Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2017
Вячеслав
Харченко родился в 1971 году в Краснодарском крае, окончил
мехмат МГУ. Проза и стихи публикуются в журналах «Октябрь», «Знамя», «Волга» и
других. Лауреат Международного Волошинского конкурса
(2007). Автор трех книг повестей и рассказов. Живет в Москве.
СЕРБ
Черноволосый
гигант, балканец, часто стоял с нами у входа. Статный
серб, широкоплечий, как бетономешалка, с овальным лицом и двухдневной щетиной
на подбородке, сошедший с хипстерских фотографий
мужчина-модель.
Его бы и не
заметил никто, но программисты, дворники, электрики, монтажники одевались как бог на душу положит или ходили в стандартной джинсе: китайский ширпотреб, кроссовки, бейсболки, майки
«Спасибо деду за Победу!», а он словно вышел из французского кино: бренд на
бренде.
И это была не
просто элитная одежда. Он носил ее так, как носят женщины. Если вязаная
спортивная шапочка, то по последней моде, закинутая чуть назад, словно гном из
норы вылез. Если куртка, то приталенная на пояснице и расширенная в плечах,
подчеркивающая его молодцеватую фигуру, расстегнутая на волосатой груди. Если
ботинки, то кожаные, скрипящие, до колена, перешнурованные и перетянутые, как у
балерины Большого театра.
Я часто думал,
что он здесь делает, а потом понял: рядом фитнес-центр, приходит поддерживать
спортивную форму.
Один
раз заметил его выходящим из качалки: серб забыл снять бахилы, я ему указал, он
улыбнулся, представился Йованом. Попросил сигаретку. Протягиваю податливый вонючий дешевый «Бонд», спрашиваю:
– Зачем ходишь в
фитнес, если куришь?
– Не могу
отвыкнуть. – Акцент почти не заметен.
– Воевал, что
ли?
– Нет, бежал. –
Он выпустил колечками дым вертикально вверх и посмотрел мне в глаза. Дым
расширяющейся воронкой устремился к бетонному козырьку, к мрачной, угрожающей
вывеске, на которой золотым по черному было написано «Главк». От едкого и
мучительного запаха вспорхнул голубь и сделал над нами круг. Глаза у Йована коричневые или черные, но смотреть в них почему-то
не хотелось, я отвел взгляд и вдруг заметил его беспокойство.
Чуть вдалеке из
подворотни вынырнула шикарная блестящая машина бизнес-класса, и Йован
судорожно выкинул недокуренную сигарету на асфальт, даже не затушив ее носком
дорогого ботинка. Машина ехала достаточно быстро, но возле нас неожиданно
притормозила. Бесшумно и неосязаемо открылась передняя дверца, и из нее, как
артист под софиты, выплыла еще не старая, но, скорее, молодящаяся женщина,
притягательность которой обеспечивали не природные факторы, а мощь
экономических империй по производству и поддержанию красоты. Одета она была не
модно, а классически: норковая шуба в пол, итальянские сапоги, шерстяной
костюм.
Она сначала
оглядела меня, потом перевела взгляд на серба:
– Йован, садись! – и улыбнулась.
Серб примостился
на заднем сиденье, машина отъехала.
Я их потом не
раз и не два вместе видел. Все происходило как в первый раз. Йован выходил из фитнес-центра
и ждал ее на улице, а женщина приезжала и усаживала серба на заднее сиденье,
как пятилетнего ребенка.
Однажды я шел в
пятницу с работы, смотрю: Йован сидит на бульваре,
перебирает в руках свою смешную шапочку. Не забрали его, что ли? Я даже
удивился: такой неожиданный случай. Серб меня тоже заметил и спросил:
– Может, пива
выпьем?
Думаю: «Успею ли
Павлика из садика забрать?», а сам рассматриваю его, как попугая. Эту куртку
странную, эту манеру одеваться чижиком, эти руки холеные, утонченные, никогда
молотка или отвертки не державшие, эти глаза черные, измученные
– Тут «Теремок»
недалеко. Можно разливное купить, и менты не гоняют.
Пошли, сели. В
«Теремке» хорошо, блины на закуску дешевые, а в последнее время стали и
пельмени продавать «Столичные», такие же, как в юности, серые и пластмассовые.
Молча выпили по первой, по сторонам даже не смотрели, а
чего смотреть, люди забегают, едят, копаются в интернете.
– Албанца
встретил, – нарушил молчание Йован.
– Какого
албанца?
– Я в него в
Приштине стрелял, когда погромы начались.
– Промазал? – На
часы посматриваю, к Павлику бы успеть.
– Промазал,
долго жалел. – Серб сделал глубокий глоток и задумался. – А тут иду к Покровке,
он мне навстречу. Думаю, сейчас вмажу, а он «Караван» Дюка
Эллингтона слушает – моя любимая музыка… Оказывается, они любят то же, что и мы! Встал и смотрю, не
двигаюсь, а он меня не узнал, прошел мимо.
Неожиданно Йован мне стал интересен. Не то чтобы я раньше сидел с ним
только за компанию, но где моя жизнь, а где его. Иногда встанешь утром и
думаешь: куда и зачем я иду, что сегодня буду делать и почему
дни летят въедливыми мошками? Хорошо, что внука дают забирать из садика,
а так придешь домой и лежишь, даже телевизор лень включать, один фон.
– А женщина эта
что?
– Алла
Геннадьевна?
Меня рассмешило,
что Йован назвал женщину по имени-отчеству. Серб
заказал еще по «Туборгу», мы продолжили беседу.
– Мне Приштина
снится. Хочется домой.
– Там же албанцы
всё давят, как вы их когда-то.
– Не зарежут же,
не до конца жизни под Аллой сидеть.
За окном
стемнело. По Чистопрудному бульвару проносились остроносые и голодные
автомобили, утробно дребезжащие трамваи в предчувствии двух выходных развозили
радостных людей по домам. Шел медленный жирный февральский снег.
Павлика я
забирал одним из последних – от невестки влетит. Внук вложил свою маленькую
пятилетнюю ладошку в мой серый потрескавшийся кулак, мы медленно шли по
Волжскому бульвару. Я рассказывал ему небылицы про Рюрика, князя славянского, и
радостно улыбался. Мне казалось, что жизнь – это просто тупая ленивая река без
конца и начала, можно идти в любую сторону, какая, в принципе, разница?
В МАШИНЕ
За окном идет
дождь, я сижу за рулем и не выхожу из машины. Я подъехал к дому два часа назад.
Из динамика автомагнитолы играет Арво
Пярт. Тягучая и бессмысленная музыка. Можно закрыть
глаза и расслабиться. Паришь как птица. Хорошо быть птицей, но даже птицы
улетают на юг.
Я выхожу из
машины не раньше одиннадцати вечера, когда дети уже спят. Иногда мне везет, и к
одиннадцати часам ложится спать и жена Соня, но в последнее время она
засиживается, ждет, когда я вернусь. Зачем Соня это делает, я не знаю. Я люблю
рано вставать на работу и поздно приезжать с работы, чтобы меня никто не видел.
Я всегда паркую машину на противоположной стороне дома, пусть думают, что я еще
еду.
Тяжелее всего
бывает в выходные, когда невозможно уехать на работу, но даже в выходные мне
удается встать в пять утра и уйти рыбачить на пруд. Пруд расположен возле
метро, вдоль пруда идет трасса. Тяжелые груженые фуры тянут прямоугольную
поклажу. Неприятно бывает зимой, приходится ставить на лед палатку и разводить
примус, чтобы избавиться от густого и липкого холода.
Летом я тоже
сижу в машине. Во дворе нас человек пять, которые вечером сидят в машинах. Мы
немного знаем друг друга и иногда здороваемся или перемигиваемся фарами. Соня
не курит, поэтому я, когда сижу в машине, тоже не курю, чтобы въедливый запах
табачного дыма не пропитал салон «логана».
Когда солнце
садится, на западе двор окрашивается бледно-розовой краской. Сквозь тонкую
резьбу листьев едва пробиваются тонкие лучики света, и
кажется, что через десять минут жизнь на планете Земля закончится, наступит
абсолютная и неизбежная темень, от которой невозможно избавиться. Но посреди
сумерек зажигаются фонари. Их грациозные лебединые шеи с фарфоровыми блестящими
глазами окружают детскую площадку.
По вечерам дети
играют в футбол. Укромное и узенькое поле обнесено металлической сеткой, и
когда мяч взлетает высоко вверх, то зависает над полем в темноте
и никто из детей не знает, в каком месте площадки он опустится на землю.
Один раз мяч
перелетел через ограждение и ударился о капот, закатился под колеса, но я
ничего не сделал. Я как сидел, так и сидел. Слушал «Пинк
Флойд». Дети долго искали, но как-то достали мяч и
побежали дальше играть в футбол.
Я не люблю
алкоголь. Бабки, которые сидят на лавках у подъездов, думают, что я просто пью,
но это не так. Смешно запираться в машине, чтобы выпить пива. Для этого проще
сходить в сауну. У нас в подвале магазина «Всё по тридцать восемь» находится
сауна. Отдельный вход. Зимой всегда видно, есть там кто или нет. Если
припорошенная снежком дорожка утоптана, значит, кто-то парится внутри.
По вечерам много
собак. Они тянут на поводках своих хозяев в разные стороны, и мне становится
неудобно за хозяев, потому что их питомцы то и дело справляют большую и малую
нужду, словно в этом и есть их настоящее предназначение. Если бы у меня не были
закрыты окна в машине, то я бы что-нибудь просвистел им.
Идет дождь.
Кто-то стучит в стекло. Это Соня. Она всегда приходит без пятнадцати
одиннадцать. Говорит:
– Андрей, пойдем
домой, сколько можно?
– Сейчас, –
отвечаю, – сейчас. Мне осталось совсем немного.
CТЕНА
Когда это началось?
А бог его знает. Наверное, это был тихий
душевный вечер. Но, скорее всего, это был день, потому что иначе Павлик эту
злосчастную бейсболку на голове Андрея не разглядел бы. Этот головной убор он
подарил Хрусталёвой. А теперь он красовался на макушке Слепцова.
Слепцов, стоящий у стального
байка, достал из-за пазухи мятый платок, вытер нос и зачем-то сказал:
– Весна.
– Весна, – повторил Павлик.
В марте всегда хочется счастья. Счастье
– это услужливый метроном, отсчитывающий деления направо и налево кому угодно,
только и следи, чтобы уловить момент.
Павлик не обратил на это событие
внимания, но иногда, когда наступала ночь или Хрусталёва засыпала на диване в
гостиной, он склонялся над ее веснушчатым лицом и думал, что что-то ему стало
мешать. Какая-то странная и необъяснимая особенность появилась в его крепком организме и теперь не дает покоя, как бесконтрольно
плодящиеся тараканы. Вроде и избавиться от них надо, но ничего не получается.
Не помогают ни новомодные китайские средства, ни вековые дедовские способы.
Однажды Павлик приболел.
Ему еще хватило сил спуститься к воде и накормить Примуса и Герду, но потом прошиб пот, подогнулись ноги и он прилег на кровать, не
поехав с Хрусталёвой на работу. Она сама завела джип, сама вывела машину на
трассу и сама отвезла Оленьку в садик.
Павлик грузно лежал на кровати и тупо
переключал каналы телевизора. Кругом шел позор. Ненужная и бессмысленная речь
ток-шоу, полная крика и ругани, с трудом проникала в его отяжелевшую отемпературенную голову, и Павлику стало казаться, что на
телевидение проникли какие-то тролли, и даже детский канал «Карусель» не может
передать ему так необходимую радость и любовь.
Павлик выключил черный ящик и полез в
компьютер. Хрусталёва забыла свернуть социальную сеть, и ему раскрылась
загадочная переписка с незнакомцем-удавом (на юзерпике
красовалась змея), в которой Хрусталёва сообщала, что пес заболел.
«Что с Примусом?» – подумал Павлик.
Потом Хрусталёва еще что-то сообщала про
пса, и Павлик даже встал и в ознобе побрел во двор до собачьей будки, но
Примус, звонко лая и повизгивая, выскочил из конуры и уткнулся мокрым носом ему
в колени.
– Лежи, мальчик, лежи, – сказал Павлик,
почесал собаку за ушами и вернулся в дом.
Потом он опять полез в компьютер, но,
будучи человеком в общем-то компьютерно безграмотным,
неудачно свернул окно, и вся переписка закрылась и больше не отображалась на
экране. Он только помнил, что удав забавно и мило улыбался Хрусталёвой.
Вечером Хрусталёва задержалась почти на
три часа.
Павлик посадил Оленьку к себе на
коленки, потенькал, поводил рукою по волнистым
невесомым волосам, потрогал губами мочки ее ушей, а потом неожиданно спросил
Хрусталёву:
– Кто такой удав?
Она подняла на мужа прозрачные сероватые
глаза и ласково улыбнулась:
– Удав – это африканская змея, – и ушла
принимать душ.
За стеклянной стеной таунхауса пошел
дождь. В апреле дожди не редкость, но в средней полосе в это время обычно идет
снег, а здесь хлынул щедрый ливень. Стрелы слез покрыли прозрачную слюду, но
вдруг поток стих и со всех сторон запели лесные птицы. Им уже давно хотелось
света и тепла, до него оставалось совсем немного, но именно последние дни самые
тяжелые.
Летом в дом заявился
тесть. У него, Хрусталёвой и Павлика был совместный бизнес. Тесть, непревзойденный
рассказчик, блестел красной лысиной и сообщал новые анекдоты, которые черпал из
интернета.
Павлик с тестем чувствовал себя
нехорошо. Казалось, что из-за зависимости от Игоря Платоновича он живет в долг,
поэтому приходилось терпеть эти белые искрящиеся импланты, холеные женские ручки, шикарный итальянский
костюм и быструю неотчетливую речь.
– Выпьем за соучастие! – кричал тесть и
повыше поднимал рюмку с двенадцатилетним виски.
После выпивки, закуски и сауны Игорь
Платонович предложил новую бизнес-идею о проникновении
компании в город Сочи, где у него в администрации служил сокурсник.
– Гип-гип ура! – вращал глазами тесть, а
Павлику хотелось тишины и одиночества, потому что именно этого он был лишен уже
давно, лет пять своего нужного брака.
Поэтому, когда пошло обсуждение, он
легко согласился с Хрусталёвой, что в Сочи поедет она, хотя ему, конечно, тоже
хотелось увидеть Черное море и окунуться в нежную волну, понаблюдать за
альбатросами и покормить чаек.
Когда Хрусталёва уехала, Павлик немного
загрустил.
Он хорошо помнил, как жена, собирая в
пузатый кожаный чемодан вечерние платья, синтетические купальники, трогательные
туфельки, белые панамки и откровенные маечки, посмотрев ему в глаза,
произнесла:
– Женщина имеет право на выбор, и если
она выбрала, то это не предательство.
Гнетущее слово «предательство» слюной
засело у Павлика во рту и не давало уснуть.
По ночам Павлик стал вставать и выходить
во двор, чтобы покурить (он начал курить). Синеватый дымок сверлил небо, и
казалось, что жизнь нудна и бесконечна, к тому же куда-то запропастился
Слепцов. Никак не удавалось дозвониться до него, хотя именно сейчас он был
нужен, с его буддистскими штучками.
Павлику верилось, что если позвать друга
и выпить с ним немного пива или сухого испанского вина, то все наладится и эта
душившая его боль пройдет, как ветрянка.
Андрей появился, когда уже приехала
Хрусталёва, и они пересеклись в центре, на Сенной
зашли в пивную и заказали по «Туборгу».
Если честно, то Павлик никогда не
понимал Слепцова. Ему казалось, что в жизни Слепцова нет отчетливого стремления. Эта кожа, этот байк, эти фенечки
буддистские казались защитной реакцией слабого организма, неспособного вести
правильный (как Павлик это понимал) образ жизни.
Иногда Павлик чувствовал, что Слепцов
чувствует его покровительственное настроение и, наверное, готов спорить и
протестовать, но из-за лени делать это не может или не хочет.
В свои тридцать восемь Слепцов не был
женат и не имел детей, скрипел на должности младшего инженера в «Ленэнерго» и
был полностью доволен жизнью.
– Смотри, где я был! – Андрей показал на
айфоне цветные едкие фотографии отеля «Наобум» с
пальмами и жалюзи.
Солнце заливало все вокруг, бегали
детишки, жизнерадостные дельфины на заднем плане чертили морской горизонт.
Павлик зачем-то всматривался в эти сладкие и манящие снимки, как арктический
полярник глядит на приближающийся вертолет с ценным грузом с Большой земли. Все
это время Павлику хотелось что-то рассказать Андрею, но он никак не мог
сформулировать, что хочет высказать. Когда же он понял и ощутил, что хочет
произнести, Андрей засобирался и они расстались.
Дома Павлик сел на диван и уставился в
стеклянную стену. Над Финским заливом, расправив крылья, парила остроклювая
чайка, и иногда казалось, что сейчас она упадет за мелкой рыбешкой в зыбкую
воду и уже не вынырнет, но нет, птица выскакивала пенопластом и победоносно
взмывала вверх, как штандарт на боевом корабле.
Ничего бы не произошло, если бы
Хрусталёва промолчала. Она сварила кофе и расположилась рядом в широком
плетеном кресле, рассматривая серую рябь. Потом перевела взгляд на Павлика и
произнесла:
– Знаешь, как назывался отель в Сочи?
«Наобум», – и рассмеялась.
Но Павлик ничего ей не ответил, он
просто подошел к Хрусталёвой, обнял ее голову, поцеловал в лоб и кулаком ударил
в стеклянную стену. Мне до сих пор непонятно, как рухнула стеклянная стена, но
она развалилась, будто от выстрела, словно и не было ее.
На сработавшую сигнализацию приехали
полицейские, вызвали Хрусталёвой «скорую помощь», а Павлика зачем-то забрали в
участок.
Я бывал в СИЗО и
заходил к Павлику в камеру. Он сидел, серый, на нарах,
облокотившись о стену, и смотрел в потолок. По потолку ползала глазастая муха.