Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2017
Инга Киркиж –
сценарист, писатель, мать и бабушка. Мастер одного продукта: у нее есть одна
дочь, одна внучка, один полнометражный фильм, одна изданная книга, одна
литературная премия, один анимационный сериал, одна картина маслом, одна жизнь.
Хотя имеются подозрения, что жизнь не то чтобы одна, а скорее непрерывна, но ИК
об этом просто не помнит в силу слабой памяти, присущей всем бабушкам.
– Я решила стареть.
Отпущу стильную седину. Мне пойдет.
Не доверяя моему
воображению, маман сунула мне в руки журнал с
какой-то графиней Филиппой де Консе,
точеной и прямой, как трость с серебряным набалдашником.
– Такая же буду. Мне
пойдет.
Я попыталась
представить себя дочерью графини. Вот сижу в Риме на балконе фамильного
особняка, плюю косточки от вишен на панамки немецким туристам. И тут камердинер
отворяет дверь и входит маман – фигура бочечкой, носик
бульбочкой, брови – колючая проволока. Короткие крепкие
ноги и обширные груди. Видела бы Филиппа де Консе эти
груди двадцать лет назад, удавилась бы от зависти. Маман
упаковывала свой четвертый номер в остроконечный лифчик и рассекала им
пространство, как торпедоносец. А мне достался нулевой размер. Я почти не ношу
лифчик. Маман сейчас тоже без него. Освобожденная
грудь расслабленно расплылась по животу, натягивая пуговицы на халате. А
волосы, предоставленные сами себе, стоят дыбом, пытаясь свиться в кудри. Грязно-серебряные сверху и тускло-золотые на конце – седина
неторопливо, но верно вытесняет индийскую хну.
– Может, все-таки
покрасим?
– Ни за что! – отрубила
мать и призвала меня к обеду.
Мать умеет говорить
нет. Ее «нет» – это вбитый в землю костыль. Хочешь, привяжи к нему козу, хочешь
– вбей еще десяток и построй забор. Но вытащить обратно – об этом даже забудь.
В любой другой день я бы оставила ее в покое, бодаться с родительницей – себе
дороже. Но в тот день внезапно пошел дождь.
Дождь взялся ниоткуда и
вдруг. Навалился ветром, изломал отражения в лужах и забросал землю мокрыми
листьями. Их тусклое золото тут же впечатывали в грязь убегающие прохожие. Я вернулась домой насквозь мокрой, скинула в прихожей отяжелевшие
туфли. Утром глина на них высохла и стала цвета материнских седин: серая
с рыжиной. Цвета старости.
Маман
никогда не скажет: что за говно ты мне принесла? Она
может весьма красноречиво так подумать, а бровки-проволока
передадут смысл лучше всяких слов. Но вслух она обязательно скажет спасибо. Вот
и сейчас, получив от меня краску для волос «ослепительный каштан»,
поблагодарила и убрала в шкаф. Не выкидывать же. Можно передарить кому-нибудь.
Ее всегда отличала
практичность. Однажды к нам вернулась брошь-бабочка с крыльями из капрона – ручная
работа, авторский дизайн. Я подарила ее матери, а она – сестре на Восьмое марта. Бабочка проделала зигзагообразный путь по
родне и прилетела обратно с дочерью троюродной тетки, когда она приехала из
Барановичей посмотреть Питер. Мать нашла бабочку среди банок с гостинцами,
сказала спасибо и вернула в хохломскую шкатулку. Потом долго удивлялась, как
идиотская брошь-булавка сумела проделать такую сложную миграцию. А я – нет.
Капроновая бабочка была воплощением дочерней ненависти, а такие вещи просто так
не исчезают.
– Ужинать будешь? –
спросила мать, закрывая шкаф.
– Я сытая.
– Что тебе приготовить?
У меня есть фарш. Могу сделать макароны по-флотски, пельмени или ленивые
голубцы.
– Ну, если пельмени…
– Нажарю котлет. С ними
возни меньше.
Мать ушла на кухню, а я
выдвинула верхний ящик трюмо, чтобы убедиться, что шкатулка с хохломской
росписью лежит там до сих пор. А в ней в полной сохранности бабочка с крыльями
из капрона.
Меня вырастила мать.
Она научила меня мыть посуду, поднимать петли на капроновых колготках, бить
мальчиков ногой в пах и варить суп из консервированной семги. Две-три
картофелины, банка консервов, перловка, томатная паста, пассеровка
и укроп. Перловку отварить отдельно, пассеровка
кладется за пять минут до готовности, зелень – перед выключением огня. Консервы
с лососем на красно-синем фоне были всегда: в эпоху дефицита за ними
выстраивались очереди, а в перестройку приходилось брать две банки, потому что
воды в них было больше, чем рыбы. Продается она и сейчас. Так что я не могу
сказать, что, воспитывая меня, мать потратила время напрасно. Она по-своему
старалась, а взамен получила дочернюю нелюбовь, отточенную подростковым
максимализмом. Когда-то ее это бесило. Она совершенно справедливо называла меня
неблагодарной свиньей и отвешивала шлепки. Шлепки и затрещины
были мне аплодисментами, потому что доказывали полную беспомощность матери.
Я таскалась
за матерью по квартире и не сводила с нее глаз. Подмечала каждую мелочь:
отрастающую щеточку усов над верхней губой, грубо выщипанные брови, бородавку
на подбородке, которая в такт материнским словам помахивает тремя отросшими
волосинками. Подмечала и с готовностью делилась:
– Ой, ма-а-ам, надо же, у тебя апельсиновая корка! – Окраска речи
– неподдельное сопереживание.
Или:
– Ты что, собираешься
идти в этом платье?! – Интонация – дружеское участие.
– А что?
– Милое. Ты в нем на гусеничку из мультика похожа.
Чтобы мать не питала
иллюзий, я дополняла словесный яд пантомимой – рисовала руками в воздухе
шарик-колбасу. Хрясь по роже,
хлопок дверью. Один-ноль в мою пользу. Потому что щека-то поноет и перестанет,
а вот мать, даже если переоденется в балахон, все равно весь вечер будет оглаживать
бока и ловить свое отражение во всех полированных поверхностях.
Я убрала бабочку в
шкатулку, а шкатулку в ящик трюмо. Моя подростковая ненависть хранилась тут
надежнее, чем смерть Кощеева.
– Иди сюда, поможешь! – крикнула из кухни мать.
Я не стала спорить,
хотя и знала, какого рода помощь от меня потребуется. Наше разделение
обязанностей с годами не меняется: я мою посуду, пока мать промывает мне мозги.
В тот день к дождю
добавился штормовой ветер. Пока мы занимались промыванием того, что каждой
полагалось, в кухонное окно остервенело билась береза.
Ветер хватал ее за шевелюру, как неверную бабу, и размазывал о стену. Ветки хлестали
по стеклу, оставляя на нем росчерки воды и налипшие желтые листья.
– Ты какая-то бледная.
Как себя чувствуешь? – спрашивала мать, вываливая в панировочных сухарях шарики
белесого фарша.
– Прекрасно! –
откликалась я, намыливая скользкую от жира миску. – Просто не выспалась.
– Сон – это святое!
Спать надо по восемь часов в день, не меньше. Если женщина недосыпает, она
плохо выглядит. Я всегда ложилась пораньше. Последнее время сплю плохо. Лягу и
заснуть не могу – ворочаюсь, ворочаюсь…
Материнский голос
действует на меня убаюкивающе, как звук бегущей воды.
Стоит ему зазвучать, как я погружаюсь в свои мысли и пропускаю мимо ушей все,
что она говорит. Этот защитный рефлекс оказался очень полезен в жизни. В школе
я пользовалась незаслуженной славой самой внимательной ученицы. Ведь стоило
поднять меня с места и спросить, что только что было сказано, я без труда
повторяла последнюю фразу. Это не чудо и не фокус, а результат родительской
дрессуры. Если мать ловила меня на невнимательности, я оставалась без сладкого.
– Ты меня не слушаешь!
– заявила мать.
– Ты спросила, мне одну
котлету или две.
– Так сколько?
– Ни одной.
– Положу две. Тебе
нужно поправиться, ты слишком худая. Неприлично худая! Как анорексичка.
Кто тебя такую возьмет на работу?
«Никто», – хочется
ответить мне. Никто, потому что я никуда не пойду. Но я молчу, не хочу
провоцировать новую волну нотаций. Я неплохо зарабатываю сидя дома, но мать
этот аргумент не устраивает. У нее свои соображения на мой счет.
– Что это за работа такая
– дома сидеть? А как же общение? Знакомства? Как ты замуж выйдешь сидя дома,
хотела бы я знать?!
Я домыла сковородку и с
грохотом опустила ее на плиту. Разговор зашел на ту территорию, куда я
предпочитала не пускать мать.
– И не грохочи посудой!
– тут же приняла она вызов. – Имею я право о тебе беспокоиться?!
Я уже открыла рот,
чтобы зачитать матери ее права, но в этот момент
береза так бросилась на окно, что мы обе притихли. Ветер совсем осатанел, под
его ударами дерево уже не скрипело, а стонало, заламывая ветки.
– Как бы она окно не
высадила, – встревожилась мать.
– Срубите вы ее! Давно
ведь собираетесь.
– В этом году чуть не
спилили. Собрались с соседями, вышли, глянули, а на ней почки распускаются.
Стоит в зеленой дымке! Как девушка. Ни у кого рука не поднялась. Давай за стол!
Во время ужина мать
внимательно проследила, чтобы обе котлеты перекочевали из тарелки в мой
желудок. Теперь, когда я повзрослела, этот процесс стал намного проще. Раньше
ей приходилось брать вилку и пропихивать каждый кусок в мой сжатый рот. Я с
детства ненавижу котлеты.
– Наелась? – спросила
мать, когда моя тарелка опустела.
– Да, спасибо.
– Положить тебе с
собой?
– Не надо.
– Контейнер вернешь.
Она встала, с тоскливым
скрипом отодвинув стул. А я вдруг увидела, что она и правда постарела. Как я
этого не замечала? Для меня мать всегда была сразу взрослой, и все. А поверх
этого понятия «взрослый» накладывались его признаки: седина, морщины и
одутловатая тяжесть. Они появлялись так постепенно, будто были всегда. Но когда
мать тяжело оперлась о стол, чтобы встать, я вдруг поняла, что ей уже к
семидесяти. А мне, стало быть, уже за сорок.
Оно было таким же,
похожим на мешок картошки. Коричневый кримплен в жутких рельефных розочках.
Воротник-шаль. Пуговицы-вишни. Сбоку болтался ценник: шесть тысяч рублей. Да у
этого пальто мания величия!
– Неужели кто-то купит?
– спросила я продавщицу.
– Почему нет? Раритет!
Семидесятые годы, сделано в СССР. Видите, знак ОТК?
Продавщица откинула
полу и показала атласную бирку:
– Вещь в очень хорошем
состоянии! Это большая редкость. Даже пуговицы не потерты. Сорок лет пролежало
на антресолях. Хотите примерить?
– Нет, спасибо.
Я уже выросла, и никто
на целом свете не заставит меня надеть кримпленовое пальто! Никогда!
Я вышла из магазина и
получила оплеуху косого дождя. Ветер, уставший биться с деревьями, вовсю трепал прохожих. Выворачивал зонты, срывал шляпы и
угонял детские коляски. А меня повелительно толкнул в спину в сторону дома. На
самом верхнем ряду освещенных окон черными провалами зияли мои антресоли. Меня,
как всегда, никто не ждал.
Когда-то я ненавидела
свою мать. А она, надо отдать ей должное, не упускала возможности взять реванш.
Никогда не забуду экскурсию в Таллин в восьмом классе. Мне пятнадцать. Я одета
в кримпленовое коричневое пальто с карманами-прорезями и сапоги фабрики
«Скороход». Пальто досталось нам от соседки, которая после смерти своей
старушки матери устроила грандиозный разбор антресолей. Кримплен –
научно-технический прорыв отечественного производства, чудо-материал юности наших
бабушек. Его не брала моль, он не терял формы и цвета. Единственное, чего боялся кримплен, – так это раскаленных утюгов и тлеющих сигарет.
На выданном мне экземпляре красовался круглый ожог в области правого кармана, и
это был его единственный изъян, все остальное на нем сохранилось в целости:
пришитые крестиками пластмассовые пуговицы, воротник-шалька и зауженные рукава.
– Держи, – сказала
мать. – В этом ты не замерзнешь и не промокнешь. Что значит «не надену»?! Ну,
тогда сиди дома.
Она знала, что это вилка.
Я мечтала об этой экскурсии. Фотографии Таллина – города-сказки были развешаны
по стенам нашего класса. Черепичные крыши и башенки. Булыжные мостовые и стены
старой крепости. Город, который прежде я видела только в детских киносказках,
был готов пустить меня в свой волшебный мир. Но главное, он дарил мне неделю
без мамочки. Уже тогда я понимала, что в жизни за все придется заплатить. Плата
за сказку была обозначена – кримпленовое пальто и вслед за ним неизбежное
унижение. Я сдалась и получила бонусный приз: шляпку-чалму.
Из зеркала на меня
глянула старушка с юным, но перекошенным от отвращения лицом. Мать осталась
довольна. И хотя шляпка окончила свой жизненный путь в тот же день в мусорном
баке за углом, пальто имело калибр, способный не оставить от моей сказки камня
на камне.
– Какое пальто! –
щебетали одноклассницы. – У моей бабушки точно такое же!
За глаза говорили проще
и яснее:
– Видели, как
вырядилась эта дура!..
Я знала, что так будет,
еще выбрасывая в мусорный бак шляпку-чалму, и решила, что ничто не испортит мне
праздник. Я держалась независимо и делала вид, что обожаю винтаж.
Тогда еще не существовало такого понятия, но я знала, что смогу выжить в
кримпленовом пальто только в том случае, если превращу его в фишку. Кстати,
слово «фишка» тогда еще тоже не было изобретено. Советские люди не нуждались в
фишках. Им было достаточно скромного положения быть как все. Мои одноклассники
были одеты под копирочку: в дутые куртки, сапоги-луноходы
и джинсы. Я смотрелась на фоне соцстандарта вызывающим фриком, а потому на нас
постоянно оборачивались прохожие. Ухоженные эстонцы с презрительным изгибом губ
уголками вниз. И хотя одноклассники стремались
ходить со мной рядом, я делала вид, что лично мне на это плевать со шпиля
Святого Олафа. На выданные матерью копейки я покупала эстонское мороженое и ела
его, болтаясь по улицам. Я была счастлива, хотя и страшно мерзла без шапки под
порывами балтийского ветра. Так счастлива, что на
оставшийся рубль купила матери подарочек: скрученную из проволоки бабочку с
крылышками, обтянутыми колготочным капроном. Бабочка была снабжена портновской
булавкой и именовалась брошью. Принимая ее, мать сказала спасибо, но ни разу в
жизни не надела. Бабочка стала немым напоминанием о моем вопиющем расточительстве.
– Как ты могла отдать рубль
за такое говно?! – всякий раз восклицала мать,
натыкаясь на гордо задранную булавку.
Мать была скуповата. Ее
муки по поводу бездарной траты денег не могли компенсировать моего позора. Но
хоть что-то…
– Не понимаю, чего ты
сопротивляешься? Сама же просила моего совета! – возмущалась маман.
Верно, просила. Но
теперь готова заплатить сколько угодно, лишь бы вернуть обратно тот момент,
когда я позвонила и сказала:
– Мама, мне нужно
обновить гардероб. Поможешь?
Маман
откликнулась с такой готовностью, словно всю жизнь ждала именно этой просьбы. И
теперь она обстоятельно бродила по моллу, выбирая то,
что, по ее мнению, сделало бы из мымры женщину. Блузки-декольте – это на мой-то
нулевой размер? Или ультракороткое мини, которое не всякая школьница отважиться
надеть.
– Я же не говорю
«купи», – возмущалась мать. – Иди хотя бы примерь!
Этот аргумент крыть
было нечем. В примерочной к матери присоединился еще один
демон с табличкой «Консультант» на груди. Обработка вышла на профессиональный
уровень.
– Это платье отлично
подчеркивает талию. У вас красивая талия! Мне бы такую!
Я бы носила только такой фасон!
– Видишь, девушке
нравится! – поддакивала мать и тут же оборачивалась к девушке. – Мы берем!
– Я гипюр носить не
буду!
– Гипюр, что б ты
знала, – это шик!
– Очень качественная
вещь, – вторила ей «девушка». – Италия!
Возвращаясь на вешалку,
платье стыдливо мелькнуло ярлычком made
in
China. Пока мы переходили в
другой магазин, мать пилила меня за неблагодарность. Как же! Она ради меня
поломала график просмотра сериалов, вылезла из дома и притащилась к черту на
рога. А теперь мы ходим тут уже битый час, а еще ничего не купили!
– Тебя совершенно не
интересует мое мнение! – сделала выводы мать.
– А тебя мое интересует?
– Естественно, да!
– Тогда баш на баш: ты выбираешь одежду мне, а я тебе.
– Да
пожалуйста! – сказала мать и попалась в расставленную мной ловушку.
В первой примерочной
она отказалась даже раздеться. Посмотрелась в зеркало, обозвала себя жирной
свиньей и вылетела вон. Я с тайным удовольствием тут же, не меряя, вернула на
вешалку выбранные ею шмотки. В следующем магазине мать
была посговорчивее, примерила пару юбок и пиджак.
Сказала, что юбки узки, а пиджак сдавливает руки.
– Я такая стала жирная
– зла не хватает! Может, перекусим?
После обеда процесс
пошел легче, но понадобилось потратить еще четыре часа, прежде чем мать понесла
на кассу первую покупку.
Когда-то маман обожала шмотки. Даже не
одеваться, а просто заполнять шкаф. Ее шкаф распахивался настежь и являл миру
изобилие и идеальный порядок. Тут было все: от шубы из нутрии до комбинашек из искусственного шелка. Многое не носилось,
потому что было неудобным или слишком маленьким по размеру. Мать всегда
пыталась подогнать фигуру то под одно, то под другое платье. Это был замкнутый
круг: стоило влезть в зеленое, как синее становилось мешковатым, а третье еще
надо было достать. Тогда почти не говорили «купить». Вещи доставали. Выстаивали
в очередях и брали у спекулянтов за немыслимые деньги. Добытая потом и кровью
тряпка становилась ценностью пожизненного хранения, а само хранилище – храмом,
куда мне было строго-настрого запрещено влезать.
Шкаф закрывался на
ключ, который мать неосмотрительно хранила в незапертом ящике трюмо рядом с
хохломской шкатулкой. Когда она уходила, он сдавался мне без боя. Нейлоновые комбинашки становились
бальными платьями. Капроновые колготки – косами до колен. А с самого дна извлекалась
жемчужина материнской коллекции – коробка с австрийскими туфлями на высоком
каблуке. Только с ними я становилась по-настоящему взрослой. Они-то меня и
погубили. Я была на балу и получила приглашение на танец от принца. Делая
книксен, я запуталась в ногах и навернулась, растянув связки стопы. Но самым
ужасным было не это. Когда я, поскуливая от боли, поднялась и закачалась на
одной ноге, на полу остался лежать отломанный каблук.
Преступление открылось
спустя два месяца, когда мать собралась на чей-то день рождения. Я очень
боялась этого момента, но, когда он пришел, даже обрадовалась. Ожидание
катастрофы оказалось страшнее ее самой. Мать обрушилась на меня со всей
яростью, на какую была способна. Оглушила педагогикой и заперла в туалете –
подумать над своим поведением. В туалете было темно и безопасно. Я сидела на
унитазе и слушала, как снаружи бесновалась буря. С этого момента я ни разу в
жизни не надела высокий каблук.
Поэтому, когда мать
сняла с полки ошеломительные по ее определению туфли, я отказалась их даже
примерить. Категорически.
– Женщина должна носить
каблуки! – возмутилась мать. – Они улучшают осанку.
– Плевать! – отрезала
я.
– На каблуках ты будешь
на высоте. И перестанешь носиться по улицам, как раненная в жопу лошадь.
– Ах, я лошадь?!
– Я такого не говорила!
Но походка у тебя – как у грузчика!
Не доверяя моему
воображению, мать в качестве иллюстрации прошлась из конца в конец торгового зала,
отмахивая руками и тяжело впечатывая шаг:
– Видала? Вот так ты
ходишь!
Шоу по достоинству
оценили притихшие продавщицы – они прыснули в кулачки и спрятали красные
физиономии за кассой. Это было уже слишком.
– Знаешь что, мама? –
начала я вежливо. – А не пошла бы ты…
Дальше я прибавила
такое словечко, за которое в неосознанном детстве тут же выхватывала по губам.
Мать задохнулась от возмущения. А я, не давая ей прийти в себя, вывалила все,
что накопилось у меня за сорок лет жизни. Прямо на ковровую дорожку обувного
магазина. На суд ошалевших продавщиц. Удивительное дело, но впервые в жизни
мать выслушала меня, не перебивая.
Мы помирились через
неделю. Обошлись без извинений. Мать просто позвонила и сказала, будто ни в чем
не бывало:
– Приезжай, у меня есть
для тебя подарок.
Первое, что бросилось в
глаза, когда я переступила порог, – сияющая каштановым отливом материнская
шевелюра.
– К той кофточке, что
мы купли, не идет седина, – пояснила мать и выставила на стол подарок – коробку
с теми самыми красными туфлями. Я не опозорила род, сказала спасибо и хотела на
этом закрыть коробку, но мать остановила меня повелительным жестом. – Надевай!
Я научу тебя ходить на каблуках.
Весь вечер мы ходили по
коридору туда-сюда. Я в красных туфлях, которые, точно знала, никогда больше не
надену. Мать – в тех самых австрийских, искалеченных советским ремонтом так,
что до этого момента ни разу не покидали коробки.
– Грудь вперед! И спину
ровнее. Мягче ставь ногу! Мягче! Идти надо, словно по канату – по одной линии.
Вот так. Вот так! – Мать прошлась, виляя бедрами, как манекенщица на подиуме.
Лихо развернулась на высоте десятисантиметрового каблука и остановилась перед
зеркалом. – Ну, что скажешь? – и сама же себе ответила: – Я-то еще ого-го!
Странное дело, но в
этот момент время сделало обратную петлю, отодвинув старость: маман снова было слегка за сорок, а мне пятнадцать.
– Мам, – попросила я. –
Отдай мне бабочку с капроновыми крыльями.
– Да бери, оссподи!
Я положила бабочку в
пепельницу и чиркнула зажигалкой. Но бабочка упорхнула из-под огня, так резво
ее выхватила маман:
– С ума сошла?! Это же
твой подарок!
Я открыла рот напомнить
матери, что этот подарок когда-то был передарен, но она меня опередила,
сказала, поглаживая капроновые крылышки:
– Ты мне ее из Таллина привезла!
А я там так и не была ни разу.
И тут я своим открытым
для колкости ртом набрала в легкие побольше воздуху и
разревелась. Маман испугалась. Засуетилась вокруг,
побежала было за салфеткой, а потом села рядом, обтерла мне лицо рукой, прижала
к себе и закачала в руках, как маленькую:
– Что такое, доченька?
Кто тебя расстроил? Бабочка эта?! Ну давай выкинем ее
к чертям! Страсть такую! Не надо?.. Тогда скажи, чего тебе надо, я все сделаю!
Такой шанс было грех
упускать. Я утерла сопли рукавом и сказала:
– Не корми меня больше
котлетами.
Мы готовили в четыре
руки. Вырезали стаканами кружочки теста и заворачивали в него фарш. Материнские
пельмени было ровные, мои кривоватые.
– Вот так делать надо!
– с раздражением сказала мать, укладывая на посыпанную мукой доску очередную
пельмешку.
– Плевать! – ответила
я, укладывая рядом своего уродца.
– И то верно, –
согласилась мать. – Все равно зубами перемалывать.
Впервые в жизни она
была уступчива во всем. Кроме одного: уйти от нее в кроссовках мне не удалось.
Я решила: ладно, жалко, что ли? Дойду до конца дома, заверну за угол и
переобуюсь рядом с той же помойкой, куда когда-то улетела шляпка-чалма. Но не
переобулась.
Маман
смотрела мне вслед из окна кухни. Промытая дождями и просушенная солнцем береза
сыпала под ноги золотые монеты. Я шла, старательно выполняя инструкции маман: спинку прямо, грудь вперед и мягче-мягче. А завернув
за угол, так и пошла дальше. Потому что с высоты каблуков вдруг почувствовала
себя какой-то другой. Взрослой, что ли…
В детстве мне казалось,
что быть взрослым – это значит делать что хочешь.
Гулять целыми днями, дружить с кем попало, смотреть мультики
и есть мороженое всегда, когда захочется. Я начала с мороженого. А потом зашла
навестить кримпленовое пальто. Но манекен, на котором оно красовалось, был
переодет в дутую куртку.
– Забрали ваше пальто,
– сказала продавщица. – С руками, как говорится… Такой
раритет! Надо было сразу брать. Зато посмотрите, какую куртку принесли! Конец
восьмидесятых. Страшный для того времени дефицит! Мои родители за такую две зарплаты выложили. – Она мечтательно погладила
манекен по плечу и добавила ни к селу ни к городу,
глядя через витрину на залитую солнцем улицу. – А бабье лето в этом году какое!.. Роскошное!