уже готова была: сел за руль, машина не завелась. Пошел пешком.
Напоролся на хулиганов… Но только недолго первая версия
продержалась. Ильич мне на машину кивнул, я в перчаточках
такой аккуратненько дверь открыл, ключик повернул. Сразу машинка:
пук-пук-пук-пук-пук. Какая поломка! До сих пор машина эта по району ездит. На
днях видел.
– И появилась
вторая версия.
Меня начало
слегка потряхивать. У меня всегда так бывает, когда я предчувствую неожиданный
поворот в сюжете.
– Вторая и
третья. Почти одновременно. Сначала Ильич. Он главный у нас тогда был. Послюнил
палец. Поднял над головой. А сам тоже рыбак. «Мужики, – говорит, – какая, мля, рыбалка. Три дня восток хреначит. Ершей на уху не наловить.
Какие щуки… Я нутром чую, он спрятался и на нас смотрит, как мы работаем. Так
что НОСОМ ЗЕМЛЮ РЫТЬ!» И тут приспела третья версия.
Дядя Славик
встал и расшаркался:
– Твой покорный
слуга своим тогда еще не красным носом вознамерился рыть землю, но путь к
земле, как известно, лежит через воздух. Я этот воздух возьми да и втяни в себя.
И чувствую, падалью пахнет. Я еще раз. И еще. И медленно так поворачиваюсь к
малиннику. А у Храброва пы-ышный такой малинник у
дома рос. И как я в этот малинник сиганул…
– А он там?
Дядя Славик
кивнул.
– Мертвый?
Дядя Славик
снова кивнул и задумался.
– Ладно бы он
просто мертвый был. Он был расчлененный. Представляешь? Расчлененный и
сложенный. Ну то есть лежит, хочешь его повернуть, а у
него рука навроде отваливается. Понял?
Я потянулся за
третьим калачиком, но почему-то отдумал.
Дядя Славик, как
всегда с ним случалось за рассказом таких историй, незаметно сделался серьезным
и грустным.
– И вот
представь себе. Тридцать пять лет прошло…
– И ничего?
– Ни на шаг. Мля! Как мы рыли. Как искали. Как трясли. Ни-че-го. Как его тюкнули. Как
распилили под окнами. Как…
– Жена и зам, – гаркнул кто-то у нас над ухом в два голоса.
Мы вздрогнули.
Продавщица и
уборщица замерли за прилавком.
– В сговоре
были. Он им жизни не давал.
Дядя Славик
махнул рукой:
– Всё
передумали. Зама до инфаркта довели. Жену до инсульта. Мужика, который с ним
сталкивался на машине, чуть не посадили. Даром что он в Крыму эти три дня
купался. Но Ильич греха на душу не взял. Ильича с работы и поперли. Да что
толку.
Мы помолчали.
Продавщица и
уборщица, оживленно обсуждая историю, снова ушли в подсобку.
– А зачем ты мне
это решил рассказать? – поинтересовался я.
– Так придумай!
Вон тебе – готовый поворот подсказали. Придумай! А я почитаю. Я не то чтобы все
время дело это в голове держу. Но как вспомню, не дает оно мне покоя. Подумай!
– еще раз напутствовал меня дядя Славик.
Мы сидели в
машине уже напротив моего дома.
Я обещал
подумать. Точнее, придумать концовку этой истории.
Храбров уходил
по улице по направлению к реке.
С собой он взял
немного. Две удочки, поплавочную и донку. Железный короб за спину. Туда банку
червей. Запасные снасти. Пакет с прикормом. И еще дождевик. Термос не взял –
зачем? И бутербродов жена ему не сделала. Не знала.
Не знала, что
хозяин будет уходить в туман, освободившись от земных забот, к делу, которым
только и следует заниматься. Оставив за спиной большой неуютный дом, покорную
жену, нерожденных детей, постылую
работу, подловатого зама, коммунистическую партию, социалистический строй и
свое расчлененное неизвестно кем, да и какая разница кем, тело.
Пристань
Впервые я
столкнулся с ней, когда мне было то ли восемь, то ли девять месяцев. Столкнулся
в прямом смысле слова. Я уже сидел в летней колясочке, то есть был подрастающим
младенцем. Колясочка была всем хороша, кроме одного. Поясок, которым дитя
пристегивают к сиденью, был очень уж ненадежный и рассчитанный разве что на
великана Гаргантюа. Поэтому, когда папа, решивший
теплым летним днем прогуляться со мной на пристань (потрещать со знакомыми
рыбаками), на эту самую пристань въезжал, он ненароком тряхнул меня, мирно
спящего, и я молниеносно из этой колясочки вылетел и пребольно стукнулся о
пристань спинкой и темечком. С этого и началась для меня история пристани.
Пристань зимой
сурова и одинока, словно женщина, которая ждет мужа с войны. Она занесена
снегом, будто закутана в белый платок. Серые доски, сливаясь с белым цветом,
порождают в душе уныние. И вместе с тем даже зимой к ней хочется приходить.
Приходить к вмерзшему в лед памятнику, чтобы возложить к его подножию цветы
своих воспоминаний. Цветы, и пристань, и снег – все черно-белое. Как советское
детство на любительских фотографиях.
Едва рассветет,
на пристани появляются рыбаки. Они благоразумно стекаются сюда со всей реки и
бурят лунки вокруг пристани, смело расположившись на потрескивающем льду. Если
что, пристань спасет. И пусть улов здесь не столь богатый, как в озере, зато и
утонуть, уйти под лед практически невозможно. Да и лед с каждым днем становится
все толще, так что через месяц после ледостава по нему можно не только ходить,
но и ездить на «Буране».
Весной на
пристани яблоку негде упасть. Рыба идет хорошо. Жрет влет. Полны
добычей рыбацкие каны.
– Хапнул? – спрашивает один рыбак у другого.
– Хапнул, – отвечает тот.
Хотя чего он,
если разобраться, хапнул? Честно поймал, взял у
природы столько, сколько в силах унести за спиной. На пристани ведь сидят рыбаки
небогатые. Приходят туда пешком. А те, кто живет подальше, приезжают на
велосипедах.
Здесь остро
чувствуется дыхание весны. Особенно если сидишь за полночь с красивой юной
девушкой, смотришь на луну, обнимаешь красавицу, а сам словно ненароком
подбираешься к молодой упругой груди.
В мае на
пристани становится беспокойно. В двадцатых числах идет из озера салака. Ловить
ее интересно. Обязательно поймаешь рыбин двадцать-тридцать, а если повезет, то
и до полусотни. Но в это же время первый придурок,
перепивший во время рыбалки, с разбегу прыгает с пристани в воду. А в двух
шагах от пристани мутные личности устанавливают пивную палатку.
И пристань
становится похожа на быстро спивающуюся и опускающуюся женщину. Доски
выламываются и чернеют, словно гнилые зубы. Та часть настила, которая не
сломана, заплевана, забросана окурками и заставлена бутылками. Хорошо на ней
только в дождь, смывающий с пристани нанесенную летом скверну, да в зыбкий час
между ночью и утром, когда здравомыслящие горожане еще не проснулись, а пьяные
и буйные уже вырубились. Но час этот недолог. И вот уже снова захлопали дверцы
машин, загундели пьяные голоса, зашлепали босиком
горожане обоего пола и разного возраста на утреннее, дневное, вечернее купание.
Даже самых терпеливых рыбаков выживают с пристани непрерывные купающиеся, пьющие,
дерущиеся, разговорчивые… Все это длится и длится. Но…
Августовские
ночи становятся все холоднее.
Пивной павильон
еще не закрыт, но в нем уже и не сидят сутками. Одиноко горит фонарь над
прилавком. И дремлет за ним молоденькая, но пропитая, как сама пристань,
продавщица. И только редкая машина, громыхая сабвуфером, подлетит к пристани,
но мужички, выползшие наружу, зябко ежатся, будят продавщицу, покупают бочонок
живого пива и уезжают восвояси.
В сентябре
деревянный настил занесен желтой листвой растущих рядом с пристанью деревьев.
Рыба клюет лучше, чем летом, и сама по себе приятнее, чем костистые летние
лещи, – жирненькая, осенняя. Особенно хороша
набравшая за лето сорога да изредка попадающийся судачок.
Люди часто
приходят на пристань и уже не пьют вина, а смотрят вдаль и думают о вечном. По-другому никак. Слишком высокое и чистое небо
над головой. Слишком пронзительно, по-настоящему кричат журавли.
Задувает октябрьский утренний ветер, ночная температура опускается до
нуля и того и гляди упадет в ледяную бездну минуса, а на пристани в утренней
темноте и уже в зимней одежде стоят рыбаки и словно праздника ждут перволедья,
споря о том, на что лучше привязывать поводок с живцом при ловле налимов: на
черный шнурок, продетый между двумя лунками, или на острогу, воткнутую в самое дно.
И сетуя, как
сильно потрескались в прошлом году руки и ноги.
И надеясь, что
трещины эти затянутся к началу ледостава, когда над пристанью закружатся первые
снежинки.
Бубнит
А дорога-то
здесь – дрянь, не дорога. Грунтовка, худший вариант.
Камень на камне. Того и гляди бабахнет камера – и встанешь вместе с двухколесным
стальным педальным конем. (С четырехколесным
автоматическим разлучили на три года.) А до города, например, уже прилично.
Вернее, от города. Но если камера бабахнет, «от» моментально превратится в
«до». Ни аптечки. Ни запаски. Ни инструментов. Молодец, нечего сказать.
Брякает что-то.
Голяшка бродов задевает за зеленую пластмассовую катушку удочки. Поправить.
Ослабит леску, зацепится за что-нибудь – вот и обрыв. Крючок запасной – тот,
правда, есть. И поплавок. И леска, на щепку намотанная, в рюкзаке лежит. Но до
рыбалки надо еще доехать. Сейчас я как раз проехал мимо свертки на рыбалку. Но
сначала на дальнюю. Грибов посмотреть. Мерещится, что там выросли сухие грузди.
В другом лесу шутя и случайно напинал «сухарей».
Почти десять килограмм. Сейчас кажется, что они есть
на дальней.
Дальняя! Тоже
мне, название придумал. Такой-то километр. И столбик имеется. Просто дальше
этого столба по той дороге я не бывал. Вот и появилось – дальняя.
Почему «сухари»
мерещатся именно на дальней? А на дальней
в прошлом году я хапнул желтых груздей. Свернул в кусты у столба, кобель
все-таки, хоть и человек, и обмер. Там не то что семья
желтиков росла. Клан. Сотня крупных грибов на десяти
квадратных метрах. Гнилых, правда, много было. Остальные на той поре. Но
засолить успел. И зимой не испортились. В таком разе важно еще раз на том же
месте ничего не набрать. Чтоб не сотворить себе кумира. А я на дальнюю-то больше и не ездил. Вот «сухари» и мерещатся там,
а не где-то еще. А уж если грибы замерещились… Лучше
съездить. А то можно умом повредиться.
Вот и дальняя.
Километровый столб. Тропинка, конечно, виднеется, но уж больно заросшая
колючими кустами. И тут я вспоминаю, что в сотне метров начинается хорошая
лесная дорога, в прошлый раз я это обстоятельство открыл. Так вот, думаю я,
лучше по ней проехать и с нее в прошлогоднее место и выйти.
Дальше я делаю
роковую ошибку. Это на дороге сто метров не расстояние. А в лесу, где природа
сама растит, гноит, прячет и сжигает, это как другая штрассе.
Оставив велик у приметной березки, прохожу метров сто
и поворачиваю направо. Но ведь сто метров я прохожу по лесной дороге. А она,
родимая, грунтовке-то не параллельна. Чхать она хотела на грунтовку.
Презрительно и свободолюбиво чхать. И я промахиваюсь.
Вместо уютной
опушки, где квадратно-гнездовым способом насажены матерью-природой грузди,
попадаю в какие-то заросли. Продираюсь сквозь них. Спотыкаюсь, падаю.
Выхожу-таки на полянку и не узнаю ее. И еще понимаю, что пару-тройку раз озорно
обернулся вокруг своей оси. И теперь не знаю точно, ни где
грунтовка, ни где лесная дорога. Солнышко выходит из-за ночных туч, и я мрачно
замечаю, что просвет, на который, по идее, надо идти, он, конечно, есть. Даже
не один. Со всех четырех сторон сплошные просветы.
Каким-то чудом
через час вываливаюсь на лесную дорогу. В пакете три «сухаря» и два
подберезовика. Нахожу велик. Перекрестившись и восхвалив
Богородицу, выезжаю на грунтовку. И тут появляется очередная навязчивая идея.
Ломануться в кусты у километрового столба. Как в том году. Вместе с собой тащу
велосипед. Оправляться на большой дороге и оставлять на ней транспорт не люблю.
Прошлый раз это навело меня на грибы.
В этот раз все
по-другому. Грибов нет. Совсем нет. Подумав, вываливаю три «сухаря» и
подберезовики на мох. Ни то ни се. Снова выбираюсь на грунтовку. Велик завяз в колючках. Тащу что есть мочи. Всё, поехали.
Через несколько
секунд замечаю, что ехать неудобно. Вдобавок раздражает призвук при движении.
Какое-то бряцанье с примесью шуршания. Останавливаюсь и вижу: так и есть.
Камера все-таки бабахнула. До города километров шесть. Покрышка вываливается из
обода – и на велике не то
что ехать невозможно, его даже катить тяжело.
Половина пятого
утра. Одинокий путник на запущенной и недоброй лесной дороге.
Покрышку запихал
обратно в обод. Велик стало возможно катить. И я покатил.
Примерно через
час показалась та самая свертка, куда собирался рыбачить. А чем черт не шутит.
Вместо того чтобы нормально тащиться домой, сворачиваю в сторону маяка.
Месяц назад на
пристань, где я стоял и рыбачил в компании нескольких задорных стариканов,
влетел на красном спортивном велосипеде пьяный парень. В пять утра у него на
поясе вопил то ли телефон, то ли другое приспособление
для глумления над окружающими.
– Рыба-то есть?
– спросил он.
Презрительное
молчание было ему ответом.
– А мужики-то
есть? – нервно, на разрыв спросил парень.
– Рыбы мало, –
осторожно вступил в разговор один из старых рыбаков, мудро пытаясь выправить
ситуацию.
Парень
обрадовался, что его заметили:
– Надо музыку погромче сделать!
Заблажил о небе
в клетку невидимый шансонье.
Я вплотную
подошел к парню.
Он тут же убавил
звук.
– Ловится
рыба-то? – мягко и почти по-отечески спросил пьяный у меня.
Я угрюмо покачал
головой.
– Рыбы тут нет,
– доверительно шепнул он мне. – Рыба у нас, на втором поселке. Заходишь по пояс
в узэка…
– А в бродах
можно?
– Хрен с ним, в
бродах, и ловишь. На спиннинг. У тебя есть, да?
Он посмотрел на
спиннинг, который я как раз держал в руках. За этим и подошел к парню, если
честно. Он стоял рядом с моим великом, на котором этот
спиннинг и висел.
– Приезжай
сегодня. Я пойду рыбу ловить. Погода такая… – И он долго и упоительно
характеризовал погоду.
– А там живет
кто-то еще, во втором поселке? – поинтересовался мудрый старый рыбак.
– Конечно. Я.
Парень вскочил
на красный спортивный велосипед и под песню, обличавшую активистов-петушистов,
покинул пристань.
Тогда я не
поехал за реку. Но рыба напротив второго поселка стала мне мерещится так же,
как потом замерещились грузди на
дальней.
А тут еще масла
в огонь подлила та баба. Ей-то, конечно, нужно было, чтобы я свалил с их места.
Но это я теперь понимаю.
Открыл я для
себя неприметный мостик в центре города. Хорошее место. Крупная рыба туда
заходит. Поехал рыбки половить. И тут они нарисовались. Мужик – тихушник, видать. Он все время куда-то отходил, а когда
возвращался, баба начинала к нему с подозрением принюхиваться. И сама она… Чуть с мостика меня кормой своей не спихнула. Королевишна! Тихушник ей червей бегал насаживал, а она подлещиков таскала. Одного почти
упустила. Он на мостик плюхнулся. Ну я рыбину прижал,
отдал бабе. И разговорились. Через речку маяк на нас таращится. «Вот, – говорит
баба эта, – у маяка рыба отлично ловится. У самого берега. Там много ям. И
ходит окунь».
Ее слова упали,
как пишут в книжках, на благодатную почву.
Если бы я
дождался свертки на второй поселок, то, вероятно, просто плутанул
бы.
Но я потащился
вместе с великом по опилочной дороге. И опять крепко потерялся.
Минут через
пятнадцать топанья по вязкому опилку понимаю, что
дорога идет куда-то не туда, не к воде то есть. Назад идти категорически не хочется.
А по правую руку выкатывается удобная лесная свертка.
Оставив велик в кустах, налегке отправляюсь по свертке, разведать.
Метров через двести выхожу к домам. Вздыхаю облегченно. Возвращаюсь за великом.
Продираюсь по тропинке между несколькими новыми домами. Неожиданно накатывает
ужас. Дома словно пустые. Словно бы люди, жившие в них, вдруг все разом умерли
или бежали, что, в общем-то, одно и то же. Тишину разрезает собачий лай. Какая-то злобная шавка бросается мне под ноги, желая
отомстить за беду, происшедшую с ее хозяевами. То есть никакой беды с ними на
самом деле, конечно же, не произошло… Но ранним утром,
один, в светлой пустоте, ты начинаешь верить своим ощущениям.
Между тем
тропинка сменяется вполне даже приличной асфальтовой лентой, я бодро качу по
ней, как вдруг вижу, что лента эта упирается в лес. Более того, перегорожена каким-то гнилым бревном. И этот знак понятен
любому человеку на планете Земля. Дальше дороги нет. Но я этого сразу не
понимаю, считаю чьей-то глупой шуткой, не более, и прусь
дальше.
Через пять минут
пути по новой лесной дороге залезаю в борщевик, глубоко, даже протяжно вздыхаю
и поворачиваю обратно, навстречу негодующей шавке, которая лучше меня понимает,
что я никуда не денусь от ее исступленных проклятий.
Возвращаюсь до
лесной тропинки. Вижу отворот. Иду точно на маяк.
Маяк
великолепен. Могуч, высок. Сверкает красными огнями в вышине. Опоры огорожены
заборчиками. И никакой воды здесь нет. Тут я понимаю, что маяком баба та, с
мостика, назвала не маяк, а вышку, с которой подается сигнал на телефоны. Это ближе
к городу на два километра. Махнув рукой, качу велик по
пыльной дороге. Появляется автобусная остановка. Слава богу! Цивилизация. Это
я, конечно, тороплюсь заметить. А потом вижу табличку. И вместо того, чтобы тащить-таки
себя и железного друга в город, снова сворачиваю с пути.
Качу свою телегу
о двух колесах в поселок с загадочным названием «№ 2».
Пусто и тихо.
Гаражи и сараи с упавшими крышами, да и сами накренившиеся. Несколько домов.
Одиноко топится баня. Но никого не видно рядом с ней. У следующего дома сонный
голос невидимой женщины бормочет взорвавшейся лаем овчарке: «А ну быстро на
место…»
Вот дорожка.
Куда она ведет? Не знаю. Наверно, к реке. Надо же хоть удочку забросить. Для
приличия.
Кусты.
Кусты-кусты-кусты. Продираюсь к дому барачного типа. Стекла выбиты. В одной
половине дома провалилась крыша и рассыпалась печная труба. Тропинка сменяется
гнилыми мостками, которые начинают противно трещать под ногами. Дальше ветки
беспардонно и страшно раскинувшейся березы. И провода упавшего столба, случайно
ли, специально перепутавшиеся с ветками дерева и намертво перегородившие дорогу
дальше. Быстрым, нервным и дерганым каким-то наметом возвращаюсь к бараку. И
вдруг прямо над головой начинает бубнить чей-то голос.
Понятно. Там
обитают бомжи. Сейчас раздастся что-нибудь вроде: «Какая сука тут ходит!..» Но
голос спокоен и бесстрастен. В нем нет похмельной истерики. Алкогольного
исступленного ужаса перед наползающим рассветом. Мерно и даже деловито он
бубнит, бубнит, бубнит что-то неразличимое, что-то непонятное мне. Сердце
бешено стучит. Я быстро иду, а потом и просто бегу прочь,
обнявшись с великом, превратившись в раненого китовраса,
уносящего с поля потусторонней битвы свои оторванные ноги …
Уф! Снова
какая-то асфальтовая лента… Остановка… Кусты… И навстречу
мне из воздуха выплывает храм. Но ведь церковь находится на той стороне…
Я выхожу к реке.
Не совсем,
конечно, то место, на которое указывала баба с мостика. «Маяк» за спиной
остался. Этот замуток называют по привычке сплавной
конторой. Она здесь была в том веке. Все. Трава. Вода. Треста. Оставляю велик. Быстро разматываю и наживляю удочку. Натягиваю броды
почти по пояс. Иду в воду.
Первый заброс.
Крючок сразу и плотно застревает в траве. Ползу вызволять. Кажется, что меня
сейчас с головой проглотит ил. Нет. Сплавное все-таки место. Бревна, деревяшки
постоянно прощупываются под ногами. Добираюсь до крючка, осторожно вытаскиваю
из травы. Вокруг меня муть от потревоженного ила. Солнце освещает «рыбацкое»
место. Кругом треста.
Слева, из
кустов, раздается музыка. Шансон. «Что ты слюни льешь на песок…»
Можно ехать
домой, но я еще раз пять забрасываю удочку.
Здесь рыба не
только не клюет.
Здесь ее просто
нет.
Как на пристани.
Как людей там, в
домах.
По наивности
души я думаю, что проехать через поселок номер один, в который незаметно
переходит поселок номер два, следует насквозь. В двух километрах отлично виден
мост, асфальт перед ним снят, и постороннему человеку, наверное, непонятно, чем
занимаются рабочие: ремонтируют мост, строят новый или разбирают старый. Я не
посторонний, но вдруг пугаюсь, что разбирают и что я останусь
на этом берегу. Приходится ускорить шаг. Через пятнадцать минут, облаянный
собаками возле пилорамы, я упираюсь в решетчатый забор. За ним важно, словно
грач с картины Саврасова, расхаживает какой-то старикан-раностав.
Богадельня.
Между ней и
рекой узенькие мосточки. Я
двигаюсь по ним и через пятнадцать метров с треском проваливаюсь в потаенные
лопухи. Приходится возвращаться и снова выходить на объездную дорогу, с которой
я рано утром или поздно ночью заезжал в лес на еще исправном
велике.
Сделав очередной
крюк, я выползаю к мосту.
Семь утра.
Всего-навсего.
Закинув удочку,
вытащив за последовавший час трех дохлых рыбок и отдохнув,
я без приключений добираюсь до дому. Чищу рыбу, сую ее в морозилку и ложусь
спать.
А через два часа вскакиваю, как ошпаренный, кричу и пусто смотрю в дневной
свет.
Мне приснился
тот самый барак, мимо которого я шел по гнилым мосткам, заканчивающимся затором
из веток и проводов. Даже не сам барак, не мостки, а голос, который бубнил да и сейчас бубнит у меня над головой.
Наваждение
какое-то! Я трясу головой и отправляюсь на кухню ставить чайник…
Дальше все пошло
своим чередом.
В мою жизнь,
прерванную рыбалкой, с шумом вкатились жена, двое детей, друзья, обязательства,
явные и скрытые.
Но, что
интересно, все это вкатилось в мою жизнь каким-то вторым планом.
А на первом, как закрою глаза: второй поселок, барак, мостки, ветки, провода,
снова барак, бубнит.
Бубнит.
Да…
Так прошло лето,
наступил сентябрь. Закончился отпуск. Потянулись будни. Я ведь не просто Ваня,
а Иван Иваныч. И у меня служба. И я даже небольшой начальник.
Сижу вот на
совещании, слушаю, киваю. А только отвлекусь на минуту – бубнит.
И он допек меня,
этот голос.
Допек
окончательно.
Я очередной раз
вскочил во сне. Вместо ненавистного света с радостью какой-то увидел черноту.
На ощупь, не включая свет, чтобы не разбудить жену, кое-как оделся. Выбрался из
спальни. Из квартиры. Из дома. С этого берега.
Ехал уверенно.
Гнал при тусклом свете взятого фонаря на своем неизменном велике,
который на этот раз был исправен.
Потом бросил его
в траву и бежал по знакомой тропинке.
Толкнул черную,
прокопченную какую-то дверь. Разогнал тьму.
В углу сидел
человек. Увидев меня, он улыбнулся. Лицо его настолько заросло волосами, что я
скорее угадал, чем увидел в полумраке эту улыбку.
Он еле заметно
кивнул мне. Встал и вышел. Я плюхнулся на его место. Сжался в комок – холодно!
– и забормотал: «Сбиться с дороги в малознакомом лесу. Сбиться с дороги в
малознакомом лесу. Это все равно что непрерывно испытывать
ощущения. Ощущения бесконечны. Ощущения бесконечности. И твоя радость тому, что
все повторится, обречена. И твоя радость тому, что все рано или поздно
закончится, обречена. И когда ты выйдешь на дорогу, места, по которым ты плутал,
пойдут за тобой – в тебе – вместе с тобой. И ты будешь сворачивать в малознакомые
поселки и города и видеть малознакомые дома, в которых не будет людей, потому
что в них нет людей, потому что в них не может быть людей…»
Я говорю быстро
и сбивчиво. И, кажется, глуховато. В какой-то момент мне чудится, что под
окошком хрустнули мостки и звякнул велосипедный звоночек.
МАЛЬЧИК НА
КАЗЕННОЙ КРОВАТИ
Этот призрак
раздавил, сломил меня.
Мальчик, мой
мальчик, на одной из казенных кроватей в их длинном двухэтажном ряду. На всех
кроватях спят другие мальчики, такие же маленькие, как мой.
Он спит в позе затравленного зверька, вздрагивая во сне, дергая рукой, словно
пытается защититься от удара. И я ничем не могу ему помочь. Я пытаюсь зайти в
эту казенную спальню, но каждый раз утыкаюсь словно в
стекло.
Все понятно, все
объяснимо. У моего мальчика нет мамы. А я болею, давно и тяжело. Родственников
у нас тоже нет. Вот и получается, что…
Мальчики толкаются возле умывальника, толкаются в игровой, толкаются в
столовой – и везде моего, а там уже не моего, мальчика, выталкивают из длинной
злой очереди…
– Пап, ты чего?
Что я? Где я?
Сижу в кресле,
читаю газету.
– Ничего, сынок.
Игры разума. Помнишь, мы смотрели?
– Да, но он был чокнутый, а ты нормальный. Слушай, времени пять. Мы на
рыбалку-то поедем или нет?
Ему нет еще и
семи, а он уже заядлый рыбак. Вот уже два года верный мой спутник по нашему
пьяному матюгальному берегу.
Вот и сейчас мы
быстро собираемся. Он гордо натягивает на себя энцефалитный костюм цвета хаки.
Придирчиво осматривает удочку. Хотя мы и опаздываем, но он требует, чтобы я
заменил поплавок:
– Смотри, папа,
он же на соплях держится. Уплывет, как прошлый раз.
Меня
познабливает, меня вечно познабливает. Не только ехать на рыбалку, но и вообще
двигаться неохота. Но я обрезаю леску. Выбираю из ящика с запасками прочный
надежный поводок, привязываю к толстой леске. Сын повторяет, словно урок:
– Совмещаем
края, делаем петлю, оборачиваем сдвоенный хвост вокруг сдвоенной основы. Пять
раз! Плюем на леску или смачиваем водой. Осторожно затягиваем узел.
Кручу педали
вдоль берега. Июль. Всюду люди. Куда приткнуться? Едем на пристань. Сын сидит
на багажнике и напевает себе под нос песенку.
На пристани
сидят какие-то двое. Нагловатые пьяные рожи. Скользят
по нам взглядами несколько секунд, машинально, безо всякого интереса. И
возвращаются к разговору. Бабы – суки, денег мало, пидоров мочить.
Сын уже рыбачит.
Деловито подергивает леску, дразня невидимую рыбу. А рыба не клюет.
Пристань
сотрясается от топота ног. Человек пять белоголовых от солнца пацанов, деловито матерясь, раздеваются и один за другим
после короткого рваного разбега летят в воду. Детдомовские,
понимаю я из отдельных реплик.
Двое тут же
вылезают обратно.
Сын оставляет
удочку и подходит к пацанам. Они коротко и оценивающе
смотрят на моего парня. И мой парень им нравится.
– Чё, рыбу ловишь?
– Да.
– Мм. С батей?
– Да. А вы
знаете, что многие апостолы были рыбаками?
– Ну нормально, чё. Рыбаком не стремно быть. Ты кидай дальше от
пристани, там подлещики водятся.
Сын возвращается
к удочке, неуклюже, но правильно проверяет крючок, укладывает следующий заброс
подальше от настила. И поплавок тут же уходит под воду.
Сын отвлекся, а
я уже лечу коршуном к его маленькой удочке:
– Клюет!
Пьяные мужики
посмеиваются. Я вытаскиваю на пристань небольшого, но сильного голавля:
– Проспал
поклевку, рыбак!
Сын обиженно
сопит. Хлопаю его по плечу:
– Ничего,
следующая твоя будет.
Следующая рыба
случается через пару секунд. Не успеваю дойти до своей удочки, как слышу сзади:
– Давай-давай,
тащи…
Сын прет из воды
кого-то покрупнее голавля, но этот кто-то сходит с крючка.
Парень угрюмо
сопит. Лучше не утешать. Еще через минуту он вытягивает на пристань сорожку.
– Я даже не
видел, что клюет! – кричит сын.
Приплясывая от
восторга, бежит к пьяным мужикам:
– Пойдемте к
нам! У нас рыба клюет…
Мужики
посмеиваются. Один из них подходит. А дальше они начинают разговаривать. Пьяный
мужик и мой мальчик. Я не понимаю, откуда в нем это, но он умеет поговорить с
детдомовским парнем и с мужиком, на руках которого я успеваю заметить наколки
неармейского свойства.
– Тебе сколько
лет? Семь? Я тоже с малолетства вместе с отцом… Что? Да помер уже батя, давно
помер… А я… Да по-разному было. Но рыбу ловлю. Как
будто с батей повидаться сюда прихожу… Понимаешь? Слышь, дядя, молодец у тебя пацан.
Перед сном сын
вспомнил про большую рыбу, которую упустил. Загрустил и почти что всплакнул. Но
не успел. Мы заснули, крепко обнявшись.
Но призрак,
мальчик на казенной кровати, снова будит меня среди ночи.
– Не могу я больше,
– не выдержав, тяжело шепчу я, глядя на казенный ряд кроватей, ряд казенных
кроватей, казенный, казенный ряд.
– Ничего, –
раздается рядом со мной сонный детский голос. – Терпи, папа. Богу тоже было
больно.
Самая БОЛЬШая рыба, которую я поймал
Сезон летней
рыбалки неумолимо заканчивался. Наступало межсезонье, и я уже успел сильно
простудиться, упустив момент, когда нужно срочно выходить из воды на берег (в
ту осень я имел обыкновение ловить рыбу, стоя почти по пояс в воде). Броды не
спасли. Что может сделать резина против холодной, постоянно текущей реки? Разве
что отсрочить тот момент, когда вода станет вымывать из рыбака жизнь. Но этот
момент надо почувствовать. А я увлекся. Рыба не клевала, но поплавок в этом
омуте постоянно уходил под воду. Может быть, крючок цеплялся за мелкие
травинки. Может, с ним играли маленькие рыбки. Но рыбачить в этом месте было
интересно.
При северном
ветре клев был особенно хорошим, а из воды выступал камень, на котором можно
стоять, не соприкасаясь с водой. Но северного ветра той осенью почти не было.
Дул юг, разбавляемый то западом, то востоком. При чисто восточном ветре,
который случался тоже нечасто, рыба не клевала вовсе.
Несмотря на
глубокую простуду, я все ездил и ездил на рыбалку. Каждый мой воскресный выезд
к порогам грозил стать последним. Не в том смысле, что вообще, а в том смысле,
что в сезоне, но так устроен рыбак, что многое ему мнится, и последний выезд в
сезоне кажется последним выездом в жизни. И его ни в коем случае нельзя
упустить.
Сезон был
удачным. Пороги я открыл для себя случайно и примерно с июля. Я и раньше знал,
что они есть, и даже ездил в юности сюда на шашлыки и водку, и про рыбалку
знал. Но тут мне рассказали про пороги в особенной обстановке и в особенный
день.
Я прослышал, что
в лесу наросли белые грузди, и отправился на разведку в одно из своих мест. За
неимением другого транспорта, крутил педали. Ехать нужно было недалеко, всего
пару километров от города.
Вскоре меня
нагнал один знакомый:
– За грибами?
– Да, – ответил
я. – Ты тоже?
– Не. Вообще я в
те места на рыбалку езжу, но сейчас поехал туда за голубикой.
– А что за места
такие?..
Так я заново
узнал про пороги.
Может быть,
дорожный разговор вскорости и забылся бы, но в тот
день я потерял, обронил по дороге пакет, взятый под грибы, а сам набрел на огромное
семейство груздей. Это было даже не семейство – клан. Пришлось снимать
толстовку и делать из нее мешок, в котором я припер
домой девять килограмм грибов.
Осознав, что
летнюю норму сбора выполнил, я задумался о рыбалке, вспомнил про разговор – и
поехал туда, где впоследствии простудился. Но!
Между радостным
фактом открытия и неприятным фактом простуды было много чего интересного.
В июле и августе
хорошо брал окунь.
В конце августа
– начале сентября пошел лещ, а я открыл свой омут.
То есть омут
был, конечно же, не мой. Но это было первое место, где я наловил крупной рыбы.
До этого я возвращался домой с увесистым пакетом мелкой
и средней. Но в таком разе всегда хочется большего. И вот однажды… Рыба на удивление
не клевала. Я обошел несколько омутков, в которых рыбачил, но тщетно. Вдобавок, зачерпнул в броды.
Собирался уже домой, но вдруг обнаружил еще один омут, на который до сих пор не
обращал внимания. Был редкий случай северного ветра, из воды выступил камень, и
сам омут отчетливо очертился среди бурлящей воды. Решив все-таки попытать
счастья, я вылил из сапог воду, заново натянул их, пробрался на камень, закинул
удочку – и уже через минуту тащил из воды кого-то крупного и приятно
сопротивляющегося неминуемой погибели.
– Какая красивая
рыба! – сказала жена, когда я вывалил в таз пять килограмм улова.
А сын взвизгнул,
потому что килограммовый лещ вдруг содрогнулся в судороге и высоко выпрыгнул из
таза.
– И все-таки это
не лещи, подлещики, – поправил меня знакомый рыбак, с которым я поделился радостью.
– Лещи крупнее. На пять-шесть килограмм. Не всегда удается из воды вытащить…
В ту, последнюю,
рыбалку, дело совсем не заладилось. Я утопил баночку с
наживкой. Хорошо, что наживку после одного курьезного случая, о котором и
вспоминать не хочется, я всегда делю на две части.
Потом я оторвал
поводок. Причем поплавок, на который я все лето ловил рыбу и который чувствовал как свою руку тоже уплыл. Пришлось ставить новый, деревянный во всех отношениях. Я не понимал, как он
работает. В какой именно момент нужно тянуть. Со старым было просто: ждешь, когда
он уйдет под воду, считаешь до пяти, тянешь – и в девяти случаях из десяти
вытаскиваешь. Тут… За полчаса рыба трижды сходила с
крючка.
И вот поплавок
замер в неподвижном положении. Я подождал минут десять. Решил проверить
наживку. Стал крутить катушку. И что-то белое взметнулось вместе с крючком из
воды. Белобрюхое. Сильное. Желанное. Я вытянул наружу огромного леща. Он не
дергался. Не трепыхался. Он послушно поднялся из воды
и лег в забродную сумку. И только там, внутри, так
ударил хвостом, что я едва не опрокинулся в воду вместе со всем скарбом.
Это была самая
последняя рыба, которую я поймал. И самая большая рыба.
Я простоял в
воде еще часов пять. Простудился еще сильнее, так, что потом пришлось пить антибиотики.
Но не поймал больше ни-че-го. Домой вернулся к
темноте. Достал из мешка свою последнюю рыбу.
Он был очень
красивый. Лещ, которого я убил. Он был еще жив. Шевелил губами и смотрел на
меня расширенными то ли от ужаса, то ли от предсмертного, за гранью познания,
любопытства зрачками.
Я не стал
разделывать его. Варить или жарить. Я положил его в морозилку. И долгими
зимними вечерами иногда вынимаю на свет божий. Держу в руках. Смотрю на него. И
верю во все, что уже, кажется, было. И во все, что еще, наверное, будет.