Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2017
Виктория Лебедева – прозаик, литературный редактор.
Окончила МИРЭА и Литературный институт. Публикуется в журналах «Октябрь»,
«Дружба народов», «Новый мир» и других. Автор нескольких книг для взрослых и
детей. Живет в Москве.
У
НЕГО «БЕНТЛИ»
Дело к вечеру, а жара до сих пор под
тридцать. Окна задраены, и видно, как за ними колышется раскаленный воздух. Но
здесь, в салоне, работает кондиционер, и я мерзну.
Растираю плечи.
– О, да у тебя мурашки! – объявляет Данчик, глядя на меня в зеркало заднего вида. – Что ж не
сказала-то?! – И он тычет в панель. Толстые пальцы в неимоверных каких-то
перстнях движутся стремительно.
– Лучше мурашки, чем морщины! –
отзывается Калинин, не открывая глаз.
Господи, какой же он все-таки идиот, а!
Мы ползем по Ленинградке в сторону
области медленно-медленно, то и дело притормаживая. За бортом кто-то сигналит,
пыль клубится, клубятся выхлопы, но здесь у нас хорошо, прохладно и есть чем
дышать.
У Данчика «бентли». Белый «бентли» с кожаным салоном цвета топленого молока. Стоит
пошевелиться, и кожа под тобой начинает тихонько скрипеть. Черт! Она даже
скрипит дорого, вот правда. Я сижу на заднем сиденье, стараясь не делать лишних
движений. Сумочку держу на коленях, за обе ручки – крепко-крепко. Калинин
впереди – вытянул ноги и развалился. Дремлет. Посадка у «бентли»
низкая, и первые сорок минут я боялась, что меня укачает, но нет, не укачало. Данчик хорошо ведет, не дергает, хоть и пробка.
В голову лезет всякая праздная ерунда.
Например, зачем Даничку «бентли»
в городе. Все равно ведь не разгонишься. В пробках на Ленинградке что «бентли», что «запорожец» – один фиг
будешь трюхать сто лет. Когда у нас с Калининым была
Жучка, мы вот так же на ней ползали – метр едем, два толкаем.
Мы ползем, ползем, ползем, а проползли
всего ничего, и нас обгоняют велосипедисты. Ну не смешно ли?
– Дань, мы не опоздаем? – спрашиваю.
– На восемь договорились, успеем, –
отвечает Данчик уверенно.
Калинин помалкивает, правда уснул, что
ли?
В принципе, если по пустой дороге, нам
тут ехать всего ничего, тем более на «бентли», да
только кто и когда видел пустую Ленинградку в пятницу
вечером?
В салоне становится как будто теплее. Я
отмечаю про себя, что рисунок на платье попадает в тон обивке салона, и мне
становится смешно.
– Чего? – спрашивает Данчик.
Он наблюдает за мной, я вижу. И мне от
этого немного неловко.
– Так… – говорю уклончиво. – Расскажи
лучше, как живешь. Сто лет ведь не виделись.
– Лучше всех, как всегда, – отзывается Данчик охотно. – Женился вот.
Он лезет во внутренний карман пиджака и
достает фотографию. На фото юная нимфа модельной внешности, белая коса толщиною
в руку спускается по открытому загорелому плечику. Тут же приходит мстительная
мысль, что это шиньон. Да и волосы крашеные, наверняка. А может, не шиньон, а
может, не крашеные. Становится стыдно.
– Красивая! –
говорю искренне, возвращая фото.
– Других не держим! – смеется Данчик. Кажется, официально это у него четвертая жена. Или
пятая. Кто ж ему считает.
Интересно, знает ли Данчик,
что мы с Калининым давно в разводе? Вряд ли, конечно.
Живем все равно вместе до сих пор, куда мы друг от друга денемся. Цены-то вон какие, а зарплаты –
наоборот. То есть Калинин, если бы почесался, мог бы, как джентльмен, съехать и
снять себе что-нибудь попроще или взять на себя разъезд,
у них в конторе дела более-менее сейчас, только вот Калинин не джентльмен, и
это проблема. Хорошо устроился человек. Убирать не надо, готовить не надо (ну я
же добрая, а тут он такой голодный), алименты платить тоже не надо, девчонки совершеннолетние
уже и давно сами по себе. Старшая вообще в Питер замуж
вышла, уехала, а внуков пока не планируют. В общем, бред какой-то. Зачем было
разводиться, если живешь в одной квартире?..
В любом случае Данчику
про развод рассказывать не хочется. Он неплохой парень, Данчик.
В классе к нему нормально относились. Хотя назвать его интеллектуалом ни у кого
язык бы не повернулся (смешная шутка). Вот заехал по-соседски. Сам предложил.
Чего, мол, на электричке тащиться будете. С другой стороны, на электричке уже
бы доехали давно.
– Она у меня в Дубаях
сейчас! – говорит Данчик гордо, убирая фото в бардачок.
– Отдыхает?
– Не, живет.
– В каком смысле «живет»? – не понимаю
я. – И как же вы тогда…
– Ну а чего, – говорит Данчик. – Зато не надоедаем друг другу. Соскучились –
съехались на недельку. Ну и мне тут без нее посвободнее…
Вот чего он пялится,
а? Думает, я слепая, да? Или все-таки знает про развод? Интересно, кто ему
стукнул… уж не сам ли Калинин?
Начинаю ерзать, сиденье скрипит.
Появляется чувство досады. Данчик резко жмет на
клаксон.
– Ну ты, лошара! – грозит Данчик в
пространство перед собой и опять сигналит.
Машина дергается, к горлу подкатывает
тошный комок. Долго еще? Я не понимаю, я давно не ездила этой дорогой. С тех
пор как мы с Калининым продали Жучку. Новую Калинин потом так и не купил, говорит, что в городе
это нафиг не нужно. И действительно, ему не нужно, ему до конторы пешком
двадцать минут медленным шагом. Хорошо устроился человек. Я смотрю в окно. Вот
же понастроили ангаров. Где мы вообще?
– А у меня тут вон чего, смотри! – Данчик опять лезет в карман, на сей раз за айфоном, включает, листает кадры. – Во! Это мы на Новый
год. – В голосе его слышится гордость.
На фото солист группы, под которую все
мы дергались на дискотеке в старших классах. Постарел, конечно, но в принципе
изменился мало. Они давно сошли с дистанции – и он, и группа его, – но иногда
по радио, по телику и сейчас что-то такое крутят. У них до сих пор имя…
– Дружите или нанял? – спрашиваю. Я
сейчас хочу его обидеть, я понимаю это, только задав вопрос, и мне опять
становится стыдно, но Данчик не слышит иронии.
– Дружим! – отвечает с гордостью. –
Мировой парень!
На фотке «мировой парень» играет на
гитаре, Данчик, грудь колесом, стоит у него за
плечами, обеими руками держится за спинку стула. Спинка добротная, резная –
даже по фото видно, что настоящее дерево. Дуб? Непонятно, Данчик
слушает или позирует. Ну и огромный же он стал, а был такой худенький мальчик.
И ведь не сказать, что он толстый. Раскачанный просто. Вылитый Шварценеггер.
– В тренажерку
ходишь? – спрашиваю, просто чтобы не молчать. – Ты молодец.
– Зачем? У меня дома всё есть, –
отвечает Данчик. – Весной дом взял, по Новой Риге,
сейчас покажу, погоди…
Данчик бросает руль и
листает фотографии в айфоне. Это ничего, не опасно.
Все равно стоим. Впереди то ли светофор, то ли авария, то ли очередной ремонт
дороги. За лобовым стеклом все клубится и плывет, и даже встречка
в сторону Москвы едет сейчас очень плотно, никакого тебе обзора.
– Там немножко достроить осталось, –
говорит Данчик, протягивая мне айфон.
– Ты полистай, полистай, там папка целая.
Я послушно «листаю». На фотографиях –
чистый Тадж-Махал. Арочки, колонны какие-то, витушки.
Все такое светлое, красиво подсвеченное закатом.
– Бассейн доделываем. В подвале, –
сообщает Данчик, и мы наконец-то трогаемся. – Пять
гостевых спален… Вот достроюсь, сразу всех наших
позову.
Калинин помалкивает. Видимо, правда уснул. Вот же характер, а. Хоть потоп, хоть чего – он
спит.
– Там всего восемь на три, но зимой и
это нормально. А летом у нас карьеры знаешь какие? Десять минут на машине…
До меня медленно доходит, что «восемь на
три» – это бассейн. Киваю рассеянно. Не соображу, это много или мало, у меня
всегда было плохо с пространственным воображением.
Калинин молчит. И такое ощущение, даже
не дышит. На очередной фотке Данчик
со старшим сыном. Который от самого первого брака.
Сколько ему сейчас? Лет шестнадцать-семнадцать? Вылитый Данчик.
И здоровый уже такой, ничего себе. Отца перерос. Как
же его зовут-то? Денис, что ли? Или вообще Валера? Листаю дальше. Сын крупным
планом. Черные очки, грудь колесом. На груди – здоровый портрет президента в
таких же черных очках. Надпись – «Вежливые люди». О господи…
Этого только не хватало.
Гашу экран, возвращаю.
– Посмотрела уже, да? – уточняет Данчик. – И как тебе?
– Сколько твоему?
– спрашиваю. – Учится?
– Кой учится! Штаны просиживает, –
говорит Данчик с любовью. – Оболтус!
Но ничего… через годик отдам его в академию ФСБ, там его научат…
Опять становится как-то прохладно. Тру
плечи. Данчик бросает на меня быстрый взгляд через
зеркало, и его пальцы в перстнях бегут по панели.
– Дань, а ты где сейчас… ну, работаешь?
– интересуюсь осторожно.
– Да охраняем там один объектик, – говорит Данчик гордо.
– Пятнадцать километров от Грозного. Кстати, мне ребята волка везут, сейчас
покажу! – И он в очередной раз лезет в свой айфон, тычет мне его в руки.
На сей раз на
фотографии волчонок в клетке. Несчастный и озлобленный. Вокруг клетки какая-то братва в камуфляже.
Калинин не выдерживает и начинает
немножечко ерзать. Ага. Все-таки он не спал, так я и знала!
– Дань, а зачем тебе волк?
– Да фиг его знает, – отзывается
Данчик, немного подумав. – Ну, круто…
Что за детский сад?
Веду пальцем по экрану айфона, выезжает Данчик собственной
персоной. Камуфло, автомат у плеча…
Так вот оно что – Данчик у нас работает
«вежливым человеком»!
У меня звонит телефон. Олеся. Это она
придумала встречаться на двадцать пять лет выпуска, договорилась с нашим
местным кафе и всех собрала – героический все-таки человек.
– Вы едете? – кричит Олеся в трубку, как
будто звонит с Северного полюса и связь плохая.
– Едем, Олесь, конечно. Куда мы денемся…
– Далеко?
– Не понимаю… Так
изменилось всё…
– О, Олесенька?
– оживляется Данчик. – Ты там скажи ей, я «Джеймсона» везу, восемь бутылочек… ну и красненького там,
беленького, все как положено.
На «Джеймсоне»
Калинин находит нужным официально пробудиться и сообщить, что «Джеймсон» – это дело. Своего пацана
из себя решил корчить, понятно. А ведь врет – он не пьет почти, тем более
виски.
– А что за вино? – кричит Олеся. – Сухое
или полусладкое?
– Французское, скажи, все путем! –
говорит Данчик.
Я говорю – французское,
и Олесю ответ устраивает.
Прощаемся. Едем дальше. И все-таки,
зачем ему именно «бентли»? Просто ради понта? Или он так понимает романтику?
– Надо было на джипе ехать. Протупил, – говорит Данчик. (Я
что, так громко подумала?!) – Во пылища. Мыть теперь
придется.
– И сколько у тебя машин? – интересуется
Калинин, потягиваясь. У него хрустят позвонки.
– Три, – отзывается Данчик.
– Вот эта, еще «ренджровер-спорт» и…
– Дай угадаю, – перебивает Калинин.
Шестисотый «мерс», поди?
– Что я тебе, браток
из анекдота? – парирует Данчик. – «Лада-калина».
Один-один.
– Дань, ну а «Лада» зачем? Поддерживаешь
отечественного производителя? – спрашиваю.
Но шутка не удается – Данчик отвечает абсолютно серьезно. Что иногда надо
показать себя нормальным патриотом перед «людьми». Что иначе ребята «не поймут»
и прочую муру в том же роде. Калинин ерзает – явно
жалеет, что «проснулся». Я лихорадочно думаю, куда бы перевести разговор, но в
голове пустота.
Тут основной поток машин уходит вправо,
и перед нами открывается свободное пространство – метров, наверное, пятьсот. Данчик дает по газам, и эти пятьсот метров мы пролетаем,
как в фильме «Такси», – и опять въезжаем в пробку.
Данчик победно смотрит
на Калинина, потом на меня, потом опять на Калинина.
Как будто хочет сказать: «Видели, видели?!» Но мы молчим. За это мне тоже
стыдно, отдельным пунктом. Неужели трудно сказать человеку что-нибудь приятное
про его машину, тем более она явно новая и правда
крутая. Но и тут на ум ничего не приходит.
– Нормально хоть платят? – спрашивает Данчик и поворачивается к Калинину.
– На кусочек хлебушка с маслом хватает,
– отзывается Калинин уклончиво, – а вот на икру уже не всегда.
– А тебе? – Данчик
смотрит через зеркало, прямо в глаза, и у меня возникает неприятное ощущение,
что это не праздное любопытство. Мне почему-то кажется, что этим вопросом Данчик пытается меня уесть. Как будто он так спрашивает: «Если
ты такая умная, что же такая бедная?» Ненавижу этот вопрос!
– Нормально. – Я пожимаю плечами. – Как
всем.
Данчик
многозначительно хмыкает.
Он хмыкает, а я злюсь. Да, мне мало
платят. Мало. ОЧЕНЬ МАЛО. Мне, если считать по Данчиковым
меркам, вовсе не платят.
– А ты представь, – говорю, – что у тебя
любимое хобби…
– Ну
представил. – Данчик пожимает плечами, мол, а это
здесь при чем?
– А теперь представь, что это очень
дорогое хобби, которое стоит кучу бабла.
– Представил. – В глазах Данчика брезжит понимание.
– И ты спустил на это хобби все свое бабло, осталось только на поесть-попить
и вовремя оплатить коммуналку…
Калинин ржет. Какая
же он все-таки сволочь!
– Ты это все к чему сейчас? – не
понимает Данчик.
– А теперь
представь, что я пропустила стадию зарабатывания большого бабла,
которое можно потратить на любимое хобби, а сразу начала делать то, что люблю. Я это делаю, и
люблю то, что делаю, и мне за это платят на
поесть-попить и на коммуналку… – Мне хочется сказать
все это весело, но голос предательски срывается, и я чувствую, как подступают
слезы. Только этого не хватало!
– Не понимаю… – говорит Данчик задумчиво. – Дети, музыка… Как
можно это любить? У меня вон четверо, Аська на этой… на виолончели учится, для
общего развития. В третьем классе уже. Конкурсы, все дела… Но
все равно… Нет, Лен, ты объясни… Я правда не понимаю. Как можно это любить? Это
же шум постоянно…
Он говорит искренне, совершенно без издевки. А все равно отчего-то обидно. Я молчу. Просто не
знаю, что ему ответить. Такое нельзя объяснить, по-моему. Тем более «вежливому
человеку». Я молчу, и тут до меня доходит, что едем мы с самого начала не под
шансон, не под «Авторадио», не под «Хит-ФМ», а под «Радио-классик»,
– значит, он старался, Данчик, он хотел сделать мне
приятное, хоть и не понимает, как можно любить «такое»… Все-таки он странный, Данчик. Мне его тоже не понять.
– Вот и я ей
сколько лет говорю – брось ты это, за копейки! Уходи из школы. Нервы только
тратить, – неожиданно подает голос Калинин, но ни я, ни Данчик
не отзываемся, и реплика уходит в молоко.
Так ему и надо, Калинину. Он, между
прочим, тоже всю жизнь ковыряется со своими железками, потому что их любит. И
хоть не как у нас в школе, конечно, но тоже ведь не миллионер. И бизнес
прощелкал, между прочим. А туда же, рассуждать… Вот я
его хоть раз попрекнула, а? Правильно я ушла от Калинина.
И я молчу дальше. А на «Радио-классик»
тем временем Томазо Альбинони.
И, конечно, «Адажио» соль минор. Интересно, знает ли Данчик,
или вот Калинин, что и классическое произведение случается заездить до полной
потери смысла, совсем как хиты того «мирового парня» с фотографии, под которые
мы отплясывали в конце восьмидесятых? Вряд ли они вообще об
этом думают, к чему им? «У него “бентли”, белый “бентли”, белый-белый», – отстукивает в голове на манер
какого-то рэпа, и этот ритм накладывается на бедного Альбинони,
который, может быть, даже и не Альбинони вовсе –
ничего тут не доказано, как всегда… рэп стучит в голове, ритм накладывается,
музыка ломается, и следом начинается боль в правом виске. Все-таки
духота сегодня невыносимая, хоть и с кондиционером. Этого следовало ожидать. И
я лезу в сумочку за таблеткой.
Данчик через плечо
протягивает маленькую минералку без газа, хоть я его не просила. И вместо
благодарности я неожиданно снова раздражаюсь. Но, конечно, говорю «спасибо» и воду
беру.
Перед нами вновь открывается кусочек
относительно свободной дороги, и Данчик восторженно
гонит, лавируя между машинами, – белый «бентли» идет
так быстро, так мягко, что даже не страшно. Как будто это какой-то аттракцион.
Как будто это все не по-настоящему. От скорости становится весело. Это хорошо,
что у Данчика «бентли»:
никто не пытается его подрезать, никто не лезет перед ним из-за поворота,
наоборот, все культурно держат дистанцию. Когда у нас с Калининым
была Жучка, в часы пик на ней ездить вообще было невозможно, к примеру. Всякая
дорожная сволочь пыталась затереть и как-нибудь половчее подставить нашу маленькую
несолидную машинку. Но вот «бентли» – совсем другое
дело…
И опять мы нагоняем пробку, и опять в
нее встраиваемся. Данчик начинает взахлеб
рассказывать, как достался ему этот самый «бентли» –
не так уж давно, сразу после Нового года, по случаю. Новый. Абсолютно новый.
Брать машину с рук – все равно что женщину с панели,
ха-ха-ха. Он рассказывает, торопится, сам себя
перебивая, а я мысленно отмечаю, что так же вот радуюсь, когда случается купить
на сезонной распродаже хорошее платье за триста рублей, и не могу удержаться от
улыбки.
– Ты чего? – Данчик
подозрительно смотрит через зеркало.
Уж не над машиной
ли я смеюсь, уж не над водителем ли? Ах нет, Данчик, нет. Интеллигентные люди смеются над собой, не над
другими…
Любопытно – Данчик
совсем не говорит о политике. Ни слова. Интересно, почему? Наши с Калининым друзья в последние три года только и делают, что
обсуждают, обсуждают, обсуждают, осуждают… Переругались
все. Ковалевские вон даже развелись из-за «крымнаша».
А Данчик ведет себя так, словно его это все вообще не
касается. Словно политики не существует. Мы уже третий час едем, много о чем успели
поговорить, но все это было свое, маленькое, семейное. Наверное, ему просто не
надо. В отличие от нас он, вероятнее всего, понимает, что происходит. И «бентли» этот… Нашего Данчика все устраивает в этой жизни, определенно. Едва ли
он подозревает, что у кого-то может быть иначе, – уж больно уверенный. Такие и
сомневаться-то не умеют.
– Жениться надо на одноклассницах! –
вдруг провозглашает Данчик.
К чему это он? Что я опять пропустила,
пока задумалась об этой клятой политике?
Калинин неуютно ерзает на переднем
сиденье и, делая вид, что сквозь зевок, спрашивает, растягивая слова:
– На чем основано это фундаментальное
наблюдение?
– Взять хоть вас с Ленусей,
– охотно отзывается Данчик. – Ленуся
ну совершенно не изменилась. И ты вон как хорошо сохранился. Живота даже нету. Ее заслуга. Занимаешься?
– Чем? – теряется Калинин. А и правда –
звучит двусмысленно. Чувствую, что краснею. Как глупо!
– Чем… Спортом! – говорит Данчик.
– А… Нет. Когда
мне…
– Это у него комплекция такая, он в
папу, – объясняю я.
Не знает Данчик,
что мы в разводе. Ну и славно.
– Нет, правда. Вы, ребята, молодцы, – не
унимается Данчик.
И какая муха его укусила, интересно?
– Дань, вообще-то… – начинает Калинин.
Я «давлюсь» водой, обливаюсь и кашляю,
все внимание на меня. Являются из бардачка, как по волшебству, влажные
салфетки. Тема закрыта, и Калинин не возвращается к ней. Хороший мальчик, дошло наконец.
– Да, про дом-то! – перескакивает Данчик по обыкновению. – Про дом-то я вам так и не дорассказал! А там ведь целая история!
Вот. У Данчика
есть история. У него всегда была и будет история. Такой человек. У нас с Калининым, к примеру, ну какая история? Чистая глупость.
Сделали ребенка почитай сразу на выпускном, расписались, как всякие честные
молодые идиоты романтического склада, и потянули… Тот
же Данчик, к слову сказать, обещал нам на свадьбу
пригнать три «мерседеса» в лентах или даже пять, но перед свадьбой пропал
бесследно, ни машин, ни слуху ни духу, в загс на двух «газелях» ехали, которые
папе от работы дали, а свидетелем со стороны Калинина был в итоге Пашка Лунёв.
Про Данчика тогда говорили, что его убили. Но
обошлось – объявился через пару месяцев целехонький.
Ну а мы тем временем пожили пару лет, вторая родилась, и тут у Калинина тетушка
одинокая умерла и оставила ему квартиру на «Соколе» – переехали, да так и
живем. Вот и вся история. Другое дело Данчик. У него
в жизни всегда что-то такое происходило. Он к нам в четвертом классе перешел,
из настоящей «лесной школы», куда мать упекла его вроде бы за гиперактивность. И ходил слух, что даже из «лесной школы» Данчика «попросили», потому что ну сил не
было терпеть вот это целую рабочую неделю. Данчик
так никогда и не рассказывал никому, что же он такое натворил там. В общем, уж
не скажу при каких обстоятельствах, но как-то взяли его к нам в общеобразовалку, по месту жительства. Учился он всегда
едва-едва, через губу, но его почему-то не выгоняли. Классе
в шестом он попался на краже в угловом гастрономе и едва не угодил в колонию
для малолеток. К Данчику домой раз в месяц ходил
участковый и беседовал с матерью, мать плакала. Я это хорошо помню, Данчик с матерью жили как раз подо мной, на третьем, а
рыдала тетя Люся громко, напоказ. Потом, когда участковый удалялся, она Данчика порола и снизу раздавался
уже не плач, а нечеловеческие какие-то вопли. Для меня до сих пор загадка, как
маленькая субтильная тетя Люся умудрялась так орать… В
восьмом Данчика едва не оставили на второй год, и он
бегал ко мне заниматься историей и русским. Вот тогда мы и подружились с ним,
не как мальчик с девочкой, а по-деловому, и чего он сейчас пялится,
тем более непонятно, я, конечно, хорошо сохранилась, но уж не настолько, чтобы
спустя двадцать пять лет с хвостом чухнуться… Он
никогда мне не нравился, Данчик. Был он какой-то
примитивный, что ли. Как кусок картона… Пока все наши
готовились в экономисты, программисты и юристы, Данчик
отправился в автодорожное ПТУ. В свободное время он качался на стероидах и
накачал внушительные квадратные плечи, кубики, литую шею. Потом он открыл ларек
в конце улицы Ленина и сам торговал пивом, сигаретами, чипсами, жвачкой и
шоколадными батончиками. Купил тогда, кажется, «восьмерку», брутального черного
цвета. После путяги его забрали в армию, от которой
он единственный в классе не пытался откосить, и там Данчик
остался на сверхсрочную. Мы с Калининым
к тому времени уже перебрались в Москву, учились, работали, воспитывали
девчонок и про Данчика ничего не знали. Доходили
какие-то мутные слухи, пока родители мои были живы. Пока они были живы, мы с Калининым еще ездили к ним в выходные, попутно виделись с
кем-то из наших, и они болтали о Данчике всякое – про
службу в Чечне, про каких-то бандитов нето
бизнесменов… Потом тетя Люся неожиданно продала
квартиру и уехала в неизвестном направлении, в начале нулевых, – об этом тоже
говорили тогда всякое. А когда ездить стало не к кому, мы
продали квартиру – у Калинина как раз были проблемы на фирме, вот и Жучка наша
тогда же ушла безвозвратно, надо было спасать бизнес, да не спасли – и с тех
пор не общались ни с кем из одноклассников, ровно до того дня, пока не
позвонила Олеся и не сообщила про двадцать пять лет выпуска. Данчик появился следом. Шумно радовался, что, оказывается,
соседи, хвалился, что уже оплатил банкет и вроде все наши обещали быть, и
предложил подвезти – а то что же мы, безлошадные,
потащимся на электричке, когда у него «бентли»… Вот
интересно, он когда-нибудь убивал, Данчик?..
Данчик увлеченно
рассказывает про дом, много и громко смеется. Если в двух словах, история
такая: есть у Данчика близкой друг, еще по первой
чеченской. И вот случилась у друга какая-то беда, понадобились ему свободные
деньги. Друг как раз в то время дом достраивал – тот самый «Тадж-Махал»,
которым Данчик в начале пути уже хвастал. И вот Данчик купил у друга дом (много дешевле стоимости), продал
другу одну из своих московских квартир (много дороже стоимости), тем самым
обеспечив другу необходимую свободную сумму в у. е., а себе – элитную
недвижимость по Новой Риге.
– То есть ты, Даня, надул друга
примерно… – тут Калинин быстро подсчитывает в уме, – примерно миллиона на
четыре на наши деньги? – Голос у Калинина ровный, и не скажешь, что издевается,
но я-то знаю, все-таки со школы вместе.
– Обижаешь. Почти на пять! – говорит Данчик с гордостью.
– Уважаю! – отзывается Калинин. В голосе
его металл, в голосе его ирония – да толку.
Ребята, давайте уже приедем, а? У меня
сейчас голова лопнет, честное слово. На электричке давно бы на месте были!
«Интересно, кой дурак придумал
собираться в такой далище», – раздраженно думаю я и,
еще до конца не додумав эту мысль, понимаю, что злиться тут нечего, это ведь мы
уехали: я, Калинин, Данчик, еще пара девчонок, а
остальные все живут где родились и не рыпаются. А и правда, зачем? До Москвы недалеко, кому надо на работу,
тот ездит, а зато у них и воздух, и вода, и даже лес с грибами-ягодами –
квартира и дача в одном флаконе. Я бы, может, тоже вернулась – только некуда.
Я опускаю голову, смотрю на коленки,
обтянутые светлой тканью. И чем дольше смотрю, тем более ветхой, застиранной
кажется мне эта ткань на фоне дорого скрипящего кожаного диванчика, я ношу это
платье третий сезон, по особым случаям, у меня к нему есть туфли и сумочка,
которым тоже третий сезон, никакое оно не застиранное, с чего это ему быть
застиранным?! А даже если и так – ну и ладно, зато я люблю свою работу и ни разу
никого не наколола на пять миллионов… И тут все-таки
подступают слезы – бестолковые, как этот белый «бентли»
в пробке. Черт! Черт! Я смотрю в окно и сквозь набегающую муть наконец-то вижу
знакомое здание. Мы приехали, приехали! Потерпеть остается пять минут. Если я
ничего не путаю, кафе во-он за тем поворотом…
Тут слезы
прорываются и начинают литься в три ручья, и растерянный, ничего не понимающий Данчик опять лезет в бардачок за влажными салфетками под
каменное молчание Калинина.
Пробка наконец-то рассасывается, но это
уже без разницы: мы тормозим у кафе.
СКАЙП
Валерке скоро сорок, да и мне давно не
тридцать пять, и вместе мы живем уже восемь лет с хвостиком, а мандражируем сегодня, как малолетки.
Самим смешно, а вот поди ж ты. Мы
едем к моей маме на другой конец города и везем с собой целый кулек
диабетических сладостей… если по-хорошему, то ей и диабетические не надо бы, но
мама сладкоежка ужасная, а сегодня такой день… «Хочется подсластить
существование, – так сказал Валерка на кассе, когда расплачивался, хотя
кассирша его ни о чем не спрашивала и даже не думала, и прибавил: – Теще…»
Аккуратно так произнес, словно на вкус слово пробовал. Очень смешно было за ним
наблюдать в этот момент, но я как честный человек даже не хихикнула. Потому что
для Валерки сейчас это все серьезно.
– А правда,
Кать, – сказал Валерка задумчиво, укладывая мешок со сладостями в багажник. –
Вот как ее теперь звать мне? Ну не мамой же, да? Мамой было бы как-то глупо… –
и смотрит. Вид растерянный. Мальчики такие мальчики.
– Да зови как
раньше звал, – говорю. – Тоже мне проблема.
– Это как же, Анной Тимофеевной, да? –
теряется Валерка.
– А есть варианты?
Я шучу, но Валерке не смешно: он боится
тещи. Анны Тимофеевны он все восемь лет не боялся, с хвостиком, а тещи –
боится.
– Слушай, Валер, ну, может, фиг с ним? Раз ты так реагируешь? – предлагаю. – Давай все
как есть оставим. Ну правда, зачем все это? Деньги
только тратить. Нормально живем…
– Нет, – отвечает Валерка серьезно. – Мы
ведь договорились. Пора как-то определяться!
Ну ладно. Не спорить же с ним. Сейчас
мальчикам формальности даже важнее, чем девочкам, это факт. Смещение гендерных
ролей и все такое. Об этом в журналах психологи много пишут. Хотя, по мне, так
это вообще без разницы, со штампом или без.
Итак, мы едем к моей маме через весь
город, с мешком сладостей, чтобы объявить о свадьбе. Я представляю, как мама
сейчас разохается и начнет задавать миллион вопросов…
в общем, нужно будет просто смириться и переждать маму, как большую волну.
Волна накроет, но потом схлынет. А Валерка и правда
разволновался не на шутку, едва в какой-то «лендкрузер»
не впаялся на повороте (вот только этого и не
хватало, ага). И его волнение невольно передалось мне. Теперь я тоже сижу и
чего-то трясусь, как будто мне двадцать. Глупо… Хотя и
приятно немного, что в моем возрасте еще можно так разволноваться из-за ерунды.
Валерка в столице с института, то есть
уже, считай, местный. А предки у него в Хабаровске. Мы к ним летали года три
назад, на майские праздники. Далеко. Дальше, чем до Китая. Очень милые люди,
интеллигенты. Мама библиотекарь, папа врач. А Валерка у них, получается, не
пойми в кого. Но это даже к лучшему, хоть зарабатывает нормально. А младшая
сестра у Валерки тоже врач, педиатр. Она после института к родителям вернулась.
Так что они там тоже не брошенные и им не скучно. Внуки вон уже в школу ходят.
Это мы с Валеркой тормозим, и папа врач на нас за это бурчит, в том роде, что
хватит, погуляли, еще затянете – рожать здоровья не будет… Собственно, вся эта
свадьба сейчас для того и затеяна, что Валерка дозрел «рожать». Ну и я тоже не против, пора уже. Хотя дети – это, конечно, ответственность… Справлюсь ли? Как-то даже не верится.
То есть мы еще не беременные, планируем
только. Вот поженимся и сразу будем работать в этом
направлении (так Валерка выразился). Может, поэтому у меня такой мандраж? Наверное, я еще морально не готова.
Мы едем-едем-едем, и Валерка подрезает
какого-то жигуленка… Ну уж
это совсем не годится, по-моему. Нельзя так психовать
из-за ерунды. Дело-то, в общем, житейское.
Полтора часа неспешной езды в плотном
потоке выходного дня, и мы у мамы. У тещи. Она открывает дверь на всю ширину и
бурно нам радуется. Я ее целую, Валерка целует, вручаем пакет.
Мама относит его в кухню, оттуда
доносится шуршание, шуршание, шуршание, потом удивленный возглас.
– Ну зачем вы?!
– говорит мама, возвращаясь в коридор. – Это же дорого как!
Видно, что она очень рада всем этим
гостинцам. Еще бы. Который год на каком-то цикории сидит, бедная.
– На здоровье! – отвечает Валерка. А по
имени-отчеству не называет все-таки. Просто «на здоровье». Какой же он смешной!
Мама смотрит, как мы нервно возимся в
прихожей, и начинает что-то такое подозревать. Мамы – они такие.
– У вас… какие-то… новости? – спрашивает
она, стараясь казаться деловой и равнодушной (получается не очень убедительно).
И смотрит на меня в упор, сейчас дырку до самого затылка взглядом просверлит.
Нет, мама, я не беременна! Пока нет. Но у нас, действительно, новости.
– Так, ерунда, – говорю тоже равнодушно
(и тоже получается неубедительно).
– Что? – настораживается мама. – Всё…
все здоровы?
– Ох, господи, мам… ну конечно, все
здоровы… Посмотри на нас – мы же кровь с молоком.
Валерка издает нервный смешок. Нашел
время!
– А что тогда? – Мама, в лучших
традициях, усаживается на краешек обувного табурета около входной двери,
тревожно смотрит снизу вверх.
– Да ерунда, мам, ну ей-богу… Расписаться вот решили…
– Ты беременна?! – радостно восклицает
мама, вскакивая.
– Нет, мама, я не беременна. Пока нет.
Мне же не двадцать лет, по залету расписываться!
– Вот именно, что не двадцать… –
вздыхает мама. – Ну дай бог, дай бог… – И она идет
кипятить чайник.
За чаем атмосфера напряженная – никогда
такого не было, сколько помню. Даже в день первого знакомства. И я не
выдерживаю:
– Мам, ну ты чего вообще? Чего
такого-то? Ну распишемся потихонечку, и всё… Давно
ведь пора.
– Ох… не
по-людски как-то, – вздыхает мама. Разве что слезу не роняет в чашку с чаем. У
нее это бывает.
Я про себя называю – синдром
театральности. Мама в молодости была страстная театралка, у нее программок
целая полка в гардеробе, до сих пор все хранятся, аккуратно разложенные по
датам.
– Да отчего же не по-людски-то?!
– Ну, так… – Мама смотрит в окошко.
На подоконнике побираются два жирных
серых голубя, тычутся клювами в стекло. Глаза у
голубей рыжие, зловещие. Перья – как мокрый асфальт в ноябре.
– Ну?
Мама молчит, вздыхает. Молчит и Валерка,
как в рот воды набрал. А он-то чего?!
– Ну?!
– Понимаешь… – говорит мама, – раньше-то
как было… Чтобы всем собраться, вместе. С родней познакомиться… Обговорить всё…
– Да что обговорить, мам? Чего тут
разговаривать? Мы уже вон как долго вместе живем, правда, Валер? Мама, мне
скоро тридцать восемь!
– Через четыре месяца, – уточняет
педантичная мама, – это еще не скоро!
Валерка сидит, уткнувшись носом в чашку,
и дует свой чай. Даже не ест ничего. И вид у него какой-то бледный. Это же
надо, как на него угроза брака-то повлияла, вот уж никогда бы не подумала!
– Мам, чего ты хочешь-то?
– Не знаю… – Мама пожимает плечами. –
Чтобы по-людски…
– Тебя слетать в Хабаровск? Хорошо. Могу
взять неделю отпуска в конце января и…
– Дура! – обиженно отзывается мама.
Вот, как всегда. У нее блажь в голове, а
я же еще и дура!
Валерка медленно поднимает голову,
смотрит на маму виновато. Спрашивает:
– Анна Тимофеевна, так вы, что ли,
познакомиться хотите?
– С кем? – пугается мама.
– Ну… с
родителями моими, если я правильно понял.
– А… Да! –
кивает мама неуверенно.
На самом деле ничего такого она еще три
минуты назад не хотела, просто у нее нервная реакция на нашу новость
(почему-то), но уж Валерке это я сейчас объяснять не буду, а то мы еще хуже
запутаемся… Божечки, как же этот мир глупо устроен!
– Так пойдемте
познакомимся, какие проблемы, – говорит Валерка и встает из-за стола.
– Куда пойдемте? – теряется мама. – В… в Хабаровск?
Теперь она окончательно выбита из колеи.
Наверное, ей кажется, что у Валерки крышу срубило. Это все потому, что мама у
нас принципиальный противник компьютеров. Мама у нас думает, что все зло от них
и что в интернете младенцев режут. Это ей, наверное, в телевизоре так сказали –
где еще.
Смотрю на часы. В Москве два. В
Хабаровске, стало быть, девять вечера. Нормально. Валерка в коридоре достает из
сумки планшет, включает. Топает в комнату и садится на диван.
Мама робко семенит следом и устраивается
рядом, плечо к плечу.
– Валера, а что ты сейчас делаешь? –
спрашивает мама искательно.
Плохо быть поздним ребенком, думаю я,
глядя на маму. И запоздало жалею, что сама так затянула. Мама родила меня в
тридцать семь лет, и сейчас ей уже, соответственно, семьдесят четыре… Это сколько же будет моей дочери, когда я буду как мама,
если я вот прямо сейчас потороплюсь… Даже считать не хочется. Становится не по
себе. Мама плохо ориентируется в современной жизни, а техники просто боится. У
нее мобильный телефон с большими кнопками, который она держит перед собой на
отлете, словно это бог весть какая драгоценность, и
все номера набирает обязательно вручную, с бумажки, а «контакты» так и не освоила.
– Валера, что ты сейчас делаешь? –
спрашивает мама искательно, и Валерка отвечает:
– Связь настраиваю… Сейчас-сейчас,
минуточку.
Мама завороженно смотрит на синеющий
экран планшета, куда с подвыванием подгружается
скайп. Звук явно ей не нравится. Валерка звонит родителям на
мобильный и просит, если не трудно, выйти на связь прямо сейчас, на минуточку.
Мама волнуется. Она сидит, прилежно
устроив руки на полных коленях, и гипнотизирует экран планшета. Из Хабаровска
уже идет звонок.
В цифровых помехах появляются, голова к
голове, Пал Палыч и Валентина Сергеевна, Валеркины родители. Сначала их не
слышно, изображение в экранчике колеблется, его перекрывает
с обратной стороны широкая мужская ладонь, поправляя веб-камеру, потом скайп перхает, чихает – и наконец-то, с задержкой в полсекунды,
приносит из Хабаровска первое – «Здравствуй, сынок!»
Валерка машет родителям и кивает. Мама
моя тоже машет и кивает, хотя она еще за кадром.
– Мы с Катей решили расписаться, –
говорит Валерка буднично, и я вижу, что он наконец-то перестал психовать. Хороший мальчик.
– Вот правильно, сынок, давно пора! –
радуются родители наперебой.
– А сейчас я хочу вас кое с кем
познакомить, – объявляет Валерка и переводит экранчик
в сторону.
Мама растерянно смотрит на смутные
силуэты, склонившиеся голова к голове, вроде попугаев-неразлучников, и опять робко
кивает.
– Это Анна Тимофеевна, Катина мама.
Прошу, как говорится, любить и жаловать!
– Здравствуйте, – почти шепотом говорит
мама. – Я Анна Тимофевна.
– Пал Палыч. Валентина Сергеевна, –
хрипит Хабаровск.
– Очень приятно.
– Очень приятно.
– Кать, дай что-нибудь, рука устала! –
просит Валерка.
Я шарю по стеллажам с книжками и достаю
старую свою школьную подставку для книг.
Некоторое время мы все трое возимся и
перемещаемся, устраиваясь поудобнее, а Хабаровск терпеливо ждет, наблюдая, как
в экране лихо заваливаются люди и предметы, и вот
наконец мама усажена перед окном, за парадным обеденным столом, накрытым белой
скатеркой, на скатерке водружена подставка с планшетом. За окном – холодное
зимнее солнышко, и маме на лицо красиво падает свет: сглаживает морщины,
смазывает время. Теперь Хабаровск наблюдает маму в лучшем виде.
– Валерик, а
вот так нельзя? – уже командует мама и ставит планшет вертикально. Изображение
опрокидывается и тут же выравнивается. Мама вздрагивает.
– Ну, со знакомством! – говорит Хабаровск
голосом Пал Палыча, и это звучит как тост.
– Как у вас погода? – прибавляет
Валентина Сергеевна – и родители затевают разговор о погоде…
Через пару часов мы с Валеркой все еще
сидим в кухне и хихикаем, как нашкодившие дети, прислушиваясь к разговору в
комнате. Пал Палыч уже, конечно, вышел из этого чата, но женщины есть женщины.
У обеих к тому же за долгую и не очень легкую жизнь образовалось некоторое
количество одинаковых диагнозов… их они сейчас и
обсуждают, совершенно забыв, зачем собрались. Из разговора мы
узнаем, у кого из них какой долгий инсулин и какой короткий, и сколько раз в
день они его колют, и как правильно заваривать имбирь, и как правильно чистить
топинамбур, и что, когда опухают коленки, нужно подвязать лопух, обязательно шерстяным
платком или шарфиком, а если бинтом, то не поможет, и что белая пемза, пожалуй,
лучше темной… Дверь в комнату приоткрыта, и я вижу, как мама поводит
плечами, показывая Валентине Сергеевне толковое упражнение для верхнего отдела
позвоночника, а потом мама застывает, вся внимание, – наверное, это Валентина
Сергеевна что-то показывает ей в ответ: из Хабаровска сквозь помехи слышится
размеренное «И раз, и два, и раз, и два…»
– А ведь у них там уже одиннадцать… –
говорит Валерка задумчиво и гладит меня по руке.
– Кажется, они подружились…
Теперь всё по-людски, и можно больше не
волноваться. Но я все равно немного волнуюсь. Вот, к примеру, дети… Ведь будут же у нас с Валеркой дети, может быть, меньше
чем через год. Как мы их Хабаровску предъявим? Тоже по скайпу? И мне опять
становится смешно.
Сигнал проходит через космос, из Москвы
в Хабаровск и обратно, наши мамы мирно болтают «за жизнь».
– Иди сюда, – говорит Валерка и сам
подсаживается ближе, обнимает.
– Давай маме на Новый год планшет
подарим? – предлагаю я, уютно устраиваю голову у него на плече.
– Давай, – легко соглашается Валерка. –
Только нам тогда придется к ней почаще приезжать.
– Зачем? – не понимаю я.
– Как это зачем? Включить, выключить…
Мы смеемся, а потом целуемся – совсем
как двадцатилетние. Краем уха я слышу, как в комнате мама надиктовывает
Хабаровску рецепт лимонного пирога.