Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2017
Егор Фетисов
родился в 1977 году в Ленинграде. Окончил немецкое отделение филологического
факультета Санкт-Петербургского государственного университета. Печатался в
журналах «Арион», «Октябрь», «Волга», «Нева», Homo Legens, Лиterraтура
и др. Финалист престижных литературных конкурсов, автор книги стихов, двух
романов, ряда пьес и рассказов. Переводчик. Редактор литературного журнала
«Новый Берег». С 2013 года живет с семьей в Копенгагене.
Громкое «ой!»* заставляет Сильвера
невольно вздрогнуть от неожиданности. Он никак не привыкнет к этому приветствию
на португальском. Созвучие с русским непроизвольно
напоминает о боли. Однако смуглое лицо сидящей напротив девушки выражает
спокойную радость.
– Ой! – с живой улыбкой отвечает онанизким, не соответствующим хрупкой фигурке голосом и
исчезает в объятиях выросшего возле их столика огромного существа, больше
похожего на снеговика, которому вместо ног приделали две короткие, округлые
кегли.
Существо зовут Чиагу.
Сильвер не без
внутреннего трепета поднимается ему навстречу. Дважды переспрашивает имя, пока наконец не улавливает знакомый корень и не восклицает,
обрадованный узнаванием:
– А, Тиаго!
– Чиагу, мэн, Чиагу и никак иначе!
Существо накрепко прижимает Сильвера к своей средней сфере, в которой, подобно Европе и
Азии, слились имевшие некогда собственные контуры грудь и живот. Вырвавшись на свободу,
тот долго объясняет, как его зовут. По-португальски Сильвер
понимает только отдельные слова, что не мешает общению, поскольку те местные, с
которыми он столкнулся за несколько дней своего пребывания здесь, довольно
прилично владеют английским.
Он что-то
бормочет про никнейм, которым его, Илью Сереброва,
снабдили еще в школе и который со временем безвозвратно вытеснил имя, данное
ему родителями три с лишним десятка лет назад.
– Как-то так, – подытоживает он, и Чиагу колышется от смеха большим куском пудинга.
– Силвер, брателло, тут ты можешь зваться как угодно, хоть араукария.
Это свободная страна со стопроцентной явкой в дни референдумов. Ни в какой долбаной Америке тебе и не снился
такой кворум! Я подыхаю с голоду – айм ставинг, – добавляет он, подзывая официанта. Но вместо того чтобы сделать заказ подошедшему невысокому мужчине
преклонных лет, который, не выказывая ни малейшего нетерпения или
неудовольствия, остановился в узком проходе у нашего столика, Чиагу с удовлетворением оглядывается по сторонам, окидывая
взглядом довольно затрапезного вида закусочную, с трудом вместившую четыре-пять
столиков, за один из которых с таким же трудом втиснулись они.
У выхода Сильвер
наблюдает самую настоящую кассу, как в супермаркете. Успевшие
поесть сгребают мелочь с бывшего некогда расписным блюдца. За их спинами
в проеме настежь распахнутой двери шумит Сан-Паулу – разноцветный, солнечный,
пахнущий цветущими растениями и огромными, валяющимися повсюду мешками с
мусором, он шумит тысячами ног, босых и дорого обутых, шуршит шинами,
взрывается гудками клаксонов прокладывающих себе путь через людскую массу
машин. Роберта Броуна прошибла бы слеза умиления при
виде этого гигантского человеческого муравейника. Хотя наблюдаемое Сильвером мельтешение беспорядочно только на первый взгляд.
В действительности у каждого из этих пыльцевых зерен своя, точно рассчитанная
траектория. Только у него самого такой траектории нет. Теперь он жалеет, что
приехал сюда. Он приехал за впечатлениями, за новой жизнью, новым импульсом –
он, как ребенок, не желавший раскачиваться на качелях сам, ждал, что кто-то его
раскачает, сделает так, чтобы мир на мгновение понарошку
опрокидывался, а потом возвращался в свое привычное состояние. Однако за пару
дней, проведенных здесь, он раскачал свое мировоззрение не больше, чем сделал
бы это, лежа с книжкой на диване. И только сегодня…
– Хорошо, что вам хватило ума сесть тут,
а не в каком-нибудь факинг-сраном «Бургер-кинге»! В Европе этот бургер
– кусок полуразмороженного фарша для бедных, я был в
Европе, не вчера, понятно дело, но был… несколько лет назад…
а у нас за него хотят двадцать пять реалов, мэн! В жопу бургеры, когда у нас есть сальгадос!
Чиагу наконец
замечает официанта.
– Что ты будешь, Силвер,
брателло? Не стесняйся! Возьми фейжоада,
местное блюдо, черные бобы в горшке, черные, как задницы
негров, которые когда-то и придумали жрать этот фейжоада, мясо, перца до хренищи…
– Чиагу складывает губы трубочкой. – Два дня потом
спать не будешь, мэн, брателло,
такая это вкуснотень!
Официант с невозмутимым видом сообщает,
что фейжоада сейчас заказать нельзя, и Чиагу берет четыре сальгадос –
пирожки, формой напоминающие куриные яйца, поставленные острой частью вверх,
курицей же и начиненные, курицей и еще чем-то, кажется, картофелем. Сильвер спрашивает, что там еще, кроме курицы.
В ответ Чиагу
разражается тирадой:
– Дьявол их разбери в этой сраной забегаловке, что они пихают
в сальгадос!
Все это время Сильвер
слушает Чиагу вполуха. Он не спускает глаз с Беатрис, с ее
окрашенных в коричневый цвет кончиков черных волос, карих глаз, тонких пальцев,
морщинок в уголках глаз, из-за которых ему постоянно кажется, что она
улыбается. Утром, сев в вагон метро на станции с труднопроизносимым
названием «Аньянгабау», которую станция получила от
долины, а та, в свою очередь, от реки, протекающей через нее, Сильвер принялся разглядывать людей в вагоне. Он пытался
угадать, кто они, проследить их уходящие в прошлое корни. Этот смуглый
парнишка, привалившийся к двери с непонятной надписью, видимо означающей «не
прислоняться», – кто его предки? португальские плантаторы? Завезенные
из Африки негры? Местные индейцы из племени тупинамба?
Или каннибалы гойтака? Взгляд Сильвера
выхватил пожилого негра в противоположном конце вагона. Тот с видом профессора
Кембриджа, водрузив на нос интеллигентного вида очки в черной оправе, читал
газету. Единственный во всем вагоне. Единственный в метро за все эти дни.
Потом Сильвер
заметил прямо напротив себя монитор телевизора, мерцавший рекламными роликами.
Вдруг ролики сменились гороскопом, он без труда вычленил в череде свой знак – кансер** – и с едва различимой в глубине души тревогой
стал всматриваться в появившиеся строки, тщетно пытаясь зацепиться за
какой-нибудь полузнакомый корень и размотать,
расплести ниточку обещанной ему на сегодня судьбы…Безуспешно. Колесо знаков
вращалось все дальше, подобно колесу жизни, забросившему Сильвера
по эту сторону экватора, в сухую и ясную бразильскую зиму. Но смутное чувство
тревоги осталось. Ему казалось, что он не смог прочесть о чем-то важном, что
непременно должно было с ним сегодня случиться.
Теперь он сидит, оглушенный тем, что это
и вправду произошло, оглушенный встречей с Беатрис,
как будто его с головой окунули в волны Атлантического океана, и шум города
отдалился, превратившись в едва различимый гул, не разделимый более на
составные части. Сильвер просто смотрит на нее, на ее
португальский профиль, кажущийся ему безупречным, точеный нос с едва заметной
горбинкой, кожу цвета кофе с молоком и вполголоса спрашивает ее о вещах,
которые его на самом деле совсем не занимают. Что такое араукария? Почему Чиагу говорит о стопроцентной явке на выборы и как такое
возможно, если на Амазонке живут племена, не обученные грамоте? Она улыбается.
К ним приплывают официальные представители на лодках и берут у них подписи. Не
может быть. Может. В жизни все может быть, говорит ее взгляд, взгляд наследницы
конкистадоров, пришедших когда-то в долину Аньянгабау.
Она остановилась за его спиной в зале,
где проходила выставка, посвященная детству, – в картинной галерее, словно
висящей в воздухе параллельно улице Паулиста, когда
он рассматривал девочек Ренуара: та, что справа, в голубом платье и голубых
носочках, держала за руку, видимо, свою младшую сестренку, в глазах которой
читалось страдание.
– Тебе это нравится? – спросила она,
остановившись рядом. – Ты считаешь этих причесанных и разодетых милашек воплощением детства, не так ли?
– Просто я никогда раньше не замечал,
что старшая держит младшую за руку. Часто видел эту картину, она довольно
известная, но никогда не обращал внимания на эту деталь.
– А у тебя было счастливое детство? – спросила
она, когда они перешли к портрету сына почтальона кисти Ван Гога.
– Не знаю, что считать счастливым
детством. У меня никогда не было такого остановившегося взгляда, как у этого
мальчика на картине, – так смотрит человек, загнанный в самый угол. Помню, я
был счастлив, когда родители взяли меня совсем маленького в продовольственный
магазин; был вечер, улица уже погрузилась в темноту, и огромная стеклянная
витрина магазина светилась, как будто это был другой, потусторонний, волшебный
мир. Я совершенно не помню, вошли ли мы в итоге внутрь этой сказки. Помню
только, как он светился. Вообще, в моей памяти о счастливых мгновениях многое
связано со светом. Помню, как мы завтракали в нашей маленькой, но уютной кухне
на одиннадцатом этаже, окно выходило на реку, и солнце било в это окно нещадно
с самого утра. И стол нагревался. Было так приятно класть локти на этот
нагретый солнцем утренний стол! Потом мы переехали в квартиру побольше в том же доме, с окнами во двор, и очарование
исчезло. Да я и помню-то всего одно такое утро. Еще помню, я был счастлив,
когда мы возвращались в наш двор после летних каникул, которые я проводил на Черном море… Ты знаешь, где Черное море? –
спросил он, не глядя на нее. – Очень далеко от северного города, в котором мы
жили. Мама разбирала вещи, а я залезал на качели напротив нашего дома и просто сидел в них, не качаясь. Сидел и думал, что со дня на день
вернутся после каникул все мои друзья, приедет папа из экспедиции, папа,
которого я не видел несколько месяцев, я смогу смотреть мультфильмы по
телевизору, которого не было на Черном море… Это было
ощущение счастья.
– А мое детство – вот…
Она подвела Сильвера
к большой черно-белой фотографии, на которой чернокожий бразильский мальчик с
белыми, как у ангела или как у бабочки-капустницы, крыльями смотрел в сторону
от нас, зажав в пальцах белый, созревший одуванчик.
– Это бразильский фотограф, Маурен Бисиллиат. Ты знаешь
бразильских художников?
– Ни одного, – честно признался Сильвер. – Я знаю только бразильских футболистов.
– Бразильских футболистов все знают, –
рассмеялась она. – Идем, я покажу тебе свою любимую картину.
Они поднялись на этаж выше. Картины в
этом зале не висели на стенах, а были выставлены рядами на специальных стендах,
между которыми можно было ходить, а информация о картине и ее авторе
приводилась на обороте. Беатрис (правда, тогда Сильвер еще не знал ее имени) подвела его к полотну в
импрессионистическом стиле, на котором девушка, одетая в белое, лежала на траве
с раскрытой книгой перед собой, устремив взгляд куда-то вдаль, поверх голов,
смотрящих на нее…
– Ничего не замечаешь? – спросила Беатрис.
Сильвер вгляделся в
картину, но не мог угадать, чего она от него хочет.
– Она никого тебе не напоминает?
– Н-нет, –
неуверенно выдавил из себя Сильвер. – А кого должна?
– Меня.
Тут Сильвер
понял, что еще ни разу толком не взглянул на нее – с того самого момента, как
она остановилась рядом с ним возле Ренуара. Он повернулся к Беатрис
и медленно обвел ее взглядом, буквально с ног до головы. Острые коленки,
коричневые ботинки, из которых виднелись серые носки, коричневого же оттенка
куртка и кончики волос, окрашенные все в тот же коричневый цвет. И вишневого
цвета юбка. На лице – черные очки со сломанной левой дужкой. Она сняла их – и
на Сильвера смотрела девушка с полотна, перед которым
они стояли.
– Да… – выдохнул он. – Поразительное
сходство… Но… как же… Вы что, двойняшки? – глупо
пошутил Сильвер.
Она надела очки обратно с таким
достоинством, как будто сломанной дужки не существовало и в помине. В этом
движении было что-то очень трогательное.
– Это моя прабабушка. Я прихожу иногда
навестить ее по вторникам. Заодно смотрю другие картины и выставки, если
привозят.
– А почему по вторникам? –
полюбопытствовал Сильвер.
– Бесплатный вход. Пойдем, я покажу тебе
еще кое-что.
Она потащила его за рукав в самый конец
зала:
– Смотри. Жутковатое ощущение, правда?
Как будто они повернулись к тебе спиной. Мне это напоминает трущобы. Просто
никто не заходит посмотреть на город с другой стороны. Те же улицы, те же люди,
только их видно как бы с изнанки. Завораживает и пугает.
Теперь Сильвер
уже не мог оторвать от нее взгляда: ногти она накрасила под цвет юбки, и губы
тоже. Они и похожи были на созревшие вишни, Сильвер
почти ощутил плоть вишневой ягоды, по его телу пробежала дрожь.
– Что-то случилось?
– Никак не привыкну к вашим
кондиционерам. Ледяные.
Он не соврал. Кондиционеры,
действительно, были ледяные.
Ее звали Беатрис.
– Скажи, это правда?
– Что – правда?
– Про девушку на картине. Что это твоя
прабабушка.
Беатрис лукаво
взглянула на него:
– Все может быть.
Она училась на третьем курсе на
международных отношениях.
– Тебе нравится политика? – спросил Сильвер.
– Нет.
– Что тебе тогда нравится?
– Кататься на скейте.
Играть в футбол. Я играю за команду девочек на факультете. Курить травку. Слушать
музыку. Мне много что нравится.
Ей нужно было встретиться с приятелем ее
сестры.
– Он прикольный, тебе понравится, –
сказала Беатрис, даже не спрашивая, хочет ли Сильвер пойти с ней. – Бывший шеф.
– Твой шеф?
– Нет, – засмеялась она. – Шеф… Ну, шеф-повар! Он был шеф-поваром много лет, а теперь
преподает английский в церкви.
– Ясно, – сказал Сильвер.
– Шеф-повар преподает английский в церкви. Очень естественно. Нечему
удивляться.
Теперь бывший шеф Чиагу
сидит рядом с ним и, набив рот пирожками, рассказывает, как стал преподавателем
английского. Его знакомый пастор (который тоже в свое время, наверное, был
шеф-поваром или таксистом, успел подумать Сильвер)
предложил ему учить детей английскому. «Чиагу, мэн, тебе пора менять что-то в твоей долбаной жизни». Так он мне сказал. «Нельзя быть долбаным шеф-поваром двадцать лет
подряд, а ты уже был им девятнадцать, так что давай завязывай со жратвой и сделай хоть что-то душеспасительное в своей
никудышней сраной жизни» – так он мне сказал, брателло. И глупо было его не послушать.
– Да, глупо, – приходится согласиться Сильверу под пристальным взглядом бывшего шефа. – А во что
здесь верят?
– В каком смысле? – мычит Чиагу с набитым ртом.
– Ну… кто
прихожане в твоей церкви? Католики, протестанты, православные?
– Что значит «православные»? –
спрашивает Чиагу уже более членораздельно, переправив
большой кусок пирожка в желудок.
Сильвер не знает, как
объяснить, что значит «православные».
– Еще одна религия, – говорит он. – Они
тоже верят в Иисуса.
– А, мэн,
понимаю! – оживился Чиагу. – У нас та же хрень. Кандомбле, умбанда, кимбанда, они приходят в
церковь и молятся Иисусу, но в то же самое время верят в
духов Ориша. Я же говорю, все, что понавезли сюда
черные, теперь ничем не отколупаешь. Бобы или кандомбле – какая разница!
– А ты сам во что веришь? – спрашивает Сильвер.
– В Иисуса, мэн,
брателло! Все эти духи предков, этот сраный спиритуализм, Нкиси, Ориша – это не по мне.
Хотя я не против, пусть верят во что хотят, май гад! –
Чиагу переводит глаза на Беатрис,
и взгляд его становится заботливым. – Что с очками? – спрашивает он. – Опять
рассекала на скейте?
Беатрис кивает, и он
расплывается в улыбке.
– Беате, вумэн, сколько раз дядя Чиагу
говорил тебе, что ты свернешь себе шею на этом долбаном скейте. Бог создал
человека, чтобы он ходил по земле ногами, а не на доске с колесиками, мать
твою, рассекал. Сними их лучше совсем, потеряешь. А так мать дома починит.
– Я без них ничего не вижу.
Беатрис снимает очки и
смотрит, действительно, близоруко и беззащитно.
– Где ты его подцепила?
Чиагу кивает в
сторону Сильвера, словно того нет за столом.
– В музее.
– Она шустрая девчонка. – Чиагу хлопает Сильвера по плечу.
– Клеит туристов, заводит их потом, лопухов, в темные районы, и там, брателло, ее дружки снимают с них все лишнее.
Сильвер вздрагивает. Он
снова чувствует глубоко внутри неясную тревогу, не отпускавшую его с утра.
Теперь она приобрела более ясные очертания. Он прилетел в Сан-Паулу позавчера,
и первое, что прочел в фейсбуке, найдя сеть в
гостинице, было сообщение от старого приятеля. Там перечислялись вещи, которые
нельзя делать в Бразилии: ловить такси на улице, «светить» фотоаппарат и
кошелек, оставлять ценные вещи в номере, не запертыми в сейф, и далее по
списку.
– Да шучу я, не дрейфь,
мэн! Смотри, Беате, он даже
побледнел, твой брателло. Шутка!
Беатрис смотрит на Сильвера через стол, и из-за морщинок в уголках рта кажется, что она улыбается. Но возможно, это только кажется.
Они сажают Чиагу
на метро, и Сильвер уверен, что тот никаким образом
не пролезет в створки турникета, но Чиагу по-осьминожьи втекает в щель и по ту сторону преграды
возвращает себе прежний объем.
Они идут по улице Паулиста.
Беатрис с гордостью показывает на подпирающие
безоблачное небо банки. Она с любовью проводит взглядом по их
стеклянно-бетонным стволам, словно это вековые деревья. У подножия одного из
гигантов приютился крошечный грязно-сливочного цвета особняк одного из тех
веков, которые теперь можно обнаружить только глубоко закодированными в ДНК.
Камень крошится, обваливаются углы, давно сгнили деревянные ставни и рамы.
– Что это? – спрашивает Сильвер.
Беатрис пожимает
плечами:
– Дом.
– Старинный, – тихо говорит Сильвер.
– Да, старый, – соглашается Беатрис. – Он скоро совсем развалится.
Несмотря на то, что Беатрис
любит бывать в музеях, она не привыкла жить прошлым. Этот зимний день имеет для
нее ценность, пока листок календаря не оторван. Она не любительница гербариев
из оторванных листков календарей. «Наверное, потому, что здесь нет увядания, –
думает Сильвер. – Она никогда не видела своими
глазами, как медленно умирают листья, когда в их артериях замерзает влага».
Беатрис говорит, что
ему необязательно ехать в гостиницу на метро, она покажет ему район Либердаде, где живут полтора миллиона японцев, площадь Се и
готический собор. При этом они все больше углубляются в кварталы, от которых у Сильвера мурашки пробегают по коже.
– Просто срежем тут, чтобы выйти сразу
на улицу Либердаде.
Где-то над их головами проходит трасса,
проносятся машины, но они идут по безлюдному кварталу, от которого разит мочой
и другими испражнениями, а люди, попадающиеся им навстречу, одеты в рванье. На их лицах нет никаких эмоций. Ни усталости, ни
жалости к себе. Ни жалости к другим.
– Давай поднимемся наверх, – просит Сильвер.
Ему хочется туда, где свет проносящихся
фар, рокот моторов, шелест шин.
– Там нельзя ходить. Только на машине, –
говорит Беатрис.
Теперь он уже уверен, что она заводит
его куда-то, откуда нет возврата. Он чувствует опасность в воздухе, как собака
чует след дичи. Только дичью будет он сам. Беатрис идет молча, быстрым шагом, сворачивает в совсем бездонную
темноту под эстакадой. Сильвер замедляет шаг. Он
больше не верит ей. Слишком много совпадений, слишком явственное предчувствие
беды и еще к тому же этот гороскоп с утра в вагоне метро…
В конце улочки появляются фары и быстро движутся ему навстречу. Через несколько
секунд Сильвер уже различает шашечки такси. Он
бросает быстрый взгляд под виадук, но Беатрис не
видно, что неудивительно: в нескольких шагах уже ничего не видно. Сердце Сильвера бьется, наверное, с частотой двести ударов в
минуту. Он прыгает на заднее сиденье такси и называет гостиницу. Машина рвет с
места. Беатрис выбегает из черной дыры под мостом,
кричит что-то на португальском, Сильвер
видит ее в заднее стекло. Она же различает без очков только тени и контуры.
Контуры двоих парней, которые подсаживаются в машину метров через триста. Все
происходит абсолютно беззвучно, как в немом кино. Тело Сильвера
выбрасывают в грязь, и такси исчезает в конце улицы.
Беатрис думает, что,
если бы не очки, она бы запомнила номер машины. Но, может быть, и не думает.
Потому что в этот момент она что-то кричит и бежит к телу, выброшенному из
машины, и все никак не может добежать.
– У меня в жизни не было серых носков, –
говорит Беатрис, поднимая на него взгляд, в котором
нельзя прочесть, что она думает. – И очки я не ношу. И наконец, моя прабабушка ни в каких музеях не
висит!
– Это же рассказ, художественное
произведение, – пытается возразить Саша. – Меня тоже не Сильвер
зовут и не Илья. Не в этом дело.
– А в чем?
Ему кажется, что она на что-то сердится.
Они вместе уже три недели, и впервые он видит ее сердитой.
– Я хотел показать свое и чужое,
понимаешь? Недоверие к чужому. Это очень сильное чувство. Может быть, самое сильное.
– Сильнее любви? – спрашивает она тихо.
– Я не знаю. Может быть. Во всяком
случае, у моего героя оно пересиливает. Он с самого начала чувствует с одной
стороны влечение, с другой страх. И страх побеждает.
– Значит, ты меня боишься?
Она удивленно смотрит на Сашу.
– Да не тебя. И не я. Это герой. Он
живет шаблонными представлениями о чужом мире. И этот шаблон оказывается
сильнее самой жизни.
– Помнишь, ты спрашивал, была ли я
счастлива в детстве, и я тебе рассказала, как мы с отцом ездили в Парачи, когда мне было еще лет шесть или семь. У его друга
там была яхта. Сказочное место на побережье. Мы ходили к водопаду, кормили
обезьянок печеньем, потом катались на яхте дотемна. И в городке пошли в
ресторан. Сказочный городок. Похожий на Атлантиду.
Таких больше нет. Кажется, это тоже было зимой. Когда стемнело, стало очень
холодно, и папа вызвал водное такси, что-то вроде небольшого паромчика, который отвез нас обратно на яхту. Он обнимал
меня, согревал своим теплом, и мне казалось, что я лежу в месяце, как в колыбели.
– Месяц вертикальный, в нем нельзя
лежать.
– Это у вас он вертикальный. А у нас горизонтальный. Ты на небо смотрел хоть раз? Так вот в тот
вечер в Парачи я была счастлива.
– Почему ты рассказываешь об этом
теперь?
– Хочешь, я отвезу тебя туда завтра?
– Завтра? – Голос у него ломается.
– Да, сядем утром на автобус, он идет
вдоль побережья, и после обеда будем там. Это в сторону Рио.
– Но ты же знаешь, Беатрис,
что завтра я лечу обратно.
– Я этого не знаю. Я про это помню. Это
разные вещи.
Она смотрит на него тем взглядом, какой
был у сына почтальона на картине Ван Гога.
Он молчит и думает, что это, возможно,
последний жаркий зимний день в его жизни.
– Она его спасла?
– Кого? – с трудом выныривает Саша из
своих мыслей.
– Твоего героя. Сильвера.
– Не знаю.
– А кто знает?
–
Никто. Так очень часто бывает. Это называется открытый финал.