Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2017
Наталья Ермолина родилась в Молдавии, живет в Петрозаводске. За детство сменила
одиннадцать школ, разъезжая по республике с отцом-киномехаником. Училась в Литературном
институте имени Горького. Работала журналистом и редактором различных СМИ в
Петрозаводске. Сейчас открыла свое арт-пространство в
помещении старого кинотеатра. Основатель и руководитель Школы блогеров Карелии.
В деревне Старые Бабаны
были свои жизненные ценности. Свинья, тридцать кур, коза или овца, корова, сорок
соток, погреб с закромами, большой кирпичный дом, плиткой выложенные дорожки. С
этого ты начинаешься как человек. Никакая уютная скромная мазанка и трехцветный
откормленный кот не заменят тебе скот и уважение в селе.
Бабка Травушка-не-расти жила вне этой
парадигмы. Дом ее кое-как был присобачен к земному шару, того и гляди любая
непогода сплюнет эту ненадежную геометрическую фигуру, будто нарисованную
криворуким школьником на уроке черчения.
Для нас, детей Старых Бабанов,
Травушка-не-расти была загадкой. Она нигде не работала, да и поздно в ее годы
уже было отдавать долг обществу. Не будучи привязанной ни к одной из социальных
пирамид, она не боялась никого из важных начальников села: ни председателя
колхоза, ни завклубом, ни главу сельсовета – и выдать что-нибудь развязное и
крылатое могла любому, кто случайно попадал под ее игривое настроение, как под
пулеметный огонь. Разговор, вернее, внезапная атака могла начаться хотя бы так:
– Товарищ Брежнев умер, а конца света
все нет. Пойдем в сельпо, помянем Леонида Ильича.
И если заносчивая мать семейства, у которой
скотный двор под завязочку, закатывала глаза: «Боже ж милосердный, уже с утра
харю залила», то на это она получала от Травушки:
– Мы, сильно пьющие, часов не наблюдаем.
Нам хоть на утренней зорьке выпить – и травушка не расти.
Вот так и вышло, что ее любимая фраза
стала прозвищем. Как ее звали, знала только работница почты, которая приносила
ей пенсию на дом. Но так как почтальонка была неопрятная толстозадая злюка, мать-одиночка, всем своим видом доказывающая, почему именно
одиночка, никому из детей не приходило в голову спросить у нее имя Травушки.
Мы, банда смешанного пола и возраста,
всегда искали ее у магазина. Потому что ее присутствие всегда будто делало
воздух свежее и ярче. Она носила с собой праздник, как носят женщины в сумочке
зеркальце. Только Травушка не прятала свой праздник, она щедро начисляла его
поровну всем, кого видела.
Она могла бы стать педагогом-новатором,
если бы захотела разобраться хоть в одной из методик. Если бы мы чаще ее
видели, то могли бы взять у нее путевку в жизнь, какой-нибудь важный урок. Мы ведь
автоматически принимали ее авторитет, и она могла бы привить нам что угодно, втюхать любую мудрость, жизненное правило, взрослый
толковый совет. Но она никогда нас не воспитывала. К тому же режим у бабки
Травушки был нетрадиционный. Весь ее жизненный цикл от восхода до отключки был недолог. Никто не видел Травушку-не-расти поздним
вечером.
Как-то я столкнулась с ней с утра, когда
коровы только-только окрасили в шоколадные пятна центральную улицу, бредя через
все село, как политически неактивная демонстрация, мимо доброго на лицо Ленина,
утепленного снизу бархатцами.
Я просто шла за хлебом, плелась
спросонья и почти уткнулась в ее коричневое платьице в оранжевый цветочек.
– Без мамы растешь?
Я тряхнула головой, как нервный конь,
издалека почуявший неладное. Потом кивнула, даже не
поняв сути вопроса.
– Я тоже без мамы расту.
В детстве трудно обратить внимание на
черты лица. Сейчас у меня стерлись из памяти почти все ее опознавательные
признаки. Вместо лица в голове какая-то голограмма со звуковыми помехами. Помню
только четкую линию тонких бровей.
– Ты Феди-киномеханика дочка? Кацапка? Не забывай русский язык. Я вот это их «трохы трэба» не перевариваю. Сорок
лет у них тут живу, и слышишь – не шокаю. Нарочно еще
говорю: «Что-что, повторите, пожалуйста. Налегаю на «ч», чтоб позлить. Ох, они
бесятся, особенно тетки.
Я не могу вспомнить ее лица, но голос,
глубокий, грудной, звучит сейчас у меня в голове. Там, откуда она приехала,
говорили на очень красивом русском наречии. Говорят, она приехала
чуть ли не из Москвы, во что уже никто не верил. Да мы и не были знакомы с
такими старыми людьми, которые бы подтвердили столичное происхождение Травушки.
Переехать из Москвы в Старые Бабаны все равно что покинуть
землю навсегда по программе переселения на Марс. Поэтому мы в такую версию и не
верили.
– Не верь им, они каждую курицу в жопу
целуют, потом достают свой огнемет и опаляют ей крылья. Даже если они тебя
накормят или поцелуют, готовься, скоро и твоя жопа запахнет паленым.
Бабка Травушка не носила платков.
Непростая задача – вспомнить, что она вообще носила. Я помню только ее волосы,
всегда чистые, кудрявые, прыгающие при любом порыве смеха. А смеялась она
часто. Если честно, я вообще не помню ее грустной.
Сколько ей было лет на тот момент? Дети
никогда не могут верно определить возраст взрослого.
Но сейчас мне кажется, что шестьдесят. И
тем удивительнее смотрелись эти ее озорные кудряшки наливного каштанового
цвета. Не думаю, что она их красила. Может, ровняла время от времени, легко
добиваясь классического каре с завитушками, прыгающими прямо на лицо.
Нам запрещали с ней общаться, а ее всем
селом осуждали за пьянство и ненавидели за точные попадания шуток прямо в цель.
Но, как гласило ее имя, ей-то на ее личную успеваемость в табеле по поведению и
прилежанию было плевать – и хоть травушка не расти.
Наш единственный день, проведенный
вместе, теперь я вспоминаю покадрово.
Вот мы здороваемся у магазина, вот она
заговорила про котят.
– Эта проститутка Фрося опять родила
пятерых. Помоги раздать, возьми Феде в кинобудку.
Я пошла
поглядеть на проституткин выводок – и дальше сплошные
стоп-кадры.
Кадр 1
Мы стоим у конца Старых
Бабанов, дальше только кукурузное поле, балка и ток. На границе миров зависла
давно не мазанная мазанка Травушки. Треснутая перекошенная
стена, кудрявая краска, когда-то бывшая голубой, пустившая свой дерматит по
окнам и двери. Почерневшая, бывшая когда-то золотистой крыша. Но в окне кокетливая занавесочка и цветок
неведомого происхождения.
Прохожу по чистенькому двору без всяких
следов навоза, живности и сытного ужина. На веревке психует
белье. Белое, чистое – кумушки, если бы дошли сюда, поставили бы Травушке пятерку
в личное женское дело.
Кадр 2
Чуть поклонившись образам (неужели
верующая? что-то не похоже), Травушка-не-расти вводит меня в хату слева от
сеней. При ближайшем рассмотрении образа оборачиваются, переформатируются в
слегка отретушированный портрет какой-то невероятной красавицы с открытым
добрым лицом. Она застыла, как положено перед нажатием кнопки фотоаппарата, но
чувствуется через время (стиль портрета свидетельствует о прошествии минимум тридцати
лет) и пространство (уж точно снимали не в Бабанах),
что красотка только что тряхнула кудрями, возможно,
даже звонко смеялась и только торжественность момента остановила это естественное
течение жизни.
Кадр 3
Мы склонились над почтовым ящиком,
устланным мохнатой тряпкой, в котором тревожная Фрося, лежа на боку, приподымая
голову, будто пересчитывает присосавшееся потомство. У меня никогда не было
котят. И мне немного противно от вида копошения у Фросиного
обвислого живота. Лысые крысёныши не имеют ничего общего
с теми представителями кошачьих, с которыми я водила
дружбу по всем Бабанам.
Кадр 4
Мы с Травушкой пьем воду. Еды нет ни
намека, я везде порыскала глазами. Ее диета работает. У бабушки Травушки
идеальное тело. Такое я видела у старшеклассницы Гриневой, когда два восьмых
класса и наш пятый объединили для урока физкультуры. Мы толпились в раздевалке,
было непривычно шумно и тесно. И тут Гринева сняла форму. И все стихло, будто
вымерло навсегда. Не знаю, как у других, а лично у меня прекратилась подача
кислорода в легкие. Было похоже, что и у других
девочек, особенно у младших, остановилось дыхание. Коллективно. Я много раз
завистливо думала, сколько же мужского дыхания остановила Гринева в своей
жизни.
У Травушки была белая кожа, покатые
плечи, тончайшая талия, которую я успела прощупать глазами сквозь выцветшую кремовую
комбинацию.
Травушка переоделась в более легкое
платье: на улице заметно потеплело.
Кадр 5
Травушка села напротив меня, и мы смотрим
в лицо друг другу, как соперники в шахматном поединке. Того и гляди кто-то
нажмет на кнопку, как показывают в репортажах с различных шахматных игр.
От близости ее лица у меня кружится
голова. Меня накрывает до покраснения ушей догадка – красавица на портрете и есть
она, моя шахматная королева. Я боюсь, я хочу уйти. Травушка смеется мне в лицо.
Моя память не зафиксировала никаких морщин.
Кадр 6
Мы прощаемся. Котята должны подрасти. Я
обещаю найти им за это время добрую семью, что в Бабанах
сродни поиску клада времен царской России – где-то зарыт, но попробуй откопать.
Женщины Бабанов были коллективно злые. Память сохранила только какие-то
обрывки: то меня держат за ухо – украла яблоки в чужом саду, то шпарят палкой
по спине – порвала платье однокласснице, то орут, как ротный на подъеме солдат:
ах ты ж, паршивка! – украла фотографию красивой незнакомой
женины из альбома в гостях. Думала, спрячу в дневник за обложку, буду время от
времени доставать и смотреть, представлять, что это моя мама.
Из последнего кадра мы выходим, держась
за руки. Это так непривычно. Я удивленно держу шероховатую руку Травушки. Она
подала мне ее на прощание. Никто в жизни еще не жал мне руку.
– До свидания, милый дружочек. Береги
свою душу, не пускай туда теток, они туда сразу запустят кур и гусей. У тебя
там красиво. Следи за порядком внутри. Внешнее очень скоро перестанет иметь
значение.
Эта сцена надолго выпала из моей памяти,
потому что тогда не имела никакого смысла и была набором взрослых фраз. А
выплыла Травушка со своим зашифрованным посланием только несколько лет назад. В
моей жизни был внешний и внутренний бардак. Я не находила в себе силы ни на
что, сидела на куче неразобранной одежды в съемной квартире. Мы сбежали с
детьми от дебошира-мужа без денег, без вещей, только
несколько теплых кофт на каждого. Плюс тапочки. Коты радостно валялись в каждом
углу просторного нового жилья. А я была в панике. Всюду хлам. Внутри бардак,
снаружи секонд-хенд. И вдруг среди всего этого хаоса из молочного тумана памяти
появились рука Травушки и ее звонкое: «Береги свою
душу. Главное – держи порядок внутри». Я протянула руку в ответ и получила мощную
дозу жизненных сил. Выпила кофе. Вырвала из дочкиного альбома по рисованию
чистый лист и составила десять пунктов плана-перехвата моей жизни. Внутри меня
был порядок.
Травушку-не-расти я больше не видела.
Через две недели у магазина в толпе
шумных женщин я выхватила страшную новость: «Травушка-не-расти сгорела от
водки». Я видела своими глазами, как водка горела в ложке тракториста дяди
Коли. Он пьяный был всегда добрый и любил показывать детям разные фокусы. Но
вот что водка может спалить целый дом с человеком, я не могла и представить.
Страшные картины преследовали меня. Я почти слышала треск огня, видела, как
плавится портрет на стене, а мать-героиня о четырех лапах пытается поочередно
вынести из огня натыкающихся на мебель котят. А Травушка
молча горит, начиная с волос, – и улыбается. Ведь внутри у нее порядок.
Уже будучи взрослой,
я поняла свою ошибку и узнала, как люди сгорают от водки. Я перечеркнула все
кошмары детства, носившиеся за мной вместе с полыхающей хохотушкой Травушкой, когда
осознала, что бабка просто допилась.
Следующим летом после смерти Травушки в Бабаны приехал красивый парень, заказал у дяди Коли трактор
и сровнял кособокое последнее бабкино пристанище с глинистой землей. Да и ровнять-то
почти ничего не надо было: дом почти валялся, ненадолго пережив хозяйку. Может,
он и держался-то с ней заодно.
Я переживала, а вдруг Фрося все еще жила
в доме, кормила котят мышами. И погибла геройски под бездушными гусеницами дяди
Коли. Но, сколько мы ни прислушивались, со двора неслись только старческие
стоны умирающего дома – никакого мяуканья.
Поговаривали, что красавчик, кстати кудрявый и улыбчивый, дальний родственник Травушки из
Умани. Вроде он собирался строить дом на месте Травушкиных
угодий. Но больше не появился в Бабанах ни разу.
Через лето весь двор зарос плотной
высокой травой, ровной – травинка к травинке, будто кто ночами приходил и ровнял.
В этой траве мы любили играть и прятаться.
Я вспоминала, как хозяйка травы
говорила: «Мы, алкаши, живем мало, но сочно. Я вот стою у магазина и могу
умереть прямо сейчас. Но как мне хорошо здесь стоять. Такое солнце и этот радостный
матюкальник на столбе. Как тут не выпить».
Трава во дворе росла вместе с нами еще
лет пять. Мы часто укрывались там от наказания. Никому и в голову не приходило,
что во дворе у Травушки-не-расти выросло столько травушки, что она могла
упрятать целую банду свободно шатающихся детей, тунеядцев
по возрасту и философии. Внутри травушки всегда было хорошо, там всегда был
порядок. Как она и обещала.