Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2017
1. Фронтовички
Когда
мне было двадцать или тридцать, скажем, лет, я очень хотел написать песню о войне.
Как раз отмечали юбилей Победы – сорокалетний, кажется. Причем это не была
конъюнктура – нет, я не хотел участвовать в конкурсе, не хотел получить премию
имени Ленинского комсомола, не хотел даже посылать песню на радио – ничего
такого. Что-то просто свербило в мозгу – даже не знаю
что.
Может
быть, уже тогда меня раздражал официоз (господи, как же он раздражает сейчас).
Может быть, хотелось понять этих людей: все-таки интересно, а что же они
чувствовали тогда? Мой отец не воевал, войну встретил мальчишкой, голодал в
эвакуации, отставал от эшелона, чуть не потерялся в пути, потом вернулся в
Москву, жил в Марьиной роще… Все его рассказы о войне
сводились к двум-трем историям, которые мне казались нелепыми. Например, о том,
как он завел на чердаке белых мышей и они сожрали
новенькие туфли его старшей сестры, заработавшей на эти туфли каторжным трудом…
Война
волновала этим – личным, индивидуальным, абсолютно непохожим и непонятным извне
отношением переживших ее людей. Оно не вписывалось ни в какие рамки, схемы, оно
было не проговорено до конца, не раскрыто никаким телевизором и никакими
книгами, хотя и фильмы, и книги о войне тогда действительно были хорошими. Но я
всегда чувствовал, что есть какой-то важный нерастворенный остаток и в нем-то
все и дело.
Каково
же было мое потрясение, когда я попал в «Современник» на пьесу молодого
уральского драматурга Анны Батуриной под названием «Скажите, люди, куда идет
этот поезд?». (По театрам страны эта пьеса играется с другим, куда более
простым названием – «Фронтовички».) И вот там-то этот «остаток» я и почувствовал.
Потрясение достигло абсолютного пика, когда в антракте меня подвели
к Ане Батуриной и оказалось, что она почти девочка, не старше тридцати
лет, а то и младше.
Перескажу
вкратце историю, хотя она, конечно, ни в коей мере не передаст моего ощущения и
не объяснит его. Девушку-фронтовичку комиссуют после ранения, и она едет к себе
домой, куда-то за Урал. В госпитале влюбляется в молодого человека, которому в
свою очередь предстоит ехать на фронт, снова воевать. Их помолвка при расставании
заканчивается ее обещанием ждать.
Героиня
устраивается в Дворец пионеров – сначала уборщицей,
потом преподавателем хореографического класса. Живет в семье своего жениха. И
ждет…
История
простая, практически бытовая. Но именно этим она и забирает:
здесь не торопятся все объяснить, все
сформулировать, быстренько «подняться над реальностью» – отнюдь, и автор, и
режиссер, и актеры – все погружаются в эту реальность с головой, в реальность бараков,
коммуналок, стирки и глажки, где все руками, и запах белья, развешенного на
веревке, тут не имитируется, он возникает сам, в вашей голове. В реальность
голода. И женщины, стоически, без плача и крика, живущие в этой реальности,
кажутся античными героинями.
Сюжет пьесы довольно трагичен, но скажу о другом – я
давно не видел на нашей театральной сцене, да еще в современной пьесе, чтобы за
каждой бытовой репликой вставал целый подробный мир. Мир послевоенный, суровый,
жестокий, при этом бескрайне сентиментальный. Со всеми «причиндалами», всеми
аксессуарами своего времени, где баня и горячая вода, стриженные наголо женщины
– это медицинская необходимость, потому что вши и болезни; где голод мучает
человека постоянно, с утра до вечера, и банка консервов – это целое состояние;
где люди, несмотря на все лишения, разруху, жуткие страдания, мечтают не только
о куске хлеба и теплом угле, а о чем-то несбыточном и манящем – вечной любви,
высоком искусстве, сияющих звездах идеала.
Все
то, что хотел, но не мог по каким-то причинам рассказать мне отец, рассказала
молодая уральская девчонка.
И
в очередной свой визит в Екатеринбург я набрал ее номер и добился встречи.
После
первого глотка кофе не выдержал и рубанул сплеча:
–
Ань, а почему все-таки война? Откуда вы все это взяли? Ну откуда?
–
Тут много чего намешано… Моего двоюродного дедушку сослали после плена сюда, на
Урал, – сослали из Украины. То есть он у немцев посидел, потом у наших. Я прекрасно помню, как он отмечал День Победы –
выключал телевизор и просто молча пил. Фронтовики, которых я встречала у нас
дома, о войне вообще не рассказывали: им было стыдно (так мне тогда казалось).
Стыдились они, наверное, фальши. Я прекрасно знала, с самого детства, что
многие женщины стыдились и того, что они были на фронте. Их к этому приучили
окружающие – после войны, своим отношением: мол, знаем, чем вы там занимались.
И потом, у меня была в «Кульке» (это Челябинский институт культуры мы так
называли) педагог по хореографии, Марья Петровна. Она не была фронтовичкой, но
могла бы ей быть. Ее образ тут есть. Да вообще все как-то сплетено: и моя
бабушка, и свекровь, которая рассказала мне про свою учительницу танцев, и
Марья Петровна.
–
Хорошо, а вот этот послевоенный быт, вы его что, изучали специально?
–
Да нет, что вы! А зачем мне было его изучать? Я родилась и выросла в поселке
Коркино под Челябинском, работала в поселке Розы Люксембург, там, как принято
считать, самый глубокий угольный разрез в Европе. Поселка самого почти уже нет,
он как бы «съехал» в этот разрез. Там ничего вообще не изменилось с сороковых-пятидесятых
годов: такие же бараки страшные, тот же быт, стоят пятиэтажки
расселенные с пустыми дырками вместо окон. Люди воду в колонке набирают. Там сортиры на улице, та же шахта, те же дороги, угольный шлак
везде. При этом дети играют на улице – сюрреализм вообще. Я всегда смотрела на
этих женщин и думала: они же все когда-то хотели заниматься чем-то своим,
другим, а пришлось им таскать шпалы, вшей парить, жить в теплушках. Отсюда и
родилась эта пьеса.
–
Аня, а как же вы из этого поселка Коркино пришли в театр?
–
Ну, я писала пьесы и играла в театральной студии, еще
когда была школьницей. Потом училась в Челябинске. Родители давали мне триста
рублей в неделю, чтобы я что-то ела и приезжала домой на автобусе. Наверное,
они думали, что я гений экономии. А я выкручивалась
как могла – меня уже все дальнобойщики знали на трассе, которые подвозили, я
недоедала, но училась. А потом… В Челябинск, в
Камерный театр, приехал Николай Коляда со своими товарищами и учениками: Олегом
Богаевым, Василием Сигаревым,
Олегом Ягодиным («Шаман»). Своей преподавательнице, Валентине Васильевне
Азаровой, из студии «Элегия» в Доме детского творчества я на всю жизнь
благодарна, но, конечно, когда увидела Николая Коляду, началась моя другая
жизнь. Сначала работала у него в театре ночным вахтером, там и познакомилась с
будущим мужем, потом стала писать пьесы, совсем другие…
Я
смотрел на Аню Батурину и думал, что, как ни странно, главную героиню пьесы она
списывала… с себя. Мария Петровна Небылица (в блистательном, кстати, исполнении
Виктории Мироненко) притягательна не только судьбой, не только страстью своей,
не только бешеной человеческой энергией, но и тем, что автор видит в ней свое
зеркало, свою сестру, подругу, свое лицо и лицо своего поколения…
Почему
нынешняя молодая женщина так рвется душой – туда, в то страшное время, где
женщины «таскают шпалы, парят вшей, живут в теплушках», где мужиков всех поубивали,
где любовь – это всегда предательство, а надеяться можно только на себя? В
самом рисунке спектакля, который придумала режиссер Марина Брусникина, есть намек
на разгадку, слабый отсвет тайны – сцена тут выстроена наклонная, чтобы
взбежать по ней, требуется серьезное усилие, чтобы просто добраться до
определенной точки, нужно упрямо согнуться. И что ни делает Мария Петровна –
учит детей в хореографической студии, стирает белье, орет на воспитанников,
целуется с неожиданно пришедшим в гости бывшим женихом, – все происходит в
неустойчивом, неравновесном состоянии, которое может в любой момент кончиться. Я очень советую сходить посмотреть, как Виктория Мироненко играет
эту послевоенную драму, создавая при том невероятно современный женский характер:
ее героиня ничему не верит, ко всему готова, у нее нет подруг и родных, она
сражается с жизнью из последних сил и в то же время в этом качестве вечного
бойца необычайно пластична, красива и даже совершенна…
В
сущности, весь спектакль, от первой буквы до последнего поворота головы,
держится на этом источнике энергии, который называется женской душой, женской
повадкой, женским способом жить. Сейчас, когда вокруг довольно много
избалованных (внешне) и довольно милых особ, как-то не задумываешься: а каков
же ныне женский характер – основной, определяющий? А оказывается – вот он, изломанный
судьбой и крутой.
Вероятно,
такой же, как и во время войны. Или сразу после нее.
2. Кроличья нора
Я
не смотрел американский фильм 2008 года с Николь Кидман, но посмотрю
обязательно, однако в любом случае перенос киноклассики на московскую сцену –
всегда неожиданный результат, совершенно другое произведение. Что и доказал
опыт переноса «Осенней сонаты» Бергмана на сцену «Современника», «Нюрнбергского
процесса» Стэнли Крамера на сцену РАМТа,
ну и так далее. У нас свой контекст, сегодняшний, у театра свой язык, не
тождественный кино. И все же драматургия актуальна, она совпадает с проблемами
нынешнего человека – российского, московского.
…С
какими же на этот раз?
В
театре на Малой Бронной «Кроличью нору» поставили в прошлом году, в конце
сезона, и оказалось, что на сегодняшний день это главный спектакль театра. Я
давно не видел, чтобы зритель выходил из зала, буквально рыдая, и платков не
хватает, если честно… Глаза на мокром месте были и у меня. Напомню, что по сюжету
Бекки (Юлия Пересильд) неожиданно теряет ребенка – он
попадает под колеса автомобиля. Мать Бекки (Вера Бабичева),
как может, пытается утешить дочь. Проходит мучительный год их жизни.
Пересказывать сюжет бессмысленно, скажу только, что взаимодействие двух женских
характеров рождает на сцене настоящее чудо. Режиссер Сергей Голомазов сделал
все, чтобы освободить историю от лишнего натурализма, в итоге каждое движение,
каждая реплика превращаются в боль, которую испытывают обе героини.
Это
непросто выдержать, и это непросто играть. И дело тут не в «психологизме», не в
подлинности чувств, взаимных претензий или истерик, нет. Дело именно в
столкновении двух ипостасей женского начала: одной – цельной, бескомпромиссной,
отвергающей и ненавидящей саму идею терпения, прощения, примирения с жестоко
обманувшей жизнью, и второй – бесконечно дробящейся, переливающейся оттенками,
ложными смыслами, ничего не значащими словами, но внутренне бесконечно
терпеливой и мудрой. Две силы, и каждая пытается преодолеть другую.
Однако
чтобы так сыграть характер, нужно взять все это не из книг и фильмов. Эту
ситуацию нужно найти в современности, в окружающей действительности. И только
тогда это работает.
Как
это сделали Бабичева и Пересильд,
я не знаю, но это получилось. Мы в нашем мире невероятно защищены от сильных
эмоций. Мы защищены и городской средой, и социальной, но сегодня есть и еще
одна защита – мы узнаем о новостях из фейсбука и там
же топим свои эмоции, информационный мир притупляет реакции, «черное стекло»
планшета оказывается бронированным, оно не пускает нас сквозь себя. Я уж не
говорю про современный телевизор с его способностью прожевать и проглотить
любую человеческую эмоцию и ситуацию, превратить ее в бизнес.
И
есть единственная жертва такого миропорядка – это женщина, которая оказывается
совсем не готовой к горю.
К
реальному горю. А горя вокруг много. Внутри этого защищенного от эмоций мира
оно нарастает в геометрической прогрессии. Мы пережили это и в начале, и в
конце прошлого года, когда падали самолеты с ни в чем не повинными людьми. А агрессия и истерика вокруг их
смерти нарастали с каждым днем.
Было
очень страшно от этого. Человечество разучивается достойно реагировать на
смерть, на страдания. Жертвы войны в Сирии и на Украине, беженцы, жертвы
бесконечных терактов – все они становятся расходным материалом для информационного
мира. И когда горе приключается с тобой, ты просто не знаешь, как реагировать.
У тебя нет языка для этого. Нет опоры внутри. И ты падаешь в бесконечную яму.
Юлия
Пересильд блестяще сыграла характер, который в ответ
на предательство современной цивилизации, на подлость «защищенного существования»
отвечает полным, всеобъемлющим, мужественным отказом возвращаться в жизнь.
Не
менее хороша и Вера Бабичева – человек из «старого
мира», мира, в котором есть слезы, есть прощение, есть настоящее умение
переживать горе, – которая умудряется извлечь дочь оттуда, из этой бездны тотального
отказа.
Думаю,
не будь в этой драме глубокого женского начала, она бы стала слезливой и
плоской мелодрамой, очередным телешоу, только на сцене.
Но
женский характер, его неисчерпаемая сила, принесли туда боль современности,
искреннюю ноту социального протеста. Да, наверное, это правда – только женщины
спасут человечество.
3. Моя счастливая жизнь
И
наконец последняя пьеса в этой женской трилогии –
спектакль «Моя счастливая жизнь», сыгранный на сцене ДК имени Зуева моей
любимой актрисой из Риги Светланой Иванниковой. Он играется в Москве крайне
редко, так что не пропустите, пожалуйста, афишу и сходите на него.
Спектакль
по пьесе Елены Ерпылевой (режиссер Александр Цой)
вообще не претендует на свою «картину мира», на описание чьей-то судьбы и уж
тем более на развернутый сюжет, это всего лишь несколько монологов, не
связанных между собой, несколько странных незавершенных историй. На сцене стоит
женщина и в течение примерно часа говорит о себе. О своей матери, которую очень
любила, о непонимании, об этой невозможности вовремя сказать самые главные слова. О мужчине, таком современном
типаже – «буддисте», о той толстой стеклянной стене, которая разделяет два
человеческих существа и называется умным словом «коммуникация». Собственно, и
весь спектакль об этом – о языке, на котором мы говорим друг с другом, о
словах, об интонациях, значениях, о нюансах нашего языка… Очень,
знаете ли, тонкая тема. Но для того чтобы наполнить эти размышления правдой характера,
нужно тоже очень тонкое вещество – страдание. Пережитое страдание.
Для
меня загадка, как Светлана Иванникова это делает. Я давно ее знаю, много с ней
общался, мне всегда казалось, что, даже если просто записать ее монологи в том
виде, как она их произносит, – об обычных бытовых вещах, о своей жизни, своих
эмоциях, – уже будет спектакль. Но я не знал (до того как увидел «Мою
счастливую жизнь»), каким мощным искусством подтекста она обладает. В жизни
часто слышишь эти женские разговоры о самых простых вещах и понимаешь, какие
бездны за ними стоят. Это бездны прожитого опыта, который не передается
вербально, конкретно, впрямую. Вот только так – на интонациях и эмоциях. Это
очень богатый мир. Совершенно не изученный и не
понятый современной культурой.
В
конце спектакля, когда на сцене появляется рок-бард Светлана Сурганова,
спектакль обретает иное измерение, внутреннее пространство. Оказывается, героиня
подводила нас к этой встрече, она готовила нас к этому открытию – люди все-таки
могут спасти друг друга, люди могут раскрываться друг другу.
Пьеса
становится жизнью: вот женщина, которая помогла другой преодолеть тяжелейшую
болезнь, и обе они выживают и идут вперед, держась за
руки, фигурально говоря.
Это
очень здорово, и главное – это очень утешает.
Это
вообще спектакль об утешении боли, о возможности ее лечить. Именно этим он
ценен и дорог мне, как и предыдущие два, о которых я попытался рассказать.