Роман
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2017
Перевод Егор Фетисов
Якоб Ведельсбю родился в Копенгагене в 1965 году. Окончил
магистратуру Копенгагенского университета по специальности «кинематограф и
СМИ». Дебютировал в 1990 году со стихами в литературном журнале «Ведекорн». В
2002 году в издательстве «Самлерен» вышел первый роман Ведельсбю «Небеса
подождут». В 2011 году вместе с романом «Закон человека» к писателю пришла
международная известность. Книга переведена на шесть языков. Роман «Охота за
тенью» вышел весной 2015 года. В данный момент Якоб Ведельсбю работает над
новой книгой, действие которой разворачивается параллельно в Сибири и Москве. С
2011 года Ведельсбю – председатель секции художественной литературы Союза
писателей Дании, а с 2014-го председатель Союза писателей Дании.
Егор Фетисов родился в 1977 году в Санкт-Петербурге. Окончил
немецкое отделение филологического факультета Санкт-Петербургского
государственного университета. Печатался в журналах «Арион», «Октябрь»,
«Волга», «Нева», Homo Legens,
Лиterraтура
и др. Финалист Международного Волошинского конкурса в номинации короткого
рассказа (2015). Автор книги стихов «Лишь часть завета из ниоткуда…» (2012),
романов «Пас в пустоту» (2014) и «Ковчег» (2016), ряда пьес и рассказов.
Переводчик с немецкого и датского языков. Редактор журнала «Новый Берег». С
2013 года живет в Копенгагене.
Роман публикуется в журнальном варианте. Выражаем благодарность фонду DANISH ARTS FOUNDATION за помощь в финансировании.
Роман, предлагаемый
вниманию читателя, – о мире, где царят хаос и страх перед будущим. Главный
герой, Петер Беллман, снимает документальный фильм об организации, поставившей
целью остановить поток беженцев, хлынувших в Европу. Однако герою нужно не
только показать проблему нового «переселения народов», но и, в первую очередь,
справиться с собственными неуверенностью и комплексами, чтобы вновь обрести
утраченную душевную чуткость. В «Охоте за тенью», как и в других моих романах,
проступают автобиографические черты: я обращаюсь к разным сторонам реальности и
сознания, берусь за разные жанры – в попытке докопаться до ответов на главные
жизненные вопросы.
Признаюсь, я очарован
русской литературой и русскими людьми. В новом романе, который у меня еще в
работе, действие будет происходить параллельно в Сибири и в Москве. На этом
пространстве мне хотелось бы создать новую взаимосвязь между вымыслом, наукой и
духовностью, что помогло бы разрушить привычные стереотипы восприятия
действительности.
Мои произведения
переведены на шесть языков, но для меня огромная честь – напечатать свой роман
в одном из крупнейших литературных журналов России и тем самым оказаться в
обществе ведущих русских писателей и авторов из других стран, которых журнал
«Октябрь» опубликовал за его почти вековую историю.
Дания – маленькая
страна с населением меньше шести миллионов человек. Но каждый год у нас
появляются романы, рассказы и стихи, обладающие несомненными литературными
достоинствами. Они, на мой взгляд, взгляд руководителя Союза писателей,
заслуживают внимания зарубежных издателей. Наши незначительные тиражи не
впечатляют издательства и журналы крупных стран, что затрудняет продвижение
датской литературы, а значит, знакомство и взаимопознание наших народов.
Публикация в журнале
«Октябрь» – еще один шаг к узнаванию друг друга. Русская читающая публика
воспитана на лучших образцах литературы. И мне особенно радостно представить ей
свое произведение.
Якоб ВЕДЕЛЬСБЮ
Позади меня,
за сверкающей
синевой вод,
был другой берег
и хозяева этого
края,
люди с будущим,
заменившим им
лица.
Тумас
Транстрёмер
1
Они и понятия обо мне
не имеют, эти две блондинки за моим столиком в баре «Карусель». Они не слушают,
что я им говорю, пьют стопка за стопкой водку и треплются о всякой всячине,
шлют эсэмэски и по очереди выходят на улицу выкурить тонкую сигарету и
поболтать по мобильному, не переставая при этом
общаться жестами через стекло. Я рассказываю о тех временах, когда объездил
весь мир со своим документальным фильмом о свободе слова по ту сторону
«железного занавеса», в первую очередь в Польше. Нет, они никогда не слыхали о таком фильме и едва не падают со стула, когда до
них доходит, что речь о середине восьмидесятых. Их и на свете еще не было,
восклицают они почти одновременно, и на небесную лазурь их взглядов набегает
облачко сомнения – ведь из моего рассказа следует, что мне уже, по всей
видимости, немало лет, может быть, за сорок, а я – подумать только! – сижу тут
с ними, флиртую, водку заказываю – какая гадость!
Впрочем, одна из них
проявляет сочувствие и с плохо скрытой снисходительностью интересуется, снял ли
я еще какие-нибудь фильмы.
– Порядочное
количество, – лгу я.
Не потому, что испытываю неловкость, работая на заштатном телеканале, который за деньги спонсоров наводняет дневной эфир нескончаемыми программами о путешествиях, а вечерний – никому не интересными дебат-шоу и показывает порно после полуночи. Мой канал держится на плаву, продавая эфирное время фирмам, занимающимся грузоперевозками, сетевым магазинам, торгующим кожей, сомнительным ресторанам и мотосалону, который контролируют рокеры. Я режиссирую и снимаю рекламные ролики, сшибая на них по нескольку тысяч. Вот чем я занимаюсь, девочки, это мой хлеб, я мог бы рассказать им все, но к чему впустую сотрясать воздух, ведь им, конечно, наплевать. Хотя, по правде говоря, мне стыдно, что так и не удалось найти деньги ни на один из фильмов, с проектами которых я носился последние тридцать лет. Девочки, не давайте времени завладеть вами, вот что я хочу вам сказать, да-да, мы в курсе, всё в тему, пробурчат они с отсутствующим видом, продолжая строчить эсэмэски. Но когда-нибудь и им предстоит узнать, сколь быстротечно время. Я, запыхавшись, силюсь настичь его, тогда как молодые, пугающе энергичные документалисты растут, словно грибы, роясь в грязном белье знаменитостей и снимая злободневные материалы о политике, войне и общественных деятелях. Я же продолжаю носиться со своими старыми идеями.
Звонит мой мобильный.
Девушки таращатся на него. Ему уже больше трех лет, для них это прошлый век.
– Да, я вас слушаю, –
говорю я.
– Петер Беллман? –
интересуется женский голос.
– Да.
– Это Пернилла. Я звоню
сказать, что Янус умер. Мне нужно передать вам кое-что от него.
Единственного
известного мне Януса зовут Янус Эвальд, и ему недавно исполнилось пятьдесят. Я
прочел заметку о юбилее в газете и вспомнил, как однажды летом, когда я сидел
совсем на мели, он нашел мне временную подработку.
– Но… вы же не имеете в
виду Януса Эвальда? – бормочу я.
– Да, я говорю о нем.
Это мой отец.
– Но ведь он жив.
– Он скончался вчера в
Королевской больнице от рака печени.
Мне мешает шум в баре,
но больше всего смешки девиц за моим столом.
– Где вы находитесь? –
спрашивает она.
Я объясняю.
– Тут десять минут на
велосипеде, я приеду!
– Хорошо, Пернилла
Эвальд, – соглашаюсь я.
Сначала я высматриваю
ее в окно, потом встаю и выхожу на улицу. Вскоре она останавливается рядом,
спрыгивает с велосипеда и протягивает мне блокнот формата А6.
На вид ей около двадцати, светловолосая, высокая и
стройная.
– Для него было важно,
чтобы я отдала это вам.
Слова превращаются в
иней, тающий в мерцающем свете уличного фонаря. Я провожу пальцами по плотно
исписанным страницам:
– Что в нем?
– Не знаю и не хотела
бы знать. Он запретил мне читать. – Она отводит взгляд. – Отец был уверен, что
кто-то приложил руку к его болезни.
– Не может быть! Разве
это возможно?
– Так он сказал –
«приложил руку». Мне пора ехать, нужно заниматься похоронами.
Ее голос дрожит.
– Могу ли я чем-нибудь
вам помочь?
Я кладу руку ей на
плечо, и тут она говорит:
– Временами на него
накатывала паника. Хотя большую часть времени он спал, а под конец погрузился
глубоко в себя, туда, где только жизнь и смерть.
Прижимаю ее к себе и
обнимаю за плечи.
– Да, забыла сказать. –
Она высвобождается из моих рук. – Он предупредил, что оставил что-то для вас в
своем кабинете. Завтра я занята, но, может, вы могли бы заглянуть послезавтра
ближе к вечеру?
Она садится на
велосипед и трогается с места.
– Адрес прежний –
Фредериксберг-аллее? – кричу я вслед.
Она уже отъехала на
несколько метров, и ее негромкое «да» скользит во мраке и залетает в мое правое
ухо. Оно все еще там, когда я снова сажусь за столик, подношу бокал с пивом к
губам и осушаю его.
Девушки с любопытством
рассматривают меня, словно ждут отчета о моей беседе с
молодой особой, и я вдруг понимаю, что они мне больше неинтересны.
– Меня удивляет, что в
гимназии нам совсем не преподают документальное кино, – говорит
наконец одна из них, отхлебывает водки и забрасывает в рот горсть орешков.
– Кажется, в следующем
году будем проходить тему СМИ, – замечает ее подруга. – У тебя есть фамилия,
Петер? – спрашивает она тут же, параллельно отвечая на эсэмэску, которая
приходит под мелодию We Are the World.
– Беллман, – отвечаю я
и встаю.
– «Беллман» моя бабушка
курит, – прыскает она.
Да, не умею я
определять возраст. Я-то считал, им за двадцать, но, в конце концов, какая
разница. Мне нужно в город, хотя нет, мне нужно домой, решаю я по пути к
велосипеду. Машу девушкам в окно бара. Они меня не видят.
Наверное, я просто
решил, что они одного возраста с моими сыновьями – Тао и Нором. И уже готов был
рассказать о них этим девушкам. Сказал бы, что у моих мальчиков свой путь в
жизни, мы не докучаем друг другу визитами. Ведь главное – оказаться рядом,
когда это действительно необходимо.
Раньше я верил, что
окажусь нужен сыновьям, что они позвонят или напишут, но от них ничего не было
слышно, и я сделал вывод, что мальчики прекрасно справляются без меня, и
продолжал жить своей жизнью, а дни и годы шли своим чередом. Течение жизни
лишено логики: ты не общаешься с самыми важными для тебя людьми, а вместо этого
заводишь знакомства с другими, отводя им роль, не соответствующую их истинной
значимости. Адрес Тао у меня всегда с собой. Листок уже порядком истрепался.
Тао с семьей живет в Париже. Стал врачом. Я горжусь им. Нор стал актером. Живет
в Нью-Йорке. Им я тоже горжусь. И слежу за его жизнью в интернете. Иногда я
начинаю забывать, как они выглядели в детстве, потому что у меня нет их
фотографий, ни одной: все карточки забрали с собой их матери. Иногда меня
посещает страшная до содрогания мысль: что, если я просто вообразил себя отцом
двух красивых, умных мужчин?
Но потом мне
вспоминается, как много лет назад я проводил с сыновьями летние каникулы. Две
недели мы были вместе на Борнхольме, Тао тогда, должно быть, исполнилось
восемь, а Нору – пять. Мы жили рядом с Дуоддестранд, и я покупал им все эти
булочки с шоколадной пастой, мороженое, хот-доги, бифбургеры, картошку фри и
чипсы; они ели все то, что дома им не разрешали есть
матери, помешанные на экологически чистых продуктах и обожавшие овощи и тофу.
Это было непедагогично с моей стороны, но наша поездка наверняка осталась у
мальчиков в памяти навсегда.
2
Блокнот Януса
перехвачен широкой резинкой. «Петеру Беллману, лично» – написано вверху первой
страницы. Я ложусь на кровать и начинаю читать.
Дорогой Петер!
То, о чем тебе
предстоит прочитать, может показаться очередной теорией заговора в духе
голливудских триллеров, но это чистая правда. С середины 80-х до начала 90-х
годов существовала организация под названием «Мишн зироу», задавшаяся целью
спасти Европу от медленной гибели, к которой ее толкали поток мигрантов и
перенаселение.
Идеологи «Мишн зироу»
были знакомы с исследовательской программой, которой покровительствовал в Южной
Африке режим апартеида. Тамошние ученые работали над созданием вакцины,
понижавшей способность цветного населения к деторождению, и опыты на животных
уже дали положительные результаты: удалось остановить развитие внутренних
половых органов у свиней, что делало невозможным дальнейшее размножение. Однако
обнаружились побочные реакции в виде смертельных нарывов и инфекций.
«Мишн зироу»
ставила задачу кардинальным образом уменьшить рождаемость в бедных странах,
чтобы тем самым ослабить давление на европейские границы
и избавить Европу от угрозы, нависшей над «our way of life» – «нашим образом
жизни», как говорят в США. План был настолько же прост, насколько жесток: под
видом только что разработанной вакцины против малярии ввести как можно большему
числу девочек биологически активное вещество, полностью разрушающее функции
матки и яичников. Вырастая, эти девочки утрачивали способность к репродукции.
Звучит чудовищно, но не
забывай, Петер, что это были другие времена с другими этическими нормами. В
целом ряде стран принудительно стерилизовали преступников и граждан с
отклонениями в развитии, и никто не сомневался в целесообразности подобных мер.
Поэтому нет, наверное, ничего удивительного в том, что идея массовой
стерилизации вновь была поднята на щит. Именно ее и собиралась воплотить в
жизнь организация «Мишн зироу».
Я успеваю заметить, как
блокнот выскальзывает из моей руки, свет меркнет и появляется огромный орел, он
парит над долиной, описывая круги вместе с ветром, почти прозрачный, если
смотреть сквозь него на солнце. Он подлетает все ближе и наконец
садится напротив меня на выступ скалы. У орла ее глаза, он
смотрит на меня через окно кафе, и я понимаю, что между мной и событиями
реальной действительности, в которые я вовлечен, существует взаимосвязь и что
любой мой шаг предопределен внутренними мотивами, порожденными опытом и
наследственностью, – они неотделимы друг от друга, в их власти встречи с
людьми, задающие моей жизни новые русла.
Так и в тот январский
день что-то заставило меня остановиться именно перед этим кафе, и через
мгновение я смотрел в глаза незнакомой мне женщины. Сел напротив нее и заказал
сэндвич и горячий шоколад. Я не верю в случайные совпадения. Не
было никакой случайности в том, что мы вышли из кафе вместе и следующие
несколько часов гуляли по копенгагенским улочкам, как и в том, что я тащил ее
за собой по зеркально-замерзшей поверхности озера Пеблинге, неслучайно она
спросила, не провожу ли я ее до дома, потому что боялась идти одна от станции в
темноте, неслучайно она пригласила меня в свою квартиру под самой
крышей, где мы двое суток занимались любовью, неслучайно переехала
ко мне в Кристиансхавн и у нас появился Тао, как, впрочем, неслучайно и
то, что она ушла от меня. Всё неслучайно.
Я варю кофе и пью его
на кухне, не садясь за стол, а в моем сознании всплывают полузабытые
воспоминания о работе в редакции, возглавляемой Янусом Эвальдом. По образованию
я оператор-постановщик, но у меня хорошо получались и стоп-кадры, поэтому Янус
взял меня фотографом – как он сам любил повторять, первым датским папарацци на
окладе. Я фотографировал знаменитостей в компрометирующих ситуациях,
преимущественно не слишком одетых, а то и вовсе обнаженных на пляже, в парках и
приватной обстановке. Помимо этого, я поставлял в журнал массу фотографий голых
девиц.
Недостатка в девушках
не было. Они приезжали из разных местечек и городов, и их не надо было
упрашивать встретиться и сбросить с себя одежду, потому что они хотели попасть
на обложку, чего бы это ни стоило. Кроме того, не иссякал вечный поток
любительских снимков с запечатленными на них мыслимыми и немыслимыми пороками и
извращениями.
Непрекращающиеся звонки
с приглашениями из ютландских секс-клубов,
экстравагантные ночные вечеринки, где выбирали самую горячую «девушку месяца»
или «парня года» для журнала «Плейбой». Под девизом редакции «Это чистая правда, я сам это выдумал» как блины пеклись
вымышленные истории о знаменитостях и войнах, байки о всякого рода несчастных
случаях и порносюжеты. Всё это сочинялось в состоянии более или менее серьезного
подпития и скармливалось читателям без особых приправ.
Обычно день в редакции
начинался с торопливых шажков секретарши – на высоких каблуках, покачивая
внушительным бюстом, она разносила по столам бутылки с выпивкой. Тогда уже
можно было начинать работу. Пока Янус не угодил в программу по освобождению от
алкогольной зависимости «Миннесота», он выпивал полторы бутылки водки в день,
не считая пива и шнапса за обедом. Я ни разу с ним не встречался с тех пор,
потому что он разозлился, или, точнее говоря, пришел в бешенство, когда я ушел
из журнала, заблаговременно об этом не предупредив. Действия кофеина хватает
ненадолго, и я возвращаюсь с блокнотом в постель. Однако слова путаются и
сливаются… и вскоре я сижу напротив своей мамы. Вообще-то, она уже умерла. Мы
говорим о жизни. Как делали это порой в последние месяцы перед ее смертью. Она
не хочет, чтобы в ней видели жертву. Она сама выбрала себе мужа, родила ему
детей и прошла с ним огонь, воду и медные трубы. Когда обнаружилось, что она
больна, это расстроило и рассердило ее, но не лишило жизненной энергии, сильный
приток которой все еще наполнял ее старое тело, и, несмотря на приключившуюся
болезнь, мама не желала упускать ни секунды из оставшегося ей времени. Так
чудесно открывать глаза по утрам и видеть в щелках жалюзи солнце, говорила она.
Не было вдоха, выдоха, мгновения, которые были бы не в счет. Она пекла
пшеничные булочки и ела их на завтрак с охлажденным маслом и домашним
клубничным вареньем. Окружила заботой мужа, моего отца, и цветы на подоконниках.
Когда погода позволяла, она садилась на крытой террасе и от корки до корки
прочитывала газету. За обедом съедала два ломтика ржаного хлеба, а отцу давала
четыре, и они пили воду, которую предварительно ставили охладиться. Мама
рассказывала мне, что каждый день после обеда, ложась в кровать, она чувствует,
как сон заполняет ее, подобно мягкому теплому туману, уносящему прочь все
неприятные мысли, и ощущение восторга разливается в теле, достигая самых
потаенных его уголков. Она позволяла увлечь себя в этот упоительный мир, а
потом просыпалась с чувством некоторой тяжести, ей необходимо было выпить кофе
и съесть немного собственной выпечки, скажем, кусочек хорошего, свежего пирога
с кабачками. Она уже предвкушала английский детективный сериал, идущий каждый
день по телевизору. Затем наступало время готовить ужин, в будние дни это, как
правило, был овощной суп, по воскресеньям в их меню нередко появлялась жареная
курица с картошкой и зеленым салатом, политым лимонным соусом. Надо было сперва переварить телевизионные новости, потом она
зарывалась в теплую постель с еженедельным журналом. Кроссворд, который надо
было решить, статья о жизни королевской семьи. Она неизменно засыпала с
включенным светом, просыпалась среди ночи и выключала его. Отец спал у себя в
комнате.
Однажды мама сказала:
«Нужна большая сила воли, чтобы быть хозяином своей жизни. Мысль о том, что
счастье невечно, не раз отбросит тебя назад, и от бессмысленности существования
никуда не деться. Настанет день, когда ты оставишь тех, кого любишь больше
всего на свете и рядом с кем чувствуешь себя по-настоящему счастливым. И
навалится всепоглощающая тоска, над которой властна только уверенность, что вы
и по ту сторону земной жизни всегда будете вместе».
Вспоминаю мгновения
перед маминой смертью. Я проследил за ее взглядом, устремленным в окно, и в
этот миг вдруг превратился в облако, и мы полетели бок о бок
над Эресунном. Ее глаза снова обрели пронзительный блеск, давно, казалось бы,
потухший, и солнце отражалось в ее улыбке, сверкнули прекрасные белоснежные
зубы. Наша общность не нуждалась в словах, мы никогда не сомневались в том, что
мы – одно целое.
3
Едва войдя домой, я
замечаю, что в квартире кто-то побывал. Пришлец не потрудился снять зимнюю
обувь и оставил следы соли на лестнице, ведущей на второй этаж, а также на полу
кухни и в спальне. Вытащенные из холодильника продукты валяются на столе и на
полу, а книги сброшены с полок. Следы приводят меня в ванную комнату: здесь
прямо в ванну вывернута корзина, в которой я храню туалетные принадлежности. Ко
мне еще никогда не вламывались воры. Ничего ценного у меня нет. Наверное, это
какой-нибудь наркоман охотился за вещами, которые можно было бы сбыть; боюсь,
его ждало жестокое разочарование. Я принимаюсь за уборку. Потом решаю заявить в
полицию.
– Что у вас пропало? –
спрашивает дежурный.
– Не знаю, – отвечаю я
в трубку и осматриваюсь вокруг. – Вроде ничего.
И тут до меня доходит.
Нет записной книжки Януса. Вчера вечером я отложил ее на ночной столик, но ее
нет ни под кроватью, ни среди разбросанных на полу книг.
– В таком случае мы, к
сожалению, вряд ли сможем вам помочь. Но если что, разумеется, звоните.
Я кладу трубку и
опускаюсь на стул, вспоминаю о своем бумажнике, где лежит кругленькая сумма
наличных, и начинаю искать пиджак, обнаружив в итоге, что я его и не снимал.
Бумажник там, где ему и положено, – во внутреннем кармане. Тут я нащупываю в
боковом кармане какой-то твердый прямоугольник и внезапно припоминаю, что,
выходя утром из дома, машинально сунул блокнот в карман, надеясь найти время его
почитать. Сердце неприятно екает, перед глазами вспыхивают искры. Делаю
глубокий вдох и встаю.
Такая забывчивость меня
тревожит.
Привожу все в порядок,
чищу пылесосом книги и расставляю их по местам, мою полы и прихожу попутно к
мысли, что незапланированный хозяйственный энтузиазм может неплохо заменить
весеннюю генеральную уборку. Когда квартира обретает свой прежний вид, причем
становится даже чище, чем раньше, я сажусь за кухонный стол и начинаю листать
блокнот. Последнюю страницу Янус отвел списку имен, связанных с «Мишн зироу». В
середине списка бросаются в глаза имена двух крупных датских бизнесменов.
Продолжаю читать с того места, где остановился накануне вечером:
Мое имя в течение пяти
лет значилось в бухгалтерской ведомости «Мишн зироу», в мои обязанности входило
лоббирование их проектов. На самом-то деле я должен был быть под рукой, когда
возникала потребность в журналисте со связями. Кроме того, я еженедельно
отслеживал датские медиа на предмет появления в них
информации по ключевым словам: «способность к размножению», «фертильность» и
«биологическое оружие». Чтобы отработать немалые деньги «Мишн зироу», я начал
писать статьи, в которых подавал генные технологии под нужным соусом, а также
участвовал в дискуссиях, дебатах и прочих мероприятиях, выступая на стороне
генной инженерии и защищая новые возможности, открывшиеся перед биологией.
Впоследствии я постоянно сотрудничал с одним научно-популярным журналом, и, как
ты, может быть, помнишь, на протяжении нескольких лет другие журналисты ссылались
на меня как на эксперта в этом вопросе.
Почему я согласился
работать на «Мишн зироу»? Тогда я лишился места редактора, денег не хватало.
«Мишн зироу» казалась мне очередной безумной фантазией, порожденной последними
годами холодной войны, фантазией, державшейся на том, что люди, для которых
война была куском хлеба, прекрасно понимали: этот кусок хлеба висит на волоске
и самое время искать новые источники дохода. «Мишн зироу» была всего лишь одним
из проектов, которые теоретически могли помочь интеллигентному человеку, вечно
сидящему на мели, заработать на оплату счетов, ведь у каждого из нас найдутся
неоплаченные счета.
Однако все имеет свой
конец, и «Мишн зироу» спустя несколько лет после падения Стены прекратила свое
существование. То ли технологические требования все-таки оказались
невыполнимыми, то ли крупные спонсоры просто прекратили финансирование. Не
знаю. И не спрашивай меня, кто запрятал все эти нездоровые идеи подальше в
архив и выбросил ключ.
Однако в наши дни
воплотить планы «Мишн зироу» в жизнь – задача вполне реальная.
После того как в 2003
году была исследована и систематизирована передача наследственной информации, в
области биотехнологий произошел прорыв. Генную инженерию можно использовать
по-разному, в целом ряде стран она уже послужила созданию секретных вооружений.
Разработано, к примеру, бинарное биологическое оружие: его жертва становится
носителем смертельного заболевания, активирующегося лишь при определенном
воздействии.
Более того, ученые,
разделяющие идеи «Мишн зироу», готовы начать опыты на детях, прибегая к вполне
правдоподобной «легенде» о новейшей экспериментальной вакцине против малярии.
За привитыми девочками будет пристально наблюдать группа ученых из института,
создавшего вакцину. А разработала ее, представь себе, наша же собственная,
отлично себя зарекомендовавшая компания «Рейнбоу медикалс». Для них важно, что
о предстоящей вакцинации будут говорить как о благотворительном проекте, в
финансировании которого принимает участие крупнейший в мире гуманитарный фонд,
что положительно скажется на репутации фирмы.
Месяца два назад мне
позвонила незнакомая женщина и рассказала, что замысел «Мишн зироу», известный
мне с 80-х, будет наконец реализован на благо
человечества. Я, разумеется, заявил, что о существовании «Мишн зироу» впервые
слышу, поскольку был уверен, что звонит какая-нибудь журналистка, случайно
наткнувшаяся на информацию. Для СМИ это была бы настоящая бомба, и покатились
бы головы, включая мою собственную. Однако женщина перечислила кое-какие детали
моей работы на «Мишн зироу», которые рассеяли мои подозрения; среди прочего
назвала кодовое имя завербовавшего меня человека.
Она спросила, готов ли
я выполнить обязательства, которые взял на себя в свое время. Я решительно
отказался. Тогда она принялась меня запугивать, а я пригрозил, что обращусь в
полицию. Заканчивая разговор, я пообещал держать язык за зубами, если они
оставят меня в покое, и, по всей видимости, ее этот расклад устроил. С тех пор
я ничего о них не слышал. Но спустя какое-то время заболел. А ведь всегда
отличался железным здоровьем!
Я действительно хотел
пойти в полицию. Но что в моем рассказе могло бы стать основанием для
расследования? Авантюрный сюжет времен холодной войны? Предположение, что меня
отравили, не подтвержденное никакими медицинскими свидетельствами? Полицейские
бы только головой покачали и отказались принять заявление.
Даже те две газетные
вырезки, Петер, которые я вложил для тебя в записную книжку, не убедили бы их.
Я знал журналистов, о которых идет речь в этих статьях. Мы познакомились в свое
время в Берлине, они тоже были вовлечены в проект «Мишн зироу». Оба несколько
недель назад скончались.
Уверен: люди, которые
решили вернуть «Мишн зироу» к жизни, заметают следы, чтобы никто не встал
поперек дороги, когда этот огромный механизм придет в движение.
Насколько я могу
судить, ты по-прежнему полон энергии, Петер, поэтому я прошу тебя взяться за
это дело. Боюсь одного: как бы в результате не пострадали мои
близкие. Поэтому пообещай никогда не упоминать мое имя в связи с «Мишн зироу».
Часть сведений здесь, в записной книжке. Прочти эти записи, задействуй свои
связи и выведи мерзавцев на чистую воду!
Я записал несколько
имен, с которых ты можешь начать. Эти люди, как я подозреваю, в той или иной
степени вовлечены в проект. Вообще-то и члены организации, и те, кто стоит за
ними, мастера сохранять анонимность. Мои гонорары поступали в свое время на
счет в швейцарском Базеле, откуда я снимал деньги, используя три разные международные
банковские карты, выданные на вымышленные имена. На мой почтовый адрес
приходили закодированные послания.
У меня такое ощущение,
что главные действующие лица обнаружатся среди влиятельных европейских
политиков и бизнесменов, которые пришли к согласию: все средства хороши, если
способствуют развитию общества в определенном направлении. У меня нет фактов,
подтверждающих мои подозрения. Но как журналист я знаю, что это отличный
материал. И теперь он твой, Петер!
Я подхожу к окну, и,
как всегда, вид из него успел измениться. Гирлянда лампочек, недавно повешенная
на одном из балконов пентхауса по ту сторону канала, мигает в темноте красным и
зеленым светом, и мое сердце начинает биться быстрее. Переходя в соседнюю
комнату и включая свой ноутбук, я чувствую, как в крови булькает и клокочет
радость от того, что я живу. Просматриваю результаты поиска, и на не самых
посещаемых сайтах начинаю обнаруживать интересные сведения. На одной неряшливо
сляпанной еще в девяностых веб-странице читаю:
Люди, стоящие за
строительством Нового мирового порядка (НМП), позаботятся о прививках для ваших
дочерей, лишив их способности рожать детей. Прирост населения сменится
демографическим кризисом, который будет протекать медленно, так что вырастет не
одно поколение, прежде чем у вас зародится подозрение, но будет уже слишком
поздно.
Я узнаю,
что НМП запустил секретную программу по созданию химическо-биологического
оружия «Проджект коуст». Этот проект под руководством доктора Вальтера Биссона
был инициирован южноафриканским правительством еще в 1981-м и в первые годы своего существования сосредоточился на
создании токсинов и биологических токсинов, которыми исследователи заражали
разные предметы обихода вроде зонтиков, отверток, открывашек, шоколадных
батончиков, сигарет и почтовых конвертов. Правительство апартеида использовало
их, чтобы разделаться со своими врагами. Наряду с этим в задачу «Проджект
коуст» входила разработка биологического оружия для ведения межнациональных
войн для ограничения рождаемости цветного населения. Проводились испытания
пиридина. Распыление этого средства в толпу могло привести к массовой
импотенции мужчин.
Директор одной из
фиктивных компаний, работающих под эгидой «Проджект коуст», признался в
интервью, данном в начале двухтысячных, что его непосредственной задачей было
создание препарата, воздействующего прежде всего на
деторождение чернокожего населения, которое получало бы его с водой, а
возглавляемый им отдел уже значительно продвинулся в разработке вакцины,
приводящей к женскому бесплодию.
На пике своего
процветания «Проджект коуст» объединял более двухсот исследователей-медиков. По
большей части это были специалисты из Англии и Соединенных Штатов. Никакого контроля за их деятельностью не велось, и ученые могли
беспрепятственно воплощать в жизнь свои мечты и фантазии.
Судя по нескольким
источникам, проект прикрыли вместе с концом апартеида, но, согласно другим, его
деятельность продолжалась, теперь уже подпольно, и не далее как в 2002 году
бывший глава проекта вроде бы предложил ФБР продать им за пять миллионов
долларов хранящиеся на складах запасы бактериальных токсинов. Разведывательное
управление, как свидетельствует ряд источников, это предложение отвергло.
Я уже давно утратил
чувство времени и погружаюсь все глубже и глубже в бездонную Филиппинскую
впадину интернета. «Проджект коуст» всплывает еще однажды в экологическом
рапорте за 2013 год, посвященном секретной русской программе по созданию
биологического оружия. Электронный переводчик позволяет понять русский рапорт
хотя бы в общих чертах. В одном из пунктов говорится о ряде небольших
провинциальных городов на полуострове Ямал – он находится на северо-западе
Сибири, – где исследование демографической ситуации выявило большое количество
женщин, страдающих бесплодием. Власти списали это на последствия загрязнения
атмосферы природным газом, однако же не умолкали
слухи, что родители этих женщин в течение нескольких лет получали деньги за
участие в медицинских исследованиях. По окончании «исследовательской» программы
здоровье подопытных начало неуклонно ухудшаться.
4
До меня постепенно
доходит смысл прочитанного. Да, весьма занимательная история. В это мгновение
мое будущее, подобно цветку, открывает лепестки навстречу лучам утреннего
солнца. Я должен сделать о «Мишн зироу» документальный фильм! Если хотя бы
часть информации, попавшей в мои руки, окажется правдивой, этот фильм станет
для меня пропуском обратно в мир популярности. Он привлечет к
себе внимание телевизионных и газетных журналистов всего мира и не будет
сходить с языка, пока все подробности не выплывут наружу.
Сомнение тут же вонзает
в меня свой острый клинок да еще и поворачивает:
конечно, только наивному простофиле может прийти в голову, будто никто еще не
пронюхал про эту историю. Да и была ли история? А вдруг «Мишн зироу» – всего
лишь привидевшийся Янусу кошмар, порождение агонизирующего мозга? Пытаюсь
набрать название организации в гугле, однако поисковик ничего не находит.
И тут мысли перестают
носиться по кругу в моей голове. Я успокаиваюсь и принимаюсь себя корить: черт
бы побрал мою склонность раскладывать все по полочкам!
Она, кажется, запрограммирована в генах и всю жизнь препятствует моим порывам.
Но в этот раз я не стану создавать самому себе препятствия, сделаю все так, как
мне представляется правильным, не вовлекая полицию и прочие службы, чтобы
фактор неожиданности был на моей стороне. Это может оказаться тем спасительным
отверстием, через которое я выскользну из своей изолированности, перестану быть
невидимкой: дырка от бублика снова превратится в человека, которого приглашают
и рады его присутствию. Это та роль, к которой я внутренне стремлюсь, – быть
известным режиссером, одним из тех, кто делает мир лучше.
Я набираю номер
знакомого журналиста, бывшего специального корреспондента в Южной Африке. Мой
звонок оказывается для него полной неожиданностью. «Лет десять, наверное, уже
прошло?» – вздыхает он и смеется, когда я рассказываю, что откопал невероятный
сюжет.
– Ты что-нибудь знаешь
о программах разработки биологического оружия? – спрашиваю я.
Он рассказывает о сибирской
язве после событий 11 сентября. В трубке слышно, как у него там бежит вода,
хлопает дверца шкафчика. Готов поспорить, он варит кофе.
– Больше ничего такого
не припоминаю… Не моя область.
– Может, подскажешь
кого-нибудь, кто в курсе?
– Тогда тебе придется
рассказать поподробнее.
– Как насчет умения
хранить секреты?
– Само собой.
Кофеварка издает
булькающие звуки.
– Название «Мишн зироу»
тебе о чем-нибудь говорит?
– Очередной фильм о
Джеймсе Бонде?
– А «Проджект коуст»?
– Это уже что-то
знакомое.
Гудит взбиватель
молочной пенки.
– Я думал, ты эксперт
по Южной Африке.
– Был когда-то, уж и не
помню когда. Моя жена считала, что это слишком опасное занятие – разъезжать по
Африке, и, когда родились дети, убедила меня сменить профиль. Теперь пишу о
школах с акцентом на проведении реформ, питании и моббинге…
Но я-то не сдамся! С
победной улыбкой я втягиваю живот, так что он становится плоским и упругим,
сжимаю кулаки, напрягаю бицепсы, мышцы бедер и ягодиц. Потом с силой бью
кулаком в ладонь, вскакиваю со стула и делаю несколько па под музыку, льющуюся
из динамиков.
Let’s dance. Put
on your red shoes and dance the blues.
Let’s dance to
the song they’re playin’ on the radio.
Мелодия поднимает меня
в воздух, и я приземляюсь в Гданьске, где выступаю в роли туриста на дружеской
попойке в честь наступивших выходных. На самом деле я только что взял интервью
у Леха Валенсы и теперь запиваю это событие «Зубровкой». Пообедали мы супом с
картошкой и волокнами мяса в таверне неподалеку, водка у них тут продается кругом
и стоит копейки. Ядвигаюсьвтактмузыке.
Let’s sway
While color lights up your face.
Let’s sway
Sway through the
crowd to an empty space.
Следующая остановка –
Варшава, Маршалковская улица возле площади Дефилад, я стою прямо перед Дворцом
культуры и науки, о котором как раз рассказывает мой спутник. Мы только что встретились, у него большие ладони и высокий голос, и
он говорит на своем ломаном английском, что дворец был спроектирован советскими
архитекторами и в нем более трех тысяч помещений, монументальные лестницы,
облицованные мрамором стены, сотни зеркал и хрустальных люстр, не говоря уже
про лучший вид на город, когда как раз не виден сам монстр, внутри которого ты
находишься и который вырос на руинах
гитлеровских преступлений. Я нанял этого поляка на пару дней свето- и
звукорежиссером и спрашиваю, чем он еще занимается. Он снимает игровой фильм,
учился на режиссера в Лодзи, в киношколе, коридоры которой еще помнят
Поланского и Кесьлёвского. «Потрясающе, – говорю я. – Двое величайших».
Он надеется, что нам не придется снимать ночью, потому что ночью он
подрабатывает охранником в одном из музеев Дворца культуры.
If you should
fall
Into my arms
And tremble like
a flower[1].
Я выключаю музыку и
сажусь на край кровати. Потом ложусь на спину, закрываю глаза, вытягиваюсь во
весь рост. Меня не было рядом, когда Тао родился. Я снимал в Польше фильм.
Мобильных телефонов тогда еще не было, и я узнал обо всем только на следующий
день, когда позвонил домой, и она плакала, потому что я нарушил свое обещание
быть рядом. Но я был рядом, когда Нор появился на свет. Роды превратились в
настоящий кошмар, потому что пуповина обмоталась вокруг шеи, и он чуть не
задохнулся. Я пытался успокоить жену и ее подругу, но думал лишь о том, где бы
можно было спокойно поработать над рукописью сценария к новому документальному
фильму. А главное – где раздобыть денег на съемки? Уже тогда молодое поколение
кинематографистов незаметно обходило меня.
Но теперь опять пришло
мое время. Я убеждаю себя, что способен вернуться, но в ту же секунду чувствую
новый укол сомнения, энергия струится вниз по телу и вытекает через ступни, как
вода из крана. Я пытаюсь собраться с силами, напрягаю мышцы, и зернышко в
глубине мозга начинает стремительно расти и созревать, прорастая мыслями, и они
стремительно завоевывают пространство вокруг себя. Тут звонит телефон, лежащий
на подоконнике.
– Ты забыл, что сегодня
пятница? Нам тебя не хватает, – говорит мой приятель, владелец небольшого
телевизионного канала, на котором я подрабатываю деньжат на аренду квартиры. У
него круглая дата, он празднует в местечке, где он завсегдатай, и я обещал
появиться. Хотя бы в этот раз.
5
Давненько я не
заглядывал в этот бар, как-то больше не тянет, потому что тяжелого похмелья
тогда не избежать – с годами его претензии на победу все весомее. Мой
работодатель в тысячный раз рассказывает своей свите, заглядывающей ему в рот,
байку о том, как он в четыре утра отоварил одну негритяночку сзади прямо тут, в
толпе посреди бара. Слушатели истерически ржут, я подхожу к стойке, заказываю
пиво и прикидываю, какое бы придумать оправдание, чтобы свалить пораньше.
– Мы, случайно, не
знакомы? – произносит голос с отчетливым немецким акцентом. Я оборачиваюсь к
высокому худому мужчине с коротко подстриженной черной бородкой и кружкой пива
в руке.
– Йохан Мек! –
восклицаю я.
Мне знакомы эти три
маленькие татуировки на левой руке. Треугольник, вписанный в круг,
символизирует анархию, звезда свидетельствует о бесконечности Вселенной, а
буддийский знак Ом – самая сакральная из мантр. Ом вытатуирован у Йохана и на
мочке правого уха. На мгновение я оказываюсь в прошлом – на пляже вроде тех,
где рекламируют «Баунти», – на мне одни плавки, взгляд устремлен в бесконечное,
искрящееся серебром море. Я бросаю взгляд на Йохана, беру у него резко пахнущий
косяк, делаю глубокую затяжку, задерживаю дым в легких на двадцать лет и
выдыхаю.
– Мы вместе были в Гоа,
– говорит Йохан.
Как будто это возможно
забыть. Он почти не постарел, в отличной форме, широкоплечий, коротко
стриженный – я-то помню его с волосами, падающими на плечи.
Бесчисленные закаты и
восходы проносятся перед моим внутренним взором, я уже прилично выпил, и
воспоминания, нахлынув, приводят в движение верхнюю часть тела, раскачивающегося
в такт музыке. Там, в Гоа, моя жизнь дала крен, там я пристрастился к хешу. Я
иду за Йоханом к его столику, и сразу у меня на коленях спешит оказаться она,
моя забытая страсть, в шаманском платье, с «ловцом снов» на груди и тронутыми
сединой распущенными волосами. Она пьет мохито, и между зубами у нее застряли
крохотные кусочки мяты. Я чувствую ее бедра, но не уйду с ней сегодня вечером,
я буду разговаривать с Йоханом о Гоа и о том, что было потом, а ее уже зовет ее
смартфон, и она уплывает дальше в ночь.
– Тут всегда весело, –
говорит Йохан с улыбкой.
И я вдруг вспоминаю,
когда видел его в последний раз. Много лет минуло с тех пор, но я помню все как
сейчас. Я стоял на перроне центрального вокзала Копенгагена и ждал свой поезд,
безуспешно пытаясь отбить ожесточенные нападки моей тогдашней жены. Мне
казалось, что мы всегда умели все обсудить и наша сексуальная жизнь била
ключом, что мы были друг другу близкими друзьями и ее семья
в общем и целом так же хорошо приняла меня, как моя – ее. Однако в ее глазах
все было ровно наоборот. Жизнь со мной, оказывается, превратила ее из веселой,
жизнерадостной девушки в измотанную, желчную пессимистку. Поводов для
недовольства у нее всегда находилось в избытке. Жизнь со мной была мучительным
сосуществованием с вечно чем-то раздраженным слабаком,
лишенным желания действовать. «Мне нужен настоящий мужчина, который бы что-то
делал, а не просто чесал языком. Делать, нужно что-то делать! Мы превратились в
сплав, в одно целое, и для меня это последний шанс найти свой путь в жизни», –
так она сказала и пошла своей дорогой, прихватив с собой Нора.
В качестве ответного
хода я купил горящую путевку, перерасходовав средства на своей карте, и вскоре
уже маялся на одном из греческих пляжей, сжимая в
руках книжку, читать которую был не в силах, потому что буквы сливались у меня
перед глазами в черные, мрачные фигуры. Я лежал на пляже и размышлял о своей
слепоте: неужто раньше я не замечал предупреждающих
сигналов? – и пришел к выводу, что никогда ее толком не знал и не понимал. Я
лишь смутно представлял себе, что скрывалось за синевой ее красивых глаз,
поскольку был очень занят собой и своими нуждами.
Тут подошел поезд, я
увидел ее в окне с Нором на руках, и минуту спустя она вручила мне сына на
выходные. Еще через мгновение поезд тронулся, и я заметил Йохана, который бежал
по перрону и в последний момент успел сесть со своим под завязку набитым
рюкзаком. И вот он здесь, рядом со мной, его губы шевелятся, и голос разносится
по бару.
– Мы с Марией все еще
вместе. Видимся не так уж часто, но по-прежнему в браке, – говорит он.
– Чем сейчас
занимаешься? – спрашиваю я.
– Фотографирую.
Репортажи для журналов о событиях в разных странах. Кое-что снимаю для рекламы.
Все было так бесконечно
давно, что я уже не помню толком, как он тогда выглядел на перроне в
Копенгагене, как – в Гоа и как потом, когда мы, вернувшись из Гоа, виделись
несколько раз в Дании. В моих воспоминаниях он такой же, каким я вижу его
сейчас. И сам я молод и полон надежд.
Калейдоскоп
воспоминаний. Мария и Сара. Мы тусовались в Гоа все
вчетвером. Йохан сошелся с Марией, я выбрал Сару. Правда, с Марией мы несколько
раз переспали – и в Гоа, и после возвращения в Данию, – пока Йохан был в
беспрерывных поездках и несмотря на то, что я
продолжал встречаться с Сарой. Не думаю, что он знает об этом. Просто так вышло
тогда.
– Ты общаешься с Сарой?
– спрашивает он.
– Нет. Наши отношения
прекратились, когда она узнала, что у меня были другие женщины. Она ушла от
меня, и с тех пор я ее не видел.
Я не рассказываю ему о
том, как тяжело пережил ее уход. О том, что психолог, которого я посещал после
нашего разрыва, назвал мое отношение к нашему с Сарой союзу отражением моей
склонности к тотальному саморазрушению. Заложенный во мне программный сбой
заставлял меня противиться правде и настаивать на лжи. В этом психолог, без
сомнения, был прав. Иначе чем можно объяснить мое настойчивое стремление к
разрыву с единственной женщиной, которая была мне дороже всего на свете?
– Что поделывает Мария?
– спрашиваю я вместо этого.
– Она выучилась на
инженера, но уже давно не работает. Она много лет проболела. – Он грустно
смотрит перед собой. – Усталость, температура, воспаление суставов,
расстройство личности с сопутствующей депрессией и вспышками раздражительности.
Врачи утверждали, что заболевание хроническое, и она соглашалась. Но мне было
плевать на этих эскулапов. Они ставят диагноз по всем правилам западной науки,
слепо веруя в свою правоту, и слышать не хотят о
знании, которое древние культуры пронесли через тысячелетия. Я чуть ли не
силком заставил ее попробовать разные методики, и в
конце концов мы нашли китайского специалиста. Он ей помог, понемногу она
выправилась.
Уже за полночь мы
бредем ко мне домой, и я слышу свой собственный голос, пересказывающий
обрывочные мысли о замысле фильма. Я еще сам не знаю, каким он будет, он
зарождается в моей голове подобно чертежу архитектора. Было бы разумнее пока ни
с кем им не делиться, но я не могу остановиться. Это Йохан так на меня
действует.
– Поговорим о
чем-нибудь другом, – обрываю я себя наконец и достаю
из холодильника еще пиво, крепкое чешское.
– Как у тебя на личном
фронте, после того как вы с Сарой расстались? – спрашивает он.
– Вернувшись из Гоа, я
встретил в Копенгагене женщину. Мы отправились в отпуск в Гималаи и там, в Дарджилинге,
зачали Тао, пока владелец пансионата подглядывал в щелку. Но мы так хотели друг
друга, что нам было все равно. Когда Тао родился, она хотела свить гнездо,
тогда как я был склонен раздавать себя направо и налево всем женщинам,
проявлявшим заинтересованность, а таковые имелись.
– Да, были времена, –
кивает Йохан с улыбкой.
– Как-то раз она
разбудила меня – хотела попрощаться. Чемодан был уже собран, она держала Тао на
руках: они с подругой ехали на юг Франции работать. Я изобразил кудахчущий смех
в подушку, помахал им рукой и сделал вид, что сплю. Когда они уехали, я
прорыдал до вечера, весь следующий день и послеследующий тоже.
– Однако жизнь не стоит
на месте, – говорит Йохан негромко и откашливается. – У тебя не найдется
сигареты?
– Ты куришь?
Он отрицательно качает
головой.
Я приношу пачку из
туалета:
– Я тоже не курю.
Он глубоко затягивается
и выпускает остатки дыма под потолок.
– Мы с Марией несколько
лет назад пытались разъехаться, – говорит он. – Я жил у другой женщины. Но она
тоже не смогла меня выдержать.
– Мы с тобой, видимо,
скучные типы.
Он смеется. И я тоже
смеюсь вместе с ним.
– Моя новая пассия в
категорической форме потребовала, чтобы я вернулся к жизни после всех лет,
проведенных с Марией, и был достойной половиной в наших отношениях, –
рассказывает Йохан. – Мне запрещалось уходить в себя и предписывалось смотреть
на жизнь широко раскрытыми глазами. Сама она выпрыгивала из постели, начиненная
идеями, как взрывчаткой. Они бурлили и разрастались в ее голове. Но я словно
застыл, наблюдая, как жизнь проходит мимо меня, и не пытался в ней участвовать.
Мои суждения о разных вещах казались ей снобистскими – не потому, что я хотел
продемонстрировать свое превосходство, просто в моих словах отражалось все, что
было у меня на душе.
Ведь все было лишь
представлением, а я – марионеткой в руках неизвестных сил. То
меня кидало в ультраправые, и я ратовал за отмену щедрых социальных пособий,
поскольку они отнюдь не способствуют желанию устроиться на работу, то играл
обиженного на весь свет – от мясника, который положил в пакет на десять граммов
больше фарша, чем я просил, до продавца мобильных, который вел себя слишком
вольно, и пришлось гневно ставить его на место. Постепенно я
окончательно изолировался от общения и из своего укрытия наблюдал за тем, как
моя избранница встречается с новыми людьми, вдохновляясь их мыслями и
убеждениями. Она была уверена, что любое живое существо способно повлиять на
происходящие в мире процессы, и не раз говорила мне: ты сам хозяин своей
судьбы. Наверное, она права, да только я не знал, что мне с этой судьбой
делать.
«Ты совсем оторвался от
жизни и постоянно несешь какую-то ахинею! – сказала
она в тот последний вечер, когда мы были вместе. Я лежал на диване и смотрел
велогонку «Тур де Франс», предвкушая суперзрелище, ведь это был королевский
горный этап. – Ты и чувств-то никаких не испытываешь ни ко мне, ни к людям, ни
к миру! Да ты и самого себя не любишь… Мужчина ли ты после этого?» –
сорвалось у нее. Она повысила голос ровно настолько, что я с трудом, но
улавливал ее слова сквозь эмоциональную речь возбужденных комментаторов,
описывавших титанические усилия возглавившего гонку немецкого велосипедиста,
лезшего в крутой подъем в сопровождении сигналящих автомобилей. Вслед ему
летели свист и крики собравшейся толпы.
– «Ты не тот мужчина,
который мне нужен!» – крикнула она мне в лицо, и мой палец снова добавил
громкость на пульте. Я пялился в экран. Это был конец.
– Йохан закуривает еще одну. – И я вернулся к Марии, которая, к счастью,
приняла меня обратно.
6
Йохан горько смеется, и
меня настигает мысль, что все это напоминает театр абсурда: сидеть вот так у
меня на кухне, завтракать, мучиться от похмелья, к счастью не такого и
жесткого. Потом мы пообедаем, обед с меня, говорит он.
Я отвел Йохану диван, и
мы болтали о прежних днях, но теперь ему пора домой: у него разговор по скайпу
с «Нэшнл джиогрэфик», я машу ему вслед и думаю, как мгновенно и неожиданно
способна измениться жизнь.
Паром на Осло проходит
мимо, залитый солнцем, моя правая нога непроизвольно дергается вверх-вниз, и я
делаю над собой усилие, чтобы перестать качать ею. Раскатистый гудок парома
вызывает во мне глубокую тоску по удивительной энергии, присущей молодости.
Меня смущает, что она снова бередит мое сознание, моя первая любовь и
одержимость, осторожный и всепроникающий трепет соития. Моя первая настоящая
печаль. Сара ввела меня через эти врата в мир, в котором открывались
бесконечные возможности творить добро или зло.
В назначенное время мы
встретились в ресторанчике, и Йохан рассказывает, как две недели назад он
получил по почте письмо из немецкого посольства в Дании.
– В конверте лежал
паспорт, который пропал у меня двадцать лет назад во время автомобильной аварии
в Африке. Я, наверное, упоминал о том случае, я еще ногу тогда покалечил?
Если и упоминал, то я
этого не помню и потому сосредоточенно разглядываю содержимое своей тарелки:
три ломтика хлеба, жареная сельдь, салат с курицей, пикантный сыр. Хотя мы
несколько месяцев путешествовали вместе, я почти ничего не знаю о нем, может,
раньше знал, но теперь это улетучилось из памяти.
– По всей видимости,
паспорт нашли после аварии и передали в консульство, где он, конечно же, канул
в Лету в одном из шкафов архива вместе с прочими закрытыми делами, и о нем не
вспоминали, пока кто-то много лет спустя не взялся все это разгребать. Это
оживило воспоминания. За те годы, что я ездил по миру, я получил больше
впечатлений и встретил больше интересных людей, чем за всю последующую жизнь, и
ты был одним из этих людей, Петер.
– Каким ветром тебя
занесло в Африку?
– Это самое нехоженое
место, что я мог себе представить. Самый дикий, доведенный до полной нищеты и
запустения, поруганный континент на земле. – Йохан смотрит на меня, и его белые
зубы обнажаются в улыбке. Однако глаза не улыбаются.
– Я свалил от отца,
даже не сказав «прощай», – продолжает он. – Он сидел на стуле перед телевизором
в нашей гостиной в Шварцвальде. Я долго смотрел на него в окно. Таким я его и
запомнил.
Немного помолчав, Йохан
продолжает:
– Мою голову
переполняли мысли о другой, лучшей жизни. Я точно знал, что не останусь в тех
краях, где родился, а после маминой смерти ничто уже не мешало мне отправиться
путешествовать.
– Насколько я помню,
твои отношения с отцом оставляли желать лучшего?
– Мы не сказали друг
другу ни слова с тех пор, как он, года за два до моего ухода, напился и поднял
руку на мать. За это я так его отделал, что пришлось везти в больницу. Я
отправился в Африку не попрощавшись, – повторяет он. – Кстати, так странно: с
того момента, как мы встретились, я говорю не умолкая.
– Погоди еще, у меня у
самого прошлое сейчас хлынет на поверхность!
И я снова вспоминаю
Марию и Сару. Они появились в Гоа спустя всего несколько недель после нашего с
Йоханом знакомства. Последние три месяца он провел в тибетском монастыре, а
когда деньги закончились, начал зарабатывать на жизнь, открыв кафешку в полуразвалившейся хижине возле дорожки, ведущей к
пляжу. Йохан готовил на кухне вместе с монахом, которого отрыл где-то в Лехе,
самом большом городе Ладакха. Я заходил туда поесть, познакомился с ними,
оставался ночевать в их хижине, и вскоре я начал с ними работать – ходил с
Йоханом на рынок и притаскивал оттуда овощи, мясо и рыбу.
Появление датчанок
никого не удивило, в Гоа тусовалось немало датчан. Я
вспоминаю о том времени, как об одном длинном счастливом
полете. Мы с Сарой продолжали встречаться, но Копенгаген не Гоа. К тому
же была еще Мария. Теперь из закоулков мозга выныривают и другие картины и я припоминаю, как они с Йоханом пригласили меня
потом в Германию на свадьбу, но ехать я не мог, или не хотел, или дело было в
чем-то другом, но я так и не ответил на приглашение.
– Короче говоря, Мария
пару месяцев назад меня выставила. – Голос Йохана вторгается в мои
воспоминания. – Она живет в нашем доме в Шварцвальде, в Баден-Вюртемберге,
а я в Копенгагене. Мы поменялись странами.
– Что произошло?
– Долго рассказывать, –
говорит он. – Я почти всегда пропадал где-нибудь по работе, тут сложно что-то
изменить, а когда наконец объявлялся дома, кажется,
только мешал ей. Так или иначе, она попросила меня больше не появляться.
– Вы совсем не
видитесь?
– Обычно она звонит
пару раз в неделю, но вот уже давненько от нее не было никаких вестей. Она
прекрасно обходится без меня.
Взгляд Йохана
соскальзывает с меня в меланхолические, туманные грезы. Внезапно его лицо
светлеет.
– Но я говорил тебе
чистую правду, поверь! – В его тоне появляются требовательные нотки. – Мне
просто необходимо что-то поменять в жизни, выйти на новый уровень. Я мог бы
работать оператором или вообще кем хочешь в твоем документальном фильме.
– Да я на мели, мне
нечем тебе платить.
– Ничего, поработаю за так ради нашей старой дружбы. Я только что сдал крупный
заказ, деньги пока у меня есть.
Предложение Йохана
настолько заманчиво, что верится с трудом. Кирпичики бесшумно встают на свое место,
выстраивая образы возможного будущего, какого я не мог себе и вообразить еще
неделю назад. В мозгу не шевелится ни одна мысль.
– Расскажи мне о твоем
фильме поподробнее, – говорит он с нетерпением.
7
Пернилла наливает мне
кофе. Молоко прокисло, и мне приходится пить черный с
сахаром. Кофе отличный. Мы сидим в креслах в комнате с эркером – одной из трех
комнат с окнами на Фредериксберг-аллее, и я вспоминаю, что Янус купил эту
квартиру невероятно дешево, когда стал главным редактором. Владельцы его журнала
и других скандинавских изданий имеют в собственности массу недвижимости, и в то
время недорогое жилье использовалось как некий бонус для главных редакторов.
Пернилла надеется, что если все будет нормально, то в новом году она и ее
парень переедут сюда. Помолчав, она говорит очень тихо:
– Однажды мне надо было
спуститься вниз, в ларек, и я сказала: «Пока, папа, до скорого»,
а он вдруг ответил: «Встретимся там» – и посмотрел в направлении окна. Это было
так странно слышать.
Я подношу чашку к
губам. Над коричневым диваном, создание которого явно не обошлось без
вмешательства дизайнера, висит картина с реалистически выписанной обнаженной
женской натурой. Комната обставлена недавно, и обошлось это в кругленькую
сумму.
Я не могу оторвать
взгляда от Перниллиного ненакрашенного лица и гладких светлых волос, аккуратно
лежащих на плечах. Она поднимает на меня глаза и грустно улыбается. Достает свой мобильный и показывает фотографию:
– Так он выглядел.
Незадолго до…
Янус похож на сморщенную
жабу, которая преждевременно пробудилась от зимней спячки и ползет по снегу не
в ту сторону. На снимке он лежит в огромной больничной палате. Я с трудом узнаю
его: волос на голове нет, лицо опухло, глаза глубоко запали. Две худые руки
поверх одеяла.
– Отец спросил, в чем, по моему
мнению, смысл жизни, и, когда я не смогла ответить, сказал, что пришел к
выводу: одного смысла не существует, их множество разных, десять или, быть
может, двадцать, и чем больше он размышлял над этим, тем, по его словам, сильнее
было его отчаяние оттого, что не сможет реализовать их все.
«Так много смыслов становятся мне недоступны», –
сказал он, и его лицо словно преобразилось у меня на глазах. Мускулы обмякли,
щеки еще больше ввалились, и кожа резче обтянула скулы.
Пернилла уже не может
сдержать слезы, но продолжает говорить чуть охрипшим голосом:
– Я не могла отвести
глаз от его белых, как мел, зубов. Их вдруг оказалось слишком много, и они были
чересчур велики для его рта, а сам рот не помещался на лице, и лицо казалось непропорционально
большим по сравнению с телом, когда он лежал там и глотал таблетки одну за
другой. А пару часов спустя его не стало.
– Это может прозвучать
грубо, но каждый умирает в свой час. Разве нет?
Пернилла поднимается,
не ответив.
– Я покажу вам его
кабинет.
Прохожу вслед за ней через несколько комнат, и мы оказываемся в последней, оборудованной под кабинет.
– Оставлю вас наедине с
его бумагами. Как видите, их довольно много. Я приготовила для них картонную
коробку. Завтра, кстати, из Копенгагенского университета придет специалист. Он
пишет о датских еженедельниках и очень заинтересовался
архивом отца. Поэтому не доставайте, пожалуйста, статьи из папок.
Я киваю, и, отвечая на
не заданный мной вопрос, она поясняет:
– Отец приготовил
обращение для прессы. Оно было на его ноутбуке вместе с именами тех людей,
которым оно адресовалось. Через двадцать минут после его смерти оно попало в
новостные бюро. Он ведь был известен в журналистских кругах. – Она колеблется.
– Дневник, который я отдала вам, он вел ежедневно, пока лежал в больнице.
– Вы и в самом деле не
читали его?
– Я полистала, –
отвечает она наконец. – Думаю, все это смесь слухов и
перешептываний по углам, на которых отец выстроил свою мрачную фантазию. Он
всегда мечтал писать художественные романы.
– Твой отец придавал
большое значение тому, чтобы тебя в это не втягивали, так что чем меньше ты
знаешь, тем лучше.
– Полная бессмыслица –
пытаться помешать женщинам в малоимущих странах рожать
детей. Это создаст новые проблемы в обществе, оно постареет, а престарелые не
смогут содержать себя и точно так же станут искать пути отщипнуть себе часть
нашего благополучия.
– Да, но чем меньше
будет рождаться людей, тем меньшее их количество придет к рискованной мысли
эмигрировать.
– Гораздо логичнее было
бы позаботиться о том, чтобы женщины получили образование и предохранялись, это
автоматически приведет к уменьшению рождаемости. – Пернилла оборачивается в
дверях. Ее взгляд ничего не выражает. – Само собой, я вычеркну все это из
памяти.
В этот момент у нее
звонит телефон.
Я осматриваюсь в
кабинете. Художественная литература и книги по специальности размещены в
алфавитном порядке, а несколько полок занимают черные лакированные ящики с
расставленными по порядку номерами журнала, вышедшими за тот период, когда Янус
стоял во главе издания. До меня доносится голос Перниллы, но слов не разобрать,
они сливаются в один сплошной негромкий гул. Все написанные Янусом статьи
аккуратно вырезаны, лежат в прозрачных файликах,
вставленных в черные твердые папки, – на каждой белым шрифтом указан год.
Помимо сотен интервью с
домохозяйками, владельцами борделей и порнозвездами, которые без утайки
рассказывают о себе и своей работе, о том, в каких позах они занимаются сексом,
о мужчинах своей мечты, любимых блюдах, планах на будущее, – кроме всего этого
тут собраны «невероятные» и «потрясающие» сюжеты со всего света. История
миллионера, который променял блага цивилизации на жизнь с человекообразными
обезьянами в тропических лесах Калимантана. История четверых близнецов, чье
детство прошло в застроенном нищими хибарами квартале Мехико-Сити; преодолев
невероятные трудности, они добились престижных профессорских должностей по
естествознанию в ведущих американских университетах. Правдивые, полные
драматизма отчеты о контрабанде наркотиков, заказных убийствах, горных
восхождениях и работе спасателей, не считая статей о любительской рыбной ловле,
переведенных на разные языки. На всех вырезках один и тот же снимок: Янус в
вечной жилетке репортера и бейсболке.
Провалившись в мягкое
кожаное директорское кресло, я пролистываю и его бухгалтерские папки, но не
нахожу ничего, что имело бы отношение к «Мишн зироу», «Рейнбоу медикалс» или
«Проджект коуст». Возвращается Пернилла, решительным шагом проходит мимо меня и
роется на дне пластикового контейнера для письменных принадлежностей. У нее в
руке появляется ключ.
– Вот тут, в ящике
стола, Янус оставил кое-что специально для вас. Он хотел, чтобы вы это забрали.
Ящик прячется под самой
столешницей. Я поворачиваю ключ и выдвигаю его. В дальней части ящика – под
степлером, скотчем, неподписанными блокнотами и папкой с отчетами по расходам
лежит конверт с надписью «Петеру». В нем квитанция из камеры хранения
Центрального вокзала Копенгагена.
– Он оставил это за
несколько дней до того, как его положили в больницу, – говорит она бесцветным
голосом.
Качу на велосипеде по Вестерброгаде в
сторону центра и никак не могу забыть, какой испуг появился в глазах Перниллы,
когда я, не выпуская подлокотника кресла, обернулся к ней и сказал, чтобы она
никому не рассказывала о перешедшем ко мне блокноте Януса и немедленно звонила
мне, если ее безопасности будет что-то угрожать.
Лучше бы я промолчал.
Я сажусь на скамейку
рядом с входом в Центральный вокзал со стороны Ревентловсгаде. Наверное, у меня
паранойя, но мне необходимо убедиться, что никто из этих людей, проходящих мимо
или собирающихся небольшими группками, сидящих на чемоданах, скамейках или
кафельном полу, не проявляет ко мне интереса. Само собой, никому нет до меня
дела. Несколько минут спустя я подхожу к стойке, протягиваю квитанцию, и мне
выдают сумку с надписью Fjällräven. У меня была такая, когда я
ходил в школу. Закидываю ее за спину, выхожу из здания вокзала и иду к
велосипеду.
Содержимое сумки лежит
передо мной на кровати, а в колонках пульсирует Боуи. В белом конверте с
воздушно-пузырчатой пленкой лежат две пачки денег. В одной двадцать пять тысяч
евро, в другой пятьдесят тысяч датских крон.
Под широкую белую
резинку, скрепляющую пачки, подсунут листок бумаги. На нем Янус своим
неповторимым почерком – взлетающие тонкие линии напоминают абрисом невесомые
скульптуры Джакометти – написал:
Дорогой Петер.
Здесь деньги на расследование.
Удачи с фильмом!
Янус
Я долго лежу в ванной.
Потом, стоя обнаженным перед зеркалом, втягиваю живот и напрягаю бицепсы. «А ты
неплохо выглядишь для своих почти пятидесяти», – говорю я самому себе.
Лишь проехав половину
Страндгаде, я вдруг соображаю, куда направляюсь. Перестаю крутить педали и
лениво торможу ногами, носки ботинок задевают заледенелый асфальт, пока
велосипед не останавливается. Пять градусов ниже нуля, и я в пяти шагах от бара
«Карусель». Сюда, по дороге домой, я непременно заглядываю выпить перед сном
кружку пива.
Мне кажется, что я
вполне владею собой, однако тело не хочет слушать контраргументы, которые
приводит ему мозг, оно опять устраивается на сиденье, и ноги целеустремленно
крутят педали в направлении Христиании. И вот я въезжаю через деревянные
ворота, спешиваюсь и качу велосипед по Пушер-стрит, уставленной
рядами киосков, как будто сейчас время рождественского базара с его
ремесленными поделками. Останавливаюсь перед пританцовывающими от холода
ребятами в легких куртках.
– Ёпст, где тебя
носило? – спрашивает один из них и странно выворачивает шею, так что даже
позвонки хрустят. Рука с татуировкой выныривает из кармана, берет коричневый
брусок хеша и слегка постукивает им по столу.
– Путешествовал, – лгу
я.
– Ёпст, столько
месяцев?
– Да.
– Ты не загорел.
– Дожди шли.
– Дерьмово. Тебе как
обычно?
– Мне просто косяк.
– Один косяк? Ты же
всегда берешь десять грамм.
– Один косяк.
– Ёпст, – фыркает он и
осуществляет выдачу моего заказа, сквернословя по мобильному,
плотно зажатому между плечом и подбородком.
Я кладу деньги перед
этим юнцом. За его спиной – грязные заработки, оружие, ножи, тюрьма, ежедневные
угрозы и нападения; круглый год в резиновых сапогах, тренировочных штанах и
черной штормовке. У этих ребят свой кодекс и свои жизненные установки, которым
им приходится следовать, чтобы выжить. Но так везде: люди объединяются в
группы, никому не выстоять в одиночку. Я киваю ему и отхожу. Мысль донести
косяк до дому уже не кажется верной. Хочется закурить здесь же. Сердце чуть не
выскакивает, когда я щелкаю зажигалкой и вдыхаю теплый дым глубоко в самые
отдаленные уголки легких. Тело пронизывает дрожь, за лобной костью будто
искрят, потрескивая, бенгальские свечи, а сердце сбивается с ритма.
– Последний косяк в
твою честь, Янус, – бормочу я и слегка раскачиваюсь, пока дым проникает в
организм и впитывается в кровь, несущую его в мозг.
После хеша меня, как всегда, мучает
жажда, необходимо выпить бокал пива, потом еще один, потом идти домой спать,
однако я никуда не иду и продолжаю думать о том, как я слаб, ощущать тяжесть,
которая из груди разливается по всему телу, словно замурованному в цемент, так
что я ничего не чувствую, только слышу скрип шагов по снегу, и мои ноги,
предплечья, руки, пальцы снова функционируют, я
нахожу велосипед и дорогу домой, и Че Гевара смотрит на меня горящим взором со
стены у кровати, в которой я лежу, согреваясь собственным теплом, – кровати,
ставшей моим оплотом.
Солнце сквозь оконное
стекло светит мне в лицо, и я переворачиваюсь на другой бок. Надо бы заняться
отжиманиями и упражнениями на пресс, пробежаться по набережной, вернуть тело к
жизни. Однако мозг уже вцепился в будущее планеты. Люди, стоящие за «Мишн
зироу», конечно же правы: рост численности населения
рано или поздно закончится перенаселением, последствия которого непредсказуемы.
И ведь никто из политиков никогда не выступал с приемлемыми решениями этой
проблемы. Возможно, оттого, что гуманного решения просто не существует. Или
оттого, что развитие общества идет по такому пути, где его не затормозишь даже
негуманными, пугающими методами, и способно завести туда, где народы мира
ожидает война каждого против всех. Я наблюдаю за тем, как пылинки планируют в
солнечном луче, который разрезает комнату надвое, отмечаю, как веки тяжелеют,
глаза закрываются, оберегая и лаская, – и внезапно распахиваются вновь при
мысли о том, что история о «Мишн зироу», как намекнула Пернилла, не более чем
фантазия Януса, результат болезненного помрачения сознания. Эта мысль тоже
ускользает, и наступает освобождение, нисходящее в примиряющее спокойствие сна.
8
Я не единственный, кто
опоздал. Часовня находится в углу кладбища, на улице перед входом топчется в
ожидании кучка народа. Прохожу в калитку и вливаюсь в поток людей, идущих по
утоптанному снегу между могилами. Несколько фотографов с «телевиками» на
штативах стоят чуть поодаль и снимают происходящее.
– Привет, Петер.
Давненько не виделись, – шепчет чей-то голос.
Оборачиваюсь. Женщина
средних лет, одетая в траур, издевательски подмигивает:
– Конечно, где тебе
меня узнать. В одежде-то.
– Да уж, – соглашаюсь
я, – погоди, где же это мы…
Но тут какой-то
мужчина, протиснувшись сквозь толпу, одаривает меня враждебным взглядом и
уводит ее в часовню.
Вхожу и я, встаю у
стены в стороне от украшенного цветами гроба. Пианист начинает играть, и
молодая актриса, начинавшая карьеру, снимаясь обнаженной для нашего журнала,
поет Can You Feel the Love Tonight Элтона Джона, да так, что у
большинства присутствующих из глаз текут слезы. It’s enough for this restless warrior just to be with you[2], – поетона чистым голосом.
Ловлю себя на том, что
испытываю презрение ко всем этим людям, к самовлюбленной и напыщенной толпе, но
не хочу идти на поводу у своего внутреннего голоса. И вот постепенно гнетущие
мысли рассеиваются, как зайцы, давшие стрекача от охотника. Надо потренироваться
управлять своими мыслями, ведь мысли правят эмоциями, а эмоции всем остальным.
Я перевожу взгляд с человека на человека и узнаю многих из этих пожилых мужчин
и женщин, в прежние времена сотрудничавших с журналом: некоторые поседели и
поизносились, постарели прежде времени от разрушительного образа жизни. Вдруг
замечаю женщину, заговорившую со мной перед часовней. Она сидит в последнем
ряду и рассматривает роспись на потолке, что-то знакомое есть в ее чертах, но я
никак не могу вспомнить, кто это. В этот момент музыка умолкает и встает
Пернилла. Повисает тишина.
– Приветствую всех вас.
Хочу сказать только одно: я люблю папу и эта любовь не
стала слабее, чем была всегда. Я рада, что вы пришли на похороны Януса. После
завершения церемонии приглашаю всех выпить пива в общем зале рядом с домом
священника.
Пианист снова начинает
наигрывать Элтона Джона, шестеро мужчин поднимаются, берутся за ручки гроба и
медленно выносят его к катафалку, где уже ждет распорядитель. Я не могу
избавиться от комка в горле. Пытаюсь отогнать от себя боль и ощущение
бессмысленности, но они переполняют меня.
Вероятно, моя жизнь
действительно забуксовала в конце восьмидесятых, эта мысль часто посещает меня,
но ведь человек никогда не перестает развиваться вне зависимости от того, хочет
он того или нет. Едва ли возможно остановить мгновение, замереть в состоянии
постоянном и неизменном. И все же, когда я представляю девушку своей мечты, то
ей двадцать пять или около того, и музыку по-прежнему предпочитаю ту, что
слушал в юности. You Angel You, In the Air Tonight[3].
Современную музыку я не знаю, она меня не интересует, а глядя на свое отражение
в зеркале, вижу мужчину на двадцать лет моложе себя, жизнелюбивого, энергичного
и сильного. Все еще можно наверстать, я жив-здоров,
сердце качает кровь по венам, и я достаточно крепок, чтобы взяться за то, что
не удалось осуществить Янусу. Хотя это не дает мне права ходить тут и
улыбаться, когда все скорбят.
– Слушай, мы, случаем,
не родственники? – Этот резкий тон нельзя не узнать, пусть голос и смягчен до
шепота.
Оборачиваюсь и упираюсь
взглядом в ухоженное лицо своего старшего брата. Всякий раз, когда я его
встречаю, он выглядит все моложе; впрочем, мы не слишком обременяем друг друга
частыми визитами, скорее, напротив. Интересно, как он умудряется сохранить лицо
таким молодым? Пластика, инъекции, кремы? Скольжу взглядом по его фигуре. Ага,
животик-то выпирает над брюками, и пиджак не скрывает обвислых грудей. Еще бы
парик и штукатурку погуще, вполне сошел бы за
проститутку на пенсии.
– Что ты тут делаешь? –
невольно вырывается у меня.
Надо было
попрактиковаться в роли члена семьи, а так он легко опережает меня:
– Ну, ну, Паучок Петер,
вон и глазки покраснели уже. Нас так глубоко трогает человеческая смерть?
Бесчисленные
выступления в зале суда сделали его настоящим экспертом по части унижения
ближнего. Ему доставляет удовольствие видеть людей у своих ног и топтаться по
ним. Это еще одна причина, по которой мы видимся исключительно на похоронах и
юбилеях.
– Мне кажется, вы
чем-то похожи, – говорит Пернилла, пробившись в угол зала, где мы стоим с
бокалами пива.
– Это мой брат, –
восклицаем мы одновременно, и я не могу сдержать улыбку.
– Каждый из нас и
понятия не имел, что другой знаком с Янусом, – продолжаю я, но голос меня не
слушается.
– Спасибо вам, что
пришли, – благодарит она с улыбкой и плавно перемещается дальше, к другим
пришедшим помянуть ее отца.
– Про «понятия не имел»
– это ты загнул. Мне прекрасно известно, что ты работал с Янусом еще в те
благословенные годы, когда журнальчик ваш печатал порнуху, – говорит он
вполголоса. – Ты же сам нас представил друг другу на вечеринке, которую он
устраивал на Фредериксберг-аллее.
– И вы с тех пор
поддерживали знакомство?
– Когда ему нужен был
адвокат, он звонил мне. Не исключая последнего случая,
когда у него появилась навязчивая идея, что его отравили афлатоксином.
– У него были
подозрения, кто это сделал?
– В том-то и дело, что
нет. Ты приходил к нему в больницу?
– Нет, я не видел Януса
больше трех лет. Но он мне нравился, мы хорошо с ним сработались.
– Время течет.
Он бросает взгляд на
часы. Одна из электрических потолочных ламп отбрасывает луч несколько в сторону
и, вместо того чтобы освещать четыре рисунка Мадса Стее, изображающих яхты на
канале Нюхавн, заставляет наручные часы моего брата сверкнуть бриллиантами,
обрамляющими циферблат.
– Отца навещаешь? –
спрашивает он как бы между прочим.
– Редко. А ты?
– Мы планируем
выбраться к нему на Рождество. Буду рад тебя видеть, если у тебя нет других
планов. Сейчас мне пора, у меня встреча.
Мы жмем друг другу
руки, он прокладывает себе путь в толпе и исчезает в дверях. В окно я наблюдаю,
как он шагает к парковке, разговаривая по мобильному.
Думаю, что он видит меня, садясь за руль черного «ягуара», но не подает вида.
Панцирь у него что надо.
– Вы очень разные.
Я поворачиваюсь к
Пернилле и киваю:
– В часовне все прошло
отлично. Если, конечно, о подобном событии можно так выразиться.
– Я больше переживала
за эту, неофициальную, часть.
– Вы прекрасно
справляетесь.
Дотрагиваюсь до ее
руки, хочу обнять, сделать хоть что-то, чтобы не дать пролиться слезам, стоящим
в ее глазах, но не знаю, что делают в таких случаях. Она коротко стискивает мою
руку, вытирает слезы и продолжает обход гостей.
Мой взгляд падает на
мужчину в облегающем костюме, облокотившегося на стену рядом с коридорчиком,
ведущим к туалетам. Я уже видел его в дверях часовни, у него вид телохранителя,
каких политики и члены королевской семьи таскают за собой по миру, полному угроз,
и я пытаюсь вычислить, кого из присутствующих его наняли охранять. Он жмет на
кнопки мобильного, и я догадываюсь, что он снимает гостей,
пришедших на поминки и что камера его телефона как раз смотрит в мою
сторону.
Быстрым шагом пересекаю
зал, выхожу на улицу и ловлю такси.
9
Йохан сидит за кухонным
столом, смотрит на порт за окном, взвешивая в руке пачки денег. Я опускаюсь
напротив него на стул, обтянутый кожей ягненка, и слежу, как мимо проплывает
корабль с двумя красными трубами.
– Откуда эти деньги? –
интересуется Йохан.
– Инвестор, – отвечаю
я. – И к тому моменту, когда они закончатся, документальный фильм должен быть
готов. Сейчас наша задача – выяснить как можно больше подробностей. – Я забираю
у него пачки купюр и жонглирую ими. – Надо взять напрокат оборудование и
договориться о встречах с кое-какими людьми.
– Деньги от твоего
приятеля Януса?
– Да.
Пересчитываю купюры,
складываю в пачки меньшего размера и прикидываю, на что их пустить.
– С кем нам нужно
побеседовать?
– У меня два кандидата
на примете. Нам нужны факты, подтверждающие правдивость Янусовой истории.
– Раздобудь мне камеру,
и за дело! – говорит он с воодушевлением.
– Начнем с двух
наиболее известных бизнесменов, которых упоминает Янус: председателя правления
«Рейнбоу медикалс» Кристиана Холька и его ближайшей помощницы – Гертруды Фишер,
главы концерна. Ты можешь позвонить им и договориться о встрече?
– Под каким предлогом?
– Скажи, что ты
менеджер медиа-компании и тебе нужно сделать серию рождественских передач о
крупнейших бизнесменах для «Радио Дании».
– И как называется наша
компания?
– «Копенгагенские
репортеры» подойдет? Когда встретимся с Кристианом Хольком, ты будешь за
оператора и техника, а я за режиссера и интервьюера. Мы должны успеть до
Рождества. Дави на то, что у нас жесткий график. Но вообще-то можешь особенно
не переживать: у людей всегда находится время, если маячит перспектива показать
на всю страну, какие они домашние и семейные.
У меня есть нужные
телефонные номера, и Йохан достает свой мобильный.
Я поднимаюсь на ноги, и
они несут меня в туалет. На дне корзины с бельем припрятана пачка сигарет, и я
выкуриваю одну, выдыхая дым в окно и наблюдая за проходящими мимо судами.
Представляю себя на борту вон того, зафрахтованного для перевозки мороженой
рыбы. Скоро оно достигнет фарватера для международных рейсов и пойдет по
Эресунну на юг. Каждый закоулок судна пропах рыбой и смолой…
Вот для чего я в
течение многих лет курил пару раз в день хеш – после косяка я начинал видеть
мир совсем по-другому. Мне ничего не стоило войти в образ капитана грузового
судна, перевозящего рыбу. Я знал в подробностях, как управляться с такелажем, и
раздавал команды. Я царил в кают-компании, и трапеза заканчивалась не раньше,
чем я поднимался из-за стола. На корабле без моего на то дозволения и муха не
пролетала, и мне нравилась эта власть…
Ну а
кроме того, выкуренный косяк словно накидывал покров на мою память и позволял
хоть ненадолго отдохнуть от бесконечного самокопания. Мне чудилось, будто мой
мозг накрыт стальным колпаком, а снаружи все еще стоял прекрасный день, и я
спешил на улицу, надеясь, что свежий воздух принесет мне облегчение. Но этого
не происходило…
Я закуриваю еще одну
сигарету. У нее приятный вкус. Запах дыма напоминает мне о том, как я приехал к
отцу, на его фабрику в Хиллерёде, хотел попросить денег в долг, чтобы
продолжить снимать серию, начатую в Польше. Отец курил ту же марку. Официально
я пришел попрощаться, поскольку фабрику, на которой в молодости и мне пришлось
немало потрудиться, купил немецкий концерн и теперь родители могли насладиться
заслуженным отдыхом. Путешествовать, читать, спать, есть, приятно проводить
время, петь, играть в гольф и бридж.
Отец приближался ко мне
решительным шагом, сигарета торчала у него изо рта. Его переполняли эмоции, мне
показалось, он нервничает и сверх обыкновения скептичен: мои профессиональные планы да и весь образ жизни вызывали у него раздражение. Он
все надеялся, что я обзаведусь постоянным местом службы со
стабильным заработком и пенсионными отчислениями и тогда ему не придется
выслушивать комментарии от партнеров по гольфу. Мой неуспех казался еще
трагичнее на фоне других, удачливых членов семьи. Мало того что мой братец стал
преуспевающим адвокатом, так еще и моя младшая сестра Ханна выучилась на повара
и стажировалась в одном из лучших ресторанов Лондона. Недавно состоялась ее
помолвка с англичанином, и через год она планировала открыть ресторан высокой
кухни в Челси. Потом у нее в планах было родить двоих детей, развестись с
англичанином, продать ресторан за миллион и вложить деньги в школу кулинарного
мастерства в горном городке Ронде на юге Испании.
Папа теперь с нами и не
с нами. Он сидит в своем неизменном кресле в доме престарелых
и не может пошевелиться. Не знаю, чувствует ли он что-то, жалеет ли о
чем-нибудь. Проще всего предложить ему сигарету или выпивку.
Местность к северу от
Копенгагена в сторону Эресунна не для красного словца называют «пояс виски», да
и без сигареты в зубах его редко можно было застать. Знаете, если мальчишке в
день конфирмации родители дарят трубку и золотистого цвета бензиновую зажигалку
с выгравированным именем счастливца, как то было с моим отцом, вряд ли он
сможет свернуть с табачного пути. Сигарета все еще дотлевала на ковре, когда
моя мама нашла отца на полу гостиной. Он был без сознания, но ей даже не
пришлось вызывать «скорую». Он терпеть не мог белые халаты и со своими
недомоганиями справлялся сам. Когда я приехал, отец уже сидел в постели с
затуманенным взглядом. Его голос звучал низко и уверенно, будто ничего не случилось.
– Что с тобой, папа? –
спросил я.
– Дай мне зажигалку,
Петер, – велел он, и я услышал нотки раздражения и нетерпения, знакомые мне так
хорошо, что я почти перестал обращать на них внимание.
Выплескивая
раздражение, отец распалял себя, отчего его гнев только усиливался. Потом в
дело вступала инерция, путь назад был отрезан, и кульминационной точкой
становился настоящий взрыв бешенства, повергавший собеседника в состояние
бессилия и подавленности. Мне казалось, таким его сделала жизнь, годы ответственной
и тяжелой работы на собственном предприятии, экспортировавшем продукцию во все
уголки земного шара.
– Он таким уродился, –
утверждала мама и на все мои возражения только качала головой. – Твой дедушка
из того же теста.
Такими были мужчины в
роду – в моем роду. Значительные пространства нашего внутреннего мира мы
настолько заполняем гневом, что от него могут возгореться даже кровавые распри,
если подпитывать его и давать ему волю. Но, к счастью, часто находились
женщины, посвящавшие свою жизнь тому, чтобы воспрепятствовать этому пожару.
Я всегда считал отца
эгоистом: его занимали лишь непростые перипетии собственной жизни, и я презирал
его за тот след, который он оставил во мне и который вел не туда. Но я и любил
его за то, каким он был: никогда не шел на компромиссы, был бесконечно уверен в
своей правоте. Он был мужчиной, который взял на себя ответственность за семью,
единолично принимал все решения и никаким проблемам и неприятностям не давал
выбить себя из седла, считая, что если трудности тебя не убивают, то делают
сильнее. Но вот беда: отец ожидал такой же силы характера и активности от своих
детей. С детских лет я обязан был знать, на что собираюсь потратить свою жизнь,
а если не мог представить ни плана своего будущего, ни обрисовать его в деталях,
он злился и его гнев окончательно лишал меня уверенности.
Там, у его постели,
после инсульта, мне хотелось взять его за руку и сказать, что я люблю его, но я
этого не сделал. Может, из-за того, что мать сидела совсем рядом, с другой
стороны кровати, с глазами, полными слез. Ребенком я не мог выносить вида ее
слез. Она никогда не говорила, в чем причина, только качала головой, когда ее
об этом спрашивали, поэтому мне казалось, что это я сделал что-то не так, и
изводил себя, размышляя над тем, что же такого мог натворить. Ведь на моей
совести всегда что-то было – не одно, так другое.
Мое воскрешение должно
произойти на деньги Януса и с помощью Йохана. Было бы здорово нанять
кого-нибудь из старых знакомых, годами провозглашавших меня лузером и злословивших
про меня до тех пор, пока до них не дошло, что я превратился в
типа, о котором приличнее вообще не вспоминать.
Я усмехаюсь. Да они
поперхнутся своим латте, купленным на пособие по безработице, когда увидят мой
фильм – лучший фильм десятилетия – в посвященных культуре рубриках всех газет,
в телевизионных новостях и на фестивалях всего мира. Они умрут от зависти,
приползут ко мне с красным вином и фальшивыми улыбками и примутся поздравлять с
успехом, надеясь погреться в лучах моей славы, рассказывая журналистам о моей
уникальной карьере и огромном значении для кинематографа.
10
Как я и ожидал,
Кристиан Хольк и Гертруда Фишер согласились участвовать в серии передач
«Рождественские праздники с крупнейшими представителями мира бизнеса», которые
пойдут в эфир между Рождеством и Новым годом.
– Слава богу,
Рождество, и я могу выделить часок и рассказать о себе, вместо того чтобы ехать
на очередной обед поглощать жирную свинину и маринованную селедку. – Кристиан
Хольк изображает весельчака.
Само собой, он должен
будет утвердить материал до выхода в эфир. Это он ставит условием, после того
как ему не удается выяснить, кого еще из бизнесменов выбрали для проекта. Мы с
Йоханом объясняем это тем, что участники, насколько это возможно, должны
предстать в программе вне конкурентных взаимоотношений и рабочего распорядка.
Без нескольких минут
час такси останавливается перед импозантной виллой Холька. Участок обнесен
высокой белой оштукатуренной стеной, она щетинится колючей проволокой и утыкана
камерами наблюдения. Я звоню, и вот мы предстаем перед Кристианом Хольком, с
его хорошо всем известным животиком и коротко подстриженной седой бородкой. Он
возвышается в дубовом проеме между двумя в человеческий рост елями, украшенными
гирляндами лампочек. Он долго жмет нам руки, и от его цепкого взгляда создается
ощущение, будто тебя просвечивают рентгеном. Потом Хольк меняет выражение лица,
одаривает нас равнодушно-вежливой восточной улыбкой, отступает в сторону и
пропускает в дом.
– Чертовски
похолодало! – говорит он низким сипловатым голосом.
Я читал в каком-то
журнале, что он завязал с крепкими напитками и пьет
теперь хорошее вино.
– Синоптики обещали
снежное Рождество, к нам приедут праздновать дети с внуками, ха-ха.
Проходим за ним в
комнату, окна которой глядят на сад и лес. Вдоль стен – от пола до потолка
полки, посреди пустого письменного стола водружен компьютер, дизайнерская
модель, огромный монитор может потягаться с приличных размеров телевизором.
– Я подумал, что удобно
будет снимать здесь. Я могу сидеть за столом, с полками и книгами на заднем
плане. Вы не против?
– Да, так будет
здорово, – соглашается Йохан.
– Нельзя ли поставить
на окно свечу, чтобы подчеркнуть рождественскую атмосферу? – спрашиваю я.
– Я поставлю, –
раздается за нашими спинами мягкий голос.
В комнату входит
высокая женщина. Черные волосы, черное платье, большие серьги в форме монет,
похоже, из моржовой кости.
– Ну
вот вы и познакомились с моей горячо любимой супругой, ха-ха, – говорит
Кристиан Хольк.
Он берет из рук жены
серебряный блестящий подсвечник с зажженными свечами.
Йохан распаковывает
аппаратуру. Достает профессиональную камеру – небольшую, едва ли крупнее обычной любительской. Мы приехали сюда прямиком из офиса
фирмы, где взяли ее напрокат, и Йохан делает вид, что все это обычная рутина –
установить технику на штативе, подсоединить микрофон и закрепить его на лацкане
Кристиана Холька. Камера сконструирована так, чтобы никакой профан
не попортил – все работает само, и Йохан с удовлетворением в голосе говорит:
«Камера!»
– Кристиан Хольк, вы
председатель правления компании «Рейнбоу медикалс», крупнейшей в Дании, если
верить биржевым сводкам. Как вы собираетесь праздновать Рождество?
– Да как всегда! Так
же, как праздновал, пока еще не стал председателем правления: с елкой и гусем,
с женой и с теми из детей и внуков, кто сумеет к нам выбраться. Ну и с целой
кучей подарков.
– И все же будет ли это
Рождество чем-то отличаться от предыдущих?
– Только тем, что несет
нам процесс естественной смены поколений. Сын вернется домой из США со своей американской
женой и двумя дочками. Моя дочь тоже приедет со своим сыном. Я, конечно, буду
Дедом Морозом.
По его лицу скользит
недовольная гримаса.
– Нет, это слишком
личное. Выбросьте все, что я сейчас сказал. Это никого в Дании не интересует. –
Он бродит взглядом по потолку, и непонятная улыбка мимолетно кривит его губы.
– Вы человек, чтящий
традиции?
– И
да и нет.
Лицо Холька вновь
безмятежно.
– Традиции нам
необходимы. Они рождают чувство сопричастности и единства в стране и семье, да
и в каждом человеке кстати, и без этого клея все
распадется на части. Но важно, чтобы традиция не превратилась в смирительную
рубашку, не стала рутинной привычкой, иначе следует задуматься над тем, нужна
ли она.
– Вы можете представить
себе, что Рождество отменят?
– Не думал об этом. Я
очень люблю обычай празднования Рождества, для меня это повод побыть с семьей,
что в повседневной жизни не всегда возможно из-за моей загруженности. Однако у
меня много знакомых, которые на рождественские праздники отправляются в Австралию,
а то и еще куда подальше, в теплые края, где о Рождестве можно просто забыть. Я
их не понимаю, ха-ха.
– Вы сами упомянули о
своей загруженности. На что еще у вас уходит время, помимо напряженной
деятельности в качестве председателя правления компании?
– Я занимаю целый ряд
ответственных постов в Дании и за границей и отдаю работе все часы, когда не
сплю, а сплю я немного.
– И что же это за
посты?
– Я председатель
Европейской ассоциации бизнесменов. Мы стремимся устранить некоторые барьеры,
существующие между нашей успешной экономикой и развивающимися странами. Мне
хотелось бы внести и свою лепту в повышение благосостояния стран третьего мира,
помочь привести их к такому уровню, когда им перестанет требоваться помощь со
стороны.
Я ловлю его взгляд.
– Скажите, Кристиан
Хольк, возвращение «Рейнбоу медикалс» к программе по разработкам биологического
оружия, которую в восьмидесятые продвигала «Проджект коуст», а позднее
подхватила организация «Мишн зироу», – это тоже часть вашего сценария
прогресса?
Кристиан Хольк
выдерживает мой взгляд, но не отвечает ни слова. Его глаза пусты и спокойны, он
неторопливо поднимается из-за письменного стола. Камера Йохана провожает его,
пока Хольк пересекает комнату и закрывает за собой дверь. Прежде чем мы
успеваем заговорить друг с другом, дверь опять открывается.
– Я вынуждена
извиниться за моего мужа, он, к сожалению, почувствовал себя слишком плохо и не
сможет продолжить беседу. Он надеется, что снято достаточно материала для
программы.
Жена Холька
непроницаемо вежлива, как и подобает супруге дипломата.
– Мы не совсем
закончили, – говорю я с вежливой улыбкой.
– Мой муж сейчас не
вполне здоров. Врачи говорят, у него вестибулярный нейронит.
Единственное лечение в этом случае – время. Надеюсь, вы отнесетесь к этому с
пониманием. Я вас провожу.
В кабинете Холька я то
и дело поглядывал в окно, но только сейчас, на улице, в мое сознание проникают
снег и ветер, взвихряющий замерзшие кристаллики. Я смотрю на небо и улыбаюсь
при мысли о том, какое выражение лица сейчас у Холька, и ободряюще пожимаю
локоть Йохана. Бросаю взгляд на часы:
– Господи, надеюсь, мы
на верном пути! Нам нужно быть у Гертруды Фишер через час, но предлагаю
отправиться прямо сейчас.
Мы доезжаем на такси до
побережья, где, по сведениям Йохана, она проводит каникулы у родителей, в
роскошной вилле на первой линии особняков у самого пролива Эресунн. По
переговорному устройству я приношу извинения за то, что мы приехали раньше
времени.
– Ничего страшного, –
отвечают мне под пронзительный писк динамика. – Моей дочери, по всей видимости,
еще нет дома, но вы можете подождать внутри. Заходите в тепло.
В холле нас встречает
женщина с высокой прической. Держится очень прямо, на плечи накинута шаль. Ее
лицо явно моложе голоса. Филиппинка, живущая в доме aupair, берет наши пальто, и
мы с Йоханом устраиваемся рядышком на эксклюзивном дизайнерском диване, попивая
ароматный кофе со сливками и двумя еще не до конца растворившимися кусочками
сахара. Смотрю на хозяйку дома и размышляю, насколько же она не похожа на мою
мать. Из-за этих висящих на шнурке очков без оправы – она надевает их, чтобы
разглядеть чашку с кофе, и сразу же снимает, сделав глоток? Или из-за лица, у
которого косметические операции и омолаживающая терапия украли изначально
принесенные в этот мир черты, так в этом мире и не пригодившиеся? И потом –
запах пудры…
Она сообщает, что ее
муж, занимавший пост датского посла в Лондоне и вышедший в отставку десять лет
назад, как раз погружен в привычный послеобеденный сон.
– Гертруде пора бы уже
вернуться, но ее должность предполагает непредсказуемые задержки. Хотите еще
кофе?
Я смотрю на женщину,
сидящую напротив меня в кресле, на то, как она поправляет шаль на плечах.
– Как удачно, что мы
можем подождать ее здесь, в тепле. Зима что-то не на шутку разошлась, – замечаю
я, снова поднося к губам фарфоровую чашку с узором в виде очаровательных
голубых цветов.
– Мы только что
обсуждали это с вашим коллегой. Есть надежда, что Рождество будет снежным.
– Вы можете гордиться
дочерью, – говорю я. – Она сделала блестящую и стремительную карьеру. Ей же
немногим больше сорока?
– Не принято обсуждать
возраст дамы, – возражает хозяйка с легкой улыбкой.
– Разумеется, вы правы.
Улыбка медленно
угасает, и взгляд становится отрешенным. Но вдруг она возвращается из своей
задумчивости, элегантно поднимается с кресла и поворачивается навстречу
горничной, появившейся на пороге комнаты.
– Будь добра, разбуди
моего мужа. – Хозяйка доливает кофе и предлагает нам сливки и сахар. – Я
горжусь всеми тремя детьми независимо от того, чему они решили посвятить свою
жизнь. И мужем горжусь. Может быть, вам известно, что мы знакомы с
десятилетнего возраста, когда я переехала с родителями в Копенгаген. Мы учились
в одной школе. Хотя посватался он за меня, только когда отслужил в армии в
Ютландии и поступил на юридический в Копенгагенский
университет. Мой свекор тоже был юрист. Он дослужился до судьи Верховного суда,
уважаемый и строгий мужчина, не фанфарон. – Она стоит
перед нами, скрестив руки на груди. – Сама я занималась только хозяйством.
Работать не было необходимости.
– Гертруда довольна
жизнью, которую она для себя избрала? – спрашиваю я.
– Определенно. Правда,
у бедной девочки никогда не бывает свободного времени, но за такое высокое
положение, естественно, приходится платить свою цену. И детей у нее нет, но
кругом столько людей, у которых нет детей. К тому же время еще не упущено, и у
нее есть мужчина, врач, он возглавляет исследовательский отдел в их корпорации.
Глаза хозяйки застилает
пелена слез.
– Они уже много лет
вместе, так что, наверное, просто не хотят детей, это теперь обычное дело. К
тому же он немного старше ее. – Она уже успокоилась. – Гертруда посвятила свою
жизнь бизнесу, однако, в отличие от большинства, старается ради других, не ради
себя. Этим я горжусь.
Дверь неожиданно
распахивается, со стуком ударившись о книжную полку, и в гостиную въезжает
мужчина в инвалидном кресле. Правой рукой он натренированными движениями
управляется с джойстиком в подлокотнике, и кресло лихо подъезжает к дивану,
резко затормозив в последний момент. Его растрепанные седые волосы отброшены
назад, рубашка выбилась из брюк, и из шерстяных тапочек видны тонкие белые
ноги. Он, кажется, не успел еще привести себя в порядок. Я пытаюсь выдавить
подходящую для встречи с патриархом улыбку.
– Вилли Фишер, –
представляется он ясным молодым голосом. – Я только что говорил с Гертрудой.
Она позвонила из аэропорта и сообщила, что ее вызвали в Брюссель по рабочим
делам. У нее срочная встреча в Европейском комитете здравоохранения по вопросу
неизвестного ранее вируса гриппа, против которого «Рейнбоу медикалс», весьма
вероятно, сможет разработать вакцину. В лучшем случае она вернется домой к
Рождеству, так что в этом году сюжет отпадает.
Он отъезжает на
полметра в сторону, выпуская нас из-за стола.
– Всего хорошего,
господа, – доносится из-за наших спин, когда мы с Йоханом направляемся в холл,
где горничная уже ждет нас с верхней одеждой в руках.
– Спасибо за
гостеприимство, – кланяюсь я маме Гертруды Фишер.
Паутина морщинок
материализуется на ее прежде безмятежно-гладком лбу.
– Всего хорошего, –
коротко повторяет она и исчезает в гостиной, где ее ждет муж.
Мы стоим под падающим
снегом, и Йохан проверяет голосовые сообщения. Одно есть, от Гертруды Фишер:
«Неожиданно возникшие обстоятельства заставляют меня просить отменить интервью.
Возможно, мы вернемся к нему позднее. Приношу свои извинения. И счастливого
Рождества».
Подъезжает вызванное
такси.
– Дело это непростое, я
же предупреждал. – Я оборачиваюсь к Йохану, который устроился на заднем
сиденье.
– Кристиан Хольк ударил
в набат, – говорит он.
11
– У меня хорошие
новости, – слышу я голос Йохана в трубке. – Понимаешь, я просто места себе не
находил, тебе знакомо это ощущение?
– Ну
предположим. Что дальше?
– Ну и я еще раз
смотался на такси к Кристиану Хольку, попросил шофера подождать в сторонке, и
провалиться мне на этом месте, если Хольк сию же минуту не выкатил за ворота на
своем «мерседесе». Я попросил водителя ехать за ним, но держаться на
расстоянии, чтобы нас не заметили. Впрочем, нас бы не заметили в любом случае –
снег валил так, что на расстоянии вытянутой руки ничего было не видно. Таксист
сначала артачился – полиция советовала не выезжать сегодня без необходимости, –
но я убедил его, что наша поездка как раз и есть та самая необходимость, да и
сумма на счетчике росла, а его неуступчивость вместе с ней таяла.
– Значит, ты следил за
Хольком?
– Да, он поехал на
север и на отрезке шоссе между Хольте и Сандбьёргом
свернул на проселочную дорогу, ведущую к усадьбе с двумя флигелями. Он вошел в
дом, а я уговорил водителя припарковаться на обочине поодаль и заглушить
двигатель. Пока мы там стояли, к усадьбе подтянулись другие машины, не меньше
десятка.
У многих из них,
кстати, были немецкие номера. Но таксист совсем окоченел и не хотел больше там
стоять. Я пытался соблазнить его горячим кофе на обратном пути – моя теща,
Кирстен, живет поблизости, – а он ни в какую. Вернувшись
домой, я проверил адрес усадьбы в сети. В ней расположен учебный центр,
принадлежащий «Рейнбоу медикалс». Мне также удалось выяснить, что у компании
множество дочерних предприятий в Германии, вот откуда там были машины с
немецкими номерами.
Закончив разговор, я
еще какое-то время держу трубку в руке. Потом встаю и иду в ванную. Теплая вода
льется на меня.
Мы стоим на обочине
шоссе и провожаем взглядом такси, исчезающее в снежной дымке. Где-то в молочном
сумраке лает собака. Я бросаю взгляд на навигатор мобильного.
До учебного центра «Рейнбоу медикалс» меньше километра, и я внимательно изучаю
маршрут. Царство снега обступает нас со всех сторон. Шагаем вдоль шоссе, потом
сворачиваем, бредем через поле по колено в снегу, Йохан идет впереди,
прокладывая путь, и я стараюсь ступать след в след. Ноги гудят, пот льет по
спине, я с трудом дышу. Это возраст.
– Почти уверен, что это
во-он там, – говорит Йохан.
Слева на некотором
отдалении я угадываю слабый свет. Идем дальше и наталкиваемся на проволочную
изгородь. Желтоватый свет, падающий из окон, мерцает между деревьями. В доме
многолюдно.
– Вот бы подобраться
поближе и поснимать.
Я трясу изгородь, снег
сыплется за шиворот. Йохан снимает варежки, роется в кармане пальто и
вытаскивает швейцарский нож с ножницами из закаленной стали.
Вскоре отверстие
расширяется настолько, что мы умудряемся протиснуться внутрь и устроиться
неподалеку от главного здания, за деревьями, растущими по периметру двора.
Йохан начинает снимать, а затем протягивает мне камеру.
Я вижу: спиной к нам
стоит женщина и пишет что-то маркером на белой доске. С этого расстояния я не
могу разглядеть, что именно она пишет, но ведь потом мы сможем увеличить
изображение. В следующий миг мое сердце перестает биться: женщина
поворачивается и смотрит в окно, прямо в камеру, заглядывает мне в глаза, в мой
мозг, в мою душу.
– Чтоб тебя… Это же Гертруда Фишер.
– Да уж, копну ее рыжих
волос ни с чьими не спутаешь.
Возвращаю Йохану
камеру, и мой взгляд падает на строение, расположившееся справа от главного
здания.
– Давай-ка проверим,
что там за склад.
Мы огибаем квадратную
постройку без окон. С фасадной стороны к ней ведут стальные ворота, а с
обратной стороны обнаруживается дверь. Йохан опять извлекает свой нож,
выдвигает одно из многочисленных приспособлений, всовывает в замок и вращает до
тех пор, пока не раздается щелчок. Он распахивает дверь и делает шаг в сторону.
– Подумать только, до
чего полезно быть с тобой знакомым! Ты уверен, что рассказал про свое прошлое
всё?
– В школе я проходил
практику у мастера по замкам, – бормочет Йохан с улыбкой. – «Жизнь становится
значительно проще, если у тебя есть нужный инструмент», – любил говаривать он.
Я включаю фонарик в
телефоне, веду по стене вверх. Потолок, наверное, метров семь. Сразу
чувствуется запах масляной покраски, а по бетонному полу, по его пористой
поверхности, кажется, еще не ходили. Вдоль стен стоят металлические полки
высотой до потолка. Йохан включает ночной режим и начинает снимать.
На полке рядом с
упаковочным столом лежат три посылки, готовые к отправке. Два металлических
контейнера, на обоих красная этикетка с надписью: «Осторожно,
хрупкое содержимое! Лекарственные препараты». Я записываю адрес получателя,
это в Танжере, Марокко. Еще одна посылка, меньшего размера, завернута в
коричневую бумагу. Она практически ничего не весит. В графе «получатель»
значится «Лиза Майер».
– Кажется, знакомое
имя? – бубнит Йохан, протягивая мне свой нож.
– Что-то не припоминаю.
Переписываю берлинский адрес и разрезаю посылку вдоль. Нож потрясающе острый и легко проходит слои пузырчатой упаковки, открывая доступ к сердцевине – маленькой черной флешке. Я перехватываю взгляд Йохана, убираю флешку в карман, заклеиваю упаковку скотчем и кладу на то же самое место, где она лежала. В этот момент где-то совсем рядом начинает лаять собака.
– Боюсь, в той
изгороди, что я разрезал, стоят датчики. Сюда идет какой-то мужик с собакой, –
шепчет Йохан, выглядывая в дверной проем.
К нам приближается
человек с фонарем, его луч выхватывает из темноты снежный пух. Полоса света
стремительно мечется по заснеженному ландшафту.
Мы с Йоханом бежим
сквозь метель, огибая деревья, по полю. За спиной надрывается собака.
Добираемся до заграждения и движемся вдоль него, пока не отыскиваем дыру. По
собственным следам возвращаемся через поле к зданию и оказываемся у главного
входа.
– Попробуем в другом
направлении, – предлагает Йохан, с трудом переводя дыхание. Он делает рывок и
оставляет меня далеко позади.
– Бег не мой конек, –
пытаюсь я отдышаться.
– Ничего не поделаешь,
держись, – обернувшись, советует он.
И я держусь. Не знаю,
откуда берутся силы, но разрыв между нами не увеличивается. Наконец Йохан
останавливается и окликает меня. Он остановил автобус. «Так делают в сельской
местности, – шепчет он, когда мы устраиваемся на заднем сиденье, и я замечаю,
как автобус набирает ход, унося нас прочь отсюда – к
свободе и безопасности. Когда я наконец отдышался, нам
уже пора выходить, и Йохан машет рукой отъезжающему автобусу, шофер машет в
ответ.
– Добро пожаловать в
Рунгстед.
– Я знаю этот город. Мы
тут жили неподалеку, и я приезжал сюда поваляться на пляже. Всегда выбирал
место поближе к киоску с мороженым.
– Нам бы машину. Хотя,
возможно, мы решим сейчас этот вопрос, – бормочет он, быстро шагая вниз по
улице.
Внезапно он резко
сворачивает влево к расчищенному от снега въезду и поднимается к двери
двухэтажного дома с соломенной крышей. Дверь открывает женщина, всплескивает
руками от нежданной радости:
– Йохан! Так здорово,
что ты приехал. Я думала, ты будешь не раньше Рождества! А кто это с тобой?
– Это Петер, я на него
работаю. Мы снимаем документальный фильм. – Повернувшись ко мне, он поясняет: –
Это моя теща Кирстен.
Я спешу пожать ей руку.
– Чудесно. Проходите же
в тепло.
– Мы тут снимали
неподалеку и закоченели, и я подумал, может…
– Отличная идея,
дорогой Йохан. Я испекла булочки. У Нильсона встреча в Стокгольме. Он вернется
поздно вечером. Сейчас поставлю чайник.
– Нильсон – это ее
второй муж, он не отец Марии, – шепчет Йохан, пока мы раздеваемся. – Отец Марии
умер три года назад.
– Мы как раз говорили о
Марии. От нее есть какие-нибудь новости? – спрашивает Йохан, когда мы заходим
на кухню.
– Нет, но я очень
надеюсь, что девочка приедет домой на Рождество, – отвечает Кирстен, качая
головой.
12
Мы сидим за кухонным
столом, пьем горячее какао и едим булочки с льняными семечками, кладя на них
сыр бри, как вдруг Кирстен вскакивает из-за стола. Она переживает, как бы с
Нильсоном не случилось чего по дороге в такую ужасную погоду:
– Ему всю дорогу от
аэропорта ехать на летней резине. Зима в этом году нагрянула внезапно. Я
говорила ему, чтобы взял мою машину, но он не любит маленькие автомобили. Что,
булочки невкусные?
– Великолепные,
Кирстен, – говорю я. – Горячее какао тоже восхитительно, у меня такое чувство,
будто я вернулся в детство.
Она громко смеется.
Йохан спрашивает:
– Ты не против, если мы с Петером останемся на ночь? Нам нужно
взглянуть на сделанное, а завтра с утра продолжить съемки, тут, неподалеку. Мы
могли бы разместиться в той комнате в цокольном этаже.
– Что ты, разве можно
уложить гостей спать в подвале под землей?!
– Брось эти
формальности, мы привыкли ночевать где придется.
– Ну, если вас это не
смущает…
– Да, еще одна просьба,
– говорит Йохан. – Ты не могла бы на завтра дать нам твою машину? У нас ужасный
цейтнот. Ты бы нас очень выручила.
– Я, правда, собиралась
ехать в Хёрсхольм в парикмахерскую… Разумеется, Йохан, бери «фиат». Когда ты
его вернешь?
– Приеду на нем в Рождество,
не поздно?
– Ну…
Нильсон на праздники дома, и нам не так чтобы нужны были обе машины. Если он сменит резину на своей, то сможет отвезти меня постричься.
– Огромное спасибо,
Кирстен. А сейчас нам надо поработать, пока не пришло время отправляться на боковую.
Йохан подмигивает мне
через стол.
Мы спускаемся по
лестнице в подвал. Изо рта у Йохана идет пар, и он включает радиатор. В углу
комнаты барная стойка, посередине стоит теннисный стол. Стены оклеены обоями с
наполнителем из опилок.
– Здесь собачий холод. Дайте я покажу вам, как включается отопление. – Кирстен
начинает спускаться по лестнице.
– Уже включили, –
говорит Йохан.
– Хорошо, мальчики.
Что-нибудь вам принести – чашку чая или кофе?
– Нет, Кирстен,
спасибо.
– Звонил Нильсон, он
скоро будет. Думаю, он сразу пойдет спать. У него был трудный день.
– У нас тоже, –
отзывается Йохан и машет ей рукой.
Я поднимаюсь за Кирстен
наверх, и она показывает мне, где туалет. Когда я выхожу, она все еще стоит за
дверью и ждет. Я чувствую запах духов и запах ее кожи.
Она хватает меня за
рукав.
– Что за фильм вы
снимаете? – спрашивает она шепотом.
– Документальное кино.
Не могу пока рассказать подробности.
– Секреты иногда
небезобидны. Я не раз говорила это Йохану за годы нашего знакомства.
– Такие фильмы, как наш, принято называть разоблачительной журналистикой. Мы
ухватили кончик ниточки и теперь посмотрим, куда она нас выведет. Если станем
рассказывать о нашей работе направо и налево, те, кого мы хотим разоблачить,
мгновенно растворятся в воздухе вместе со всеми фактами. И проекту придет
конец.
– Не нужно рассказывать
направо и налево – только мне, я никому не передам. Просто я забочусь о тех,
кто мне дорог.
– К сожалению, не могу.
Но если бы у вас, Кирстен, нашелся ноутбук, буквально на часик…
– У Нильсона есть. Он
им никогда не пользуется.
Она поднимается на
второй этаж и возвращается с серебристого цвета бандурой, которая весит никак
не меньше шести-семи килограммов.
На улице возле дома
хлопает дверца машины, и Кирстен спешит в прихожую.
– Пароль –
«малышкакирстен» маленькими буквами, – бросает она через плечо.
Я возвращаюсь к Йохану
и включаю ноутбук в сеть. Мы молча сидим, накрывшись
пледами, и прислушиваемся к тому, что происходит в доме. Тяжелые шаги по
коридору, дверь в ванную открывается и снова закрывается, доносятся отдаленные
голоса. Я спрашиваю, что случилось с отцом Марии.
– Он покончил с собой в
Марбелье. После его смерти Мария получила письмо, в котором он сообщал, что
жизнь его невыносима и терпеть это он больше не может.
Он не винил Кирстен напрямую, но между строк читалось, что он решил покончить с
собой, поскольку за несколько месяцев до этого она от него ушла.
– Но почему она так
поступила? – Я ввожу «малышкакирстен».
– Может, Нильсон уже
был на примете, не знаю. Вообще-то она представила нам его лишь год спустя.
– И после развода отец
Марии уехал в Марбелью?
– Да. Уволился с работы
и переехал в квартиру, которая принадлежала им с Кирстен. Мария, конечно,
страшно переживала. Она планировала переехать к нему на время, но он и слышать
об этом не хотел. То прощальное письмо было просто чудовищным. Он писал, что
поплывет в море и будет плыть, пока хватит сил. Так он и поступил, однако его
заметили с небольшой рыболовецкой шхуны, ходившей вдоль побережья. Рыбаки
подобрали его и отвезли на берег. Он очнулся в госпитале и лежал там, пока не
оклемался. Потом вернулся домой и бросился с балкона.
– Странно писать такие
вещи. – Я достаю флешку и вставляю в ноутбук.
– Письмо, ясное дело,
предназначалось не Марии, а Кирстен, чтобы та поняла
наконец, к каким ужасным последствиям привел их развод. И она пытается жить,
вечно борясь с угрызениями совести, с этой тяжестью на душе… Мы с Марией
купили у Кирстен марбельскую квартиру, но уже давно там не были. – Йохан широко
зевает.
– Моя младшая сестра Ханна
живет рядом с Марбельей, – бормочу я и чувствую острый, пронзающий укол тоски.
– Вы с ней видитесь?
На флешке оказывается
ряд документов в формате Word
с названиями вроде Sales
Arguments
NGO,
Product
Description
и Cooperation
Letter[4].
Я нажимаю на Sales
Arguments NGO.
– Не часто. – Я
поднимаю взгляд на Йохана. – Мы время от времени созваниваемся или обмениваемся
вежливыми эсэмэсками: «Как ты?» «Спасибо, хорошо. А ты
как?» «Нормально, спасибо». Я уже пять лет ее не видел, с восьмидесятилетия
нашей мамы. Хотя нет, она, конечно, была на маминых похоронах.
Я вспоминаю мамин
юбилей. Ханна, как всегда, опоздала и появилась в ресторанчике с видом на
Эресунн в середине обеда, весьма неубедительно объяснив свое опоздание.
Солнечные лучи падали на крышу ресторана, на панорамные окна, выходящие на
пролив, в зале было душно, как в сауне. Людей в ресторане становилось все
больше, а кислорода все меньше. Возможно, это и стало причиной маминого
приступа. Вскоре после появления Ханны у нее сильно закружилась голова. Мама
быстро пришла в себя, но некоторое время спустя начались панические атаки.
Головокружение и приступы нервозности охватывали ее в самых непредсказуемых
местах: у врача, пока она ждала приема, в парикмахерской, за рулем. Врач
предложил попробовать транквилизаторы, но мама не соглашалась: ей уже случалось
принимать их раньше, она чувствовала от них слабость и мысли путались.
Привычный коктейль из сердечных, понижающих давление, мочегонных и болеутоляющих
лекарств позволил ей, конечно, продержаться еще несколько лет, однако болезнь
отца, которая превратила его, по сути, в овощ, мама пережить не смогла.
На мониторе ноутбука,
насколько позволяет понять мой немецкий, – что-то
вроде стандартного письма в немецкую общественную организацию, действующую в
Африке. Заголовок гласит: «Уникальная вакцина от малярии поможет спасти
миллионы жизней», а дальше говорится о том, насколько важно, чтобы африканское
коренное население понимало и не ставило под сомнение тот факт, что новая
вакцина абсолютно безвредна, напротив, ее задача – спасать жизни. Организация
должна создать вокруг препарата ауру надежности и защищенности, убедив местных
жителей не уклоняться от прививок, когда врачи «Рейнбоу медикалс» приезжают в
их края с мобильной, оборудованной всем необходимым станцией вакцинации. За эту
работу немецкая компания получает оплату наличными согласно договору. Письмо
написано на официальном бланке «Рейнбоу медикалс», в качестве адреса получателя
указан город Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария, и подписана бумага Лизой Майер,
директором отдела разработок.
Я набираю в гугле
«Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария»: этот городок, как выясняется, находится на юге
Испании, рядом с Кадисом, и, судя по всему, известен в первую очередь своей
близостью к натовской военной базе, держащей под контролем Средиземное море и
имеющей противоракетный комплекс – для защиты от «угрозы со стороны исламского
мира». Ниже в списке найденных результатов – «Инновации и производство Рейнбоу
медикалс». Все ясно, значит, в Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария расположен их офис, а
вот и слоган пропечатан заглавными буквами на всю ширину монитора: «Наши
вакцины спасают миллионы жизней». Я зачитываю информацию Йохану, и некоторое
время мы молча обдумываем ситуацию.
Затем Йохан берет у меня
ноутбук и вводит в поисковую строку «Лиза Майер».
–
Все верно, – замечает он. – Это дама известная. Бывший политик, раньше
поддерживала линию партии «зеленых» в бундестаге, была членом Европарламента.
Ярая противница могущественных лоббистов фармацевтического производства. Однако
сейчас, видимо, перешла в лагерь своих былых противников. Итак, все дороги
ведут в Берлин к Лизе Майер.
Он смотрит на меня, я
киваю. Но думаю о том, что моя мама в последние месяцы жизни стала маленькой и
почти прозрачной, иногда почти паряще-неземной, как бабочка, которая порхает в
солнечных лучах, нежно осыпая всех и вся своей ангельской пыльцой. Да она и
внешне походила на ангела – тоненькой фигуркой и белыми, как мел, волосами. Она
умела видеть человека насквозь и знала его мысли и чувства.
13
Не знаю, сколько раз за
ночь я просыпался на жестком матраце в нашем подвальчике, но уже давно
наступило утро. Йохан болтает на кухне с Кирстен, пьет кофе, опять ест булочки
с сыром бри и, заметив меня, обрывает свой рассказ на полуслове.
– Доброе утро, доброе
утро, – говорит Кирстен, наливает мне кофе и кладет пару булочек на решетку
тостера, который начинает тикать, отсчитывая секунды, и вскоре раздается
финальное «блим».
Я поддаюсь нахлынувшей
внезапно меланхолии, раздумьям о бренности всего земного, вспоминаю маму,
которой больше нет рядом, и отца, который в обозримом будущем тоже уйдет в мир
иной. Когда он умрет, я довольно скоро перестану вспоминать о неприятных чертах
его характера и буду возвращаться мыслями лишь к неповторимым часам,
проведенным с ним рядом.
Заставляю себя
улыбнуться Кирстен, кладущей передо мной дымящуюся булочку, разрезаю булочку
вдоль, беру блюдо с бри, горгонзолой и плавленым сыром с пряностями и
колеблюсь, на чем остановить свой выбор. Тостер опять издает свое «блим», а
Кирстен предлагает:
– Попробуйте добавить в
горгонзолу чуть-чуть черносмородинового варенья.
– Звучит заманчиво… У
вас невероятно уютная кухня, – добавляю я, поднося к губам чашку.
– Спасибо, Петер. Это
мое самое любимое место в доме. Я сижу здесь, вяжу, слушаю радио, когда остаюсь
одна дома, и здесь, в тепле, мы едим, если у нас нет гостей. Да, кстати, тебе
привет от Нильсона, – говорит она, повернувшись к Йохану. – Он сегодня поздно
проснется, но вы, само собой, увидитесь в сочельник. И вам привет, Петер, и
счастливого Рождества.
– Взаимно. Передайте
ему привет и поблагодарите за гостеприимство.
Рождество для меня
пустой звук, но я люблю приготовить что-нибудь вкусное, посмотреть фильм,
выкурить косячок-другой и в заключение прошвырнуться по набережной. Надо не
забыть купить что-нибудь на обед.
Мы выпиваем еще по две
чашки кофе, и вот мы уже в машине, машем Кирстен через пока не полностью
оттаявшее лобовое стекло. Силуэт Кирстен кажется воздушным в широком дверном
проеме, и только тут я понимаю, как сильно Мария на нее похожа. Йохан сдает
задом на дорогу и газует, покрышки проскальзывают, пытаясь зацепиться за снег.
– Кирстен все еще
пятнадцать, хоть и выглядит она на шестьдесят пять.
Мы обмениваемся
быстрыми взглядами. Снег заглушает мысли и звуки – ни шума двигателя, ни шороха
шин по дороге, – маленький «фиат» превратился в космическую капсулу, летящую в
безмолвном пространстве Вселенной.
14
Сидим у меня на кухне,
планируем съемки, пьем кофе и обсуждаем, что неплохо бы заказать обед с доставкой.
Почти достигли согласия насчет хлеба, острых колбасок и салата с курицей, когда
раздается резкий стук в дверь. Спускаюсь по лестнице и открываю. На пороге двое
полицейских в форме. Один из них держит у ноги овчарку. У собаки пена в уголках
пасти, глаза налились кровью, она рычит и рвется с поводка.
– Петер Беллман?
– Да, в чем дело?
– Мы из полиции
Копенгагена. – Полицейский достает листок бумаги. – Есть ордер на обыск, и мы
хотели бы войти.
– Но кто его запросил?
Что вы ищете?
– Ваше имя значилось в
картотеке клиентов одного наркодилера. У вас крупные неприятности.
– Отойдите в сторону! –
приказывает второй полицейский.
Гнев закипает у меня в
груди.
– Я знаю свои права!
Имейте в виду, я не оставлю это без последствий.
– Лицом к стене! Я
сказал, лицом к стене! – рявкает полицейский.
На запястьях
затягивается пластик наручников. Полицейский с ордером поднимается вслед за
мной по лестнице, второй остается с собакой в прихожей. Мой мозг работает на
полную катушку. Кто-то написал на меня донос. С чего бы иначе полиции мной
интересоваться? Получается, Янус был прав, вот и доказательства! Я чувствую,
как ощущение бурлящего счастья мгновенно наполняет меня до краев, не оставляя в
теле ни одной свободной клеточки. Но тут вспоминаю о сумке с деньгами и
блокноте – улыбка сползает с лица, и я кляну себя на
чем свет стоит. Однако сумку со стола как корова языком слизнула, чашки стоят в
раковине, и Йохана на кухне нет, как нет его ни в кабинете, ни в спальне. Я
опускаюсь на кровать.
– Ну что, будете сидеть
и ухмыляться? – негромко спрашивает представитель власти и начинает рыться в
шкафу и комоде, выдвигая ящики.
По моим прикидкам ему
лет двадцать пять. Он уже знает, как себя вести, чтобы вызвать уважение. Умеет
выкручивать руки за спину, распоряжаться, сохраняя безжалостную мину, умеет не
задумываясь выполнять приказы, может пристрелить человека и спать после этого
спокойно. Весь он – мускулы и агрессия. Сейчас он докладывает по рации своему
коллеге с собакой, спрашивая, что дальше делать. Ответ пропадает в треске и
писке.
– Оставаться на месте!
– кричит он мне. Сапоги громыхают вниз по ступеням.
Быстро подбегаю к окну,
ухватываю пальцами крючок и набрасываю его, закрывая створку. Внизу под окном
примят снег, и следы ведут в сторону Страндгаде. Я сажусь на кровать.
Полицейский возвращается, и я не могу удержаться от смеха.
– Вам нехорошо?
Я не отвечаю. Он
продолжает копаться в моих вещах.
– Смотри-ка, –
вырывается у него через секунду. Он что-то держит в руке.
– Этот комок
лежал тут в пачке кофе, у задней стенки шкафа. Старый трюк – чтобы собака не
учуяла наркотики. Вы в курсе, что это значит: вы задержаны за хранение
наркотиков и имеете право хранить молчание.
– Я понятия не имею,
откуда это, – говорю я и тщательно роюсь в памяти. Могло ли у меня лежать такое
количество дури и чтобы я об этом не помнил? Возможно.
Но могло и не лежать.
– Разумеется, вы
понятия не имеете. Вставайте и следуйте за мной.
Я сижу на заднем
сиденье полицейской машины и слышу, как шумно дышит за моей спиной собака. Меня
могут задержать до выяснения, поскольку уже не первый раз берут с гашишем.
Стрелка на барометре настроения опять начинает падать, и в меня заползает
усталость отнюдь не физического свойства. Я ненавижу усталость, проистекающую
от бессилия и психологической изможденности. Такая усталость не проходит после
хорошего сна, нет, она сродни депрессии и не отступает подолгу. Что-то я с
годами становлюсь чувствительным и хрупким. Все сильнее тяготит зло, с которым
приходится сталкиваться беспрестанно. Откуда оно берется? Еще немного, и я
начну верить в темные силы, проклятия и прочую суеверную чепуху.
Включи телевизор и
получишь полный набор надругательств над детьми, изнасилований, убийств, войн и
террора. Знай, что ты не в силах защититься, помни, что ты сам себе укрытие,
которое ты же и разрушаешь. Постепенно баланс смещается – от веры в любовь и
гармонию между людьми к вере в могущество зла, в то, что черные, холодные капли
безволия, эгоизма и ненависти сливаются в мрачные тучи, висящие над миром, который
желает нам зла и в котором зло побеждается только злом.
С меня снимают
наручники, отводят в камеру и запирают. Я стою на сером линолеуме и таращусь в
бетонную стену. Нанейкто—тонацарапал:
That’s the sound of the police!
That’s the sound of enemies![5]
Письменный стол,
стоящий у стены, исписан, как в старые добрые школьные времена. Я сажусь на
койку, на тонкий матрац из резиновой пены. Растираю затекшие запястья и
вспоминаю, что у меня брат – адвокат. В другом мире я бы попросил надсмотрщика
позвонить ему, вдруг он сумеет вытащить меня отсюда. «Братишка специализируется
на крупных предприятиях, уклоняющихся от уплаты налогов», – захлебывался я,
бывало, от гордости, однако он с присущим ему самодовольством находил мои
восторги не только смешными, но и обидными. «У него своя вилла в Хеллерупе и
пентхаус в Лондоне с видом на Темзу». Это уже голос моей матери, полный
гордости.
Под потолком камеры
замечаю глаз видеокамеры. Они сидят сейчас и пялятся
на меня, обсуждают меня, издеваются надо мной. Я опускаю взгляд на свои руки и
сжимаю кулаки.
Ключ поворачивается в
замке, и полицейский, которого я прежде не видел, молча
ставит на письменный стол поднос: кружка кофе, ломтик белого хлеба для тостов,
сверху сыр и кусочек красной паприки. Сижу
отвернувшись, пусть не думают, что меня запросто можно купить за бутерброд с
сыром. Но, произнося про себя словосочетание «бутерброд с сыром», я уже
чувствую, с какой силой голод буравит мой желудок, спрыгиваю с койки, заглатываю
бутерброд и выхлебываю кофе. Немного погодя проваливаюсь в сон. Просыпаюсь я
оттого, что рядом с койкой стоит полицейский и трясет меня за плечо.
– Так что мы вас больше
не задерживаем, но вы должны явиться на допрос завтра ровно в четырнадцать ноль
ноль в Главное ведомство. Если вы не появитесь, вас
арестуют. Вот, можете ознакомиться. – Он протягивает мне лист бумаги.
Иду за ним по белому
коридору и выхожу через дверь, у которой снаружи нет ручки – дверь закрывается
за моей спиной сама. Снег светится в темноте.
Подзываю такси. Бывает,
если я вынужден сосредоточиться на какой-то мысли или проблеме, на меня
наваливается сумасшедшая усталость. Мозг словно переполнен и постепенно
начинает застывать, как цемент. Когда на меня такое находит, необходимо закрыть
глаза, и тогда меня утягивает в некое подобие сна, в состояние транса.
Понемногу усталость исчезает, спустя какое-то время возвращается сознание, и
мысли, возникшие за время, проведенное в трансе, будто покачиваются передо мной
в воздухе, так что я могу срывать их одну за другой.
Выйдя из машины, обхожу
дом и ищу следы Йохана, но они давно исчезли. Зато я замечаю контуры других
следов, которые ведут к главному входу, замечаю, что в прихожей непривычно
пахнет кожей. Но на этот раз все лежит на своих местах.
Через несколько минут слышу шаги по лестнице и передо мной возникает Йохан.
– Предлагаю немедленно
отправиться в Берлин, – говорю я первым делом. – Это наша единственная зацепка.
Камера и деньги у тебя?
Он кивает:
– И машина тещи. Видно,
ей не суждено вернуться к хозяйке на Рождество.
15
Кругом белым-бело.
Холод пробирается сквозь одежду и заключает тело в объятия. Дом, в котором
живет Лиза Майер, стоит на тихой улочке под прямым углом к Курфюрстендамм. Нам
везет: к подъезду семенящими шагами подходит пожилая женщина, вставляет ключ в
замок, и мы вместе с ней оказываемся внутри. Спешим на четвертый этаж, стучим в
дверь с табличкой «Л. Майер», но безрезультатно. Йохан извлекает из кармана
швейцарский нож, выдвигает нужное лезвие, вставляет его в замок и поворачивает
его там из стороны в сторону, как будто это самое обычное дело. У меня, в
отличие от Йохана, немного дрожат руки. Наконец раздается щелчок, он нажимает
на ручку и открывает дверь. Мы входим в квартиру, переступив через груду почты
– рекламные буклеты, газеты, письма и два последних номера «Берлинер
моргенпост». Над вешалкой висит вырезанное из газетной передовицы фото в рамке:
три уже немолодые женщины плечом к плечу. Подпись под снимком поясняет, что в
центре – член Европарламента Лиза Майер.
Я заглядываю в узкую,
отделанную кафелем ванную с туалетом и душевой кабиной, прохожу дальше в
гостиную, показываю на дверь в другую комнату. Это кабинет. Кожаный диван с
потускневшей обивкой, перед диваном оранжевый ковер с длинным ворсом, а на
стене телевизор хорошей датской фирмы с плоским экраном. Под прямым углом к
окну, выходящему во двор, возвышается письменный стол из красного дерева. В
задней части стола оборудован мини-бар. Достаю бутылку
«зубровки», с трудом преодолевая соблазн отвернуть крышку и ощутить, как
напиток вливается в горло, как алкоголь огнем бежит по жилам, заполняя пустоты
страждущего тела и разума.
Йохан с камерой в руке
медленно обходит комнату, задерживается рядом с покрашенной в белый цвет
полкой, плотно заставленной книгами. Вдруг он резко оборачивается и выбегает в
коридор.
– Я слышал шаги, точно,
– доносится оттуда его голос. Потом наступает тишина.
На письменном столе
вижу фотографию в рамке: сорокапятилетний Кристиан Хольк,
похоже только что назначенный председателем правления «Рейнбоу медикалс». На
нем костюм того же темно-синего оттенка, что и чернила, которыми написано
название компании под ее логотипом в виде радуги. Одной рукой он обнимает
молодую блондинку. Узнаю Лизу Майер.
Я обхожу квартиру. В
спальне на кровати разбросано белье. Видимо, собиралась впопыхах. Вытягиваю ящики комода – ничего интересного, просовываю руку за
первый ряд книг – тоже ничего, открываю холодильник, набитый овощами, колбасой,
сыром, молоком, маслом. На кухонном столе стоит стального цвета
кофеварка итальянского производства. Пахнет гнилью, и мне даже не надо
открывать мусорный бачок, чтобы убедиться, что она не вынесла мусор.
– Боюсь, соседи могли
нас услышать и позвонить в полицию, – произносит за моей спиной Йохан.
Я сигнализирую ему, что
мы уходим, выхожу на лестничную площадку, торопливо спускаюсь и застываю на
пороге распахнутой двери на улицу. Провожаю взглядом снежинку, и еще одну, и
еще. Слой льда припорошило снегом, и тротуар превратился в каток. Появляется
Йохан, и мы, держась друг за друга, чтобы не упасть, выходим на Курфюрстендамм
– в мир сверкающих снежных оленей, Санта-Клаусов и запутавшихся в кронах
деревьев гирлянд. Мы идем по аллее молча, не
оборачиваясь, минуем вход на большую рождественскую ярмарку, где немногим ранее
этим же вечером пили глинтвейн и слушали немецкие рождественские шлягеры.
Наискосок от ярмарки – универмаг Ка-Де-Ве, где много лет назад в отделе
деликатесов я ел устрицы в компании красивой девушки, которая год спустя родила
мне сына Нора. Недавно я увидел фотографию Нора на первой полосе журнала и тут
же купил номер. Прочитал, что Нору двадцать пять лет, он актер, живет в
Нью-Йорке и только что получил главную роль в телевизионном сериале, который
будет идти и в Дании. Темные, зачесанные назад волосы, плоский лоб, густые
брови, ярко-синие глаза, аккуратно прижатые к черепу уши, нос немного великоват
(в точности как у меня), черная щетина на лице. Я вырвал статью, регулярно
перечитываю ее и удивляюсь. Мое удивление словно комната, в которую проникает
свет, но она шире и длиннее, чем взгляд способен охватить здесь и сейчас, – в
тени углов поджидают новости, которые мне предстоит узнать, будущие страхи,
мгновения еще не пережитого большого счастья, печаль, отчаяние, неведение,
тоска. И это только одна из сотен таких комнат.
Машина стоит на
обочине, там, где мы ее и оставили. Вытаскивая бланк с предупреждением из-за
щетки стеклоочистителя, я мысленно благодарю гуманную немецкую автоинспекцию за
проявленное в отношении нас милосердие. Мы садимся в машину и какое-то время не
трогаемся с места: каждый ждет, что другой примет решение. С какой стати именно
я должен все решать?
– Нужно найти
гостиницу, – предлагает наконец Йохан.
Я поворачиваю ключ
зажигания, включаю поворотник и вливаюсь в поток транспорта. Мы неспешно
катимся по берлинскому миру грез, как-то незаметно пересекаем город и едем уже
по улице Карла Маркса.
– Как тебе вот эта? –
Йохан указывает на здание с облупившейся краской.
«Отель Карла Маркса», –
сообщает неоновая вывеска.
– Добро пожаловать в
Нойкёльн, господа. Вам один номер или два? – спрашивает девушка за стойкой, мы
получаем номер и, сидя на своих кроватях, дожидаемся заказанного ужина.
Раздается стук в дверь, и мальчик в черных тренировочных брюках приносит
поднос: каждому по четыре пухлые колбаски, хлебцы и соус карри в пластиковом
контейнере. Это все, на что способна кухня захолустного «Отеля Карла Маркса»,
расположенного в районе, который едва ли перестраивали со времен ГДР.
Я даю мальчику пару
евро чаевых, чем, судя по его виду, он вполне удовлетворен.
От колбасок остается
непреходящее ощущение тошноты, и на нас накатывает усталость. Мы лежим и пялимся в допотопный транзисторный телевизор. Он висит на
кронштейне, вбитом в бетонную стену. Дублированный на немецкий язык боевик
берет с места в карьер по отработанной схеме. Брюс Уиллис чешет у себя в паху,
и Йохан занят тем же. Может, это успокаивает его – так же, как кого-то
успокаивает массаж мочек ушей, у всех свои способы.
Коричневая в красную клетку занавеска
надулась посередине, словно там, за ней, кто-то притаился, но это всего лишь
ветер заявился без предупреждения и проверяет, не утратили ли мы бдительности,
всего лишь ветер, никаких других угроз, ни лезвия ножа, ни ствола в руках
циничных малых, занятых реализацией своих леденящих душу планов по установлению
нового миропорядка, ни намека на очередное изящное убийство, ничего,
кроме ветра, гуляющего между серыми домами, утопающими в снегу, да и того уже
след простыл, и занавеска опять повисла неподвижно, тяжело и прямо.
На ночном столике в
нескольких сантиметрах от лица Йохана стоит его тарелка, вымазанная желтоватым
соусом. Сладковато-пряный запах заставляет меня встать, убрать на поднос
тарелки с колбасными шкурками и стаканы с опивками и выставить его за дверь.
Выпрямившись, я бросаю
взгляд в коридор и замечаю свет за окном, которое приметил, когда мы шли от
лестничной площадки к нашему номеру – я еще подумал тогда о нем как о вероятном
пути спасения из этого вызывающего клаустрофобию лабиринта. Сейчас свет падает
на стены сферическим пятном, в нем колеблется какая-то тень, и я вижу за
стеклом, на хлипенькой алюминиевой пожарной лестнице, размытые очертания лица и
контуры человеческой фигуры. Лестница блестит в темноте. Я поспешно закрываю
дверь и щелкаю замком, подхожу к окну и разглядываю через щелку в занавесках
парковку. Внизу на дороге угадываются очертания «фиата», о происхождении
которого словно кричат датские номера с чуть ли не напоказ оставленными буквами
DK.
Йохан выскальзывает из
кровати и встает рядом со мной. Поворачиваюсь к нему:
– Что ты делал в
квартире после моего ухода?
– Снимал. Разве не для
этого ты меня нанял? Включил повсюду свет и всё отснял.
От его дыхания пахнет
карри. Я киваю:
– Отлично. Давай
глянем, что ты там снял.
Я достаю оборудование и
копирую файлы с камеры на внешний жесткий диск. И мы снова оказываемся в
квартире Лизы Майер.
Вот я перед письменным
столом, держу в руках рамку с фотографией. Я ощущаю себя единым целым с моим
телом на мониторе, пересекаю вместе с ним, двигаясь спиной вперед, комнату в
направлении прихожей. Камера перемещается через гостиную в спальню.
Загорается свет,
обнаруживая присутствие кровати, ночного столика, встроенного шкафа, потом
появляется дверь в кухню и снова гостиная. Вдруг камера утыкается в пол, как
будто Йохан повесил ее на плечо.
– Пока я пересекал
гостиную, мне пришло в голову проверить, не прячется ли кто-нибудь под диваном
или креслами, и смотри, что я обнаружил.
Йохан демонстрирует мне
белый смартфон, абсолютно такой же, как тот, что лежит у меня в кармане.
– И ты говоришь мне об
этом только сейчас?
– Я забыл о нем.
Включаю телефон и
захожу в сообщения.
Это трубка Лизы Майер,
и самое замечательное во всей этой истории то, что здесь полно эсэмэсок от
Кристиана Холька. Вот одна трехдневной давности, где он предлагает ей
встретиться в «их солнечном домике», поехать вместе на фабрику и решить там,
как быть дальше. А вот эту он прислал позавчера: «Немедленно поезжай в
солнечный домик». Больше ни слова.
Йохан валится на
кровать и закрывает глаза. Я набираю в гугле «Кристиан Хольк и солнечный
домик».
– Это дом Холька в
Михасе. Написано, что он проводит там зиму. Есть ссылка на статью в газете.
«Рейнбоу медикалс» на
этот раз ушла в минус, и, как пишет журналист, Хольк укрылся в своем шикарном
особняке рядом с Малагой – с видом на Средиземное море, а в особенно ясные дни
– на Эр-Риф на севере африканского континента. Газета
отыскала его и может похвастать сделанными папарацци кадрами, на которых мы
видим, как этот сокрушенный жизнью человек весело проводит время у бассейна с
сигарой и коктейлем. На снимке можно различить и его жену, а кроме того –
совсем молоденькую Гертруду Фишер и неких маловыразительных юношей в галстуках.
За эту серию фотографий газете пришлось выплатить Хольку компенсацию.
Йохан садится на
кровати.
– Нет никакого сомнения
в том, что у Холька возникли проблемы. Ему срочно что-то нужно уладить на
фабрике на юге Испании. По всей видимости, это чрезвычайно важно.
– А
следовательно, важно и для нашего проекта. Прокатимся на Коста-дель-Соль? –
бормочу я, и в эту минуту меня осеняет, что ведь мы могли бы навестить мою
сестру Ханну. Я скучаю по ней несмотря ни на что.
Йохан задремал. Я тоже
ощущаю усталость, мысли разбегаются в разные стороны. Но я создаю под
вымышленным именем ящик на хотмейле и отправляю письмо на фабрику «Рейнбоу
медикалс» в Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария. Сообщаю, что я аспирант и работаю над
серией статей, посвященной разработке вакцин, в числе прочего от вируса эбола,
СПИДа и малярии, а также пишу, что вакцинация необходима для поступательного
развития стран третьего мира. Прошу о личной встрече с директором отдела
научных исследований и добавляю просьбу ответить по возможности скорее.
Я стою в темноте и
смотрю вниз, на парковку. Из Берлина до юга Испании не близко.
Вот он заворачивает за
угол, человек с фонариком, свет выхватывает асфальт, машины, стены гостиницы. В
свете уличного фонаря я вижу белые буквы «охрана» на его спине. И сажусь на
край кровати.
16
Часы за спиной
администратора показывают девять. Он неторопливо берет у меня банкноты и
нечитабельным почерком выписывает чек.
Рычащие грузовики один
за другим проносятся мимо нас по улице Карла Маркса. Мы
молча ждем, пока оттают заиндевевшие стекла. Вдруг телефон Йохана издает
какой-то звук.
– Если верить навигатору,
то до Малаги две тысячи восемьсот семьдесят восемь километров. Такое расстояние
мы осилим дня за четыре.
– За три, – говорю я,
вытираю запотевшее стекло рукой и трогаюсь.
– Если поедем в
аэропорт и сядем в самолет, можем оказаться там уже сегодня во второй половине
дня, – вполголоса заканчивает он свою мысль.
Я не внемлю его
предложению. Мы начали этот спор еще в номере. Мое опасение вызывает тот факт,
что меня, вероятно, ищет Интерпол, поскольку я не появился на допросе в главном
отделении полиции Копенгагена. К тому же члены «Мишн зироу» могли состряпать и более серьезные обвинения, лишь бы затормозить
наш проект. В этом случае мы рискуем быть задержанными в любом аэропорту,
откуда нас отправят назад в Данию.
Йохан не верит в
подобное развитие событий, но я прислушиваюсь исключительно к своему
внутреннему голосу, а он громко вопиет. Сворачиваю на автостраду и даю газ.
Дорога сухая, и на
отрезке без скоростных ограничений мы держим сто пятьдесят километров в час,
отчего нашу машинку порядком потряхивает. Когда мы проносимся мимо съезда на
Фульду, с Йохана слетают остатки сна.
– Смотри! – восклицает
он.
Там, куда мы
направляемся, сплошной стеной валит снег.
Я сбрасываю скорость, и
мы неспешно вкатываемся в этот белый мир с его приглушенными звуками и матовым
светом, придающим лицу Йохана голубоватый оттенок. Только одна полоса пригодна
для движения, и я не успеваю даже подумать над тем, сколько времени нам
предстоит провести в этом онемевшем универсуме, как у Йохана вдруг вырывается:
– Канун Рождества!
– Красивое снежное
Рождество, – говорю я.
– Есть охота.
Я сворачиваю с трассы
на ближайшем съезде и заезжаю на парковку перед заснеженной гостиницей.
Вытираясь после душа,
слышу, как Йохан разговаривает со своей тещей: так вышло, что нам представилась
возможность взять очень важное интервью в Берлине. Билетов на самолет не было,
и мы поехали на машине. Конечно, он должен был сначала спросить ее, но это
предложение грянуло как снег на голову, и мы сразу же рванули на задание.
Поэтому он никак не доберется до них в Рождество, ему очень жаль. Как печально,
что они сейчас совсем одни за столом с бужениной, уткой, огромным количеством
красной капусты, не говоря уже о рисовом пудинге со
взбитыми сливками, ванилью и миндалем. На следующий год он уже точно приедет,
как он надеется, вместе с Марией. И тогда уж позаботится обо
всем, он обещает: рождественская елка, стол – все будет на нем. Конечно же, ему
очень нравится проводить у них рождественский вечер, и не только потому, что
она готовит лучшие в мире рождественские блюда, так что нет причины плакать,
пусть она лучше передаст от него привет Нильсону и извинится перед ним за
Йохана, и счастливого им Рождества.
Я выхожу из ванной.
– Кирстен не в
восторге, – сообщает Йохан с кривой усмешкой. – К счастью, у нее есть Нильсон.
Кирстен такой человек… ей необходимо, чтобы во всем был порядок. И чтобы
ничего не менялось.
– Она расстроилась?
– Если ты поставишь
знак равенства между «расстроилась» и «расплакалась», то да, но больше из-за
своего нежелания мириться с непредсказуемостью.
Йохан исчезает в ванной
и пускает воду в душе. Теперь уже моя очередь звонить с пожеланиями счастливого
Рождества. Трубку берут далеко не сразу.
– Это Петер Беллман. Я
звоню узнать, как дела у моего отца. Счастливого вам Рождества.
– Добрый день. И вам
счастливого Рождества, – говорит голос на том конце. Это единственный санитар в
их отделении. Остальные все женщины.
– Как он?
– Разыгрался бронхит,
но ему дают пенициллин, и сейчас уже лучше. В остальном никаких изменений. Ваш
брат сейчас тут. Я могу его позвать, если хотите.
Он уходит, не дожидаясь
моего ответа, и вскоре трубка оживает.
– Чудесно, я рад снова
слышать твой голос, малыш Петер Паучок.
– Молодец, что зашел
проведать папу.
В его ответном смехе
чувствуется холодок, проникающий в мой кровоток и растекающийся по венам.
– Мы как раз открыли
«Шато Кирван» тысяча девятьсот девяносто первого года.
Я вспоминаю, как близки
мы были в детстве. Несмотря на трехлетнюю разницу в возрасте, мы были не разлей вода. Хотя у каждого была своя комната, мы
спали вместе в одной, вместе шли в школу, вместе ходили на футбол, в секцию
шахмат, вместе собирали марки и монеты. Но в гимназии начали
отдаляться друг от друга, потом он поступил на юридический и наши дорожки разошлись,
как это зачастую случается с братьями.
– Где ты пропадаешь? Я
тут заходил к тебе с небольшим подарком, – продолжает он.
– Устроил себе
каникулы. Катаюсь на лыжах, – вру я.
– Один?
– Нет, со старым
приятелем.
– Не думал, что у тебя
есть друзья.
– Я тоже не думал. Его
зовут Йохан. Может, ты помнишь, я о нем рассказывал. Мы познакомились в Гоа, –
и, не дожидаясь ответа, заявляю: – В конце недели я подумываю заехать к Ханне.
– К Ханне? – В его
голосе слышится удивление.
– К нашей сестренке.
Он шумно дышит в
трубку:
– Можешь мне не
напоминать, кто такая Ханна.
– Передать ей от тебя
привет?
– Конечно, почему бы и
нет. Меня зовет сиделка. Нужно идти. Счастливого Рождества, братишка.
Я отключаюсь и смотрю
на телефон. Телефон Лизы Майер. Я звоню теперь по нему, поскольку мой номер
заблокирован для звонков за границей.
Набираю номер Ханны и
слышу автоответчик: школа закрыта на рождественские каникулы вплоть до Нового
года. Просьба присылать срочные сообщения на электронную почту, они будут
прочитаны, и отправитель получит ответ. Это не голос Ханны, однако
слышится в нем что-то знакомое.
Я смотрю на парковку
напротив гостиницы, но это уже не парковка, это сад времен моего детства. Там
полно сорок. Да, так было. Они или сидели, раскачиваясь, на еловых ветках, вечно
настороженные, или прыгали по траве, разгоняя других птиц, или выуживали
что-нибудь съедобное, запримеченное с их сторожевого поста. Однажды отец
застрелил одну из них из «пневмашки». Птица упала камнем, ударилась о газон и
била крыльями, пока он не отрубил ей голову лопатой. Это нисколько меня не
тронуло. Я смеялся над мертвой сорокой. Я, наверное, родился с этим внутренним
холодком, но еще более вероятно, что он стал следствием обстоятельств, в
которых я рос. Неоднократно мой мозг, когда я оказывался в сложной ситуации,
возвращался к тому утру, когда отец подстрелил сороку и потом добил ее лопатой,
которую не спеша принес из сарая. Я вспоминаю эту птицу, волочащую свое
израненное тельце кругами, отцовские сандалии на деревянной подошве, ступающие
по траве, острый край лопаты, нацеленный в шею, и металл, легко прошедший
сквозь кости и сухожилия. Отец поднял безголовую тушку на лопату и так и отнес
прочь. Открылась и закрылась крышка мусорного ведра. Это было неправильно, ее
нужно было похоронить, но я лишь смеялся над происходящим.
Убийство сороки
возымело свое действие. Ее товарки на несколько часов пропали из сада,
освободив место воробьям, черным дроздам и другим пташкам. Но в тот же день
после обеда какая-то сорока уселась на верхушку самой высокой елки. Отец понять
не мог, почему они летят именно в наш сад, а не в
соседские, и предположил, что нам никогда не избавиться от сорочьей напасти.
Его слова запали мне в душу и проложили ходы в моем мозгу. По этим ходам я
пытался блуждать, когда мне выпадала роль брошенного,
но это никогда не помогало мне. Всякий раз я впадал в
состояние бесконечного смятения и острого страха за будущее, переполнявшие мое
тело.
Йохан выходит из
ванной, замотанный в белое полотенце, и минуту спустя мы уже сидим в ресторане
отеля друг напротив друга с вином в поднятых бокалах, и я бросаю взгляд на стол
рядом с раздвижной дверью в кухню, за которым расположились четверо
дальнобойщиков. А кто еще мог оказаться в ресторане придорожной гостиницы в
рождественский вечер? К тому же у нас свой закуток. Официант подходит к нам и
извиняется за вынужденное ожидание: все из-за того, что работает
один-единственный повар. Трудно уговорить людей выйти в праздники, объясняет он
минут двадцать спустя, ставя на
стол говядину с ломтиками картофеля и коричневым грибным соусом. Осушая свой
бокал одним долгим глотком, я совсем забываю о разговоре с братом и всех прочих
неприятностях. Дальнобойщики не перестают подносить ко рту массивные кружки с
разливным пивом.
– Как вам мясо? –
Официант привстает на цыпочки и опять опускается. Подливает нам вина.
Мы оба киваем. Йохан молча смотрит в свою тарелку.
– Ты заметил, что вы,
немцы, если брать в общем и целом, стараетесь
властвовать над вещами? – спрашиваю я.
Прежде чем он успевает
ответить, я слышу свой голос, вещающий о том, что Германия, несмотря на прошлые
прегрешения, была и остается мировой силой, прибавляющей в могуществе. Но вот
вопрос: научила ли немцев чему-нибудь история, способна ли страна на стайерской
дистанции совладать с собственной волей к власти или пятьдесят-сто лет уже не
помеха неистовому желанию предпринять очередную попытку завоевать мир любой
ценой.
– Тогда мы получим наконец «немецкий мир», и наверняка найдется
множество людей, которые предпочтут его миру, в котором будут доминировать мусульмане
или китайцы. Может быть, как раз сейчас засеваются зерна будущей мировой
катастрофы, в которой Германия сыграет решающую роль?
– В таком случае мы это
сами заслужили. На Европе лежит большая доля ответственности за нищету в
странах третьего мира, особенно в Африке. Если бы мы создали в колониях, когда
давали им независимость, подобающие условия существования, они не угодили бы в
лапы сил, борющихся за мировое господство. Мы, европейцы, самые изнеженные и
избалованные люди в мировой истории, и мы ни с кем не хотим делиться своим
достатком. Мы закрываем глаза и уши, когда нищие вопиют о своей нищете, и
отгораживаемся от проблем, которые, как нам прекрасно известно, не минуют и
нас, когда бедные потребуют свой кусок пирога. Не видно никакой перспективы,
европейские политики и не думают искать компромисс и в
конце концов договориться помочь бедным странам встать на ноги. Бессилие и
нежелание увидеть положение вещей в истинном свете приводят к поиску
неадекватных решений, которые рано или поздно проложат путь к гибели всего
человечества.
– Из тебя бы вышел
отличный пророк, Йохан. – Я поражен его внезапным приступом ясновидения. – Но
ты прав. Материализм у нас в Европе вытеснил духовность и гуманность. Мы,
европейцы, представляем собой полмиллиарда отдельных островов, и мы готовы
печься лишь о себе самих и наших земных благах.
Вернувшись в номер,
Йохан, прыская от смеха, потешается над очередным дублированным на немецкий фильмом. Я, задержав ненадолго взгляд на экране,
устраиваюсь с ногами на подоконнике. Пью минералку из мини-бара и смотрю на
снег, кружащийся в свете больших уличных фонарей. По трассе проезжают
бесчисленные машины, нагруженные подарками.
Возвращаясь
домой из Польши с чемоданом, полным отснятых материалов, я хотел купить подарки
Тао, но в те годы в Восточной Европе было ничего не достать. Я свесился через
борт, когда паром из Свиноуйсьце входил в порт, и задолго до швартовки
разглядел маму Тао в свитере с норвежским узором с нашим мальчиком на руках.
Она запрокидывала голову и вглядывалась в корабль, не замечая меня в людской
толпе. Только тогда я вдруг осознал, как сильно по ней соскучился, и у меня
слезы навернулись на глаза. Я бросился обратно в каюту, заставил себя высидеть
в ней подольше и спустился с парома одним из последних. К этому моменту Тао уже
выражал свое недовольство громким ревом, и я стал ругаться, и все закончилось
тем, что она уехала с сыном домой к своей маме, а я отправился к себе и плакал
во сне.
Йохан как-то незаметно
перестал подавать признаки жизни. Я заползаю под одеяло. Матрац жесткий.
– Ты спишь? – шепчу я в
темноту и не получаю ответа.
Слышу только звук
своего дыхания. Я приближаюсь к воротам в царство сна.
17
Брюки
словно сели на размер после того, как был съеден обильный завтрак – омлет,
сосиски, несколько ломтиков белого хлеба с сырной нарезкой и джемом,
апельсиновый сок и кофе с горячим молоком, так что я ослабляю ремень на одно
отверстие и начинаю размышлять, какими будут первые признаки нового ледникового
периода. Мир вокруг нас полон вьющихся в воздухе белых хлопьев.
Йохану не приходится
напрягаться за рулем, он уже четвертый час выдерживает неизменные шестьдесят
километров в час по заснеженной трассе, держась на расстоянии от впереди идущих
машин, чем заметно выделяется на фоне местных водителей. Тут рассудочное
поведение немцев дает сбой. Наверное, слепая вера в
непогрешимость немецкого автопрома виной тому, что они чуть ли не подпихивают
друг друга и наш «фиат» в задний бампер, безучастные к тому, что дорога давно
превратилась в каток. На многих участках трассы отсутствует ограничение
скорости, и черные автомобили скользят мимо нас по заснеженной полосе для
обгона. У одних из динамиков доносится попса, у других хеви-метал.
This is the
place where I belong
I really love to turn you on
I’ve got your
sound still in my ear
While
your
traces
disappear…[6]
– Там вообще кто-нибудь
есть за рулем или этой машиной управляют дистанционно из какой-нибудь удаленной
галактики? – бурчит Йохан, глядя в зеркало заднего вида. – Меня так и подмывает
дать по тормозам.
Внедорожник с высоким
клиренсом и тонированными стеклами словно приклеился к нам сзади.
– Не самая хорошая
мысль, если принять во внимание, что он минимум втрое тяжелее нас. Мы рискуем
превратиться в обгоревшие трупы в груде металлолома на обочине, – говорю я и
продолжаю мурлыкать: This
is
the
placew
here
I
belong.
Навстречу движутся две
снегоуборочные машины с красными мигающими аварийными огнями. Йохан прижимается
к обочине, пропуская их, то же самое делает едущий за нами автомобиль. Вскоре
Йохан заезжает на заправку и подруливает к колонке, черный автомобиль следует
за нами и подъезжает к одной из свободных колонок, но никто из него не выходит.
Четыре выхлопные трубы выбрасывают пар.
Йохан заходит в
магазинчик и возвращается с кофе и бутербродом. Тогда открывается дверца с
противоположной от нас стороны черного авто, и я вижу спину мужчины в пуховике,
который тоже направляется к магазину, ни разу не взглянув в сторону заправочных
колонок. Мне приходится отъехать, чтобы дать место следующей машине, и встать
немного поодаль. Йохан стряхивает снег с куртки и садится внутрь. Тут я
замечаю, что внедорожника уже нет, и чертыхаюсь. Завожу мотор, даю газ, так что
покрышки выскальзывают из колеи и цепляют край наста и льда, и мы выскакиваем
обратно на трассу.
– Мы уже недалеко от
Шварцвальда, я ощущаю это всем телом, – говорит Йохан, но не может точно
сказать, где мы, потому что все указатели вдоль трассы занесло снегом, а
навигатор потерял сеть. Темнота нарастает из прорех между снежными хлопьями, и
дорогу постепенно заносит все больше, она делается все уже и идет в гору. Мы
окружены горами, и машины уже не жмутся друг к другу. Уже давно мы не видели ни
одной заправки, хотя это не проблема, ведь у нас еще полбака. Но время идет, и
скоро мы пытаемся преодолеть почти отвесный подъем на последних парах бензина,
колеса прокручиваются, пахнет горелым, я не успеваю заметить на нашем пути
огромный сугроб и въезжаю прямо в него, так что автомобиль со всех сторон
заваливает снегом, и мы останавливаемся в полной темноте.
Мне удается вернуть
«фиат» к жизни, я включаю заднюю передачу, даю газ, мы выскакиваем из сугроба и
скользим обратно, вниз по склону. Покрышки уже не цепляют асфальт, и я стараюсь
хотя бы держаться подальше от обрывов вдоль дороги, чтобы не заехать туда, где
темнота совсем чернильна и бесконечна. Потом раздается удар, скрежещущий звук,
и автомобиль сильно дергает, значит, мы провалились задним колесом в кювет,
идущий вдоль дороги. Я выбираюсь из машины и вынужден констатировать, что без
посторонней помощи нам отсюда не выбраться.
– Может, мы сможем ее
приподнять? – говорит Йохан и берется за бампер. Мы тащим и толкаем, но даже
наших объединенных усилий недостаточно. Снова садимся в машину, и я включаю
«аварийку».
Мобильный
Йохана по-прежнему не ловит сеть. Я ставлю климат-контроль на минимум, чтобы не
расходовать бензин, и слежу за уровнем топлива – стрелка уже в красной зоне.
Мимо нас никто не проезжает, и мы беседуем о том, что дорогу, видимо, закрыли
внизу, в долине, из-за опасности схода лавины. Меня посещает мимолетная мысль о
возможной опасности нашего положения, но я гоню ее от себя. Паника – наш
первейший враг, а нам ни в коем случае нельзя замерзнуть здесь насмерть, когда
уже столько сделано и у меня на руках важнейший материал за всю мою карьеру.
Включаю дворники,
прислушиваюсь к жужжанию движка и вдруг слышу стрекот цикад. Они не затихают ни
на секунду. По крайней мере в Гоа. Я лежу в постели,
жду рассвета. Сквозь щели в окнах тянет прохладой. Я поднимаюсь. Покрытые росой
листья на деревьях блестят в слабых утренних лучах солнца. Аромат сирени
касается моих ноздрей, и я иду по тропинке, змеящейся по горному склону. Тут и
там она отмечена предупредительными знаками. Между валунами валяются ветки и
черно-серые листья, верхушки деревьев шелестят на ветру, и неподалеку
низвергается в долину водопад. Я непременно хочу забраться на самый верх, где
деревья уже не растут, скалы обнажены, а ветер тонок и холоден. Футболка липнет
к спине, я останавливаюсь и ловлю ртом воздух. В эти мгновения солнце
балансирует на кромке долины, наведя сверкающий луч своего
прожектора на несколько прижавшихся друг к другу деревьев на склоне,
потом луч скользит дальше по блестящему граниту и достигает бесшумно рушащегося
вниз водопада. Теперь деревья поднимают свои ветви, птицы расправляют крылья и
два бурундука с пушистыми хвостиками скачут по кругу. Я добираюсь до
скошенного, голого скального массива и тут замечаю орла, плавно совершающего
свой первый утренний облет. «Петер, Петер!» – зовет меня чей-то голос.
Поворачиваюсь к Йохану.
В это мгновение мотор кашляет и глохнет. Больше машина не заводится.
И тут крадучись
вползает холод, просовывает свои посиневшие кривые пальцы под одежду и шевелит
ими там, касаясь кожи.
– Нам нельзя здесь
сидеть, мы должны двигаться, чтобы сохранить тепло, – говорит Йохан. – Если мы
пойдем по этой дороге, то рано или поздно придем в долину. Там должны быть
жилые дома.
Оставляю ключи от
машины на переднем сиденье – на тот случай, если мимо проедет эвакуатор,
забираю с заднего сумку и выбираюсь на холод.
Ветер без устали
швыряет в лицо острые, как нож, кристаллики льда, пока я тяжелым нешироким
шагом спускаюсь вслед за Йоханом по горному склону. Заграждение из камней,
которое отделяет полосу дороги от неизвестности, скрыто под снегом, и
невозможно понять, где начинается обрыв в темноту.
Внезапно Йохан издает
вопль и исчезает в снегу. Я резко останавливаюсь и чувствую в этот миг, как
что-то внутри меня рушится. Да как я мог поверить, будто способен добиться
очередного невероятного успеха, сделав этот документальный фильм! Старый
эгоист, фантазер, опустившийся неудачник, утративший почву под ногами! Мой
идиотский замысел стоил Йохану жизни! Я опускаюсь на колени, осторожно
наклоняюсь вперед и стараюсь разглядеть, что там внизу, в этой снежной дыре.
Йохан сидит верхом на ветке в каком-нибудь метре от меня и машет рукой. Даже
сумка с камерой по-прежнему у него на плече. Облегченно вздыхаю и машу ему в
ответ. Ветви дерева совсем рядом с краем обрыва, крону всю завалило снегом.
Холода я уже не чувствую.
– Мне ни за что не
вылезти обратно, – констатирует Йохан, охватывает ногами ствол и скользит по
нему вниз. – Спускайся сюда! – кричит он, оказавшись на земле.
Ложусь на живот и
сползаю ногами вперед в дыру, нащупываю опору, на которую могу встать, и
хватаюсь руками за верхние ветки. Вскоре я тоже еду по гладкому стволу вниз.
Наше дерево не единственное тут – они стоят бок о бок,
образуя подобие иглу, а снег лежит метровой толщины слоем на их кронах.
Мы идем или, скорее,
скользим от дерева к дереву, выбираясь из-под крыши иглу и спускаясь дальше по
склону. Наконец местность становится немного более пологой, и мы выходим на
поперечную дорогу, которая серпантином уходит вниз к подножию горы. По обеим
сторонам дороги – засыпанный снегом кустарник.
Я шагаю все тяжелее, и
напряжение воли тут бессильно. Двигаюсь в смутном параллельном мире, и скоро
сил не останется вовсе.
Мне хочется усесться в
эту мягкую белоснежность и отдышаться.
– Смотри! – неожиданно
вскрикивает Йохан.
Проходит несколько
мгновений, прежде чем картинка запечатлевается на моей сетчатке, но вот я уже
вижу впереди темную тень и стремительно возвращаюсь обратно в реальность. Мы
семеним в направлении хижины, построенной из гладких ошкуренных бревен. Я
берусь за медный дверной молоток. Никто не открывает, и только сейчас я
замечаю, что окна черны, как уголь, и мне даже мерещится запах недавнего
пожара. Гостеприимная семья не выходит к нам, не приглашает в дом, не усаживает
у камина, в котором потрескивают березовые поленья, не укутывает теплыми
пледами и не сует в руки кружку обжигающего глинтвейна.
Вслед за Йоханом обхожу
дом кругом. Не говоря ни слова, он выбивает локтем стекло в одном из окон. Оно
почти беззвучно раскалывается на морозе. Йохан вытаскивает задвижки, влезает в
окно и открывает мне дверь.
– Милости просим! – Он
отступает на шаг в сторону.
В гостиной есть камин,
в сарае обнаруживаются дрова, в холодильнике ничего, кроме четырех бутылок
пива. Мы быстро приканчиваем их, закутавшись в пледы перед пылающим камином.
Тепло медленно расползается по дому, и мы снимаем верхнюю одежду. Я уже успел
забыть и про наш проект, и про «фиат» в снегу и наблюдаю за Йоханом, который
перерывает шкафы и ящики. Из дальней комнаты он с триумфом притаскивает древний
домашний телефон черного цвета с круглым наборным диском. У нас дома был такой,
когда я был маленьким.
Тепло обнимает меня со
всех сторон, и я переношусь в иные миры, которые одновременно и близки, и
неимоверно далеки. Я снова в Гоа, и Йохан бежит ко мне через зал ресторана.
Хватает меня за плечо, швыряет в стену и прижимает поблескивающий на солнце
кухонный нож к напрягшимся мышцам моей шеи. Не знаю, под дозой ли Йохан, но он
совершенно не в себе, и в эту секунду я абсолютно уверен, что он убьет меня.
Кто-то растрепал, что мы с Марией переспали прошлой ночью, и это затмевает его
разум. Я вспоминаю, как мы лежали с ней в какой-то щели между двумя лодками на
пляже и, не издавая ни звука, занимались любовью, как и прочие парочки на
берегу. Я не должен был этого делать. Он убирает нож от моего горла и начинает лупить меня, и я быстро перестаю оказывать сопротивление,
потому что Йохан намного сильнее, к тому же он в состоянии бешенства и на грани
утраты остатков самообладания.
Я знал, что он никогда
не простит мне, никогда не будет мне больше доверять, даже если я пообещаю
больше не смотреть в ее сторону и не приближаться к ней. С того самого дня
Йохан решительно ко мне переменился. Может быть, поэтому я не сдержал данное
ему слово. Мы с Марией встречались по нескольку раз в неделю, когда она вернулась
в Данию, а он продолжал свои одинокие странствия по миру. Он сам сделал этот
выбор, сказали мы друг другу. Потом Йохан наконец
возвратился домой и решил обосноваться вместе с Марией в Германии. И они оба
исчезли из моей жизни.
– Телефон работает! – вопит он в полном восторге.
18
Слегка приоткрываю
глаза и смотрю на желтоватые, плавные языки пламени. Видимо, Йохан ночью
подкинул дров. Я лежу на диване. Во рту пересохло. На столе стоят пустые пивные
бутылки и чашки с недопитым растворимым кофе. Тут я замечаю Йохана, который
растянулся прямо на полу, укрывшись пледом. Спускаю ноги на пол. Взгляд
проясняется и начинает открывать новые детали. Отсветы каминного пламени
мерцают на стенных балках и лижут стены, уходящие под самую крышу. Бытовая
техника на кухне посверкивает в темноте своими красными глазками. Я уступаю
накатившему желанию опять лечь, меня подхватывает непрерывный поток мыслей,
берущих начало где-то в русле моего сознания, там, где вымысел и реальность
сливаются в одно; я верю во все, что представляю, верю в самодостаточность
человека и в то, что сознание вмещает в себя любые факты. Нужно всего лишь
задать вопрос, расслышать ответ и поверить своему внутреннему голосу – вот и
вся премудрость. Нет нужды призывать на помощь науку или вступать в беседу с
ангелами, чтобы Вселенная поделилась своим знанием. Ведь когда человеческое
тело разрушается, оно обретает единство с небесным пространством, со всеми его
галактиками, солнечными системами, звездами и планетами.
Йохан потягивается под
пледом. Я откашливаюсь и пытаюсь вернуться в реальность.
– Как спалось?
– Прекрасно! Супер! –
сонно бормочет Йохан. – А ты как, выспался?
– Мне приснился сон.
– Что снилось?
– Не помню. Хотя нет,
мне снился Гоа. Снились те времена. Ладно, неважно. Лучше расскажи, куда нас
занесло, – интересуюсь я как бы между прочим.
Среди набитых снегом
туч кое-где появились просветы, на небосклон выползло солнце. Мы стоим в
гостиной у окна и не сводим глаз с залитого светом ландшафта.
– Мы совершенно точно в
Шварцвальде, – заявляет Йохан. – Наш с Марией дом километрах в двухстах отсюда,
и городок, где я родился, совсем неподалеку. Если не ошибаюсь, то вон в том
направлении должен быть спортивный комплекс. Там по выходным устраивали
молодежные вечеринки. Коктейль из рома и колы стоил одну марку. После
нескольких стаканов ты уже был готов начистить кому-нибудь физиономию. Чужакам
из других городков не рекомендовалось заявляться и
клеить наших девчонок. К шестнадцати годам нос у меня был сломан трижды… Отец
сам построил наш дом, – продолжает Йохан. – Он стоял на отшибе, до ближайших
соседей надо было ковылять чуть не полкилометра, а весь городок насчитывал сто
тридцать два жителя.
Сугробы вокруг дома и
шапки снега на верхушках деревьев похожи на затвердевшие тучи. Йохан
отворачивается от окна, он погружен в воспоминания:
– Три комнаты, кухня и
туалет на первом этаже, плюс три комнаты и туалет на втором. Сад у нас был
размером с футбольное поле. Там после уроков мы и гоняли мяч. В те дни, когда
не строили в лесу хижины. Отец утверждал, что у взрослого мужчины уйдет не
меньше недели на то, чтобы пересечь Шварцвальд из конца в конец, и притом здесь
легко заблудиться. Нигде мне не было так хорошо, как в моем домике на верхушке
дерева в сумрачной глубине леса. Дома у нас все зависело от настроения отца, ну
а оно зависело от того, сколько он уже принял. Чаще всего он бывал
грустен и серьезен. Он был уже немолод, когда я родился, ему исполнилось
тридцать восемь. Наверное, у него было ужасное детство, не знаю, но он не любил
говорить о прошлом, и родственников у него вроде бы не было. Мама рассказала
однажды, что война и семь лет лагерных работ на шахте искалечили его. В его
жилах текла цыганская кровь, поэтому в конце войны его поставили перед выбором:
или концлагерь, или сражаться против Красной армии. Ему было двадцать три,
когда в пятьдесят втором году он освободился из русского плена.
– А твоя мать? Какая
она была? – Я перехватываю его взгляд.
– Знаешь, для меня до
сих пор загадка, почему она вышла за отца. В отличие от него, она умела владеть
своими чувствами, к тому же была способнее и образованнее, чем он, да и моложе
на тринадцать лет. Вряд ли мама была довольна замужней жизнью. Она выросла в
лучших условиях и, по-моему, понимала, что попала в сети недоброй судьбы, из
которых ей уже не вырваться. Но со мной она никогда об этом не говорила и не
отвечала на вопросы, где они познакомились и почему решили пожениться. Как мама
плакала в тот день, когда у нас с отцом дошло до драки
и он попал из-за меня в больницу! Такие вещи не должны случаться. Мир и
спокойствие в семье – вот все, чего она хотела. Правда, одно время, мне
помнится, она работала на мебельной фабрике и дела у нее шли отлично, работа
заряжала ее энергией, но тут начались ссоры с отцом. Ему казалось, что его недостаточно
обихаживают, когда он, уставший, возвращается с работы. Однако мебельная
фабрика обанкротилась, и жизнь вернулась на прежние рельсы. Моя сестра и я,
наше присутствие в этом мире – вот что не давало матери опустить руки, но потом
сестра забеременела и переехала в Штаты, а я поступил в гимназию в другом
городе и появлялся дома только на выходных… Это я отключил ее от кислорода.
Отец не хотел. Он не мог решиться убить ее и даже не понял, о чем я толкую,
когда я сказал, что, сделав это, он всего лишь закончил бы то, что начал в день
их знакомства.
Все сказано. Помолчав,
я приступаю к утреннему ритуалу: ставлю чайник и заливаю кипятком растворимый
кофе. Сажусь на диван, обтянутый коричневой кожей.
– Где этот Шварцвальд,
если поточнее?
Йохан поднимает взгляд
от пухлой телефонной книги, которую нашел на полке.
– Как ты знаешь, мы на
юге Германии. Вон тот лес тянется вдоль границы с Францией, а до Парижа
километров пятьсот.
– Спасибо, – бормочу я,
а мои мысли уже витают вокруг Тао. Он живет в Париже. В пятистах километрах
отсюда.
Йохан перелистывает
телефонную книгу:
– Если я правильно
понимаю, то недалеко отсюда находится спасательная служба. Позвоню-ка я им.
Возможно, они нам помогут.
Прежде чем я успеваю
открыть рот, Йохан уже с кем-то разговаривает. Трусит вперед-назад, насколько
позволяет длина провода, прижав черную трубку к уху. Разговор идет по-немецки,
и я не понимаю ни полслова.
Я достаю бумажник и
рассматриваю листок с адресом сына. Тао Беллман. Вспоминаю его в профиль на
фотографии – я нашел ее на сайте клиники «Мезон Бланш», где он работает. Как
будто на лицо мальчишки, который все еще прячется в нем, натянули резиновую
маску. Беллмановский нос, ясные голубые глаза, полуоткрытый рот и вполне
взрослая борода.
Йохан уже дозвонился до
Кирстен. Он страшно виноват, но ему нужно название ее страховой компании и
номер страхового полиса на машину. Если ему память не изменяет, у них ведь
страховка распространяется и на заграницу и машину доставят им домой бесплатно.
Извиняется снова, передает мне от нее привет. Звонит в страховую, организует
эвакуацию машины и транспортировку ее в Данию.
Желание отправиться в
Париж и навестить Тао посещает меня уже не в первый раз. Больница в центре
города. Может, удастся убедить кого-нибудь из сотрудников сообщить, где его
можно найти.
Я просто хочу постучать
в его дверь.
Возможно, он откажется
со мной говорить, рассуждаю я, и тогда придется утешаться мыслью, что в Париж я
прибыл не только из-за встречи с ним.
Наверное, логичнее было
бы поехать к нему домой на рю Перл в квартале Маре.
Больше года назад он приглашал меня на крестины моей внучки, моей первой
внучки, но я не нашел в себе сил поехать. Гости, без сомнения, захотели бы
узнать мою подноготную, выведать мои секреты и страстишки, и непроизвольно
всплыли бы частички неугодной правды. Захмелевшие от красного вина члены семьи
подвергли бы меня допросу третьей степени, мне пришлось бы поведать о себе,
свет люстр бил бы мне в лицо, а они подтрунивали бы надо мной, издевались и
высмеивали меня, сподобившегося создать один-единственный фильм, да и то в
незапамятные времена.
Теперь же у меня есть
доказательство того, что я все еще существую, дело, за которое я борюсь,
которое важнее постоянной работы, премиальных и красивой квартиры в самом
престижном районе города. Наш проект возвращает мне достоинство и чувство
самоуважения.
Тут до меня доносится
рев двигателя, и я замечаю приближающийся к дому гусеничный тягач.
– А вот и они! –
восклицает Йохан, выскакивает на улицу и машет рукой.
19
Мы с Йоханом сидим
рядышком на нижней полке в спальном вагоне и едим сэндвич, запивая его пивом.
Мы купили все это в киоске на перроне вокзала в Штутгарте. В тот миг, когда
поезд трогается, я начинаю расти, надуваюсь, как воздушный шар, – вот я уже
размером с купе, скоро заполню весь поезд, потом город, Германию, Европу,
земной шар, Млечный Путь и всю Вселенную. Закрываю глаза и невольно улыбаюсь. Ну хватит! Прекращаю расти, выбираюсь за пределы Вселенной,
усаживаюсь в цветистом уголке и становлюсь единым целым с птичьей симфонией.
– У меня сын в Париже,
– произношу я из своего уголка. – И он сам стал отцом. Я не видел Тао двадцать
пять лет.
Сон идет за мной по
пятам, и, как только настигает, я заставляю себя разлепить глаза, чтобы не
доставить ему удовольствия овладеть мной.
Думаю о Тао и Норе. Во
сне я даже не отваживаюсь вспоминать, как их зовут, но теперь шепчу в темноте их имена и они наперебой отвечают мне: «Да,
папа?»
Я помню всё, каждую
мельчайшую деталь, связанную с моими мальчиками и их матерями. И не имею права
забыть.
Я всегда знал, что
мальчики смогут одолеть любые трудности, вырасти и встать на путь добра. Если
меня спрашивали о сыновьях, я отвечал, что они пошли своим путем
и мы не докучаем друг другу частыми визитами – к чему это, если мы и так есть
друг у друга. Как жестоко и неправильно устроена жизнь: мы не с теми, кем более
всего дорожим. Отчего бы нам не встретиться теперь, когда мы все взрослые,
равные друг другу люди, это было бы великолепно, удивительно! Но нет, это
невозможно. Ведь я бросил их, показав им дурной пример. Тебя бросают, после и
ты от кого-то уходишь, а потом от тебя тоже кто-то уходит – это замкнутый круг,
и нельзя просто закрыть глаза и избавиться от боли. Разве что тебе достанет сил
разорвать этот проклятый круг.
Хочется разбудить
Йохана и рассказать ему, что мой младший сын, Нор, живет в Нью-Йорке, он актер
и уже многого добился, так написано в газетной статье, с которой я не
расстаюсь. А еще написано, что в этом двадцатипятилетнем юноше, шестой год
живущем в Бруклине, есть нечто таинственное, мистическое и притягательное. Он
живет один, детей нет. Нор получил наследство от дедушки по материнской линии,
что дало ему возможность поселиться в Нью-Йорке, но теперь он неплохо
зарабатывает своим талантом. Он только что добился главной роли в остросюжетном
телесериале, будет играть лишенного сантиментов журналиста со скандинавскими
корнями.
Мой взгляд снова
выскальзывает в окно поезда. Воспоминания о сыновьях снова вспыхивают в
сознании. На самом-то деле это всего лишь несколько эпизодов, которые
разрослись, как опухоль, и распирают мозг. Там, внутри, словно притаившись за
кожей лица, солнце прячется за свою материнскую звезду, как прятался я, как
спрятались мои сыновья. Я хотел бы выйти на солнечный свет, бегом побежать
обратно, но мне придется взять туда, к ним, всего себя, без остатка, только
тогда наша встреча состоится…
Однажды я написал
письмо отцу. Написал, что хотел бы поговорить с ним об отдельных эпизодах
своего взросления, задать несколько вопросов и пригласил пообедать вдвоем –
только он и я. Он никак не отреагировал на это письмо. Сначала я подумал, что
оно, видимо, потерялось на почте, и послал его еще раз, но снова
безрезультатно. Он сделал вид, что не получал никакого письма. Я разозлился и
отчаялся одновременно, но у меня не хватило духу выяснить с ним отношения.
Несколько лет спустя беседа с психологом навела меня на мысль записать свои
эмоции и размышления в еще одном письме отцу. Я подробно описал, как болезненно
переживал его эгоизм: он думал только о себе и не замечал, как это сказывается на
мне. Его жизнь не предполагала моего существования, а ведь мы могли бы
доставить друг другу радость. «Ты всегда присутствуешь в моем сознании и много
для меня значишь, – рассказывал я. – Жаль, что мы никогда толком не общались. Я
всегда надеялся, что что-то изменится между нами, ведь мы могли бы встречаться,
и я бы лучше тебя узнал и, может статься, избавился бы от проскальзывающего в
душу, терзающего меня порой страха перед всем неизвестным в жизни и в мире».
Я так и не отослал
этого письма, но написанные слова отчасти впитали и обезвредили мой гнев, и с
этого момента я задышал свободнее, глубже и почти без страха перед будущим.
– Ты спишь?
Вопрос настигает меня
во сне, и сон мгновенно улетучивается. Переворачиваюсь на бок.
– Петер, ты не спишь?
– Ммм.
– Помнишь, как мы
увидели Марию и Сару в самый первый раз?
– Ты имеешь в виду – в
Гоа?
– Да! Черт побери, они были самыми красивыми девчонками, каких мне
только приходилось видеть. Никогда не мог понять, почему Мария выбрала именно
меня. Она могла заполучить кого угодно, но остановила выбор на мне. На
наркомане, едва соображавшем, где он и кто он! Ведь я же ни разу не задумался,
чем можно занять себя в жизни, просто болтался по миру, успел переспать с
полусотней первых попавшихся в Африке и Индии девчонок и мечтал затащить в
постель и всех остальных. Она выбрала меня, человека, который, конечно же,
бросил бы ее, если бы наши отношения переросли во что-то постоянное.
– Пути любви
неисповедимы, – непонятно к чему вворачиваю я, размышляя над тем, помнит ли он
обо мне и Марии.
Лицо Йохана появляется
в поле зрения – он свешивается с верхней полки.
– Ты называешь это
любовью? Хороша любовь, когда я, не успела она уехать домой, тут же оказался в
койке с другой женщиной! Приторговывал гашишем и опиумом, пока не загремел на
полгода в испанскую тюрьму, а потом и в немецкую, придурок!
Скажешь, это тоже была любовь? Или то, что я продолжил кататься по миру и
играть в фотографа, когда она уже была больна и я был
нужен ей дома? Или любовь в том, что я просто бросил ее и ушел, едва она
попросила меня уйти, и даже не попытался бороться за нее?
Молчание опускается на
нас. Кажется, Йохан опять уснул. Мне вдруг приходит в голову, что генетическая
телепатия, вероятно, и вправду существует, это она настойчиво зовет меня через
пол-Европы в Париж. Я знаю, что Город Света – мой город. Отворачиваюсь от
заоконных пейзажей, утыкаюсь лбом в подушку. Не успеваю я забыться, как из
боковых улочек с бешеной скоростью прилетает бестия, набрасывается на меня,
распахивает свою омерзительную пасть и смыкает челюсти на моем предплечье,
отрывает руку, жует и проглатывает. Потом приходит черед другой руки, ноги,
второй ноги, торса, плеч, желудка, легких, сердца, шеи, пока
наконец от меня не остается только голова. Бестия сует морду
к моей голове, обнюхивает ее, двигает мое лицо мордой, но вдруг отворачивается
и сливается с темнотой переулков, и в эту секунду я просыпаюсь, судорожно ловя
воздух, руки шарят по телу и находят ноги, плечи, пах, живот, грудную клетку.
Никогда я еще не испытывал такой благодарности за то, что цел и невредим, за
возможность глубоко вдохнуть и почувствовать, как тело наполняется жизнью, и я
зеваю, потягиваюсь, верчу головой из стороны в сторону, пока не раздастся
привычное похрустывание. И тут поезд въезжает под стеклянный свод крыши вокзала
Гар-дю-Нор.
20
Я беру еще один
круассан с шоколадом, а Йохан заказывает вторую чашку черного кофе. Кафе
находится на улице ла Фейет рядом со станцией метро. Йохан согласился с моим
планом сделать паузу в нашем расследовании и разыскать Тао, раз уж мы все равно
оказались в Париже.
– Само собой. Ты же
босс, – кивнул он в ответ.
Нескончаемый поток
автомобилей за окном. На другой стороне улицы у дверей балкона стоит женщина и
курит. Впервые я чувствую себя в Париже как дома.
– Больница в двух километрах
отсюда. Мне нужно встряхнуться. Пройдемся пешком? – спрашивает Йохан.
Он идет впереди, держа
в руке мобильный с навигатором. Мы сворачиваем направо на бульвар Мажента,
затем налево, на улицу Мобёж, поднимаемся по Рошешуар, и вот мы уже на месте. И
все-таки я почти сожалею, что приехал. Как-то он меня встретит? Мы проходим
мимо больницы и останавливаемся перед бистро, расположенным немного дальше на
той же улице.
– Мне нужно выпить
пива, – говорю я.
– Пива во Франции?
– Именно!
Мы садимся под дышащими
жаром газовыми горелками и укутываем ноги пледами. В это мгновение тучи расступаются и проступает солнце. Оно ласково касается моего
замерзшего лица, и я понимаю, как истосковался организм по солнечному свету, но
весна все еще в недосягаемой дали. Как и здание больницы, хотя оно и находится
прямо напротив, и я напоминаю себе, что приехал в первую очередь ради Тао и
только потом уже немного ради себя самого. Зачем мне идти смотреть на человека,
который, за исключением одного-единственного приглашения, за двадцать лет ни
разу не изъявил желания встретиться со мной? К тому же Тао, боюсь, будет
жестоко разочарован. У него наверняка сложился образ молодого отца. В то время
мне не было равных, я был самым сильным, самым
быстрым, самым умным на свете… Нет, лучше все-таки пойти по домашнему адресу.
Гостиница, в которой мы
останавливаемся после нескольких часов блужданий, находится в Маре на рю Риволи и соседствует с небольшим ресторанчиком,
где мы на холодной террасе поглощаем куски горячего торта. Все столики в
заведении заняты. Озябший официант наливает в бокалы минеральной воды и
поспешно исчезает внутри. Мы обсуждаем, не подняться ли нам на Эйфелеву башню,
чтобы убить время до вечера, когда Тао, по всей вероятности, вернется из
клиники домой, но сходимся во мнении, что рабочий график у врачей
непредсказуем. С тем же успехом мы можем отправиться к нему прямо сейчас.
На табличке рядом с
выкрашенной в синий цвет дверью черными буквами имя – «Тао Беллман» – в
обрамлении вырезанных по дереву змееподобных существ. Выясняется, что он живет
на четвертом этаже. Воодушевленный энтузиазмом Йохана, я жму кнопку домофона.
– Да?
– Меня зовут Петер. Я
твой отец. – Мой голос звучит неожиданно высоко и резко.
– Мой отец?
– Я в отпуске в Париже
и подумал, что…
– Тот самый отец, что
не соизволил приехать на крестины внучки? – перебивает он.
– Но теперь я здесь,
Тао. Прости, конечно, я должен был предупредить о своем приезде.
Домофон молчит.
– Можно мне войти и
поздороваться? – спрашиваю я.
Молчание длится целую вечность.
– Тао, ты откроешь мне
дверь?
– Мне кажется, он уже
отключился, – шепчет Йохан.
Усталость разливается
по телу и вцепляется в меня свинцовыми крючьями. Хочется развернуться на
каблуках и, направляясь прочь, выкрикнуть в сторону
его дома, что всё это недоразумение, что мне не стоило вламываться в его жизнь.
Вот тогда Тао, скорее всего, задержится у домофона и станет слушать голос, чье
эхо будет носиться меж домами и в конце концов
затихнет. Ну а потом он вернется к своим делам и хлопотам,
дочке, моей внучке, и эпизод превратится для него в нереальный отголосок сна, а
мысль о том, что его отец собственной персоной стоял внизу на улице и что-то
бормотал в домофон, пока не отправился восвояси, превратится вскоре в бутон
фантазии в череде дней, полных повседневности и рутины.
Жму на кнопку и не
отпускаю до тех пор, пока не раздается пронзительный писк.
– Я бы с удовольствием
обменялся с тобой приветствиями, – вежливо говорит мой сын, – но сейчас никак
не могу. Ухожу на встречу. Я уже на пороге.
– Может, вечером? Могу
я зайти попозже?
– Ты не можешь
требовать, чтобы я сидел наготове двадцать пять лет и ждал, когда ты позвонишь
в дверь.
– Я и не требую. Просто
надеялся, что ты захочешь меня повидать.
– Но я не могу. Тебе
надо было сначала позвонить. Я еще не готов к встрече
с тобой. Может, если бы ты приехал на крестины… Но ты
не отозвался на приглашение.
– Прошу тебя, прости
меня за это, Тао.
– Иногда слова «прости»
недостаточно!
– Но ты должен со мной
повидаться! Неужели ты вот так просто дашь мне от ворот поворот? Я твой отец.
Мы связаны друг с другом. Мы части одного целого. То, что мы не виделись
столько лет, ничего не меняет.
– Для меня это меняет
всё, – шепчет он.
Домофон, выключаясь,
издает щелчок.
Мы с Йоханом спускаемся
по рю Перл, и я чувствую, как мне становится всё хуже
и хуже, пытаюсь перебороть это состояние, глубоко втягивая в легкие воздух,
разминая плечи, ноги, вертя головой, но оно уже вцепилось в меня и не
отпускает, я для него питательная почва – оно прорастает и цветет во мне,
пуская отростки в глубины моего организма. Пот заливает лицо, я поворачиваюсь к
Йохану. Тот стоит прямо передо мной и что-то говорит, я вижу, как слова слетают
с его губ, но мозг не в состоянии собрать их в осмысленное целое. Я не в силах
более контролировать мысли и чувства, которые мечутся во мне, заставляя мозг
плавиться, а сердце беспокойно биться.
– Что с тобой? –
спрашивает Йохан сипло.
– Просто закружилась
голова, это пройдет, – удается произнести мне.
– Сядь на скамейку и
посиди спокойно. Я принесу воды.
Я мобилизую всю свою
волю, выпиваю бутылку воды, собираюсь с силами.
– Дыши глубоко и
спокойно, – говорит он. – Тебе полегчало?
Я чувствую смятение. Мы
стоим на тротуаре на оживленном перекрестке, и машины,
автобусы, такси и мотоциклы проносятся мимо нас.
– Не так чтобы очень. –
Я пытаюсь взять себя в руки. – Давай вернемся в гостиницу, – предлагаю я.
Внутри у меня все дрожит.
С трудом поднимаюсь по
светлым ступеням мраморной гостиничной лестницы, прохожу во вращающуюся дверь к
номерам на втором этаже и нахожу свою в спартанском духе обставленную комнату,
соседняя дверь – номер Йохана. Ложусь, натягиваю покрывало и разглядываю небо –
все в светодиодных звездах. Не исключено, что это такой серьезный тест на
зрелый возраст, который должен показать, близок ли мой конец или я где-то на
середине пути. Сумею ли я заставить себя сжать зубы и выпрямить спину или мне
предстоит сгнить в какой-нибудь парижской сточной канаве? Напрягаю все мускулы
тела, набираю полные легкие воздуха и задерживаю дыхание
как можно дольше, потом расслабляю мышцы и выдыхаю медленно и спокойно. «Теперь
пусть приходят, теперь уже можно», – шепчу я и рассматриваю явно
отфотошопленный портрет стареющего круглолицего Альфреда Хичкока с длинной
сигарой в зубах. Черная птица с расправленными крыльями балансирует совсем
рядом с огоньком на конце сигары. Окно за моей спиной отражается в стекле
фоторамки. Окно закрывают шторы, но в щель пробивается узкая полоска света,
которая, пока я лежу и разглядываю ее, путешествует через широкую круглую
лысину – вниз, между кустистыми бровями, по высокой переносице и еще ниже,
минуя рот с зажатой в нем сигарой, к волевому подбородку. Я смотрю во влажные
меланхоличные глаза и проваливаюсь в черное пространство, тяжелое от
предчувствия непростой судьбы, ожидающей меня. Потом накатывает волна темноты,
и я все-таки погружаюсь в сон.
21
Где-то поблизости
негромко звонит мобильный. «Наверное, отец», – думаю я, ощупывая карманы в
поисках телефона: он всегда первый, о ком я вспоминаю, когда раздается звонок,
однако голос в трубке принадлежит Пернилле, дочке Януса.
– Я вам помешала?
– Вовсе нет, – сбивчиво
бормочу я. – Как вы там со всем справляетесь?
– Отлично. Мы с моим
парнем навели в квартире порядок, собираемся красить. Но… я вас не разбудила?
– Вовсе нет, – повторяю
я.
– Знаете, я кое-что
вспомнила. В последние дни жизни отец рассказывал, будто за ним следят.
– Вот как.
– Да, он был в этом
уверен, – говорит она совсем тихо. – Отслеживают телефонные звонки и его
запросы в интернете. И он часто видел одного и того же человека, который
следовал за ним на машине, на велосипеде или просто пешком, куда бы отец ни
направлялся.
– А как он выглядел,
этот преследователь?
– Отец говорил – как
типичный ариец. Лет сорока, высокий, широкоплечий, накачанный, коротко
стриженный.
Мне на ум сразу
приходит крепыш, снимавший на мобильный телефон гостей, пришедших проститься с
Янусом.
– Просто я хотела,
чтобы вы знали об этом.
– Правильно сделали,
что позвонили. Спасибо.
– Ладно, пойду дальше
красить.
– До свидания,
Пернилла.
Я уже собираюсь
отключиться, когда она спохватывается:
– Да, чуть не забыла
главное. Отец говорил, у этого мужчины заметное родимое пятно на руке. А может,
татуировка или след от татуировки.
В мозгу раздается
металлическое щелканье метронома, запускающее цепочку мыслей, я пытаюсь гнать
их от себя, но они множатся, растут. Страх цепко держит меня за плечи и
встряхивает, потом хватает за глотку, я не могу вдохнуть, а мне сейчас так
необходим воздух. Тело опять в холодном поту, сердце выскакивает, все плывет
перед глазами. Йохан фотограф, он работает на «Нэшнл джиогрэфик». Йохан мой
старинный друг, которого я знаю еще со времен Гоа. Он торговал наркотиками и
отсидел в тюрьме. Я чувствую жжение в животе, делаю глубокий вдох,
успокаиваюсь, снова закрываю глаза.
Йохан?!
Он сидит рядом с моей
кроватью и листает французскую газету.
– Не закончить ли нам?
– спрашиваю я шепотом.
Он вздрагивает и
привстает со стула:
– Я думал, ты спишь.
Закончить с чем?
– С нашим проектом. Я
не уверен, что у меня хватит запала довести его до конца, – говорю я грустно и
потихоньку анализирую реакцию Йохана.
– Но мы уже неплохо
продвинулись.
– Ты считаешь?
– Что-то случилось? Это
из-за звонка ты вдруг заговорил иначе?
Я скольжу взглядом по
трем татуировкам на его руке. Треугольник, вписанный в круг, звезда и знак Ом,
у него такой же еще на мочке уха. Меня воротит от одной мысли о том, что
«Рейнбоу медикалс» платит ему. Но если это правда, зачем ему помогать мне с
проектом?
С другой стороны, Йохан
не единственный на свете человек с родимым пятном или татуировкой на руке. Я
машинально напрягаю мускулы, словно проверяя их дееспособность, как пилот,
проверяющий состояние самолета перед вылетом.
Лежу и разглядываю
штукатурку на потолке, обрамляющую узором розетку, на которой крепится люстра.
Я включил ее, и отблески сверкающего хрусталя скользят по комнате, как частицы
по сетчатке глаза, как облака по небу, как ложь между двумя любящими.
– Не представляю, что
бы я без тебя делал. – Я поднимаюсь с постели. – Пойдем куда-нибудь перекусим?
Обмен рассказами о
мучающей нас боли начинается с Йохана. Сидя за весьма скудным гостиничным
шведским столом, он описывает, как его отец попал в русский лагерь,
замаскированный под шахту. Прикончив полбагета с порционным джемом и выпив кофе
с теплым молоком, я высказываю мнение, что слово «почему» не самое актуальное,
когда речь заходит об обосновании существования Третьего
рейха или Сталинской империи.
– Убийство,
превращенное в систему и требующее больших человеческих усилий, – это тотальный
террор, и это лежит далеко за гранью наших обычных представлений о вине и
невиновности. Непостижимо, как миллионы людей могли убивать
еще большее число миллионов своих соотечественников или людей определенной
религиозной принадлежности и политических убеждений, но масштаб трагедии
становится еще более чудовищным, когда задумываешься над тем, что у каждого из
убитых были родные и близкие, чья жизнь тоже была разбита вдребезги, – выдает
мой голос порции слов.
– Для близких это была огромная травма, – соглашается Йохан. –
Самое поразительное, что этот немецкий кошмар не был каким-то единичным
явлением. Когда в определенный момент времени все покорежилось, произошло
замыкание всех общечеловеческих ценностей, нас это ничему не научило, не стало
для нас уроком. Мы делаем это снова и снова, а значит, носим в себе зло, ищущее
выхода, потому и вредим другим и самим себе. Страшно задумываться о том, как
легко мы утрачиваем контроль над собой и используем все силы для причинения
зла. Человек – опасный зверь, его нужно бояться.
– Я ищу новое место,
которое стало бы моим, – слышу я свой голос. – С братом и сестрой мы почти
чужие, Тао, мой сын, знать не хочет о моем существовании, мама умерла, а
контакт с отцом я никак не могу наладить. Но я боюсь, что наступит день, когда
его больше не будет со мной. Прости, что без конца говорю о себе.
– Мы, люди, стадные
животные, мы не годимся для одинокого бродяжничества, – кивает Йохан.
Я хочу жить своей
жизнью. Однако куда бы меня ни забрасывала судьба, я оказываюсь перед Тао, который
стоит в дверях, окрашенных синей краской, с вырезанным по дереву орнаментом из
змей. Я мечтаю заглянуть ему в глаза, обнять его, прикоснуться к нему. Всего на
мгновение. Вместо этого мы всаживаем друг в друга короткие заточенные ножи, мы
оба. В спину, бедра, шею, живот, сердце.
Такси останавливается
перед гостиницей, и мы забираемся на заднее сиденье. Взгляд теряется в потоке
людей на тротуаре. Постепенно я начинаю понимать, что все протекает как бы по
кругу. Новые познания и прежний опыт образуют новые комбинации, которые создают
новые витки этого движения. Сейчас мне спокойно на душе от мысли, что я часть
бесконечного круговорота, начатого когда-то в далеком прошлом и неспособного
полностью состояться в далеком будущем без моей скромной лепты. Я принимаю
решение, устраиваюсь на сиденье и говорю шоферу одно-единственное слово. Йохан
смотрит на меня с изумлением.
22
Если взглянуть со
стороны, мы с Тао – отец и сын – почти посторонние. Разминулись
бы на улице, не оглянувшись. Никогда людям не узнать друг друга до
конца. Сколько бы они ни провели времени вместе, каким бы
прочным ни было ощущение близости, человек прячется в свою раковину от
окружающего мира, скрывает свои тайны в глубинах мозга, тела, души и всегда
остаются тени, стремления и мечты, которые он не взялся бы обозначить словом,
несмотря на отчетливое ощущение их беспокойного присутствия. Иногда
человек пытается откопать все это в своем партнере, но потом отступается. Опыт
учит нас, что человека нельзя лишать личного пространства, это самое разумное,
поэтому нам удается сочетать все под одной крышей, но за фасадом продолжают
копиться и расти опасения. Что нам остается делать? Сорваться с насиженного
места и сбежать к самому себе? Или остаться, напичкаться таблетками и жить с человеком,
которого ты больше не уважаешь и с которым вы больше не живете в унисон?
Моя мама несколько
десятилетий своего брака продержалась на лекарствах. Валиум в конце 1960-х,
потом более серьезные препараты от хронических болей. Принять полтаблетки, чтобы
сон был лучше, от этого вреда не будет, сказал врач. Она не единственная, кто
злоупотребляет такими лекарствами. Дания и сегодня остается страной, в которой
сотни тысяч сидят на таблетках, не в силах выносить жизнь, потому что пропасть
между людьми с годами растет. Потому что каждый совместный год требует все
больше усилий, чтобы заставлять чувства теплиться, поддерживать близость, не
давать союзу распасться. Если мы ничего не предпринимаем, то все и
заканчивается ничем, не считая растущей боли и тоски по
чему-то утраченному.
Я представляю, как Тао
кладет ладонь на мою руку, когда мы расстаемся перед его домом. Он торопится на
встречу. Я ловлю и удерживаю его взгляд, я хочу оставить этот взгляд себе,
припрятать его, а мир пусть идет куда шел.
Спустя минуту самолет
заходит на посадку в Малаге, он уже выпустил шасси и несильно покачивается из
стороны в сторону. Открываю глаза и вижу, как стюардесса в прямой синей юбке
собирает мусор. Смотрю в иллюминатор. Нам предстоит пройти таможню. В Париже
проблем не возникло, мое имя в списках подозрительных лиц не значилось, к тому
же, как по заказу, нашелся нужный нам рейс.
– Смотри сюда, – шепчет
Йохан и кивает в сторону стюардессы, которая села рядом с аварийным выходом и
пристегивает ремень. Она поворачивается к нам вполоборота, словно догадывается,
что говорят о ней. Откидывает голову назад и смотрит в белый потолок.
– Невероятная
красавица! – заканчивает свою мысль Йохан.
Я ловлю его взгляд.
– Они у тебя уже были,
когда мы познакомились в Гоа? – Я киваю на три маленькие татуировки на его
левой руке.
– Мне их сделал в
Танжере один старый хиппи, американец.
Йохан неожиданно
уносится куда-то далеко в своих мыслях, и меня это неизвестно почему
успокаивает.
Бледно-желтые поля
приближаются, и шасси касаются посадочной полосы, двигатели ревут в режиме
реверса, по небу разбросаны облака, солнце блестит на корпусе самолета.
Стюардесса поднимается с кресла, с улыбкой сообщает, что за бортом аж восемнадцать градусов тепла, и желает всем счастливого
Нового года. Мы теснимся в проходе, ожидая, когда начнут выпускать из самолета,
но очередь не движется. На улице что-то громко обсуждают,
слов я разобрать не могу, и мне мерещится, будто в полицию аэропорта только
теперь сообщили обо мне и сейчас сотрудники ждут, пока полицейские допьют свой
кофе, затушат сигареты, наденут бронежилеты и с неохотой выберутся из дежурки:
они должны быть во всеоружии, выглядеть безжалостно-суровыми, со щетиной на
щеках и пистолетами. Я уже вижу пулевое отверстие в груди и чувствую, как
пот струйками стекает по спине.
Температура в салоне
поднялась до предела, и мое сердце стучит быстро и оглушительно громко, так что
все вокруг, должно быть, слышат, как оно бьется, и уже вычислили, что со мной
что-то нечисто, наверное, я торговец наркотой с упаковкой героина в желудке.
Все смотрели «Полуночный экспресс» и знают, что человек в такой ситуации
потеет, у него блестят глаза и выскакивает сердце.
– Это же Шенген, –
шепчет мне Йохан в правое ухо.
Он тоже, видимо,
заметил, какая в моем воображении разыгрывается драма.
– Это нам не поможет,
если Интерпол послал запрос, – шепчу я в ответ.
И хотя ничто не
предвещает досмотра, поскольку Испания входит в Шенгенскую зону и досмотр для
граждан других стран Шенгена отменен, сейчас это не гарантия. Точечные проверки
проводятся во всех аэропортах мира каждый день, и если они пробьют мой паспорт
по базе и в каком-нибудь месте замигает какая-нибудь лампочка, то запустится
цепная реакция.
Двери
наконец открывают в обоих концах самолета, через узкий люк врывается свежий
воздух, и людская толпа приходит в движение.
– Иди как будто ты сам
по себе, со мной не заговаривай, – быстро произношу я и устремляюсь следом за
крепкой дамой и ее дочкой-подростком. Когда мы выходим из самолета, я предлагаю
помочь ей с ручной кладью и поспешно поднимаю ее сумку, прежде чем она начнет
протестовать. Однако она дружелюбно улыбается. Я интересуюсь, не в отпуск ли
она прилетела, – нет, наоборот, из отпуска, была у брата в Париже, у него
ресторан на Монмартре, на вершине холма, с видом на город, потрясающее
заведение, которое вот-вот получит мишленовскую звезду. Мы проходим через свой гейт, я киваю ей, сбивчиво произношу: Montmartre
est agréable, j’adore cet endroit[7],
улыбаюсь и одновременно слежу боковым зрением за происходящим, но
подозрительных личностей не видно, а она отвечает мне что-то по-французски, не
могу разобрать что. Еще вполне может быть паспортный контроль, а потом уже
выдача багажа и зона таможни, поэтому я продолжаю поддерживать с ней разговор и
замечаю, что ее дочь готова сгореть от стыда за мать, которая попеременно
краснеет и смеется, и мне все тяжелее дается злоупотребление ее доверием. Вот
мы уже и на улице, стоим, залитые солнечным светом, и смотрим
друг на друга, я пожимаю ей руку и говорю на своем беспомощном французском, что
рад был с ней познакомиться.
– Вот и мой товарищ.
Спасибо за чудесную компанию, – говорю я с улыбкой и машу ей через плечо,
устремляясь за Йоханом к стойке проката автомобилей.
У джипа опущены стекла,
а из магнитолы доносится испанская мелодия. Йохан сидит за рулем, я
расслабленно приникаю щекой к черной раме машины, пока горный воздух медленно
вызволяет меня из железных тисков нервного напряжения.
– Посмотри только,
какой вид, – вырывается у Йохана. Его слова достигают моего сознания, преодолев
несколько слоев мыслей, которые скрежещут одна о другую подобно тектоническим
плитам.
Судя по голосу, он
немного успокоился.
– Должен признаться, я
тоже порядком дергался, боялся, что нас остановят, – продолжает Йохан.
– По тебе трудно было
догадаться.
– Как подумаю, что
снова могу оказаться в испанской тюрьме, так мгновенно обретаю способность с
блеском сыграть какие угодно эмоции. Если сидеть там хотя бы вполовину так же
приятно, как двадцать лет назад, то теперь мне этого уже не пережить.
– Как тебя угораздило
попасть тогда в тюрьму?
– Я разве не
рассказывал? После того как ты с девушками укатил из Гоа, я отправился дальше в
Шри-Ланку. Там мне предложили кило двести курительного опиума за четыреста баксов. По тем временам в Европе его можно было продать за
тридцать тысяч немецких марок. Жадный кретин внутри меня не смог противостоять
такому искушению. Треть я послал по почте на свой адрес в Германии, это все
перехватили на таможне. Но я обнаружил это лишь через год, когда вернулся
домой. Чертовски въедливая немецкая таможня задержала,
кстати, еще и гашиш, который я прикупил в Аиджале, в Индии. Там есть магазины,
которые специализируются на изготовлении поделок и сувениров, служащих
тайниками для провоза наркотиков. Я купил шахматы, нафаршированные килограммом
гашиша, и отправил его на родину. Но там не дураки сидят.
– А что с остальным
опиумом?
– Он был у меня при
себе, когда я прилетел в Испанию, и меня задержали в мадридском аэропорту. На
мое счастье, копы оказались нечисты на руку, большую часть они украли и
обвинили меня в провозе ста граммов. За это полагалось полгода отсидки в Карабанчель, крупнейшей на тот момент европейской
тюрьме, совсем непохожей на немецкие и датские тюрьмы. Там практически
отсутствуют надзиратели, и, если ты загремел в Карабанчель, выживай
как хочешь. Всё по схеме «выживает сильнейший». Бог
меня, к счастью, кулаками не обделил, но досталось мне там по полной, в том
числе поймал и пару ножевых. Оказаться после этого в
Штаммхайме, в тюрьме для террористов «Фракции Красной армии», было все равно что прокатиться в отпуск. Но тоже тот еще отпуск, как
ты понимаешь.
Йохан замолкает и
смотрит вперед – там, напоминая инопланетную флору, по склонам гор вырастают
многочисленные белые – с вкраплением красных – виллы.
23
Солнце клонится к
закату, когда мы добираемся до завода «Рейнбоу медикалс», раскинувшегося на
берегу моря неподалеку от Эль-Пуэрто-де-Санта-Марии. Территория обнесена
металлическим ограждением с колючей проволокой поверху. Я не получил ответа на
мейл, посланный несколько дней назад менеджеру по связям с общественностью, и
потому, как кролика из цилиндра, извлекаю на свет новую задумку. Мы подъезжаем
к стеклянной будке пропускного пункта, и я предъявляю удостоверение.
– Я, как видите, журналист,
а это наш фотограф Йохан. Мы работаем над серией статей, посвященных разработке
новых видов вакцины против вируса Эбола, ВИЧ-инфекций и малярии. Мы
договорились об интервью с директором отдела инновационных разработок, Лизой
Майер.
Смотрю в поросячьи
глазки накачанного охранника. На нем бронежилет и автомат, переброшенный через
плечо. Он куда-то звонит, долго лопочет по-испански и оборачивается к нам:
– У нас нет сотрудника
с таким именем. Мой шеф подойдет и побеседует с вами. Проезжайте, пожалуйста,
вон туда и подождите. – Он показывает на пустующую парковку.
Я откидываюсь на спинку
сиденья, закрываю глаза, поднимаюсь в мягкие облака и приземляюсь на выступ
скалы где-то в другой реальности, откуда сверху видны завод «Рейнбоу медикалс»
и наш джип, потом планирую вниз на пассажирское сиденье, поворачиваюсь к Йохану
и хрипло произношу:
– Я был в гостях у
Ханны, моей сестры, когда она открыла свою академию, года три, наверное, тому
назад. У нее тогда был роман с голливудским актером, Клуни его зовут, у него
там дом. В желтой прессе про это писали, но она не хотела обсуждать со мной эту
историю, так что, может, все это и неправда.
– Ты имеешь в виду
Джорджа Клуни?
– Да. Она до сих пор красотка и привыкла получать то, во что ткнула пальчиком.
Вцепляется и не ослабляет хватку. Я очень беспокоился за нее, когда она была помоложе. Мне не верилось, что такое маленькое
жизнерадостное существо, привыкшее, что его буквально носят на руках, рано или
поздно захочет показать характер.
Стук по крыше машины
заставляет меня вздрогнуть. Седой мужчина в костюме, с кобурой под мышкой,
подает знак выйти. Йохан тоже выбирается из машины. Сердце у меня колотится
учащенно. У мужчины твердое рукопожатие.
– Альваро, начальник
отдела безопасности завода, чем могу служить господам? – Голос с хрипотцой,
будто после бессонной ночи с сигаретами и выпивкой. Взгляд, напротив, ясный и
настороженный.
– Мы приехали
побеседовать с директором отдела инновационных технологий, Лизой Майер.
Договаривались с ней об интервью на тему вакцин.
– Очень странно, – с
расстановкой произносит он. – У нас на предприятии не числится особы с именем
Лиза Майер. Откуда вы?
– Из Дании. Мы
независимые журналисты. Мой друг – фотограф.
Йохан кивает поверх
крыши.
– У нас есть письмо,
подписанное Лизой Майер, из которого ясно, что она работает здесь.
Шеф охраны хмурит
брови:
– Тут какая-то ошибка,
в высшей степени странная и досадная. Когда мне позвонили с поста, я быстро
проверил наших сотрудников в базе данных и могу с ответственностью утверждать,
что Лиза Майер никогда здесь не работала.
– Может, какой-нибудь
другой сотрудник администрации сможет ответить на наши вопросы? Как зовут
начальника исследовательского отдела?
– Ничего не получится.
Он в рождественском отпуске и вернется только десятого января.
– Скажите, как его
зовут, чтобы я мог ему написать.
– Хорошая мысль, –
соглашается начальник охраны с явным облегчением.
Он достает из кармана
металлический чехол, копается в визитках и протягивает мне одну из них.
– Юлия – координатор
исследований, и после отпуска она сможет проинформировать вас о людях, которые
вам нужны. Сожалею, но больше ничем не могу помочь. Прошу меня простить.
Он отвечает на звонок по мобильному,
пожимая нам с Йоханом руки, не отнимая трубку от уха, проходит мимо охранников
и направляется к квадратно-стеклянному зданию административного корпуса,
отражающему солнце и проплывающие облака.
Из ресторана «Лазаро»
открывается красивый вид на горы и море. Кофе здесь варят крепкий и вкусный, а
Йохан ест пасту с осьминогами. Мы ждем сумерек и, когда мир окунается в
голубовато-зеленоватые тона, снова проезжаем мимо «Рейнбоу медикалс» и
стеклянной будки с теми же самыми охранниками. Йохан незаметно снимает все на
камеру через боковое стекло, а цвет небес тем временем мгновенно меняется на черный. Останавливаемся у дороги, оставляем машину на
площадке для отдыха и, подсвечивая купленными фонариками, спускаемся по
тропинке вниз к морю. Вот и решетка ограждения, а за ней завод. Прямоугольные
комплексы, окна только на первом этаже, выше – глухие стены. По-моему,
производственные помещения находятся в нижней части, а лаборатории наверху.
Йохан примеривается снять здания в режиме ночной съемки, такие кадры словно
населены привидениями – специфический киноэффект со светлыми пятнами и угрожающими
тенями. Но не успевает он включить камеру, как один за другим раздаются
несколько громких хлопков, одновременно на территории завода вспыхивают
прожектора. Прямо к нам несутся две собаки. Псы заходятся лаем, белая пена
брызжет из пасти, они бросаются на сетку и рвут ее, клацая обнажившимися
клыками.
– Дежавю! – восклицает
Йохан, не прекращая съемку, пока мы отступаем в сторону моря.
Чей-то голос кричит:
«Аларма! Аларма!»
– Надо сматываться, –
решаю я.
Йохан перестает снимать
и перебрасывает камеру через плечо.
Мы бежим по тропинке
обратно к машине, прыгаем в нее и быстро отъезжаем. Машина летит по шоссе на
юг.
С удивительной
синхронностью мы замечаем ее и одновременно указываем друг другу на придорожную
гостиницу «Инес». Свободных одноместных номеров не осталось, но ничего
страшного, мы постепенно привыкли ютиться в одном номере. Устраиваем налет на
мини-бар и около одиннадцати валимся спать.
Снова мы на шоссе, над
нами голубое небо, я разглядываю склоны гор – они поросли
хвойными деревьями и кажутся издали покрытыми мхом. Не советуясь с Йоханом, я
решил ехать в Ронду – быть может, нам повезет провести Новый год у моей
сестренки. Понятия не имею, дома ли она, но если нет, поищем какое-нибудь
подобие гостиницы.
Ронда словно
материализуется из воздуха между горами, и мы паркуем машину неподалеку от
центра. Йохан слышал, что в городе есть арена для проведения корриды, и
непременно хочет туда попасть, и мы идем вниз по пешеходной улице, выложенной
квадратиками белой и голубой плитки. Я снова и снова глубоко вдыхаю прохладный
горный воздух, он намного свежее, чем тот, к которому мы привыкли, живя в
Копенгагене, Берлине или Париже. Улочка вскоре приводит нас к мощенной брусчаткой площади. Вот она, старая арена, где еще
Хемингуэй и другие корифеи были завсегдатаями. Они курили сигары, надирались в
хлам, упивались кровью быков и сегодня не сходят с
многочисленных открыток, которыми торгуют в скромном магазинчике при музее.
Йохан восхищается прозой Хемингуэя, но отнюдь не мифами об образе его жизни,
наводняющими сотни книг, авторы которых цитируют друг друга.
Арена закрыта. Мы стоим
и слушаем, как какой-то испанец играет на гитаре меланхолическую мелодию, и
говорим о том, что для скандинавов, коими мы и являемся, сочельник, восемнадцать
градусов тепла и солнце – явления несовместимые. Наконец направляемся в сторону
стального быка на пьедестале, и тут у меня звонит мобильный.
– Это снова я, – звучит
в трубке хрипловатый, чуть дрожащий голос.
– Пернилла! Что-то
случилось?
– Прошу прощения, я не
хотела отвлекать…
– Что произошло?
Отхожу на несколько
шагов в сторону от Йохана – он стоит и разглядывает стального быка.
– Когда мы в тот раз
закончили разговор, я взялась мыть окна, выходящие на Фредериксберг-аллее. И
заметила машину. Она проехала вверх по улице, потом обратно и наконец припарковалась перед нашей парадной. Там, в машине,
сидело двое мужчин, и они не спускали с меня глаз.
– Может, они просто
кого-то ждали?
– Я тоже пыталась
убедить себя в этом, пока не зазвонил телефон.
– Так вы с кем-то
говорили?
– Едва ли это можно
назвать разговором. Тот человек говорил все время сам. Начал с того, что я
должна держаться от вас подальше, этим же и закончил.
– Подальше от кого?!
– От вас, Петер. А если
я продолжу общаться с вами или звонить вам, это может плохо кончиться… для
моей дочери. Я сначала говорила с ним, стоя в прихожей, потому что телефон был
в куртке. Потом вернулась к окну и увидела, что звонит мужчина из той машины.
Он был в солнцезащитных очках и в конце разговора помахал мне, представляете? Я
нажала отбой и позвонила своему парню… ну, он тут же примчался, но тех уже и
след простыл. Думаете, это как-то связано с папиными записями?
Голос у Перниллы
совершенно измученный.
– Вне всякого сомнения.
Боюсь, они прослушивают ваш телефон и мой, конечно, тоже. Я бы посоветовал вам
обратиться в полицию и рассказать о случившемся. Обо мне ничего не говорите,
просто сообщите, что вам угрожал незнакомый мужчина, но причина вам неизвестна.
– Да, это первое, о чем
я подумала, но решила сначала позвонить вам и посоветоваться. Я говорю по
старой трубке с временной симкой. Надеюсь, сейчас нас
не прослушивают.
– Никогда нельзя быть
уверенным. Думаю, какое-то время вам лучше не светиться. Держитесь подальше от
квартиры Януса, вам лучше бы на время переехать к вашему парню и пожить у него,
если это возможно, и не звоните мне больше ни с какого телефона, даже если
сочтете, что это очень важно. Будем надеяться, скоро все уляжется.
– Я сделаю, как вы
сказали. – Ее голос потух. – Очень сожалею, что отец заварил эту кашу.
– Любая каша рано или
поздно расхлебывается, – говорю я и заставляю себя
верить, что мои слова звучат убедительно.
24
Кулинарная академия
моей сестры находится в паре километров от центра: к югу открывается вид на
горы, к северу – на Ронду. Я отчетливо помню дорогу, ведущую вверх, но за годы
многое успело измениться. Деревья подросли, и академия больше не
просматривается с парковки. Мы идем по дорожке, петляющей между пальмами и
лавандовыми зарослями, и вскоре оказываемся перед высоким, выкрашенным в белый
цвет зданием с красной черепичной крышей, выгоревшей на солнце. Через шесть
высоких арочных окон видно открытое, безлюдное помещение с низкими круглыми
столами, вокруг которых расставлены стулья. Мы входим внутрь, откуда-то
доносятся звуки радио и металлический скрежет. Проходим через холл с высокими
потолками и оказываемся в кухне, откуда и долетают звуки. В эту секунду
отодвигается дверь, выходит рыжеволосая женщина, напевая себе что-то под нос, и
замирает на месте, заметив нас.
– Глазам своим не верю!
– вырывается у нее. – Уж не ты ли это, Петер? Откуда тебя принесло?
– Вообще-то я живу в
Копенгагене, – улыбаюсь я.
– Я в курсе. Но что ты
тут забыл?
– Хотел тебя озадачить.
А это Йохан. На самом деле, мы по работе, снимаем фильм.
– Мы раньше уже
встречались, но это было сто лет назад, – говорит она изрядно растерявшемуся
Йохану.
Он ничего не успевает
ответить, потому что Ханна несется ко мне и повисает у меня на шее, а потом и
на шее Йохана, целуя нас обоих в щеки.
– Добро пожаловать! Я
всегда это говорю, и говорю я это, потому что действительно так думаю,
братишка!
Она упирает руки в боки
и улыбается во весь рот.
– Занята? – спрашиваю
я.
– Я всегда занята. У
наших студентов каникулы, и мы хотим сегодня устроить большую новогоднюю вечеринку.
Поэтому на кухне дым коромыслом. Хотим сделать фондю, по всем правилам, как мы
это делали в детстве. Само собой, я хотела бы, чтобы вы присоединились. Вы
остановились в гостинице? Если нет, поселю вас здесь.
– Прекрасно. Нас разве
дома не треской кормили?
Ханна качает головой,
как бы говоря: «Не помню!» – и обнимает меня.
– Давайте покажу вам
ваши комнаты. Потом ты можешь поводить твоего друга по дому, показать что где,
если, конечно, сам еще не забыл. У нас студенты со всего мира, здесь яблоку негде
упасть, – говорит она, обернувшись к Йохану.
Мы пересекаем разбитый
во дворе сад. Там растут апельсиновые деревья.
– Знаете, многие мои
подруги сюда переехали. Молодые еще женщины, моего возраста, но мужья у них
какие-то полуживые – от стресса, выпивки и наркоты, при том
что все они прекрасно устроены и работать им не надо. Так чего ради терпеть эту постоянную холодрыгу и дожди в нашем родном
Датском королевстве? – Она внезапно останавливается. – Если хотите, можете
рвать апельсины прямо с ветки.
– Несмотря ни на что,
ты все еще говоришь «в нашем родном»?
– Старая привычка. Эта
печальная страна не вызывает во мне больше никакой ностальгии. Я бы и вообще
забыла о ней, если бы не отец.
– Ты ему звонишь?
– Ты прекрасно знаешь,
что это нереально.
– Я частенько звоню и
расспрашиваю персонал о том, как он там.
– Супер, Петер. И когда
ты последний раз у него был?
– А ты?
Мы останавливаемся
перед флигелем, в котором располагаются комнаты учащихся.
– Ах да, Ханна, ты же
считаешь, что всенепременно нужно окончательно и бесповоротно порвать со своими
родителями и обращаться с ними, как с дерьмом, чтобы увидеть мир свежим
взглядом, – язвительно выпаливаю я, не в силах сдержаться.
– Именно. Я и не
надеялась, что ты окажешься в состоянии уловить мои мысли.
Ханна поворачивается
кругом на каблуках и уходит. Раздается звук хлопнувшей двери.
– До нее с детства все
докапывались, и я никак не могу отвыкнуть ее дразнить, – говорю я.
– Кажется, она
разозлилась.
– Отойдет, она такой
человек.
– Или ты такой человек?
Минуту спустя Ханна
появляется снова, качает головой и начинает смеяться.
– Да, по-другому у нас
никогда не получалось, – говорит она Йохану. – Но это отнюдь не значит, что я
этого господина в грош не ставлю.
Она ударяет меня по
плечу кулачком.
– Теперь ты понимаешь,
о чем я говорил: она раздражительна и агрессивна.
– Я была намного младше
всех в семье. Мой старший братик полагает, что я была маленьким крысенышем,
портившим ему жизнь, однако вот этот парень заботился обо мне. До вечера! –
кричит она через плечо и уносится прочь.
Мы с Йоханом расходимся
по своим делам. Я принимаю ванну и ложусь на кровать. Лежу и не могу оторвать
взгляда от белой горы, чья вершина теряется в облаках.
Академия кулинарного
мастерства расположилась в респектабельном квартале, среди множества многоэтажных
вилл и особняков, прячущихся за высокими желтыми стенами. «Единственная защита
от нелегалов и вороватых иммигрантов», как выражается Ханна, склонившаяся над
мойкой в кухне: она помогает двум невысоким испанкам извлекать из упаковки
кубики льда в форме сердечек, предназначенные для
традиционной здесь сангрии.
Помимо приблизительно
сорока датчан, живущих при академии, тут обитают англичане, немцы, норвежцы,
шведы и пара русских, и значительная часть проживающих собралась теперь в
столовой, где в виде подковы расставлены столы. Вдоль стен стоят блюда с
говядиной и курицей, различные виды колбасок и соусницы – полное
самообслуживание. Горка домашних багетов и ворох салатных листьев составляют
гарнир.
Аперитив уже ударил в
головы, и чем шумнее становится в столовой, тем громче орут присутствующие,
стараясь быть услышанными. Мы с Йоханом машем друг другу с разных концов стола,
где оказались таблички с нашими именами.
Садясь за стол, мы с
соседкой перешучиваемся по поводу разношерстной публики: нечто подобное в
семидесятые можно было увидеть, купив куда-нибудь путевку по системе «всё
включено».
Из шкафов, причем не из самых пыльных
их уголков, извлечены яркие платья и разноцветные юбки – в такие одевались в те
годы, когда мы были молоды и печень позволяла праздновать по полной, однако это
не винтаж, просто стиль ретро и сейчас в моде в Испании, я вижу это по женщине,
с которой меня посадили рядом, и популярная сеть модных магазинов одежды
работает именно в этом пестром направлении, которое еще во времена Франко
создали туристы, довольные выпивкой, едой и солнцем. Нас приглашают сесть, и,
прежде чем я успеваю открыть рот, соседка опять обрушивает на меня поток слов:
– Это было еще до
пропасти кризиса, в которую летит страна, до евро, до потока нелегальных иммигрантов.
Тогда Испании было чем гордиться, кроме пары футбольных команд, неплохо
играющих в еврокубках, тогда еще чувствовалось дыхание истории и люди
выпрямляли спину при одном воспоминании о том, что страна буквально минуту
назад была одной из крупнейших в мире колониальных держав. Но все это в
прошлом, – говорит она и смотрит на меня с кривой усмешкой.
Я ловлю на себе ее
взгляд. Надо бы признаться, что я ее узнал, и предположить, что тут не обошлось
без Ханны, которая рассаживала гостей. Мне прекрасно известно, что они знакомы
уже тысячу лет. Но я молчу. Ведь остается шанс, что она не поняла, кто я.
Неужели я до такой степени пообтрепался? Может, она просто играет, проверяя,
узнаю ли я ее. Меня подмывает сказать, что я узнал бы ее, мою первую любовь, и
столетней старухой. Ее губы сердечком, локоны, падающие на красивое, с
правильными чертами лицо, длинные ресницы медленно и мягко прикрывают лучащиеся
темно-синие глаза, изящные пальцы с орнаментом тончайших сосудов. И общее
ощущение теплоты и радости жизни, которое от нее исходит.
Но она не умолкает:
– Испания сама
подтолкнула себя к пропасти, став разменной монетой в европейском проекте
всеобщего товарищества. А теперь приходится выслушивать от тех же самых
испанцев непрестанное нытье по поводу того, что финансовые требования Евросоюза
не дают стране подняться. Но испанцы же сами, подобно грекам, итальянцам и
многим другим странам-членам Евросоюза, заездили эту лошадку, отхватывая
миллиарды на развитие сельского хозяйства и структурных фондов, все это пошло
на прокорм коррупции и на ошибочные стратегии роста…
– Может, за что-нибудь
выпьем? – начинаю я, но она еще не закончила, даже не думает заканчивать.
– Европа вся
загибается, весь континент. Попробуйте представить себе Европу, в которой вы выросли и которой за время вашей жизни удалось избавиться от
стольких диктаторов, вождей, предводителей военной хунты и других
антидемократических сил. Посмотрите на любую демократическую страну в
отдельности, и вы увидите, что каждая – часть европейского разнообразия. А
теперь перенеситесь мысленно на двадцать лет вперед. Уверена,
к тому времени все это многообразие схлынет. Может, от него останется какая-то
незначительная часть, которую дети будут проходить на уроках истории, но одно
совершенно ясно: мы все делаем успехи в немецком.
– Давайте познакомимся,
– осеняет меня.
– А ты действительно до
сих пор не понял, кто я, Петер? – спрашивает она. – Я надеялась, что ты меня
узнаешь.
– Конечно, я тебя
узнал. Ты все такая же, Сара.
Я не могу отвести от нее взгляда, и,
когда она поднимается из-за стола, я переношусь за ней к буфету и обратно,
внезапно она тащит меня на танцпол, я ощущаю ее тело, прижатое к моему, и
думаю, что надо не забыть сказать ей – люди будущего, я верю, будут тосковать
по тому времени, когда у каждой страны была своя собственная стать, традиции,
валюта, язык, но сейчас не время опять заговаривать о политике, это подождет,
мы танцуем до полуночи, торопливо целуемся под бой церковных часов и чокаемся
шампанским.
– У тебя такой вид,
словно ты погружен в свои мысли, – говорит Сара.
Мы стоим во дворике вместе с толпой других гостей и курим на двоих
кубинскую сигару.
– Нет, что ты… Я
хотел тебе кое-что сказать, но теперь уже не помню, что именно. Принесу еще
шампанского. Не уходи никуда.
Я спешу к бару, оглядываюсь
на нее, она замечает мой взгляд и оборачивается в мою сторону. Протягивая ей
фужер, вдруг понимаю, что она хочет знать, кажется ли мне привлекательной, и
говорю ей, что она очень красива, еще красивее, чем тогда, в незапамятные
времена в Гоа. Я не в состоянии управлять своими мыслями, они носятся вокруг на
крыльях шампанского, я чувствую себя идиотом, ведущим себя как маленький
ребенок, который переоценивает силу собственной притягательности. Когда-то я,
возможно, и умел обращаться с женщинами, но сейчас надеяться на это почти
бессмысленно, и, конечно, шансов с Сарой у меня никаких, я слишком долго был в
употреблении, и в моем шкафу чересчур много скелетов.
– У тебя было много
женщин тогда, – внезапно шепчет она мне на ухо. – Их все еще много?
– Разве? – глупо
переспрашиваю я. Потом качаю головой. – Нет, никого не осталось.
В ней есть что-то
детское, свежесть молодости, создается ощущение, что для нее все – игра. В этом
что-то есть. Всего лишь игра – флиртовать со мной, болтать о политике, а потом о все более и более личном.
К матчу между нами все
готово. Еще немного, и мы углубимся в воспоминания о наших прежних отношениях,
о том, что в них пошло не так, подробнее расспросим
друг друга о детях, родившихся у каждого из нас, а потом и о различных обстоятельствах,
в результате которых сидим в этот новогодний вечер в Ронде, городе, известном
своей корридой.
– Ты мне тогда очень
нравился, ты мне и теперь нравишься, – говорит она и берет меня за руку. – Ты
все время как будто где-то витаешь, ты и в Гоа был не от мира сего, это милая
черта, но позволь дать тебе маленький совет: мир вокруг не стоит таких
серьезных размышлений.
– Потанцуем?
Мой желудок переполнен
шампанским, падающими звездами, лунным светом, желанием.
– Именно об этом я и
говорю, – шепчет она и берет меня под руку.
На танцполе наши тела
снова оценивают друг друга. Пока на нас не налетают Йохан и
Ханна и не вешаются нам на шею, желая счастливого Нового года и чмокая в щеки,
и пока до Йохана не доходит, что Сара – это та самая Сара, тогда он начинает
рассказывать про Марию, а Ханна называет меня своим ужасно доставучим обожаемым
братиком и произносит спонтанную речь о том, как любит меня, несмотря на
все мои бесчисленные промахи и нездоровую привязанность к отцу; тут Йохан
бросается на мою защиту, и я замечаю в своей ладони руку, которая тащит меня с
танцпола на улицу, в ночь, где голоса и музыка звучат приглушеннее. «Неужели
любовь – самая непобедимая из жизненных сил, неужели она, поселившись однажды
между двумя людьми, вечно будет пробуждаться к жизни?» – шепчет мне внутренний
голос. Потом дверь закрывается, и я остаюсь наедине с пылающим телом Сары.
25
«Надеюсь снова тебя
увидеть. Целую и обнимаю», – написано на листке бумаги, лежащем на прикроватном
столике; ниже – номер телефона и смайлик.
Я потягиваюсь и спускаю
ноги с кровати. Мне хорошо как никогда – я в порядке, и я доволен. И чувствую
прилив внутреннего тепла. Тепла и холода одновременно. Пишу на обороте листка:
«Спасибо за чудесный вечер. Уехал заканчивать фильм. Может быть, мы еще встретимся».
Подпись «П».
Пытаюсь собраться с
мыслями, перечитываю ее записку, и тут на глазах у меня выступают слезы. Не
знаю, что со мной происходит, но я не могу их остановить. Нет ничего страшного
в том, чтобы принять ее предложение, говорю я себе, и верхом глупости было бы
отказаться от шанса увидеть ее снова. Рву листок на мелкие клочки и смываю их в
унитаз.
Набираю номер и попадаю
на автоответчик. Оставляю голосовое сообщение: «Мы с Йоханом, по всей
видимости, проведем несколько дней в Марбелье, в их с Марией квартире в
апартаментах “Принцесса Плайя”. Может, заглянешь к нам? Я бы хотел снова тебя
увидеть».
Йохан сидит вместе с
остальными гостями в столовой, где пахнет свежеиспеченным хлебом и кофе. Он
машет мне рукой и выдвигает стул. Я беру в буфете еду.
– Ты уже успел бросить
бедную Сару? – насмешничает Ханна.
– Я понятия не имею,
где она. Ты знаешь?
– Ей сегодня надо было
попасть на какой-то обед, а завтра намечена встреча в Танжере, – начинает
Ханна. – Мне тут стало известно, что вы с Йоханом направляетесь по делам в
Михас. Какой сговорчивый клиент вам попался! Согласен
дать интервью первого января. Хотя он, возможно, и не в курсе, что ему придется
давать интервью?
– Это не твоя забота,
но я действительно рассудил, что в такой день легче застать человека врасплох.
– Когда вы вернетесь?
От меня не ускользает,
как она гладит руку Йохана.
– Не знаю.
– Большинство учащихся
начнут возвращаться уже сегодня, так что ночлег вам не гарантирован. Но за
углом есть небольшая гостиница с завтраком. Я там жила несколько месяцев, пока
строился дом.
– Мы переночуем в моей
квартире в Марбелье, – отзывается Йохан.
Мы едем по узкой
дороге, которая балансирует на горном склоне и довольно скоро начинает
спускаться крутым серпантином к морю, и паркуемся перед роскошным особняком в
пригороде Михаса.
«К. Хольк» – значится
на бронзовой табличке. Отсюда открывается прекрасный вид на живописную
местность с площадками для гольфа, прибрежными городками и сине-зеленым морем,
сливающимся в дымке с безоблачным небом. Немного поколебавшись, перехватываю
взгляд Йохана и жму на звонок. Дверь открывается, и перед нами предстает
Кристиан Хольк в домашних тапочках и халате. Он похож на человека, увидевшего
привидение.
– Кто там пришел? –
доносится из дома женский голос.
Я замечаю в темной
прихожей Гертруду Фишер.
– У вас, журналистов,
не существует понятия чести. Сейчас Новый год! Выключайте камеру и убирайтесь!
– кричит она, отодвигает в сторону не произносящего ни звука Кристиана и
захлопывает дверь.
Звоню снова, безрезультатно.
Упорно стоим и ждем, потом звоним опять. Теперь дверь рывком распахивается, и
взбешенная женщина кричит из темноты, что мы находимся в частных владениях и,
если мы не уберемся, она позвонит в полицию. Йохан снимает эту сцену на камеру.
– Нам надо собраться с
мыслями, – говорю я, когда мы возвращаемся к машине. – Если мы хотим с ним
побеседовать, нужно действовать энергичнее. Кристиан Хольк должен понять, что
есть всего два варианта: либо он предстанет перед общественностью как человек,
который раскрыл планы, вынашиваемые «Мишн зироу», либо окажется одним из лиц,
стоящих за этими планами.
Мы возвращаемся к
вилле.
Кристиан Хольк стоит на
выложенном плиткой полу перед дверью и вполголоса разговаривает с Гертрудой
Фишер, уже одетой. Заметив нас, она кивает ему, быстрым шагом идет по дорожке
нам навстречу и проходит мимо, не сказав ни слова. Звонко хлопает дверца
машины, и колеса с визгом пробуксовывают на асфальте.
– А, вот и вы наконец, ха-ха. Выключите-ка на секунду камеру, – просит
Хольк устало. – Петер Беллман, не так ли? Вам кажется, будто вы нашли ответы на
все вопросы, но на самом деле блуждаете в дебрях собственной фантазии. Чтобы
разобраться в этой истории, придется вернуться в восьмидесятые. Холодная война
положительно отображалась на стабильности мира, сегодня уже не то, сегодня в
мире все непредсказуемо…
Его голос утратил
обычную твердость, искреннего гнева в нем тоже не слышно. Похоже, панцирь
Холька дал трещину.
– Мы приехали дать вам
возможность высказаться. Когда вся эта история с «Мишн зироу» выплывет на
поверхность, на вас начнется самая настоящая охота и вас обвинят во всех
смертных грехах, наверняка и в тех, которых вы не совершали, – говорю я.
– Я бесконечно устал от
вас обоих. Если бы вы знали, во что ваше существование обошлось мне за одну
только последнюю неделю…
В этот момент входная
дверь за его спиной слегка приоткрывается, и из нее выглядывает бледное
морщинистое лицо.
– Я же просил тебя не
выходить, – резко говорит Хольк по-немецки.
– Лиза Майер? –
вырывается у Йохана.
Она распахивает дверь и
выходит из дома. Да, теперь и я вижу, что это она.
Хольк быстро обнимает
ее. Правый глаз женщины покраснел от кровоизлияния, и скула приобрела
желто-синий оттенок.
– Чего они уставились?
– спрашивает она по-немецки.
– Прошу прощения, – отвечаю
я тоже по-немецки.
Йохан ставит на плечо
камеру и начинает съемку.
– Выключите камеру
немедленно! – Кристиан Хольк срывается на крик. – Если наш разговор вообще
состоится, а я еще не принял окончательного решения, то она не должна
фигурировать в записи.
– Вы не в том
положении, чтобы диктовать свои требования. – Я слышу себя самого словно со
стороны, голос звучит твердо.
– Ошибаетесь. Если
хотите получить историю, за которой пришли, будете делать все
в точности как я скажу. На закате своей карьеры я достаточно точно
следовал оценкам, которые мои персональные советчики давали в той или иной
непростой ситуации. Гертруда ни разу не ошиблась в своих прогнозах. В умении
оценить ситуацию ей нет равных. – Он выдерживает
длинную паузу. – Однако на этот раз я послушаюсь своей совести, как бы глупо
это ни было. Идите за мной, вот сюда.
Вслед за Кристианом
Хольком и Лизой Майер мы обходим дом и спускаемся по каменным ступеням
лестницы, соединяющей четыре террасы. Достигнув нижней, откуда, как и со всех
остальных, открывается вид на море, мы минуем бассейн, от которого идет пар,
пересекаем еще одну террасу, выложенную желтым камнем, и оказываемся в тени
пальм перед невысоким гостевым домиком с красной черепичной крышей.
– Здесь нам никто не
помешает, – говорит Хольк, открывает дверь, и мы входим в уютную хижину с
гостиной, спальней, в которой установлена двуспальная кровать, прекрасно
оборудованной кухней и spa-ванной.
– Но помните, что Лизы
не должно быть в кадре, и участвовать в нашем разговоре она не будет. Да и я не
гарантирую, что отвечу на любые вопросы.
Йохан устанавливает
камеру на штатив и усаживает Холька в плетеное кресло, как раз там, где
солнечные лучи проникают в окно и освещают его фигуру. Он похож на задумчиво
глядящего прямо перед собой мудреца из какого-нибудь сказочного фильма. Я
занимаю место справа от камеры.
– Кристиан Хольк,
расскажите, пожалуйста, об организации «Мишн зироу».
Его взгляд по-прежнему
устремлен в одну точку, и в этом взгляде читается усталость. Потом он начинает
говорить.
– Впервые я услышал о
«Мишн зироу» больше тридцати лет назад, в начале восьмидесятых. Я был
директором одной медицинской компании, принадлежавшей немцам. В деловых кругах
пошли слухи, будто совсем недавно появилась тайная организация, действующая по
всему миру. Говорили, что она состоит из директоров предприятий, политиков и
других влиятельных фигур, а цель ее – предотвратить войны. Только не с помощью
привычных демократических форумов, а на внутренних фронтах, если можно так
выразиться. Секретный клуб, членом которого каждый хотел стать, если он,
конечно, существовал в действительности. Но подтвердить эту информацию никто не
мог. В период холодной войны о чем только не болтали, борода
и темные очки с синим отливом в то время были на всех экранах, ох-хо-хо. К
своему огромному удивлению, я однажды получил письмо от человека,
представившегося начальником рекрутингового отдела международного комитета,
который занимался вопросами мира в развивающихся странах. Писавший
предложил мне стать членом комитета и пообещал зайти в офис – рассказать
поподробнее, о чем идет речь. Через несколько дней в моем графике
намечалось окно, и я попросил секретаршу перезвонить ему. В назначенное время
явился хорошо одетый мужчина средних лет. В организацию, которую он
представлял, входил широкий круг лиц, занимавших важные должности по всему
миру. У меня сложилось стойкое убеждение, что в действительности это и была та
самая «Мишн зироу», хотя в нашу первую встречу название организации ни разу не
было упомянуто.
– И вы
не колеблясь встали под ее знамена?
Кристиан Хольк слегка
качает головой. Его взгляд скользит по Лизе Майер, стоящей у меня за спиной.
– Никак не уразумею,
откуда в вас, журналистах, такая предвзятость. Казалось бы, должно быть
наоборот – вам положено ставить во главу угла любознательность и желание
докопаться до истины.
Он шумно вздыхает и
возвращается к тому, на чем остановился:
– Предчувствие меня не
обмануло, и, когда я, уже многим позже, понял, в чем заключалась истинная цель
«Мишн зироу», я отказался иметь с ними дело.
– А когда вы это
поняли?
– Не сразу. По всей
видимости, организация отводила некий срок – года два
примерно – для первичной интеграции человека в систему. За это время меня не
раз просили принять участие в различных гуманитарных проектах. И я с радостью
соглашался. Это же все во имя добра, думал я. Ха-ха.
– Что же заставило вас
пойти на попятный?
– Я обнаружил, что
название организации – миссия ноль, задача ноль – следует понимать буквально.
Но когда я…
– В чем заключались
ваши обязанности в «Мишн зироу», Кристиан Хольк? – перебиваю я его.
– Я рад, что вы
говорите в прошедшем времени, поскольку организация в ее первоначальном виде
прекратила существование после падения Берлинской стены.
– С деньгами там был
полный порядок, не так ли? Что приходилось лично на вашу долю?
– Связи, карьера и в конечном счете деньги, разумеется. Это понятно.
– По этим каналам вы
получили должность директора в «Рейнбоу медикалс»?
– В том числе и ее. И
целый ряд других управляющих должностей.
– Члены организации помогают
друг другу?
– В этом нет ничего
удивительного.
– Мужские связи в
бизнесе, членство в мужских клубах?
– Да. Хотя в новой
организации достаточно много женщин. Мир сильно изменился.
– А какова роль
Гертруды Фишер?
Кристиан Хольк не
отвечает на этот вопрос. Его взгляд блуждает по гостиной, он переводит его на
подоконник, зажмуривается от резко блеснувших лучей, отразившихся от
голубоватого перламутра ракушки. Лиза Майер нервно меняет позу. Внезапно Хольк
поднимает на меня глаза:
– После того, как «Мишн
зироу» прекратила свое существование, я двадцать лет ничего о ней не слышал. Вы
же понимаете, это была не та тема, которую обсуждают на каждом углу. Я уверен,
многие из нас, активных ее членов, пришли к мысли, что это была ошибка
молодости и о ней лучше не распространяться. Так бывает – всем нам известны
имена политиков и деятелей культуры, которые по молодости флиртовали с
нацистскими идеалами, чтобы, повзрослев, от них отказаться.
– И
однако же, когда в «Рейнбоу медикалс», вами же возглавляемой, заново решили
воплотить в жизнь планы «Мишн зироу», вы поддержали этот проект.
– Поймите
наконец, что директорат «Рейнбоу медикалс» не принимал никаких решений в этой
сфере, об этом и речи не было! Как и во всех крупных концернах, у нас есть
отдел инноваций, отвечающий за продвижение проектов, призванных приносить в
будущем прибыль. Здесь разрабатывается множество различных и, по соображениям
защиты их конкурентоспособности, секретных проектов, лишь незначительная часть
которых доводится до стадии конкретной продукции. Чтобы защитить наши идеи от
промышленного шпионажа, посвящают в них лишь крайне незначительную часть
сотрудников, и только они имеют представление о сути отдельных проектов, тогда
как топ-менеджмент ставят в известность на стадии, когда исследования начинают
приносить доход. Одна из таких секретных инновационных программ называется
«Медицинский контроль за рождаемостью», и будет
справедливым признать, что частично она, действительно, основывается на тех
представлениях, которым «Мишн зироу» дала ход в восьмидесятые.
– Куда, по-вашему,
ведет это направление в исследованиях?
– Сейчас не только
Африка испытывает потребность в ограничении рождаемости. Это также Индия,
Пакистан, Центральная Америка и множество других стран, правительства которых
не способны контролировать население подобно тому, как это делается в Китае,
где запрещено иметь более одного ребенка. Но и в Китае железная хватка
государства начинает ослабевать.
Кристиан Хольк
выпрямляется в кресле, и выражение его лица меняется, словно он внезапно осознает,
кому и о чем сейчас рассказывает. Он вновь становится
сдержан и официален:
– Так что программа
«Медицинский контроль за рождаемостью» может стать
очень прибыльным дополнением к таким устаревшим методам, как информирование о
средствах контрацепции и инструктаж по вопросам половой жизни. Все это годится
в лучшем случае для школьников.
– Вернемся к
организации «Мишн зироу». Расскажите подробнее, в чем заключалась ее
изначальная задача.
– Требовалось создать
на биологической основе медикамент, который вводился бы девочкам вместе с
прививками. Это еще называется «медицинской стерилизацией». В результате
девочки утрачивают репродуктивную функцию, и, как следствие, численность
населения начинает снижаться. Программу планировалось развивать в течение
двадцати лет, пока местные жители не догадались бы, что прививки имеют, так
сказать, побочный эффект. Если нынешняя программа окажется жизнеспособной, она
поможет предотвратить миллионы зачатий, а вместе с тем и демографическую катастрофу,
на пороге которой сегодня стоит мир. Во всяком случае, если принять меры, эта
катастрофа разразится позднее и не будет столь масштабной.
– По-вашему, эти страхи
на самом деле обоснованы?
– Если ничего не
предпринимать, Европа скоро лишится всех благ, накопленных за последние
три-четыре столетия, и придется начинать все сначала. Берусь утверждать, что
мощный прирост населения – это не та тема, которую политики будут всерьез
обсуждать, ха-ха. Они уже зареклись связываться с этой проблемой. Они предлагают
обнести Евросоюз стеной. Напоминает малобюджетный ужастик, в котором
самодовольные горожане под предводительством священника искренне верят в то,
что сумеют сдержать орды жрущих сырое мясо монстров, осенив себя крестом и
обнеся город колючей проволокой. Но мы-то с вами понимаем, что этого
недостаточно. Политики прячут головы в песок и надеются, что на их веку гроза
не разразится, – заканчивает он.
– Почему вы еще тогда,
в восьмидесятые, не выступили и не рассказали о том, что вам известно о планах
«Мишн зироу»?
– Возможность
технически реализовать эти замыслы казалась в то время совершенно невероятной.
И когда «Мишн зироу» прекратила свое существование, все эти замыслы канули в
Лету. Вы удивились бы, узнав, сколько замыслов, зловещих на взгляд обычного
человека, вынашивается в мире, в особенности в области медицины! Конечная цель
этих проектов – деньги и власть. Мы можем поздравить себя с тем, что далеко не
все они воплощаются в жизнь.
– О чем вы подумали,
когда узнали, что основная идея «Мишн зироу» подхвачена компанией, росту и
глобальному успеху которой вы сами же и поспособствовали?
– Видимо, я
недостаточно ясно выразился, – отвечает Хольк, ощетинившись. – Когда несколько
лет назад наши доходы резко упали в связи с финансовым кризисом, я лично решил
познакомить корпорацию с существованием подобного проекта и это именно я убедил
нужных людей прибегнуть ко всем средствам для того, чтобы он был запущен. Я
председатель правления, и в мои обязанности входит использовать всю информацию,
которой я владею, в интересах будущего компании. Моя задача – максимально это
будущее обезопасить. Мы обязаны быть в авангарде в этой сфере деятельности,
иначе желтая майка лидера достанется нашим конкурентам. Из своих источников я
знаю, что многие наши конкуренты давно уже работают над подобными концептами.
– Тогда я не понимаю,
почему вы сидите сейчас тут и рассказываете мне все это!
– Наверное, стал старым
и сентиментальным… К тому же я, честно признаться, не ожидал подобной
эффективности и вообще сомневался в реалистичности этого замысла, однако, как
выяснилось, недооценил наших исследователей. Осенью они добились настоящего
прорыва, и две недели назад мне сообщили, что уже в январе препарат начнет
применяться. – Кристиан Хольк поворачивает голову и смотрит прямо в объектив камеры.
– Вот что я скажу политикам всего мира: к две тысячи пятидесятому году половину
глобального прироста населения будут обеспечивать девять стран. Четыре из них
находятся в Африке – это Нигерия, Эфиопия, Демократическая Республика Конго и
Объединенная Республика Танзания. Если ничего не предпринять, Европу захлестнет
волна с юга.
– Кристиан! – раздается
неподалеку мужской голос.
Хольк вздрагивает,
встает с кресла и быстро подходит к окну.
– Кристиан Хольк!
26
– Мне надо избежать
разговора с этим человеком, и он ни в коем случае не должен обнаружить вас
здесь.
– Кристиан Хольк!
Хольк трясет головой,
словно пытаясь избавиться от неприятных мыслей, и шепчет по-немецки:
– Лиза, нам нужно
немедленно исчезнуть.
Он хватает женщину за
руку, и они прокладывают себе путь сквозь пальмовую рощицу, растущую за
бассейном. Мы с Йоханом устремляемся вслед за ними по узкой тропинке, крутым
серпантином уходящей вниз, и вскоре оказываемся перед гаражом. Краска на дверях
облупилась и отслаивается хлопьями. Там стоит серебристо-серый
«сеат-ибица» с местными номерами.
– Поведешь? –
спрашивает Хольк и кидает Йохану ключи.
– А как же наша машина?
Мы ее брали напрокат. – Йохан бросает взгляд вверх, в направлении дома.
– Оставим здесь. Я
позвоню в агентство.
Хольк и Лиза Майер забираются
на заднее сиденье.
– Давай в аэропорт! –
приказывает Хольк, доставая свой мобильный. Дрожащими пальцами он набирает
номер:
– Это я. Мы с Лизой
сегодня будем дома.
Индикатор заряда камеры
мигает, значит, осталось еще десять-пятнадцать минут съемки. Я вспоминаю про мобильный.
– Это не ваш? –
спрашиваю я и протягиваю Лизе телефон, которым усердно пользовался всю
последнюю неделю.
– У вас-то он откуда? –
Ее голос звучит устало. – Я нигде не могу найти свой телефон, а он тут с ним
повсюду разгуливает. Ничего не понимаю, – шепчет она и смотрит на Холька.
– Я не в курсе. – Он
беспомощно пожимает плечами.
– Напомни мне, чтобы я
перешел на другой тариф, с нормальным роумингом, – прошу я Йохана. Потом
поворачиваюсь к Хольку. – Я хотел снять вас здесь, в машине.
– Хорошо. Но помните
про нашу договоренность: Лизы не должно быть в кадре.
– Расскажите не для
записи, какова ее роль, и я оставлю ее в покое.
– В те давние времена
Лиза была среди тех, кто основал «Мишн зироу». Такая же юная и наивная, как и я
когда-то. Позже представляла партию «зеленых» в бундестаге. Пять лет заседала в
Европарламенте. В настоящий момент работает на меня.
– А что случилось с ее
лицом?
– Они пытались заткнуть
ей рот.
– Кто «они»?
– Те, кого «Рейнбоу
медикалс» наняла обеспечивать секретность разработок. Ситуация, как убедилась
Гертруда вчера утром, вышла из-под контроля. – Он бережно берет Лизу Майер за
руку.
– Вы уже не
контролируете своих подчиненных?
– Они больше не мои
подчиненные. Вы, по всей видимости, не в курсе, что я сложил свои полномочия
председателя компании через несколько дней после Рождества. Я вышел из игры.
– Куда вышли – на
морозец?
Он неожиданно коротко
вздыхает и отворачивается к окну.
– И кто теперь вместо
вас? – продолжаю допытываться я.
– Гертруда Фишер, –
быстро отвечает он. – Первая в истории концерна женщина на посту председателя
правления, гы-гы.
– Что она делала в
вашем доме?
– Мы вместе праздновали
Новый год. Не напрягайтесь, ее парень тоже был с нами. Он уехал после завтрака.
– Как его имя?
– Это не имеет
значения.
– О чем вы говорили?
– О будущем.
– Он врач, не так ли?
Кристиан Хольк кивает.
– Это он искал меня,
когда мы сидели в гостевом домике.
– Почему вы не захотели
с ним разговаривать?
– Это не имеет
отношения к делу.
– Как его зовут?
– Биссон.
– Доктор Вальтер
Биссон? Южноафриканец, который в свое время возглавлял программу «Проджект
коуст»?
Лицо Холька заливает
краска. Он молчит.
– Я читал в интернете
об этих расистах. «Проджект коуст» разрабатывала биологическое оружие и
стремилась ограничить рождаемость среди чернокожего населения. Позднее члены
«Проджект коуст» создали организацию «Новый мировой порядок».
– Вы пытаетесь делать
выводы, но не осознаете масштаба проблемы, – бормочет Хольк. – «Мишн зироу» –
это лишь малая частица гигантского целого, размах которого даже я не могу себе
представить. Послушайтесь доброго совета, не копайте глубже. Остановитесь, пока
можно остановиться.
– И что тогда?
– Мы с Лизой
возвращаемся в Данию, идем в следственный отдел полиции и рассказываем обо
всем, что нам известно, – произносит Хольк. Он смотрит прямо перед собой.
Я включаю камеру:
– Что на самом деле
заставляет вас отойти от дел, Хольк? Вы испугались последствий, которые
затронут лично вас, когда планы «Мишн зироу» выплывут на поверхность, и теперь
поджимаете хвост?
– Чистой воды вздор. В
этом сумасшедшем мире меня уже ничто не пугает. Но я думаю о своей семье.
Близким мне людям необходима защита полиции. Я не хочу, чтобы кто-то навредил
им, пытаясь свести счеты со мной, это неоправданный риск.
Хольк по-прежнему на
меня не смотрит. Достает носовой платок и сморкается.
– Дорогой, – шепчет
Лиза Майер и берет его за руку.
Он целует ее в щеку.
Трудно представить
себе, что мужчина на заднем сиденье – тот самый Кристиан Хольк, у которого мы
брали интервью перед Рождеством. Что стало причиной его перевоплощения – из
олицетворения властности в дрожащую овцу? Неужели он и правда выбросит белый
флаг и сдастся на милость властей? Или это очередной акт в задуманной им
постановке, финал которой известен только ему? А Йохану и мне он просто раздал
роли, и нам еще предстоит понять их смысл?
Мысли барабанят в мой
череп, пока машина несется по трассе в направлении Малаги. Часть дороги
проходит через горы, чтобы потом низвергнуться прямо к городу. Синие, зеленые,
белые, черные, желтые рекламные щиты супермаркетов, бургерных, универмагов,
заправок и страховых компаний посылают сигналы прямо в мозг. Индикатор заряда
камеры мигает, мы подъезжаем к аэропорту.
– Вы должны помочь нам,
– наконец произношу я.
– Я и так сказал слишком
много, – колеблется Кристиан Хольк.
Глубоко вздохнув, он
достает из внутреннего кармана пиджака записную книжку и протягивает мне
визитку. На ней написано:
Рейнбоу Импорт/Экспорт
16 ул. Абдасадак
90000 Танжер
– Насколько мне
известно, по этому адресу находятся отдел сбыта и
центр, координирующий всю деятельность компании в Северной Африке. Но на вашем
месте я бы держался оттуда подальше.
– А сами вы там бывали?
– Конечно
нет.
– Тогда зачем вы носите
эту визитку при себе?
– У меня инструкции:
отправляться туда, если все прочие пути будут отрезаны.
Машина упирается в
бордюр перед терминалом. Кристиан Хольк помогает Лизе Майер выбраться из
автомобиля и берет ее багаж. Потом он оборачивается и нагибается ко мне:
– Пока снимаете, можете
пользоваться моей машиной, но потом, будьте добры, оставьте ее на
круглосуточной парковке здесь, возле аэропорта. – Помолчав, добавляет: – И
берегите себя. Обещайте мне довести начатое до конца,
ха-ха.
Он берет Лизу Майер под
руку, и они вместе исчезают в мгновенно закрывшихся за ними стеклянных дверях
аэровокзала. В эту секунду камера окончательно садится.
27
– Поедем вдоль
побережья, – предлагает Йохан, и мы, набрав скорость, пролетаем автобусные
остановки. – Мой покойный тесть всегда так ездил. Этот путь несколько длиннее,
но гораздо живописнее. В Лос-Аламосе спустимся к самому морю, найдем трассу N340, а по ней уж – до самой
Марбельи. Наизусть все это помню, хотя столько лет прошло.
Я уютно устроился на
заднем сиденье.
– Не оглядывайся, – говорит
он немного погодя. – Всю дорогу от аэропорта у нас на хвосте сидит мотоциклист.
Посмотрим, что он будет делать, если я здесь сверну.
Он съезжает на
раскинувшуюся вдоль трассы площадку с супермаркетом и заправкой. Мотоцикл
продолжает наматывать километры прямо по шоссе.
– Померещилось. Ладно,
раз уж мы тут, давай заправимся.
Я остаюсь в машине,
Йохан заправляется и платит. Мне приходит в голову, что люди из «Мишн зироу»
вполне могли прослушивать телефон Лизы Майер и таким образом отслеживать наше с
Йоханом перемещение по Европе. Ну и дела… Йохан возвращается к машине, мы
выезжаем на N340
и продолжаем путь в Марбелью.
– Чтоб тебя! – внезапно
восклицает Йохан. – Он нас ждал.
– Можешь от него
избавиться?
Я слежу за
мотоциклистом в боковое зеркало. Он на внедорожнике с задранными крыльями, на
голове – зеркальный шлем. Одет в джинсы и черную штормовку, за плечами –
рюкзак.
– Да, есть у меня одна
идея.
Мы въезжаем в Марбелью,
Йохан едет в сторону старого города, потом внезапно резко сворачивает на
подземную парковку и на полной скорости несется вниз. Мотоцикл газует позади
нас. Мы бегом поднимаемся по ближайшей лестнице и выскакиваем наверх, я
стараюсь поспевать за Йоханом по узкой улочке. Оказываемся на площади,
обсаженной по кругу деревьями, ветви которых гнутся под тяжестью апельсинов. На
скамейках сидят женщины и мужчины, болтают и курят, дети играют здесь же.
– По этому лабиринту
улочек запрещено ездить на машинах и мотоциклах, а я знаю это место вдоль и
поперек, – поясняет Йохан негромко.
Быстрым шагом пересекаем
площадь, минуем пару сувенирных магазинчиков и сворачиваем в еще более узкий
проход между двумя двухэтажными белыми домиками. Одну из стен покрывают
вьющиеся растения. До меня доносится запах лаванды, и я замечаю на
противоположной стене горшки с лиловыми цветами. Мы форсируем еще одну площадь
и продолжаем сворачивать с одной узкой улочки на другую. Я уже давно перестал
ориентироваться, но Йохан отлично представляет себе, где мы.
Вскоре старый город
остается позади, и мы идем по широкому тротуару. На обочине, касаясь друг друга
плечами широких листьев, растут пальмы. Минуем две гостиницы и выходим на
набережную.
– Ну
вот мы и на месте.
Йохан входит в двери
апартаментов «Принцесса Плайя» и кивает администратору за стойкой. Я вхожу
следом.
– Петер! – доносится до
меня чей-то голос.
Резко поворачиваюсь. С
одного из диванов в зоне отдыха поднимается Сара и направляется в мою сторону.
Мы сдержанно обнимаемся.
– У тебя ошарашенный
вид.
– Да уж, у тебя
получилось меня удивить.
– Ты сам написал, что
мы можем встретиться здесь. Это прекрасно вписывалось в мой график, но ты,
очевидно, не получил эсэмэску, я отправила ее около часа назад.
Я качаю головой:
– Я потерял телефон.
– Может быть, я
некстати? Ничего страшного, вернусь в Ронду.
– Нет-нет. Все
замечательно. Очень здорово, что ты приехала.
Сара берет меня под
руку, и мы идем к лифту.
– Я скучала, – шепчет
она.
На медной дощечке
справа от двери с номером восемьсот восемь значится фамилия «Мек». Йохан
целеустремленно вставляет ключ в замок.
– Администратор тут
новичок, он меня не знает, так что пришлось ему звонить Марии и спрашивать,
можно ли дать мне ключ.
– Как у Марии дела? –
интересуется Сара.
– В порядке, насколько
мне известно.
Воздух в квартире
тяжелый и затхлый. Йохан раздвигает балконные двери, открывает окна в спальне и
в той части гостиной, где расположен кухонный уголок. На одной из стен висит
несколько полотен – абстрактная живопись в ярких насыщенных тонах. В уголках
полотен – подпись: Мария. Морской воздух постепенно наполняет комнаты,
дышать становится легче. Мы с Сарой выходим на балкон, наблюдаем за крошечными
фигурками, двигающимися по набережной, любуемся переливающейся синевой моря.
– Как давно ты
работаешь на Ханну? – спрашиваю я.
– Скоро три месяца, как
я туда перебралась. Пришлось продать квартиру в Копенгагене. Мне было
необходимо попробовать себя на новом поприще.
– А что случилось?
– Не удалось наладить
дела в моей фирме, – медленно произносит она.
Ее голос сливается с
шумом волн, бьющихся о набережную.
– Ну и что скажете, как
вам вид?
Мы оба вздрагиваем.
– Превосходно. Как раз
стояли и наслаждались, – отвечает Сара.
Йохан ставит на столик
стакан и чайничек с водой.
– Удивительный город –
Марбелья, – продолжает он, прислоняясь спиной к стене. – Великолепный и своеобразный.
Его слава превосходит известность Фуэнхиролы и Торремолиноса. Нефтяные
миллиардеры и другие небедные люди из тех стран, где популярен гольф,
понастроили тут в округе роскошных особняков. Приезжают на пару недель в году,
запираются в своих виллах и позволяют себе все, за что на родине рисковали бы
тюремным сроком. И жилые комплексы наподобие вот этого растут как грибы –
обычные европейцы коротают здесь последнюю треть своей жизни. Прогуляйтесь по
набережной, посмотрите вывески – сплошь немецкие, английские, голландские и
датские фамилии.
Йохан опускается на
лежак, закидывает ноги на цветочный ящик и мнет веточку лаванды. Рядом со мной
в горшке поникшая пальма: земля давно высохла и потрескалась.
– И все-таки это
приятно – возвращаться в любимые места. Тесть с тещей были здесь счастливы, и
мы с Марией с удовольствием бывали в этой квартире. Мой тесть всегда говорил,
что хочет умереть именно здесь, хотя мыслей о смерти боялся панически…
– Ты действительно мне
очень нравишься, Петер, – шепчет Сара мне на ухо, когда я вхожу вслед за ней в
комнату для гостей.
Она устала, ей
необходимо отдохнуть.
– Ты тоже мне
нравишься.
– Правда?
– Да, правда-правда.
Мы долго целуемся, а
потом Сара рассказывает, что завтра ей нужно ехать в Танжер на встречу с
производителем ковров.
– Я продала пятьсот
марокканских ковров ручной работы оптовику в Копенгагене. Он перепродаст их
дальше – в интерьерные и мебельные магазины.
Вероятно, я похож на
вопросительный знак, потому что Сара поясняет:
– Этим бизнесом я
занимаюсь параллельно с работой на твою сестру. Хочется попробовать что-то
новое. Это же фишка: качественные ковры из семейных ткацких мастерских в
Северной Африке.
– Да ты бизнесвумен!
– Такая уж у меня
семья. Да и твоя, кстати, тоже.
Она вытягивается на
постели и закрывает глаза. С трудом подавляю желание забраться под укрывающую
ее простыню.
– Спокойных снов, –
шепчу я и тихонько выскальзываю из комнаты.
Снова усаживаюсь на
балконе, дремлю, окутанный лавандовым ароматом, представляю себе, как отец
Марии встает на ограждение балкона, решительно разводит руки в стороны и парит
вниз, навстречу набережной. Сильная и короткая вспышка боли. И – последние
секунды жизни, пока еще угадываются очертания моря – сквозь туман, волны,
ароматы.
– Ты спишь? –
спрашивает Йохан.
– Я думал о твоем
тесте.
– Его пепел развеяли
над морем, на которое он обычно смотрел с этого балкона. Но моря и ароматов
Марбельи ему было мало. Он мог быть счастлив только рядом с Кирстен. Без нее
жизнь потеряла для него всякую ценность. – Йохан умолкает, сидит, уставившись в
пол. – Когда его не стало, мы с Марией приехали сюда улаживать формальности.
Провели две ночи почти без сна. И большую часть времени просидели тут, на
балконе.
28
Я нервно тереблю в
пальцах визитку, оставленную Кристианом Хольком.
– А я знаю, о чем ты
думаешь, – неожиданно произносит Йохан.
– О чем же?
– О том, что нужно
ехать в Танжер и наведаться по адресу, по которому зарегистрирована
«Рейнбоу медикалс».
– Да, нужно. Еще и
потому, что этот же адрес был надписан на тех посылках, что мы обнаружили в их
учебном центре.
Я демонстрирую обрывок
упаковочной бумаги.
Йохан сравнивает
адреса, и легкая улыбка появляется у него на губах. Потом он резко замечает:
– Но первым делом мы
должны найти надежное место и спрятать копию уже сделанных записей. Мы не можем
позволить себе лишиться всего, если в Танжере что-то пойдет не так.
– Согласен. Надо
подстраховаться на случай осложнений.
– Я хорошо знаю Танжер.
Когда-то на заре своей юности я неплохо подзарабатывал, скупая в Германии
подержанные машины и перегоняя их в Африку. Со мной в доле был один приятель из
Шварцвальда. Из Испании в Танжер добирались морем, потом пересекали пустыню и
продавали тачки в Нигере. Ну а на обратном пути оттягивались в Танжере по
полной, часть прибыли на это спускали! В последнюю поездку заработали десять
тысяч немецких марок. На те деньги я и махнул в Гоа.
– Хорошо, что ты знаешь
город, однако мы все равно сильно рискуем.
– А давай поедем на
машине, так будет проще в случае чего сделать ноги.
– Хорошо, – соглашаюсь
я. – Тогда выдвигаемся все втроем завтра рано утром. У Сары встреча с торговцем
коврами. Он заедет за ней в танжерский порт.
Йохану еще предстоит
перегнать машину Холька на подземную парковку «Принцессы Плайя». Я провожаю его
взглядом с балкона, пока он не скрывается за пальмами, растущими вдоль моря. И
слышу легкие шаги Сары, чувствую ее руки у себя под футболкой. Она легонько
проводит ногтями по моей спине. Я оборачиваюсь. Она еще красивее, чем тогда.
Еще красивее без макияжа. Еще красивее теперь, только что проснувшись.
Гуляя по широкой
набережной, где достаточно места для пешеходов и велосипедистов, мы с Сарой
проходим мимо англичан, немцев, датчан и русских – всё это супружеские пары за
шестьдесят, с животиками разного калибра, попыхивающие сигарами и тонкими
белыми сигаретами, в которых бумаги больше, чем табака. Мы идем под руку,
набережная кажется бесконечной, предлагая нам череду соблазнительных
ресторанчиков.
Поднимаемся в город в
поисках банка – нужно положить в ячейку копию отснятого материала и часть
оставшихся денег. В первом банке никто не говорит по-английски, в следующем не
оказывается ячеек, в третьем нам вежливо предлагают присесть возле стола
мореного темного дерева, на который ставят стаканы и бутылку тепловатой воды.
Ждем минут двадцать,
после чего я подхожу к стойке поинтересоваться, когда нас обслужат. Девушка за
стойкой объясняет, что у директора сейчас важная встреча, но минут через пять
он освободится.
– Есть ли необходимость
в разговоре с директором, если хочешь всего-навсего арендовать ячейку? –
удивляюсь я.
– Таковы правила, –
пожимает плечами служащая банка.
По прошествии
еще пятнадцати минут я опять поднимаюсь со своего места, но на полпути к стойке
меня перехватывает светящаяся любезностью девушка.
– Директор уже идет, –
заверяет она и бросает взгляд в сторону лестницы, ведущей на второй этаж.
На меня неизвестно
отчего налетает смутное ощущение опасности. Хватаю Сару за руку и быстро иду к
выходу, оставляя без внимания возгласы за нашими спинами. Выбравшись на улицу,
мы замечаем в окне банка девушку-служащую, которая указывает на нас и что-то
объясняет толстому мужчине при галстуке и в очках без оправы. Он машет нам
рукой и широко улыбается. Но я не могу заставить себя вернуться, напротив,
ускоряю шаг, мы почти бежим по улице, поспешно пересекаем сквер с пальмами и
фонтаном, спускаемся к морю и идем вдоль берега к «Принцессе Плайя».
Дверь в квартиру открывает
какая-то женщина.
– Мария? – вырывается у
меня.
– А ты – Петер.
Она смотрит на мою
спутницу и широко улыбается:
– И Сара! Заходите.
На ней холщовая жилетка
цвета хаки с шестью карманами спереди, солнцезащитные очки подняты на лоб. Годы
отпечатались на лице мелкими морщинками, и щеки слегка ввалились.
– Ты совсем не
изменилась, – говорю я.
– Если бы! Но спасибо
на добром слове.
Мы обнимаемся, потом
она заключает в объятия Сару.
В комнату с балкона
входит Йохан.
– Я не знал, что Мария
сюда заедет. А то предупредил бы вас, – смеется он. – Но такова уж Мария:
импульсивная и непредсказуемая. – Он обнимает ее, она быстро целует его руку и
убирает ее с плеча.
– Понятия не имела, что
у тебя гости, – улыбается она. – Йохан говорит, вы снимаете документальный
фильм. Удивительное рядом.
– В каком смысле? –
спрашиваю я.
– Никогда бы не
подумала, что Йохан станет оператором документального кино.
– Это почти его
специальность, он же фотограф.
Перехватываю взгляд
Йохана, он едва заметно качает головой, но я не могу понять, на что он
намекает.
Мария вздыхает –
фотограф так фотограф! – и утаскивает Сару на балкон. Слышу обрывки их
разговора: подумать только, мы не виделись после той поездки в Гоа, нет, что
ты, мы однажды столкнулись в Риме, помнишь? Договорились увидеться, когда
вернемся в Данию, но как-то не срослось.
Я опускаюсь на стул,
Йохан прислоняется к косяку балконной двери. Рассказываю, что нам не удалось
найти ячейку и придется рискнуть – тащить материалы с собой.
– Хотела недельку
отдохнуть тут, в Марбелье, – доносится с балкона голос Марии. – А когда узнала,
что Йохан, возможно, будет здесь, выехала на день раньше. Но, конечно, я не
рассчитывала застать здесь всю нашу старую компанию.
– Мы завтра утром
плывем в Танжер, мне нужно встретиться с производителем ковров. Если хочешь,
поехали с нами, – предлагает Сара.
Доносится сигнал пришедшей эсэмэски. Мария шумно вздыхает:
– Это Кирстен, моя
мама, храни ее Господь. Вот почему я терпеть не могу жить неподалеку от нее –
от ее эмоциональной заботы впору задохнуться. «Как твои дела? Ты выглядишь
уставшей! Наверное, у тебя что-то не так? Ты сама не своя!» И все в том же
духе. Ни за что не даст жить своей жизнью и заниматься своими делами. Нет, все
должно быть переделано, перевзвешено, проанализировано, и все равно она никогда
не бывает довольна. Я все-таки папина дочка. Он-то не нес этого вздора, никого
ни о чем не выспрашивал, сразу видел, как у тебя обстоят дела, и подстраивался
под твои обстоятельства. Маме же всегда нужно сто раз все разжевать…
Я спрашиваю Йохана:
– Как думаешь, на каком
пароме нам лучше плыть? У Сары в десять утра встреча в порту в Танжере.
Йохан открывает в своем
телефоне расписание:
– Вот есть удобный,
отправление в восемь утра.
Выхожу на балкон,
облокачиваюсь на перила, потягиваюсь, потом кладу руку на плечо Сары. И смотрю
на Эр-Риф, возвышающийся над горизонтом.
29
В январе в Марбелье по
ночам прохладно, однако солнце, давшее южной части испанского побережья свое
имя, вот-вот пробьется сквозь дымку над морем, и легкий ветерок, проникающий
через открытые балконные двери, зажжет искорки жизни в тысячах погруженных в
сон тел.
Еще минуту назад и я
лежал, завернувшись в простыню, под сковавшим меня колким серым суконным
одеялом. Но проснулся от четкого ощущения, что за дверью кто-то стоит. Долго
прислушивался в темноте. Сара повернулась в постели, и я уже было решился
разбудить ее, но мне не хватило духа. Она так уютно и мило спит. Я бы
предпочел, чтобы она была со мной рядом, на балконе, мы бы стояли
обнявшись и вместе смотрели на Средиземное море.
Вон там, вблизи
североафриканского побережья, море излучает фиолетовое свечение, постепенно
вытесняя темно-синий цвет ночи. Силуэты птиц бесшумно проносятся в воздухе. Я
смотрю, как волны бьются о берег, провожаю взглядом рыбачьи лодки с зелеными
огоньками, проплывающие в рассветных сумерках неподалеку от берега, и перевожу
взгляд на другие – стоящие на якоре и поднимающие улов на борт.
Облокачиваюсь на
поручень и рассматриваю входящие в наш жилой комплекс белые дома, возвышающиеся
над набережной метрах в тридцати от меня. Голубоватый свет проникает сквозь
трепещущие занавески, напоминая о том, что близится утро и
люди возвращаются к жизни. Здесь живут в основном пенсионеры. Одинокие
мужчины наскоро разогревают еду в микроволновках, а одинокие женщины часами
торчат на кухне, ублажая себя свежесваренным кофе и собственной выпечкой.
Прекрасно видна
обстановка квартир: гостиные с массивной мебелью, столешницы из фаянсовой
плитки, на стенах пейзажи, перекочевавшие из домов и квартир Дюссельдорфа,
Ливерпуля, Копенгагена и развешенные в строгом порядке. Кожаные угловые диваны,
отцовские кресла с подставками для ног, занимающие свое место перед
телевизорами с плоским экраном, материнские бюро с потайными ящичками, банки с
лимонными леденцами, встроенный бар в стеллаже, где нет ни одной книги, с
солодовым виски для него и вермутом для нее, а также джином для особых случаев.
И не то чтобы к ним валом валили гости. Йохан рассказывал, что их дети со
своими супругами и отпрысками приезжают, как правило, всего на неделю и
располагаются тут со своими спальными мешками, ковриками, кучей песка,
притащенного с пляжа, и пластмассовыми зверушками. Их ожидают с радостью,
потому что прошло много времени с последней встречи, но, когда они приезжают,
это утомляет до смерти. Потом расставание с нотками грусти: женщины плачут – им
кажется неправильным оставаться здесь, на юге Испании, вдали от близких, а
мужчины утешают их по мере сил. Когда все разъехались и слезы высохли, приходит
пора вспомнить о преимуществах здешней жизни. Солнце, еда, вино, море, да и
пенсии тут хватает надолго, к тому же у себя на родине не удалось
бы поселится непосредственно у воды. И понемногу люди успокаиваются,
погружаясь в приятную повседневность, и потом – ведь мы есть друг у друга,
слава богу. Муж с женой лежат на белых свежевыстиранных простынях и слушают шум
волн. Нет, они не хотят обходиться без моря и свободы, наполняющих их счастьем,
и вот уже она сидит на нем верхом, загорелая и нисколько не обрюзгшая, и двигается
взад-вперед. На ней черный лифчик с кружевами, она смотрит на него – его глаза
закрыты, а губы улыбаются – она двигается все быстрее и быстрее, вперед-назад.
Потом она поворачивает голову, и ее лучащиеся кошачьи зрачки замечают меня – я
замер на балконе без движения, как каменное изваяние, и наблюдаю эту сцену. Она
знает, что я вижу ее, как и все прочие мужчины, вышедшие в махровых халатах
развесить белье или усевшиеся на балконах с тарелкой овсянки и чашкой кофе,
подогретыми в микроволновке.
И вот уже солнце
смотрит своим желтоватым глазом поверх горизонта, прочерчивая на поверхности
моря сверкающую дорожку, и через мгновение я получаю миллиарды микроскопических
пуль между глаз, так что мне приходится схватиться за перила и инстинктивно
вдохнуть поглубже в легкие воздух.
Звонит мой мобильный.
Ханна.
– Доброе утро, у меня
тут пропущенный звонок от тебя.
Я закрываю дверь в
комнату, где спит Сара.
– Хотел поблагодарить
за новогодний вечер. И расспросить немного о Саре, но теперь это уже не имеет
значения, – говорю я вполголоса.
– Что именно ты хотел
спросить? Она профессиональный кулинар, и в Копенгагене у нее был свой
ресторан, «Арас», анаграмма имени Сара. Прошлым летом она разорилась и с осени
преподает у меня в академии. Мы подруги еще с тех пор, как познакомились в Гоа.
– Да, я в курсе, что вы
хорошо знаете друг друга. Но ты-то какое отношение
имеешь к Гоа? – вырывается у меня.
– У тебя явные провалы
в памяти, Петер! Может, скажешь, что не помнишь, как я приезжала к тебе в гости
за неделю до вашего отъезда из Гоа? Мы еще все вместе возвращались в Данию –
ты, Сара, Мария и я.
– Теперь что-то такое
припоминаю.
Колесики в моих мозгах
отчаянно скрежещут.
– Ну ладно, успокоил. И
потом – мы с Сарой были связаны по работе, может, ты об этом слышал, а если
нет, то это лишний раз доказывает, что ты себялюбивый эгоист, живущий
исключительно в мире собственных переживаний и…
– Погоди, не сейчас! –
перебиваю я Ханну. – Я вспомнил, как ты приезжала в Гоа и как вы с Сарой
подружились, но, честно говоря, понятия не имел, что вы продолжаете
поддерживать отношения. Да, что и говорить, странная у нас семейка. Никто не
интересуется тем, как живут остальные, и всем наплевать на всех, кроме самих
себя.
– Вот поэтому-то я
отнюдь не в восторге, что ты опять запал на Сару. Она мне очень симпатична. А я
прекрасно знаю, как ты обходишься со своими женщинами. Два-три месяца побудете
вместе, потом огонек потухнет и ты найдешь себе другую.
Скажешь, я не права? – Голос Ханны дрожит от презрения.
– Я изменился. –
Несколько мгновений я колеблюсь. – К тому же она мне очень нравится.
– Тут я могу тебя
понять. Ладно, здесь уже человек меня дожидается, стоит над душой. Поговорим в
другой раз, Петер.
Она вешает трубку,
прежде чем я успеваю сказать, что любил Сару все это время – с того самого дня,
как встретил ее в Гоа.
Паром преодолевает
четырнадцать километров, разделяющих Европу и Африку, за час, который мы
проводим на солнышке на верхней палубе.
– Так странно
возвращаться, – кричит Мария Йохану в ухо, когда паром скользит к причалу.
Удивительно, как
внезапно они помирились. Ведь она же выгнала его. Однако да, женщины способны
на такие повороты, мне ли не знать.
– Мы с Йоханом раньше
часто сюда приезжали, он тебе наверняка рассказывал, – говорит она мне по пути
в автомобильный отсек.
Я киваю и улыбаюсь как
можно жизнерадостнее, мне нужно справиться со всем этим ярким светом и громкими
звуками: голосами людей, шумом работы тормозных двигателей, трением корпуса
парома о развешенные на причале тракторные покрышки. Не отпускает тревога: мне
все время кажется, что Сара куда-то пропала. Ищу ее взглядом, нахожу и делаю
знак не отставать. А ведь ей ничего не известно о проекте моего документального
фильма. И к лучшему: пусть думает, будто я приехал сюда, просто чтобы вернуть
свою жизнь в определенное русло.
Мы отъезжаем от парома.
Днище машины проверяют зеркальцем и простукивают полости, после чего мы
паркуемся на набережной и встречаемся с поставщиком ковров, Ямалом Хадиром. Это
худой мужчина с зачесанными назад волосами и сигаретой в углу рта. Его
песочного цвета одежды развеваются на теплом ветру. У Ямала добродушный взгляд.
Я отвожу Сару в сторону.
– Сара, я хотел бы
попросить тебя об одолжении… на случай, если со мной что-то произойдет, –
говорю я тихо.
Ее глаза меняют цвет,
становятся темнее.
– Что с тобой может
произойти?
– Ну, это чисто
гипотетическое предположение. И все же, если вдруг… пожалуйста, найди мой
ноутбук, он будет лежать в номере, снятом на мое имя в гостинице
«Континенталь». Зайди в почту, увидишь уже готовое письмо с описанием фильма,
над которым мы работаем, и наиболее важные записи из тех, что нам удалось
отснять. Отправь письмо в международное новостное агентство. Сделаешь это для
меня, Сара?
Она кивает, крепко
берет меня за руку, и мы смотрим друг на друга.
– Вы затеяли что-то
опасное?
– Да нет, ерунда.
Надеюсь, все как-нибудь уладится, – шепчу я. – Мы будем осторожны.
Мои слова звучат
фальшиво, но я твердо выдерживаю ее взгляд и вижу, что она немного успокоилась.
Немного погодя мы
прощаемся с Сарой и Марией. Уговор такой: мы с Йоханом закончим свои дела, а
они свои, и в семь вечера встретимся с Ямалом Хадиром и его женой в ресторане
«Хамади», чтобы отметить первую Сарину ковровую сделку.
30
Не успевает машущая в
боковое стекло рука Сары исчезнуть в облаке пыли, поднятой машиной Ямала, как к
нам подходит гид из местных и предлагает свои услуги.
– Их полно в Танжере, и
они далеко небесполезны, если ты не знаком с лабиринтом арабских кварталов, –
негромко объясняет Йохан.
Небо над нами синее, солнце
обжигает лицо.
– Гостиница вон там, –
сообщает наш новый знакомый, высокого роста парень лет восемнадцати, и
показывает куда-то рукой. Он свободно говорит по-английски.
Мы садимся в машину.
– Недешевые игрушки. –
Я киваю в сторону многочисленных лодок с навесными моторами известных фирм,
покачивающихся на воде рядом с парусными яхтами, пришвартованными перед
белоснежными постройками танжерского яхт-клуба.
Паренек только пожимает
плечами. Мы выруливаем из порта и едем через площадь. Вдоль дороги расположены
билетные кассы, рестораны и кафе, теснящие друг друга. «Чайный салон» написано
по-французски на зонтике от солнца в сине-белую полоску, установленном перед
большим кафе. В тени его в ряд сидят мужчины, пьют из маленьких стаканов чай,
курят и глазеют на прогуливающихся мимо людей.
Такое чувство, будто
нас отбросило во времени на полвека назад, а то и больше. Из современной
европейской Испании, где, несмотря на экономический кризис, в угоду туристам
наведен поверхностный лоск и существует какое-никакое равенство между людьми,
мы попали в страну с совершенно иной культурой. Когда-то Танжер был приютом для
писателей и художников со всего мира, однако во второй половине прошлого века
мусульманство вытеснило отсюда остатки свободомыслия. Хозяева жизни в Танжере –
мужчины, а почти все женщины укрыты платками, замкнуты и почти незаметны.
Здания, дороги, люди – всё имеет вид потертый и обветшалый.
«Континенталь» –
выведено крупными буквами на белом, видавшем виды здании, которое встроено в
стену, окружающую район старого города, Медину. Мы оставляем «сеат» Кристиана
Холька на парковке перед гостиницей. Вход ничем не отличается от обычного входа
в частный дом, но, когда мы оказываемся внутри, обнаруживается темноватый холл
для гостей с невысокими диванами и камином с открытым огнем.
Заглянув предварительно
в наши номера, мы встречаемся на террасе, откуда открывается вид на Медину:
минареты, узкие улочки и сотни крыш обнесенных стенами
домов – с развешенным на просушку бельем, проветривающимися на веревках коврами
и антеннами, ловящими сигналы окружающего мира. И фоном к этому колоритному
зрелищу – море и небо, крики чаек и петухов и мелодичное пение маленьких,
похожих на воробьев пташек с красным оперением и серыми головками. Солнечные
лучи блестят в осколках стекла, которыми утыкана стена вокруг нашей террасы –
для защиты от непрошеных гостей.
К нам подходит
респектабельного вида мужчина лет пятидесяти, в джинсах, мокасинах и очках в
прямоугольной стальной оправе, с подносом в руках. Кофе со специями,
свежевыжатый апельсиновый сок, джем из инжира, свежие мед и сыр, масло и
воздушные плоские хлебцы. Йохан набрасывается на еду, ест быстро и
сосредоточенно, я же довольствуюсь кофе. Наш юный гид также ограничивается
кофе, куря при этом сигарету за сигаретой.
Достаю визитку и
показываю ему.
– Нет, я не знаю такой
фирмы, – качает головой парнишка. – Но импортом-экспортом занимается в Танжере
большинство компаний. Судя по адресу, это совсем рядом.
Дело идет к двенадцати,
когда мы выходим из «Континенталя» и следуем за нашим проводником по переулку в
полтора метра шириной, впадающему в систему узких дорожек и проходов арабского
квартала.
– Днем здесь безопасно,
но с наступлением темноты старайтесь сюда не ходить. Вас обязательно попытаются
заманить в какой-нибудь тупик и опустошить ваши карманы. И если вы не знаете
местности, у вас никаких шансов самим добраться до гостиницы, – говорит он,
перекатывая во рту сигарету.
– Пидоры сраные… – негромко бросает паренек в синей рубашке и такого
же цвета брюках, мимо которого мы проходим.
– Это он кому? –
спрашиваю я.
– Вам двоим, кому ж
еще. Впрочем, и всем остальным иностранцам тоже! – неожиданно оживляется наш
гид. Он взмахивает руками и останавливается. – Знаете, сколько марокканских
мужчин мечтает уехать отсюда и зажить по-другому – в богатстве и комфорте?!
Жениться на европейке, получить гражданство и паспорт бордового цвета! Но
Европа не хочет о нас знать. Отсюда, из Танжера, видны огни испанской Тарифы,
но у нас больше нет мочи смотреть на них! Вы свободные люди, можете
путешествовать, куда вам вздумается. И мы считаем, это несправедливо, когда
люди живут в настолько разных условиях. Да что богатство! Многие из нас спят и
видят, как бы поехать в Европу, найти работу и заработать хоть немного денег,
чтобы обеспечить своим семьям нормальное существование. Но поскольку законным
путем уехать почти невозможно, мы превращаемся в нелегалов. Добраться до
Испании на катере стоит полторы тысячи евро. Полторы тысячи! Да обычному марокканцу,
живущему на подачки туристов, с которыми он таскается
по всему городу, такие деньжищи много лет придется копить. Испания установила
вдоль всего побережья электронные системы слежения, так что добираться туда
стало далеко не так безопасно, как раньше. Многих ловят и отправляют обратно в
Марокко – и тогда начинай заново откладывать свои гроши. И все это, чтобы
только добраться до вашей земли обетованной. Как же нам не злиться и не
оскорблять вас последними словами – от себя, и от лица своих предков, и своей
страны. Вы, европейцы, сраные пидоры, потому что не
хотите делиться с нами своим благополучием. Вы держите нас за людей третьего
сорта, плюете на нас или – от доброты душевной – суете нам милостыню. Вы забыли
о том, что тоже не всегда были богатыми. Наша культура вызывает у вас страх.
Наши миры разделяют какие-то жалкие четырнадцать километров, но они давно
превратились в тысячи!..
Он поворачивается и
направляется дальше, ведя нас в глубь старого города.
Несколько ошарашенные, мы следуем за ним – взбираемся и спускаемся, сворачиваем
направо и налево, идем по красной плитке, серой плитке, мрамору, спотыкаемся о
разморенных жарой кошек и собак и о завязанные мешки с отходами. Шум от людских
толп стоит оглушающий. Маленькие лавочки со съестным, сапожные мастерские,
ювелирные магазинчики, пекарни, овощные лавки; продавцы тканей, торговцы
коврами, портные и прочий торгующий и ремесленный люд вовсю
заняты своим делом; женщины, дети и мужчины толкутся в извилистых улочках,
наперебой расхваливая цены и товар. Наш проводник идет в нескольких шагах
впереди, и люди беспрекословно уступают нам дорогу. Я замечаю, как в нашу
сторону бросают обеспокоенные взгляды, словно зная что-то такое, о чем мы не
подозреваем. В воздухе стоит сладковато-удушливый запах от испражнений
множества связанных кур, которые лежат на перепачканных коврах или плотно
набиты в клетки, и от крови на разделочных столах мясников. Мы проходим еще
один крупный перекресток, откуда улочки разбегаются во все стороны – по сути,
это крошечная площадь размером, может, в двадцать квадратных метров. В ее
центре стоит на колесах вольер с множеством посвистывающих волнистых
попугайчиков, перелетающих с места на место.
Наш провожатый
останавливается перед коричневой деревянной дверью. Я запрокидываю голову и
смотрю на узкую полоску неба высоко вверху, между домами и ведущими
куда попало трубами. Где-то поблизости хрипло кричит петух. На неровной стене,
украшенной восемью желтыми плитками, зелеными буквами выведено: «Рейнбоу
Импорт/Экспорт».
Я еще не решил, как нам
вести себя. Мы обсуждали с Йоханом разные сценарии. Самое важное – успеть как можно больше отснять. Что касается звука, то
придется довольствоваться родным микрофоном камеры. Ловлю себя на странном
ощущении, как в юности перед экзаменом: дрожь и ужас ожидания отступают и возвращается ледяное спокойствие. Перво-наперво нужно попасть внутрь. Йохан решает сам вести
переговоры, а честь снимать доверяет мне. Включаю камеру. Йохан подходит к
двери и стучит. Наш проводник отступил в сторону, в зону, недоступную взгляду,
как раз засверкавшему в звездообразном дверном глазке.
– Кто там? – хрипло
доносится из-за двери.
– Мы волонтеры, хотим
добровольно участвовать в вашей деятельности в Африке, – говорит Йохан на
ломаном английском.
Глазок пустеет. Секунды
бегут. Наконец дверь открывается, и на нас подозрительно взирает высокий худой
человек. Прежде чем он успевает открыть рот, я направляю на него камеру, и в то
же мгновение перед ним вырастает Йохан и оттесняет его обратно. Я делаю мужчине
знак молчать, прикладывая палец к губам.
Оглядываюсь в поисках
нашего спутника, но его и след простыл.
Мы почти бежим по
коридору, который заканчивается еще одной дверью, и оказываемся в помещении с
высокими потолками. Стены его украшены традиционными коврами разных оттенков красного.
Слева спиной к нам сидит женщина, уставившись в светящийся монитор компьютера,
а справа стоит одетый в черное мужчина в оранжевой
бейсболке с надписью Spoiled. Он словно прирос к полу, направив на нас
ствол автомата.
– Что-то вы
припозднились. Мы вас ждали еще до обеда.
Я резко оборачиваюсь.
Йохан застывает на месте и оглядывается. Гертруда Фишер поднимается из-за стола
и смотрит на нас с улыбкой, скрестив руки на груди.
– Да, правы были те,
кто назвал вас наивными ребятами, утратившими всякую связь с реальностью, –
продолжает она и разглядывает нас все с той же фальшивой, прилипшей к губам
улыбкой. Затем переводит взгляд на мужчину в бейсболке и кивает в сторону двери
в дальнем конце помещения. Очевидно, имеется в виду, что нас следует увести.
– Может, хотя бы
объясните, зачем вы ввязались в эту грязную историю? – успеваю выкрикнуть я. –
Чего вы хотите добиться?
– Ни больше
ни меньше как спасти цивилизацию, – произносит она резко. – Мы обязаны создать
условия, при которых поколения, идущие нам на смену, смогут жить и развиваться,
мирно сосуществуя друг с другом. Мы хотим сделать миру превосходный подарок,
печемся о благе миллионов! В масштабах нашего замысла вы оба – не более чем
пешки. Однако из-за того, что вы влезли в это дело, нам многое приходится
восстанавливать. Это действует на нервы, хотя в целом на ситуацию не влияет.
Тебе, Петер Беллман, надо было держаться от нас подальше, снимать свои
рекламные пустячки да косяки покуривать. Ладно, сделанного
не воротишь. Вы, конечно, славно повеселились, но играм настал конец.
Она кивает своему
подручному, и тот толкает меня в спину стволом.
За дверью начинается
спуск в темный подвал. У входа на потертом офисном стуле сидит человек и читает
журнал при свете керосиновой лампы. Нас ведут дальше – в кое-как освещенную
бетонную трубу. Конца ее не видно, воздух тяжелый и влажный, со
сладковато-пряным запахом. Впереди, в нескольких сотнях метров, маячит какая-то
фигура.
Она отступает в
сторону, пропуская нас вперед, а охранник Гертруды Фишер быстрым шагом возвращается
обратно. Понемногу труба выравнивается, мы движемся горизонтально, но вскоре
снова начинаем спускаться, пока не упираемся в деревянную лестницу. Лезем по
ней вверх, где нас ждет еще один человек. Нас ведут по какому-то коридору, и
вдруг меня вталкивают в камеру. Пытаюсь оглядеться и тут же получаю удар в
лицо. Дальше – мрак беспамятства. Прихожу в себя от жгучей боли в плече и вижу
в руке ударившего меня человека шприц. Он бросает его на пол.
Деревянная дверь с
шумом захлопывается, и в замке поворачивается ключ.
Из коридора доносятся
крики, но уже издалека. На камеру опускается прохладная дымка, меня пробирает
озноб, но в следующую минуту тело заливает волна жара, страшно хочется пить…
Где-то вдали голоса бьются о парапет набережной и тонут в холодных волнах.
Словно все голоса, песни, звуки – все, что когда-либо касалось моего слуха,
теперь стучится в мозг, хочет заявить о себе, стремится быть замеченным. Звуки
подминают друг друга, а я не в силах пошевелиться, только чувствую, как пот
струйками стекает по затылку, лицу, шее, как потрескивает что-то за лобной
костью. Кто притащил сюда этих двух змей, пожирающих распухшие тела друг друга?
Откуда взялись стайки безголовых кур и почему из обрубков их
шей брызжет кровь? Почему чайки клюют глаза Тао, а он не сопротивляется?
Почему клювики волнистых попугайчиков и зубы у кошек – в крови? Почему я сам
перепрыгиваю с карниза на карниз, так что осколки стекла на стенах изрезали мои
ноги? В этом, без сомнения, есть какой-то смысл, причина, ясная как божий день,
но объяснение не здесь, не в этой комнате и не в этом мгновении, ибо сумерки
преисполнены тишины, если не считать птиц: черный дрозд непостижимо прекрасно
поет на верхней ветке сосны, ее плавно раскачивает ветер. Я спокойно дышу,
кругом покой, опасности нет. Взгляни на серебрящийся луч, на то, как превращает
он морскую гладь в зеркальную.
Я пролетаю над
арабскими кварталами и боюсь потерять высоту и упасть вниз, к ногам моих
врагов, они убьют меня. Руки рассекают воздух со свистом, будто крылья пролетающих
мимо лебедей.
Я слышу шепот, дверь
открывается, и я вижу рядом с собой человека, это Йохан, он берет меня за плечо
и пытается поднять на ноги, крича, что времени нет.
Как ему удалось
выбраться? Не он ли сам подстроил для меня эту ловушку? А теперь решил
открыться? Если мне удастся выйти отсюда, я больше никогда в жизни не буду
полагаться на других людей. Я отказываюсь подниматься на ноги. Тогда Йохан
садится на корточки и пытается завладеть моим вниманием:
– Петер. Нам нужно
уходить отсюда, понимаешь? Тебе нельзя здесь оставаться.
Его голос так ласков,
так бережен, он заставляет меня идти наперекор внутреннему голосу.
– Дружище, – бормочу я,
хотя узнаю Йохана с трудом.
Он опять берет меня за
локоть. Нас окружают тени трепещущих крыльев, клювы терзают нас. Он тащит меня
за собой к крутой лестнице, которая ведет почти вертикально вверх, к резко
бьющему в глаза свету электрической лампочки. Йохан открывает люк, я карабкаюсь
вслед за ним, и мы оказываемся в почти полной темноте, лишь кое-где сквозь доски
пола видны полоски света. Йохан захлопывает крышку люка, он бежит, и я едва
успеваю броситься за ним и летящими птицами по узкому проходу. Он открывает
массивную стальную дверь. Мы вываливаемся в маленький проулок, все еще в
треклятом арабском квартале. Я, спотыкаясь, бегу за Йоханом, продираясь сквозь
толпы мужчин с заросшими недовольными лицами, женщин в платках и с
недоверчивыми взглядами, ревущих детей и визжащих кошек. Волна крови несет меня
через сумерки, в то время как они что-то говорят мне, кричат мне вслед,
бормочут свои заклинания и проклятья, изливают свою ненависть, которую они
вынуждены подавлять в себе, ненависть ко всему, что олицетворяет собой белый
мужчина, безбожник, не чтущий Аллаха. Вот кто-то хватает меня за руку и тащит
назад, я оборачиваюсь и смотрю в налитые кровью глаза Лизы Майер, она шепчет:
«Спасайся!». Вырываясь, налетаю на мужчину, застывшего, как статуя. Я
пристально смотрю в подернутые дымкой глаза Кристиана Холька и замечаю пулевое
отверстие у него во лбу. У меня вырывается крик, я снова
вскакиваю на ноги, Йохан уже скрылся из вида, и я бегу что есть силы,
расталкивая людей у себя на пути, сбиваю их с ног одного за другим, пропуская
мимо ушей их гневные окрики, я понимаю, что нужно спешить, нет времени
остановиться и помочь Кирстен, которую вывесили из окна вниз головой – ее рот
раскрыт, и глаза вылезли из орбит. Сворачиваю в сторону и несусь вниз по
узеньким переулкам, открывающимся передо мной. Я уже почти достиг
микроскопической площади, той, где вольеры с волнистыми попугайчиками, до меня
уже долетают птичьи пронзительные крики, но это кричат не попугайчики, это
маленькая Моника на руках у Тао: вон они стоят, вокруг них – страшные
красноглазые женщины в платках, в руках у них ножи. Хромая, я вбегаю в толпу
женщин, хватаю Тао за плечи. Его руки выпачканы в крови, и он показывает на
Монику, ее горло перерезано почти до позвоночника. Он трясет меня и кричит мне
в лицо, что это я все погубил. Я отталкиваю его и оглядываюсь
в поисках Йохана, бегу дальше – направо, опять направо, но улочка заканчивается
тупиком, и я несусь обратно, налево, опять налево, спотыкаюсь и падаю рядом с
собакой, у которой из пасти торчит хвост волнистого попугайчика, перышки
шевелятся, но это, наверное, просто от ветра, или он еще жив – в пасти мертвого
пса? Пытаюсь подняться и падаю опять на чье-то тело, оно лежит прямо
поперек переулка. Переворачиваю труп и вижу, что это мой отец, он в арабской
одежде, и я начинаю кричать. Я бегу и кричу, кричу и бегу.
31
Где я? Машина. Салон
отделан кожей. Ага, это «сеат» Кристиана Холька. Черт, голова болит невыносимо.
И во всем теле тяжесть. Автомобиль несется по ровной, как стрела,
асфальтированной дороге, среди пустынного желто-серого ландшафта с низкими
кустарниками и приземистыми деревьями. А там, вдали, к небу поднимаются горы. У
меня в ногах стоит сумка. Заглядываю: камера, мой ноутбук, блокнот Януса, мои
собственные записи и пакет с деньгами. За рулем рядом со мной – Йохан. На
заднем сиденье, привалившись друг к другу, спят Сара и
Мария. Ощущение такое, будто кто-то произвел основательную чистку моих мозгов,
удалив из них воспоминания – все до одного. Йохан протягивает мне карту
Северной Африки.
– Мы вот здесь. – Его
палец упирается в точку между городами Фес и Риссани.
– Долго я спал?
Голос у меня хриплый, в
горле першит. Заглядываю в бардачок в поисках пастилок от кашля, но обнаруживаю
только бинокль и пистолет. Пусть лежат, где лежали.
– Прилично, – отвечает
Йохан и кивает на карту. – Видишь вон тот кружок на территории Алжира? Это
отмечено место расположения лагерей беженцев под Тиндуфом, примерно в тысяче
километров отсюда. Условия там просто ужасные, каждый день сотни людей умирают
от болезней и голода. Но помощь уже на подходе. «Рейнбоу медикалс» под
патронажем ООН выделила средства, и в Тиндуф направляется группа врачей с
передвижным госпиталем. Беженцам будут сделаны прививки от самых опасных,
смертельных заболеваний. Ну а девочки получат дозу недавно разработанной,
экспериментальной вакцины от малярии. Отличная вакцина, но есть у нее, знаешь
ли, одна особенность: от малярии-то она помогает, но навсегда лишает женщину
репродуктивной функции. По моим данным, передвижной госпиталь прибудет в лагеря
через двое суток. Нужно успеть туда раньше и устроить им хорошую встречу.
– Откуда у тебя все эти
сведения?
Память понемногу
начинает возвращаться ко мне.
Йохан хранит молчание.
– Что ты будешь делать,
когда мы туда доберемся? – продолжаю спрашивать я. – И что, скажи на милость,
произошло в Танжере?
– Нам стало понятно,
что они заметут следы и концов не останется. А заодно и нас с тобой не
останется тоже.
– Кому это «нам»?
Он бросает взгляд в
зеркало заднего вида:
– Я не был с тобой до
конца откровенен, но таковы правила игры.
– О какой игре ты
толкуешь?!
– Хорошо, – вздыхает
он, – я тебе все расскажу. Но ты должен пообещать держать язык за зубами.
Киваю так энергично,
как только позволяет раскалывающаяся голова.
– Я работаю параллельно
на немецкую и датскую разведслужбы. Обе стороны заинтересовались «Мишн зироу»,
и я выполняю роль связующего звена между разведками. –
Йохан пристально смотрит на меня. – Увы, все оказываются не теми, за кого себя
выдают, – добавляет он с извиняющейся улыбкой.
– Да, никогда не
знаешь, кто перед тобой на самом деле. Если все так, как ты говоришь, то ты только
и делал все это время, что лгал мне в лицо. Тогда откуда мне знать, что теперь
ты говоришь правду?
– Разве я не вытащил
тебя оттуда?
– Ты в порядке, Петер?
– доносится с заднего сиденья.
Поворачиваюсь к Саре.
Она протягивает мне руку, и я целую ее. Мария тоже просыпается, выпрямляется на
своем сиденье и жмурится от света.
– Я совершенно без сил,
но в остальном все о’кей. Кто-нибудь из вас способен объяснить, как мы
выбрались? Меня ударили по голове, накачали какой-то дрянью,
а потом я уже мало что помню.
– Мне повезло, –
начинает рассказывать Йохан. – Один из тех охранников, которые тащили нас в
подвал, был под кайфом. Наверно, гашиша накурился.
Пока другой волок тебя в камеру, мне удалось сбить этого укурка с ног, он
приложился башкой о плитку и вырубился. Я бросился к
ближайшей лестнице – она, на мое счастье, вела в подсобку какого-то
магазинчика. Ну, выбежал на улицу и вспомнил, что внизу, недалеко от порта, мы
проезжали мимо полицейского участка. Рванул туда. Но вот же незадача – ни один
из полицейских не говорил по-английски. Тогда я вскочил в такси…
– Да уж, Йохан произвел
неизгладимое впечатление на Хадировых ткачей, ворвавшись в мастерскую! –
успевает вставить Мария. – Нам повезло, что Ямал Хадир – не последний человек в
Танжере.
– Это Ямал уломал
полицейских, и они поехали с Йоханом, – добавляет Сара.
– Мне надо было
показать им дорогу. Они все еще были заняты ловлей сотрудников «Рейнбоу
медикалс», когда я наконец нашел тебя в этом лабиринте
под Мединой. – Йохан оборачивается к женщинам на заднем сиденье. – И теперь,
когда все это позади…
– Что теперь? –
спрашиваем мы хором.
– …не вернуться ли нам
всем вместе в Гоа? Обоснуемся там вчетвером, подальше от политиков и
приключений.
Я перехватываю его
взгляд и понимаю: он говорит всерьез.
– А что, это неплохая
идея, – отзывается Мария.
Сердце у меня колотится
так, будто готово выскочить из груди. Гоа – это, конечно, истинный рай на
земле, но… Именно сейчас мир открывает мне свои возможности, и меньше всего я
хочу променять новые перспективы на растительное существование в Индии. Однако
я заставляю себя промолчать. Еще не время говорить это Йохану.
Мы останавливаемся у
заправки, и, пока Йохан заправляет бак, я отправляюсь купить воды. Мне повезло:
скорость интернет-соединения в «Континентале» была отвратительной, и Саре не
удалось отправить мое письмо в новостное агентство. Значит, можно повременить с
отсылкой, пока последние детали пазла не встанут на свои места.
Выйдя на солнце, я
замечаю в небе орла. Огромная птица описывает круги, паря в потоках воздуха.
Ловлю себя на мысли, что с тех самых пор, как цельное и ясное представление о
правильном порядке вещей, доступное мне в детстве, раскрошилось на мелкие
части, я воспринимал любовь как некую идеальную абстракцию: к ней нужно
стремиться, однако достичь практически невозможно. Любовь всегда несовершенна:
слишком много ласк, слишком мало ласк, слишком много поцелуев, слишком мало
поцелуев, слишком частый секс или слишком редкий, чувство слишком горячо или
недостаточно сильно… И эта ностальгия по двуединству, когда ты один, и
стремление к одиночеству, когда вы вдвоем. И тоска по любви к ближнему. По возможности дарить любовь и принимать ее в дар,
тоска, с которой все мы появляемся на свет.
Хлопает дверца машины.
Ко мне подходит Сара.
– Ну, как ковры? –
спрашиваю я.
– На пути в Данию.
Она стоит прямо передо
мной. Я обнимаю ее. Потом отступаю на шаг и говорю:
– Сара, я люблю тебя.
Мы с Йоханом одни в
машине, подъезжаем к границе с Алжиром. Сара и Мария остались в гостинице в
Риссани, мы заберем их на обратном пути из Тиндуфа, когда закончим съемку в
лагерях для беженцев. Быстро смонтируем фильм и передадим телекомпании
«Аль-Джазира» – у них есть офис в Марракеше. Фильм выйдет в эфир до того, как
Кристиан Хольк даст показания датской полиции и клубок начнет разматываться.
Таков наш план. Однако сначала Йохану предстоит ответить еще на один мой
вопрос:
– Наша встреча в
Копенгагене, Йохан, была неслучайной, я прав?
Йохан пожимает плечами,
но я продолжаю:
– А как насчет
грабителей, вломившихся в мою квартиру?.. И твой интерес к Янусу Эвальду как
раз незадолго до его смерти – он ведь не на пустом месте возник, да? И хотелось
бы знать, какая все-таки роль отводилась мне в твоей партии?
– Я не могу рассказать
тебе всего, скажу только, что мы следили за Янусом и узнали, что к тебе попала
его инсайдерская информация о «Мишн зироу». Это было нам на руку: мы надеялись,
что ты возьмешься за документальный фильм, который, весьма возможно, поможет
пробить пару брешей в панцире «Рейнбоу медикалс».
– А наша встреча в
Копенгагене? А проникновение в мою квартиру? – повторяю я свой вопрос.
Он неопределенно
кивает. Я смотрю ему в лицо, пока он не отводит взгляд.
Кондиционер в машине
накрылся, и духота проникает в салон через все щели и дырки, облепляет меня,
выдавливает из организма жидкость.
– Иными словами, я был
лишь незначительным звеном в цепочке расследования, за которое тебе заплатили?
– шепчу я.
– Так же, как и я всего
лишь звено в твоей работе по созданию фильма.
Йохан замолкает, будто
обдумывает что-то.
– Помнишь, как Мария
заболела тогда в Гоа? Подхватила какую-то половую инфекцию, и ее лечили в
частной клинике для иностранцев. Вот после пребывания в этой клинике у нее и
начались проблемы со здоровьем. А позднее выяснилось, что Мария не может иметь
детей, потому что ее матка и яичники деформированы. Догадываешься, кому
принадлежала клиника?
– «Рейнбоу медикалс»?
– Правильно мыслишь. Я
уверен, что на ней опробовали один из препаратов, которые они уже тогда пускали
в ход в разных точках земного шара. Понятно, почему ребята из «Рейнбоу» затеяли
проводить свои опыты в Гоа. И среди местных, и среди приезжих там полно алкашей
и наркоманов, которые и без всяких опытов успели достаточно навредить своему
телу и душе. Побочные действия от «лекарств» легко можно было списать на
наркотики и беспорядочные половые связи. Марии не повезло: в ее случае побочные
действия оказались просто ужасными. Они сломали ей жизнь. И мою жизнь тоже.
Я смотрю в окно. Мысли
проносятся в голове быстрее, чем я способен их улавливать.
Йохан переключает
передачу и прибавляет газу, выезжая на встречку, чтобы обогнать колонну из
четырех грузовиков, груженных контейнерами. Мы одновременно замечаем: на всех
контейнерах характерными темно-синими буквами написано «Рейнбоу медикалс», а
ниже мелким шрифтом: The
World
Deserves
Us
– «Мир нас заслуживает».
Я парю над пустыней,
высматривая добычу. Мое сердце учащенно бьется, и кровь пульсирует в венах.
Песок заметает ноги, он
похрустывает на зубах, колет глаза, небо и пустыня притягивают друг друга,
образуя сине-желтую черту над Западной Сахарой. Когда испанские колонизаторы в
середине семидесятых ушли из страны, сюда пришли марокканцы, и местные, не
желавшие им подчиниться, вынуждены были покинуть эти края. Им выделили кусок
земли в Саду Дьявола, этой иссохшей, лишенной растительности пустыне в Алжире
неподалеку от Тиндуфа, где жара с легкостью преодолевает отметку в пятьдесят
градусов, а песчаные бури – обыденность. Построили четыре временных лагеря для
беженцев – и они стоят до сих пор. В них живет двести тысяч беженцев, они
успели вырастить детей и внуков, и многие из них все еще мечтают вернуться в
Западную Сахару.
Тысячи палаток и
глиняных хижин открываются нашему взгляду, похожие в этом пустынном ландшафте
на белые и серо-желтые камни. С северо-запада приближается конвой грузовиков с
питьевой водой. Никакая живность тут не водится, кроме москитов, ящериц и
случайных птиц.
Жар от раскалившегося
мотора ползет по моим ногам и добирается до позвоночника. Неподалеку, как
фата-моргана, между барханами возникает и снова исчезает караван верблюдов. Я
встаю с капота и приставляю к глазам бинокль Холька. Сразу за границей
ближайшего к нам лагеря раскачивается из стороны в сторону контейнер, который
медленно опускают краном на точно такой же белый контейнер. Дирижирует
процессом мужчина с бородкой. Я видел его фотографии в сети, это доктор Вальтер
Биссон. Сцепление происходит удачно, и теперь все четыре белых контейнера
образуют фигуру правильной квадратной формы. В ней размещается передвижной
госпиталь «Рейнбоу медикалс». Я передаю бинокль Йохану.
Нам недостает деталей:
интерьеры госпиталя, пациенты, врачи за работой. Еще не мешало бы раздобыть
пробу вакцины, чтобы эксперты могли ее исследовать. Без фактических
доказательств идеологи и хозяева «Рейнбоу медикалс» смогут утверждать, что все
показанное в фильме – домыслы и фантазии.
Оглядываюсь на Йохана.
Он сидит в машине и изучает пистолет Холька.
Мысленно возвращаюсь в
тот вечер, когда мы встретились в Копенгагене. Я искренне верил, что это магическое
совпадение. Человек склонен верить в хорошее.
Теперь я верю в будущее
с Сарой. Верю, что смогу сделать мир лучше. Я знаю, что смогу.
[1] Здесь и выше приводятся строки
из песни Let’sdance – заглавной композиции из
одноименного альбома Дэвида Боуи.
«Давай станцуем, надень свои красные туфли и давай
станцуем блюз.
Станцуем под песенку, что сейчас звучит по радио».
…
«Давай покачиваться в такт музыке, пока блики
цветомузыки ложатся на твое лицо.
Давай покачиваться в такт музыке, пробиваясь через
толпу туда, где никого нет».
…
«Если ты упадешь в мои объятия
И будешь трепетать, словно цветок» (англ.).
[2] Cтрока
из сингла «Ты чувствуешь любовь сегодня ночью?», прозвучавшего в полнометражном
диснеевском мультфильме «Король Лев» (1994): «Неутомимому воину достаточно
просто быть с тобой» (англ.).
[3] Песни Боба Дилана из альбома Planet Waves («Планетарные волны», 1974) и
британского певца и композитора Фила Коллинза из альбома Face Value(«Номинальная стоимость», 1981).
[4] «Продвижение товара.
Общественные организации»; «Характеристики товара»; «Предложение о
сотрудничестве» (англ.).
[5] Слышу полицейских!
Слышу своих врагов! (англ.)
[6] Второй куплет песни When the Smoke Is Going Dawn («Когда рассеется туман») группы
«Скорпионс».
То место в сердце я храню…
Тебя я возбуждать люблю.
И пусть растаяли следы –
Я голос слышу… Это ты (Пер. с англ. alex_rocker).
[7] Приятное место Монмартр, обожаю
его (фр.).