Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2017
Любовь Кочергина – психолог, гештальт-терапевт и жена писателя. Родилась в
Новосибирской области, живет в Москве и в деревне в Рязанской
области. Окончила факультет
экономической кибернетики РЭУ им. Плеханова, факультет психологии МГГУ им. М.А. Шолохова, Московский институт гештальта и психодрамы, Работала психологом в центре
детского развития, НИИ детской онкологии и гематологии, ведет частную практику
в течение 12 лет.
Статья
Любови Кочергиной продолжает в нашем журнале тему чтения как лекарства, начало см. в статьях Юлии Щербининой и
Юрия Корнейчука в «Октябре», 2016,
№ 2.
Закрывая книгу, я
всегда размышляю, что же происходило на «границе контакта» меня и книги. Как
воздействовал на меня текст, какие чувства были моими и какие пришли извне,
какие возникли импульсы и желания, каким я ощущала присутствие автора –
назидательным, отстраненным, близким, товарищеским, теплым родительским. Такую
привычку всегда объясняю своего рода профессиональной деформацией (я психолог и
гештальт-терапевт) – везде я строю «контакт», замечаю
переносы, ловлю свои контрпереносы.
Когда в «Новом
литературном обозрении» обнаружила статьи доктора филологических наук Татьяны Венедиктовой, подумала, что не так уж одинока,
что заочно нашла поддержку в своем подходе к чтению как к встрече, диалогу и
механизму социализации. Автор задается простым вопросом: как действует текст в
акте рецепции, и рассуждает о трудностях такого подхода: «филологу неудобно
впадать в любительский наив…
нет ни готового формата, ни инструментария, ни, элементарно,
оправдания-мотива». И далее предполагает, что «профессионализм литературоведа
должен проявиться здесь в способности и умении точно описать эстетические или
риторические стратегии текста через эффекты, ими производимые. Фактически это
способ объяснить, почему текст достоин чтения, не ссылаясь просто на его статус как классического шедевра. Это
также способ побудить собратьев-читателей, независимо от профессиональной аффилиации, к дальнейшей работе – рефлексии» (Татьяна Венедиктова. Литература как опыт
// НЛО, 2012, № 115).
«Эстетические
стратегии» трогать не решаюсь – не литературовед, а вот попытаться описать
эффекты и немного порефлексировать попробую – вдруг «аффилиация» с другими читателями произойдет?
Если рассматривать
писателя как нашего современника, обладающего «инонаучным
познанием» (по Бахтину) или речью коллективного бессознательного (по Юнгу), то
можно искать в его произведениях своего рода психотерапию для современного
общества.
Медикаментозная помощь
Захар
Прилепин «Обитель», Гузель Яхина
«Зулейха открывает глаза»
Я погружаюсь в эти
книги и забываю себя, с трудом отслеживаю свои чувства, моя чувствительность к
самой себе почти полностью утрачивается. Меня ведут, и я легко ведусь. То, как я выгляжу, что я чувствую, как я думаю, все
мои комплексы неполноценности и вообще житейские обстоятельства отступают перед
задачей выживания: продолжения своей жизни и жизни любимых.
Смогла бы я выстоять
вот так, как герои этих писателей, в аналогичных, нечеловеческих условиях?
Очень хочется смочь, и появляется энергия для этой решимости, почерпнутая из романов.
Вместе с Прилепиным я выигрываю свою жизнь, мне везет, мне помогает
русский авось, помноженный на хорошую злость и молодость. Спасаю вместе с Яхиной Зулейху и ее ребенка,
укрываю ее от всех невзгод. Ловлю себя на постоянной готовности к экстриму
катастроф: мне кажется, я смогу быстро собраться и эвакуироваться, выжить в
лесу, организовать быт и выкормить ребенка в любой ситуации. Сила, хитрость,
генетическая память, инстинкты, заложенные долгой русской историей, наготове.
Приятно верить в себя и свой мудрый сильный организм.
Потом захлопываю книгу
и постепенно сдуваюсь. Вяло понимаю – если я, например, сейчас, в современных
условиях, буду, как Зулейха, спасать своего ребенка,
он вырастет не готовым к жизни, а инфантильным. Да и не нравится мне роль
спасателя. И совершенно неотрефлексированная витальность прилепинского Артема Горяинова для меня не актуальна.
Конечно, читатель может
полностью взять на себя осмысление поднятой темы, но жаль, что авторы не
помогают ему в этом. Предполагаемое осмысление как будто должно совершаться
помимо этих романов, если не вопреки им.
Эти тексты похожи на
впрыск адреналина в кровь. Действие такой «таблетки» скоро заканчивается, и
нужны или снова «таблетки», или какой-то новый, другой способ завестись, вспомнив
о своих природных силах. Можно дать рыбу голодающему (спасти его), а можно
научить ее ловить. Когда нас учат новому способу – в этом есть доверие к нам и
уважение.
Но многое зависит от
ситуации, иногда нужно просто нас накормить или дать таблетку, иначе на
осмысление не будет ни сил, ни желания.
Поддерживающая
психотерапия
Людмила
Улицкая «Лестница Якова», Михаил Тарковский «Тойота-Креста»
Большой роман Улицкой,
как всегда, дает ощущение уюта, тепла, незримой заботы. Автор как будто
укутывает по-матерински, но ненавязчиво. Мне комфортно. Посидеть, почитать, пообдумывать, поиграться в «интеллектуальные игрушки» (по
выражению критика Елены Пестеревой – см. ее одноименную
статью в «Новой Юности», 2016, № 4). Мягкая, обволакивающая забота обо мне, о
читателе – чтобы было и не скучно, и не слишком насыщенно и быстро, не слишком
больно, но и достаточно правдиво. Это очень приятно, это способствует тому, чтобы
продолжать читать, ну и попутно можно сделать ценные и правильные
интеллектуальные выводы. Вообще, в ходе чтения романа возникает неодолимое желание
когда-нибудь в будущем сделаться умным, культурным, глубоким человеком – такое
яркое, но подростковое желание.
Эта книга – как
идеальный родитель – и успокоит, и обогреет, и примет тебя таким, какой ты
есть, поверит в тебя, научит, покажет, как можно сделать еще лучше. Даст идеалы
– образ идеального мужчины, например.
А еще есть образ
идеальной матери – сам автор (это, конечно, мой читательский перенос, ничего не
могу с собой поделать). Она нас примет даже плохими, даст нам немного
безусловной, всеприемлющей любви.
Очень трудно отказаться
от того, чтобы хоть недолго побыть в этой детской, инфантильной позиции.
Импульса встать с
дивана и изменить свою жизнь не возникает – дайте мне просто еще немного
посидеть-почитать. Но ведь и взрослым нужны книжки, где можно побыть
«ребенком», набраться поддержки от идеального родителя.
Есть ли в нашей
современной прозе фигура автора-отца в пару Улицкой-матери? Я пока не нашла, с
удовольствием бы порадовалась его присутствию, поддержке, твердой и суровой
заботе, почувствовала тепло и силу его рук. Да и не одна я, наверное.
Поддержку можно
получить и от осознания себя частью коллектива, чувствуя «плечо товарища», что
предлагает, по-моему, Михаил Тарковский.
Встреча в книге с
огромными пространствами России вызывает во мне легкое удивление: «а ведь все
это – моя страна», затем радость и интерес, желание «присвоить» себе побольше России, почувствовать ее своей. Ездить по ней,
ходить, общаться с людьми, смотреть, запоминать, влиять на то, что с ней
происходит.
Далее Тарковский
смещает внимание от географии к жизни. Контакт с реальностью вызывает чувство
злости и бессилия. Отчаяния и одиночества. И тут автор как будто предлагает мне
способ справиться с этим отчаянием – опереться на «своих», на чувство «мы». Присоединиться к хорошим, к тем, которые выбирают дело, а не
болтовню; прямоту и честность, а не трусость и «прогиб» под обстоятельства;
суть, а не имидж; удовлетворение от настоящего труда, а не легкие деньги; ну и
почему-то, как мне показалось, Сибирь, а не Москву.
В предисловии к книге
Тарковского писатель Василий Авченко говорит: «Эта книга о нас, она наша.
Поэтому, если кто-то не из наших ее не поймет, это ничего…».
Он, похоже, воспринимает книгу как раз изнутри такого сообщества (одна из глав
посвящена Авченко).
Буду ли я
присоединяться к этому сообществу? И хочется к «хорошим», и энергия в сибирском
направлении чувствуется, но и колется что-то.
Такое впечатление, что в книге диалог
необходимо строить не только с автором – не с одним голосом, – а с целой
группой его единомышленников. Поэтому контакт с книгой у меня был несколько затруднен.
Экзистенциальная
психотерапия и психологическое сопровождение тяжелобольного
Роман
Сенчин «Зона затопления»
Сенчина
– читать не перечитать. Скажу только о последнем, что
закончила.
Радости от его книг
немного. Но не за это его, наверное, издают, читают и любят.
Какие были чувства при
чтении романа? Ностальгия по чему-то коренному, по
укладу и спокойствию, по важному жизненному порядку. Была горечь расставания,
нежность к уходящему, тепло. Негодование, удивление и
возмущение, что не учимся, не меняемся. Страх, что тоже вот так, как герои
книги, выселенные из родных деревень в город, подчинюсь тупой, безликой силе.
Читать Сенчина – значит внутренне согласиться на то, чтобы не
только быть затронутым острыми социальными проблемами, но и выдержать правду о самом
себе.
Есть большая разница в
том, как говорить о проблеме. Занять позицию жертвы (вызывая жалость), или
палача (осуждая всех), или стать спасателем, пытаясь героически найти
оптимальное решение старой травмы. Или выйти в метапозицию
и принять ситуацию такой, какая она есть, и принять свою ответственность за ее
разрешение.
«Парадоксальная теория
изменений» Арнольда Бейссера гласит: изменение не
происходит через намеренную попытку изменить кого-либо, но происходит тогда,
когда человек (общество) старается быть полностью вовлеченным в настоящее, быть
таким, каким он (оно) есть на самом деле. Чтобы оттолкнуться ото дна, нужно его нащупать, встать, опереться.
Сенчин,
прямо как гештальт-терапевт, отказывается от
роли этакого «специалиста по изменениям»: его стратегия – поощрять или
даже настаивать на том, чтобы клиент (читатель) осознал себя тем, кто
он есть на самом деле.
Сам автор – тоже просто
тот, кто он есть на самом деле. Попытки читателей подогнать Сенчина
под один из стереотипов «писателя» приводят к недопониманию.
Почему-то сразу не
сказала о самых главных своих впечатлениях. Когда читаю «Зону затопления», я
чувствую укорененность, заземленность.
Этого не хватает многим, как сейчас осознают психологи. Размеренность,
надежность, кропотливость и ответственность – в этом я могу опираться на
автора, когда читаю его страшные, тяжелые истории. Мне важно присутствие
автора, бесстрашный взгляд – Сенчин работает как
психотерапевт с уже «взрослым» клиентом: не пытается заинтересовать, не
успокаивает, не подбадривает. Он видит то, что плохо, и может это вынести,
может принять это таким, может принять меня такой и побыть рядом. Посидеть,
помолчать. Дать время родиться внутри меня моему чувству ответственности за мою
жизнь, а потом и желанию что-то изменить в ней. Выводит «на стадию
плодотворного смятения», чтобы «пришел поиск новых путей» (цитаты из работы С. Минухина «Техники семейной терапии»).
Это очень важно, что он
рядом. Случись голод, эпидемия, война, я знаю, что Сенчин
будет всегда с нами, в России, и будет описывать все это. Это, конечно, не
таблетка. И не поддерживающая терапия. Это больше похоже на экзистенциальную
терапию, сопровождение тяжело больного с сомнительным
прогнозом болезни. Знаю по себе, как это нужно.
После принятия
ответственности за свою жизнь хочется идти и обустраивать свой дом, наводить
порядок на своей земле, в своем мире, воспитывать детей, работать. Ответственно
и кропотливо, как автор. И тогда, вероятно, что-то будет обретено – уют,
например, или урожай, или удовлетворение от хорошо сделанной работы.
Обучающий
семинар-практикум по гештальт-терапии
Дмитрий
Данилов «Есть вещи поважнее футбола», пьеса «Человек
из Подольска»
Контакт с книгой
завораживает – это как в поезде едешь, как в детстве в песочнице копошишься,
даже если она, как выражается автор, «маленькая и убогая». Это почти медитация.
Сплошное удовольствие от маленьких новых открытий.
Ощущение, как будто я
присутствую при акте творчества (или даже участвую в нем?). Автор заражает
своими радостными играми с восприятием и пробуждает желание повторить, сделать
что-то подобное (по-своему сделать, конечно). Вообще, одно из главных ощущений
от книг Данилова – мое по-детски серьезное и ревнивое «я тоже так могу». Этот
интерес почему-то возбуждает желание изменить способ жить.
Воспринимать – значит
не просто получать какие-то подарочные наборы, а брать то, что хочешь, можешь,
что нужно, о чем догадался сам. Чем больше развиты навыки восприятия, тем
больше удается человеку познать. Восприятие – активный процесс.
Данилов как раз весь об
этом. Он как будто учится расширять осознание и быть свободным, он делится этим
с нами.
Вот, например, одно из
первых упражнений в обучении гештальт-терапии –
отделить воспринимаемое от того, что внутри нас, и от нашего отношения к этому
воспринимаемому («внешнюю зону» от «внутренней» и «средней»).
Смотрите,
вот у него внешнее:
«И наступила тишина.
Долго сидел в тишине.
Бегающий неслышно
бегал.
Девушки (или не
девушки) неподвижно и беззвучно сидели на гостевой скамейке запасных.
Темнело. По небу иногда
пролетали самолеты.
Иногда возникал звук
электрички».
А дальше уже отдельно
оценка, отношение автора, с которым мы можем и не согласиться:
«Нет ничего прекраснее
звука подмосковной электрички. Нет ничего уютнее. Этот звук означает, что жизнь
продолжается, хотя казалось бы».
Это еще и способ
бережного, уважительного отношения к миру, к себе, к читателю. Очень важное
сегодня умение – ничего никому не навязывать, просто дать возможность
присоединиться, если у кого-то появилось желание.
Данилова можно назвать
этаким литературным фриганом. Он пытается находить прекрасное
в мусорном ящике «убогой реальности», а не приобретать его, изучая ценники на
полках нашего супермира, «зацикленного на необычности
/ оригинальности / яркости и на прочей <нецензурное выражение>».
Отказ автора от
местоимения «я» напоминает отказ в гештальте от индивидуального
«я» и переход к понятию Self (Self
как контакт, как нечто проявляющееся только в контакте). При всем этом в «Вещах
поважнее футбола» есть очень важный, доверительный
момент возврата к «я», что очень сильно действует. В критических ситуациях –
когда рвется контакт, при прощании, при потере – невозможно уйти от «я».
Сильная боль переживается только лично.
Иногда возникает
желание «сходить» к Данилову на «супервизию», когда
заработаешься. Снова обрести хрупкий баланс между «Что» и «Как».
Сидела вот, например,
на чтении его пьесы «Человек из Подольска» и вспоминала о работе с детьми.
Иногда бывает с каким-нибудь ребенком – развиваешь его способности,
вкладываешься в человека. Ему же это принесет огромную пользу, ускорит
развитие, облегчит и обогатит жизнь, только вот он почему-то не всегда хочет
развиваться.
Прямо увидела себя со
стороны – когда мамочки одевают детей и ведут их на следующее полезное занятие
(это же модно и нужно), а я остаюсь среди разбросанных развивающих материалов,
и начинает одолевать сомнение: а может, ему лучше было бы просто поскучать? Это
ведь очень полезно иногда – просто поскучать. Творчески поскучать в «горизонтальном
положении», здесь и сейчас.
Теперь так и поступаем
с некоторыми слишком «занятыми» детишками – скучаем, медлим, ничего-не-делаем.
Участие в
психотерапевтической группе
Илья
Кочергин «Ich
любэ dich»,
рассказ «Поскребыш» и др., а также фильмы Ольги Столповской
«Год литературы» и Евгения Коряковского «Читай, читай»
Пользуясь правом
безответственно нарушать правила на чужом поле, я объединяю в этом разделе
литературу и кино. В этих произведениях «новой искренности»
во многом границы размыты – между книгой и дневником, прозой и кино, между
художественным и документальным, между воздействием на читателя или зрителя и
необходимостью просто выговориться. Между искусством и жизнью.
Возникает ощущение, что
мне доверяют. Исповедуются передо мной, раскрываются, снимая видимости, нарушая
общественные нормы самопредъявления. Мне вручают
самое ценное, что есть у этих погруженных в творчество эгоцентристов – себя
самих. Бери, распоряжайся! Делай что хочешь. И я чувствую благодарность.
Потому что можно вслед
за ними, первыми в нашем большом добровольном круге, повторить: «Привет, я –
Люба! Я тоже боюсь плохой оценки, отвержения. Я завишу от вашего мнения обо
мне, и мне сейчас довольно страшно высказывать свои мысли…»
И рискнуть, попробовать
по-другому, чем обычно, попробовать на людях, не в одиночку. Автор выступает
как участник в группе, где я такой же участник. И он начинает с себя, а я могу
пойти следом: ведь вторым идти уже не так страшно.
А могу по-другому –
испуганно отстраниться. Такой страх стыда поначалу может сопровождать чтение
или просмотр. Иногда трудно справиться со стремлением воспарить и начать
презирать автора за слабость, зависимость, страхи. Еще есть неприятное ожидание
того момента, когда очередь дойдет по кругу до тебя и ты вслед за ними,
первыми, начнешь, сбиваясь и краснея, рассказывать все, как есть, про себя.
Присутствие рядом и
проживание чувств при раскрытии одного из членов
группы не менее терапевтично, чем самораскрытие и
возможность получить поддержку. Я вижу, как, например, в
фильме Столповской семья справляется с трудностями,
как принимает важные решения, как проживает сильные и «некрасивые» чувства –
страх, злость, бессилие. Я вижу их радости и удовольствие от возможности
быть вместе, от занятия бытовыми делами, общения друг с другом, с родителями
или друзьями. Ну и главное – я чувствую их постоянство и тепло.
Эти рассказы, повести и
фильмы – как поддержка самому способу работы над собой, отчаянному шагу встречи
с собой настоящим, опыт выдержать себя, продолжая чувствовать то, что чувствует человек обнажаясь, – стыд. Такая вот «работа со
стыдом всего общества» посредством тех первых писателей и режиссеров (актеров),
которые пробивают этот путь.