Повесть
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2017
Илья Бояшов родился в 1961 году в Ленинграде. Окончил
исторический факультет педагогического института им. Герцена. Долгое время преподавал в
Нахимовском военно-морском училище. Автор десяти книг. По повести «Танкист, или
Белый тигр» в 2012 году режиссером Кареном Шахназаровым был снят фильм.
Своему
отцу посвящаю
Какое мне дело
До вас до всех?
А вам до меня!
Песенка Бена из
кинофильма «Последний дюйм»
I
Если вы не знаете, что такое портулан,
постараюсь объяснить: это… Впрочем, не стоит забегать вперед. Поначалу
расскажу о Слушателе. Конечно же, прежде всего хочется поведать вам о моем
знакомом, и поведать весьма основательно: так вот, он не был красавчиком.
Представьте себе лоб в настоящих лунных кратерах (следы от выдавленных прыщей),
близко посаженные к переносице глазки, которые принято называть поросячьими, и
самые что ни на есть стандартные уши. Слушатель имел средней величины раковины
с обыкновенными мочками, козелками и противокозелками.
Правда, на задней стороне левого уха присутствовал дарвинов бугорок, но в
остальном ничего особенного: его банальные aures нельзя было даже сравнивать с
великолепными, просвечивающими на солнечном свете, словно кусочки нежнейшей
ветчины, оттопыренными лопухами чистопородных англичан. Кстати, о породе: отец
и мать этого странного человека были обыкновенными алкоголиками. Тем
удивительнее оказались поистине сверхчеловеческие способности Слушателя к
математике, подозреваю, не раз наводившие педагогов на мысль о сделке их
ученика с дьяволом.
Волею судеб с 1976-го по 1986 годы мы сидели
за одной партой в школе старинного городка, прозябающего на берегах дремотной,
затянутой ряской реки. Из окон музыкального кабинета нашей альма-матер одним взглядом можно было охватить все его скверы,
бараки и дымящие фабрики. Бедный, несчастный Вейск,
заповедник казарм и рюмочных! Своим расплывшимся по улицам, словно лава,
доисторическим асфальтом, рассыпающимися домами и заколоченным на радость
чертям всех мастей собором, от одного вида которого непременно получил бы инфаркт
любой реставратор, он вопиял о невозможности построения коммунизма в одной
отдельно взятой стране – правда, местная власть имела на этот счет совершенно
иное мнение.
Обозначу скупыми мазками дряхлый парк, в
котором буйствовала сирень, и облупленный бюст Тургенева на единственной
парковой аллее. Главная площадь – место сбора рабочих колонн и гарнизонных
батальонов во время государственных праздников – милосердно развела по сторонам
дышащий на ладан дом престарелых и горком партии – уютное большевистское гнездо
в трехэтажном особняке. В центре площади попирал мраморный постамент
несоразмерно короткими ногами чугунный Ленин – причина вдохновения нашей
учительницы пения, древней, как и река, шарообразной скрипачки. На своих уроках
эта целеустремленная дама постоянно и без зазрения совести использовала
инструмент, от одного вида которого у многих начинали ныть зубы. Всякий раз наши
мучения начинались с одного и того же ритуала: скрипачка осторожно вытаскивала
из футляра, замки которого по-лакейски услужливо
щелкали, деревянную, отливающую лаком коробочку, укладывала драгоценность на
учительский стол, заставляя класс вздрагивать в предвкушении зубной боли, и
следом с не меньшим материнским чувством доставала смычок. В кармане кофты мучительницы
неизменно находился камертон; она отдавала его какому-нибудь ботану, тут же невольный помощник по ее просьбе услужливо будил
металлическую загогулину. Прижав ко всем трем своим подбородкам лакированное
сокровище и поймав «ля» второй струной, училка ловко
настраивала на слух по чистым квинтам остальные струны, извлекала несколько
флажолетов и, наконец, царственно кивала.
С первой парты я мог разглядеть всё:
аппликатуру, позиции, подушечки указательного, среднего, безымянного и мизинца.
До сих пор не понимаю, как это трясущееся желе своими пухлыми пальчиками могло
производить столь тонкие звуки, однако песня про Ленина сопровождалась
скрипичным визгом от начала и до конца:
Он пришё-о-о-ол с весенним цветом,
В но-о-очь морозную ушел…
Все началось с чертовой скрипки:
четвертый класс, октябрь, всё те же виды за окнами: фабрики, трубы, бараки,
желтое озерцо тургеневского парка и несуразный памятник. Скрипка сопровождала
наш жалкий хор, подобно беспощадному конвоиру. После очередного испытания
детских глоток (каждая фальшь замечалась, подвергалась разбору, за анализом
следовало неизбежное: «А теперь с первого куплета – повторить») скрипачка «на
минуточку» вышла. Впрочем, нет – величаво вынесла из класса свое колышущееся
тело. Соучастница пыток – чудо с барочным завитком и царапиной в верхней части
грифа, которую не задрапировала даже повторно нанесенная лакировка, само
воплощение хрупкости и изящества – осталась лежать на столе. Скрипка словно
издевалась над нами, выставляя напоказ свою беззащитность. Однако никто из
собравшегося в кабинете сброда, включая самых отчаянных, пока сопрано
учительницы пения в школьном коридоре за полуоткрытой дверью перемежалось с
контральто завучихи, не смел и приблизиться к ней.
Никто, кроме моего соседа по парте. Каким-то удивительным, сверхбыстрым образом
переместившись к столу, наглец приложил ухо к эфе верхней деки и царапнул пальцем
по струнам. Откликнулось мгновенно стихнувшее «ре», не замеченное в коридоре,
где сопрано и контральто продолжали составлять несколько возбужденный дуэт.
Операция повторилась теперь уже с «соль» малой октавы. Извлекая одинокие звуки,
мой сосед вел себя словно дикарь, блаженно припечатывая ухо к корпусу, – только
что слюна не стекала. Каждое вырвавшееся «соль», «ре», «ля» вызывало в нем
приступы тихого, присущего сумасшедшим восторга, убедительно доказывающего: и
школы, и прозябавших в классе собратьев по несчастью да и всего Вейска со всеми его пивными для экспериментатора более не
существует. Пожалуй, впервые тогда я и заметил в нем особенность, которая
исключительно раздражала впоследствии. Как только раздавались интересующие
Слушателя звуки (неважно, прислушивался ли он к концерту Генделя или к реву
простонародной гармоники), этот инопланетянин моментально абстрагировался от
собеседника и вытягивался в струнку, всматриваясь в возникающее перед его
взором нечто. Он не только терял всякую нить разговора – мы, стоящие рядом,
вообще переставали для него существовать, растворялись, отодвигались в иное
пространство. По его физиономии расплывался поистине наркотический транс. Что
он там разглядывал перед собой? В какие райские долины мгновенно перемещался?
Не знаю, не ведаю, не могу вам ответить…
Что касается скрипки, случилось вот что:
один из классных бузотеров, откровенный подонок,
подкравшись к Слушателю, в очередной раз приложившему «раковину» к источнику
музыки, с завидной профессиональностью уличного бойца сгреб в свой кулак его
короткий чуб и со всей бесшабашной силой треснул головой этого идиота о струнодержатель. Левое ухо Слушателя с запомнившимся
мне на всю жизнь хлюпнувшим звуком впечаталось в
инструмент; верхняя дека хрустнула; щелкнула подставка; дуэт в коридоре затих.
Секунда – бузотер как ни в чем не бывало оказался за партой, над которой он
перед этим столь вдохновенно трудился, выпиливая перочинным ножом очередную
зарубку. Влетевший в кабинет воздушный шар наполнился гневом праведным. Однако
внимание класса было обращено отнюдь не на даму. Ухо лузера
на глазах присутствующих увеличивалось в размерах, подобно раскрывающемуся
мясистому тропическому цветку, – зрелище поистине завораживало.
Итак, скрипка была выведена из строя.
Наша радость не поддавалась описанию. Разумеется, никто и слова не пикнул в
защиту Слушателя на следствии, затеянном язвенницей-директрисой, безутешной
скрипачкой и учителем физкультуры, всеми способами стремящимся к алкоголизму.
Попытки «тройки» добиться от нас правды изначально обрекались на провал: нож в
кармане классного негодяя являлся отличным аргументом для закупорки истины. Сам
обвиняемый предстал перед судьями не менее конченым трусом. Явившийся на
процесс его отец, заплетающийся и ногами, и языком, настолько впечатлил
педагогов, что вопрос о компенсации тут же отпал.
Из разбирательств вытанцовывался
единственный вывод: прогремевший по всем областным математическим олимпиадам
местный Гаусс, виртуозностью своего ума вводящий нашего математика в какое-то
подобострастное оцепенение, на уроке пения добровольно, в здравом уме и памяти
сам хлопнулся о скрипку головой, желая проверить прочность обечаек.
Единственный отголосок этого происшествия – прилепившееся к Слушателю прозвище
Большое Ухо, с коим он и влачил свое дальнейшее существование.
II
Еще одна вспышка памяти: наше с ним
участие в одном из самых ненавидимых школьниками мероприятий – культпоходе в вейский Драматический.
Театр городка (дорические колонны, протекающая
крыша, гипсовая Мельпомена в фойе) являлся традиционным пристанищем целого
сонма несостоявшихся Мейерхольдов. Гении прибывали
сюда из волшебного далека, и каждый обязательно прихватывал с собой портфель с
ворохом грандиозных планов. Однако в отличие от местных скоморохов, мужчин
далеко за пятьдесят (пористые физиономии вейских
актеров постоянно мелькали то на детских утренниках, то в привокзальном
буфете), а также их подруг по цеху, от отчаяния готовых вцепиться в любого мужчину
и в любую роль, заезжие режиссеры отличались маниакальной тягой к смене мест,
исчезая с такой же очаровательной легкостью. Всякий раз они оставляли после
себя гигантские декорации из картона, фанеры, досок, железа и кумача, перемещаемые
поначалу в коридор позади зала, а после во двор – на радость сборщикам тряпья,
макулатуры и металлолома. Впрочем, Москва насылала на Вейск
не только разболтанных самородков, посещали город и симфонические оркестры.
Высаживающиеся время от времени на вокзале десанты столичных джентльменов (за
ними на перроне обязательно вырастала целая гора из футляров и чемоданов) одним
своим появлением прогоняли скуку персонала фешенебельной вейской
гостиницы «Баррикада». Вечерами эти посланцы небес в манишках и фраках, похожие
на рассевшихся по стульям пингвинов, с помощью Чайковского или Малера
заставляли дрожать драмтеатральные стекла.
Заглядывали к нам и одинокие гитаристы, и мастера черных и белых клавиш. В
случае прибытия последних выкатывался из угла сцены Драматического потрясающий
палисандровый «Шрёдер». Чудо-рояль оказался в Вейске
благодаря безалаберности революционных комитетов, которые распределяли в
двадцатых годах подобные жемчужины по театрам и Домам культуры как бог на душу
положит. Местные краеведы, творцы неизбежных мифов, не позволяли аборигенам
даже усомниться в закрепившейся за инструментом легенде, будто им некогда
владела Матильда Кшесинская.
В тот краткий зимний день программа
вещала о Шопене и Рахманинове; рояль попрощался с чехлом; желторотые птенцы,
занимающие кресла с энергией гуннов, разбавлены были кучкой полупомешанных
меломанок-старух в шляпках-тазиках, которые еще помнили 1812 год. О
неуверенности пианиста свидетельствовало слишком уж сосредоточенное лицо –
подобные физиономии бывают у сдающих экзамен зубрил – и сорвавшаяся попытка стаккато начать шопеновский
Полонез № 6 ля-бемоль мажор. Основательно треснув по клавиатуре безотказного
«Шрёдера» сухими ломкими пальцами, гастролер сразу же отдернул их, словно испугавшись
исторических клавиш. Пальцы маэстро вынуждены были вновь начать свой бег.
Впрочем, его конфуз подавляющее большинство сосунков, занятое болтовней,
сморканием и разжевыванием бумаги для последующей стрельбы из трубочек,
пропустило с великодушной рассеянностью. Нельзя сказать, что школяров не пытались
настроить на музыку: сопроводительница бурсы, разбитная тридцатилетняя Мэри Поппинс, чем-то неуловимо похожая на разнаряженную
цокающую лошадку, орала до момента появления маэстро на сцене. Этой дамочке,
которая, потратив по дороге внушительную порцию своих нервных клеток, в
очередной раз доставила нас до зала, долгое время удавалось прикрываться должностью
завуча по внеклассной работе. О ее способности находить себе кавалеров даже во
время невинных школьных походов на утренники в сарай, называемый кинотеатром
«Заря», не ведало, пожалуй, только начальство, поэтому мы не сомневались, чем
все закончится. Предчувствия не обманули – в конце концов завучиха
затерялась во вселенной театральных гримерок с
одинаковой надписью на дверях «Посторонним вход запрещен» (подобные ей воспитатели
всегда оставляли нас «на минуточку», а затем хватались за голову). Результатом
ее отсутствия явилось бегство от мазурок и вальсов подавляющей массы пришедших.
Фойе мгновенно заполнилось любителями газированной воды, которой не спеша
делились два почтенных автомата. Оккупировавшие кафе школьные платьица и костюмчики
за каких-нибудь пять минут подняли выручку продавщицы до гималайских высот. В
зале, в котором уже скорбно зазвучал Рахманинов, кроме меломанок прятался в
кресле всего лишь один человечек, но его отсутствия в очереди за мороженым
никто и не заметил.
Перед тем как выскользнуть за
большинством, я бросил взгляд на оставшихся. Электрический свет (на подобных
концертах всегда торжествуют мириады ламп), как и следовало ожидать, был
беспощаден к шляпкам с торчащими из атласных роз нитками, морщинам на столетних
шеях, восковым мочкам, стоически выдерживающим тяжесть серег, и завиткам
старушечьих волос, свисавшим подобно белым синтетическим нитям.
Посреди этой завороженной Рахманиновым
дряхлости, которая внимала Прелюдии № 10, соч. 32 си минор с дрожанием челюстей
и постоянным мельканием подносимых к глазам скомканных носовых платочков,
оказался Большое Ухо. Он переместился уже почти к самой сцене. Задрав голову
(воротник рубашки свидетельствовал об отсутствии в его доме даже самого
ничтожного куска мыла), Слушатель сидел, как поросенок под дубом. К его лицу
намертво приклеилось то самое выражение идиотского
восторга, которое я имел счастье наблюдать годом ранее в истории со скрипкой.
Он чуть ли не пускал пузыри. За стеной, в театральном кафе и возле автоматов с
газировкой, не просто резвилась – тотально торжествовала «младая», полная иных
звуков, красок и впечатлений жизнь. Здесь же, щурясь от света люстр, словно от
направляемых прямо в глаза ламп следователей, кухаркин сын всем существом
приник к не перестающему разливать
скорбь роялю. Весьма странной выглядела эта оставшаяся в зале компания –
представитель вейской черни, зачатый в окраинном
бараке, и готовые описаться от восторга, словно спаниели при виде хозяина,
доисторические интеллигентки (о происхождении старух свидетельствовала их
гренадерская осанка, жемчуг в ушах, перешептывание nous avons admirablement
passé le temps или Je le
trouve superbe и
влажные взгляды, устремленные сквозь рояль, пианиста, очередную неразобранную декорацию, партийный лозунг за нею в какие-то
невообразимые, полные облаков с туманами, дали).
III
Бог с ним, с культпоходом! В классе
седьмом я столкнулся со Слушателем на улице. Именно с подобной неожиданностью
влетаешь в бешено мчащегося велосипедиста или попадаешь на зуб разъяренной
собаке, когда, ни о чем не подозревая, в самом прекрасном настроении и
замечательном самочувствии сворачиваешь за угол. Сразу замечу: я никоим образом
не желал общаться с Большим Ухом вне школы и тем более с ним приятельствовать. Ничто не связывало меня с чудаком,
который жил своей обособленной, исключительно странной жизнью, игнорируя все
уроки, кроме уроков алгебры, и отрешаясь от мира при первых же звуках гарнизонной
трубы. Я просто-напросто влетел в него. Теплым сентябрьским деньком, когда в
садах то и дело шлепались о землю яблоки, а на вейском
рынке ордами ползали по спелым плодам в стельку пьяные от подгнивающих груш и
забродившего арбузного сока осы, траектория моего движения по центральной
улице, именуемой у нас проспектом (все тот же чередующийся с миргородскими
лужами лавообразный асфальт; дома, стены которых
словно избороздило когтями пакостное чудовище; осыпавшаяся от его мифических
когтей штукатурка; старые липы; ворохи листьев, которые так весело поддевать
ботинком; отпущенные в город солдаты, все, как один, лопоухие и нелепые в своей
парадной форме; обыватели, снующие там и сям), пересеклась с еще одной
траекторией. Слушатель прижимал к себе некий завернутый в газету плоский
предмет – как мне показалось вначале, небольшой лист фанеры. Вне всякого
сомнения, я явился для Большого Уха нежданным подарком – его радость полыхнула
порохом; он ухватился за соломинку, моментально что-то просчитав в своей
голове.
– Послушай, – сказал он в упор
(вообще-то подобным образом в упор стреляют, а не говорят), – послушай, дома у
тебя есть проигрыватель.
Да, дома у меня был проигрыватель –
настоящий волшебный ящик с чудесными проводками и лампами внутри. О, радиола
«Дайна»! Дивная «Дайна»! Божественная «Дайна»! С каким волнением еще малолеткой
я подбирался к ней. С каким восторгом до нее дотрагивался. Когда я поворачивал
ручку громкости всего лишь до четверти мощности, динамики радиолы начинали
дышать с такой силой, что ходила ходуном сетка, закрывающая их круглые темные
рты. В «Дайне» роились станции и обитали разноязыкие голоса. Она создавала все
эти переливающиеся, потрескивающие «волны». Из нее по утрам трубила ненавистная
«Пионерская зорька», и под государственный гимн из нее моя семья укладывалась спать.
А литературные чтения! А радиоспектакли! Бесстрастная
информаторша, она была чужда всяческих идеологий, она
стояла выше философии Ротшильдов и цитат Мао. С одинаковой отстраненностью она
делилась и плохими, и хорошими новостями. Космополитизм «Дайны» зашкаливал.
Именно благодаря этому свойству, наряду с патриотическими мелодиями, радиола
время от времени потчевала нас нью-орлеанским джазом,
фанфары побед совмещала с торжественно-скорбными объявлениями о кончинах
партийных работников, щедро делилась сводками с полей и тут же подпитывала
кухонное диссидентство моего отца сладким ядом радиостанции «Голос Америки». Но
главное, главное в ней – откидная крышка и матово поблескивающий «блин»,
готовый в любой момент к тому, чтобы на его центральный шпиндель насадили
пластинку. Вращение «блина» поистине завораживало. В раннем детстве,
восторженный и взволнованный до бисеринок пота на лбу, я готов был наблюдать за
этим действом часами и сутками и визжал от счастья, когда родители подносили
меня к ожившему «кругу» и позволяли трогать его пальчиками, тогда еще совсем
безобидными. Немного повзрослев, я сам научился оперировать хранящейся у нас
небольшой музыкальной коллекцией, поочередно нанизывая на шпиндель Утесова,
Лемешева, Шаляпина и ансамбль песни и пляски Советской армии имени
Александрова. Подводя за лапку тонарм к самому краю очередной виниловой
«тарелки», опуская корпус головки, прислушиваясь к потрескиванию иглы, прежде
чем краснознаменный хор не перекрывал его своим многоголосным ревом, я
переключал затем скорости и заходился счастливым смехом, когда на семидесяти
восьми оборотах тенора и басы начинали дробно и быстро блеять.
Но вернусь к тому моменту, когда,
столкнувшись, мы со Слушателем посмотрели друг другу в глаза. Кажется, ранее я
ляпнул ему что-то насчет того, что у
меня стоит в гостиной на тумбочке, обронил неаккуратно несколько слов о
радиоле, похвастался благосостоянием, самодовольный кретин.
Впрочем, несмотря на его вопрос-выстрел, более похожий на завуалированный
приказ, можно было тотчас же и откреститься, отбрыкаться, проскользнуть мимо
Большого Уха бедной церковной крысой…
До сих пор не понимаю, почему я его
привел к себе, почему позволил распахнуть перед этим любителем ковыряться в
носу свое трехкомнатное гнездо, в котором он ни разу не взглянул ни на книги,
ни на секретеры, ни на фамильное кресло, ни на пианино, ни на коллекцию
оловянных солдатиков. Моя мать (ее преподавание французского языка, получившее
в городе репутацию «блестящего», растянулось в медицинском училище на
десятилетия) была не просто шокирована – я впервые увидел ее ошеломленной. Не
здороваясь и не снимая кед, больше похожих на разношенные лапти, Большое Ухо
сразу бросился к «Дайне», каким-то невероятным образом вычислив угол, в котором
она находилась. Он уже шуршал в том углу, разворачивая газету с явным
возбуждением, но в то же время и с деликатной аккуратностью, словно имел дело с
гранатой. «Вот, – сказал Большое Ухо, – вот!» Наконец-то предмет, который он
ранее так бережно прижимал к себе, был распакован и предстал перед моими
глазами. Я до сих пор помню обложку диска, своим нехорошим желтым цветом
подобную цветам в руках булгаковской Маргариты. Пластинка
называлась The Complete Works Of Edgard Vares Volume 1. Всклокоченная
эйнштейновская голова композитора на задней стороне конверта предупреждала, с
кем придется иметь дело. Я так и не смог впоследствии сообразить, каким же образом
представитель самого лютого музыкального андеграунда оказался в потных руках
маленького нищего, ибо явление Эгдара Вареза в патриархальном Вейске
было сродни явлению марсианина. Однако это был именно он, ниспровергатель божественных
сфер, враг темперированной системы, окопавшийся в Америке маргинал, фрондер,
предтеча музыкального апокалипсиса, человек, который всю свою жизнь добивался
того, чтобы гармонию пугали его именем, и, надо заметить, в этом желании более
чем преуспел.
Видели бы вы, с каким придыханием
вытаскивал Слушатель из двух оболочек – картонной и бумажной – пластинку, с
каким дрожанием, не дыша, какое-то время держал винил между ладонями, словно
усыпанную бриллиантами корону. Я с некоторым усилием забрал диск из его рук.
Недоверие и страх, что я не донесу Вареза до
проигрывателя, слишком явно отпечатались на глуповатом лице одноклассника,
вызвав мою невольную ухмылку.
Пространство всех наших комнат заполнили
булькающие и квакающие звуки. Большое Ухо сразу же впал в транс. Глаза его
вперились в подрагивающую сетку, за которой дышали динамики. Возвращать
Слушателя к этому свету, пока
скрежетали звуки того, не имело
никакого смысла. Во время пьесы Integrales я все еще за его спиной
ухмылялся, однако, когда дело дошло до Ionisation – шестиминутной
пытки с участием тринадцати перкуссионистов, – стало
не до смеха. Он прослушал Ionisation раз пятнадцать, вызвав тихое
бешенство моего отсиживающегося в спальне отца, и попытался вернуться к не
менее тошнотворной Integrales. Вот здесь-то я был начеку.
Схватив Слушателя за плечи и хорошенько встряхнув, я вывел его из задумчивости
и возвратил в реальность. Решительно снятая мною со шпинделя пластинка была
передана гостю, который и не собирался прятать разочарования. Тем не менее я
твердо отказал Большому Уху в дальнейшем прослушивании, подстегнутый страхом,
что Ionisation зазвучит вновь. Для конверта
нашлась новенькая хрустящая газета, и Слушатель был выставлен.
IV
В жизни есть множество странных вещей.
Мы все-таки сблизились. Несмотря на мои заверения, что «больше никогда этот
ужасный, невоспитанный молодой человек не переступит порога нашего жилища», уже
через неделю вернувшуюся с работы мать встречала баховская
«Сарабанда». Свидетельствую: и «Сарабанда», и «Бурре»,
и «Полонез», и «Менуэт», и Badinerie, от которой каждому чувствительному человеку
неизменно хочется плакать, были также прослушаны Большим Ухом не менее
пятнадцати раз – всё с тем же нездоровым блеском в глазах.
Конечно, в завязавшихся отношениях (если
подобное можно назвать отношениями) главную роль играла «Дайна». Я интересовал
Слушателя лишь как привратник, открывающий дверь в мир, к которому он так
стремился. Ритуал посещений разработался сам собой. Звонок не успокаивался до
тех пор, пока я, или моя мать, или мой отец не отворяли дверь. Большое Ухо
возникал на пороге нашей квартиры, прижимая к себе конверт, затем, пересекая
гостиную по диагонали, сопел возле радиолы, шурша газетной оберткой. Почему-то
он всегда от меня отворачивался, словно стыдился всех этих стареньких «Правд» с
фотографиями комбайнеров и космонавтов. Освободив конверт, он комкал газету и
заталкивал комок в карман своих школьных брюк, которые, подозреваю, никогда не
снимал. Затем вытаскивал из картона и бумаги очередную пластинку с поистине
невротической боязнью за ее сохранность, несмотря на мои заверения, что
виниловую массу можно совершенно спокойно ронять хоть с пятого этажа. Поднося
пластинку к глазам, перед тем как передать мне, Слушатель внимательно
рассматривал ее, неизменно огорчаясь каждой обнаруженной царапине. И обращался
к «Дайне». Пробудившиеся динамики завораживали его, треск иглы невероятно
возбуждал. Он весь подрагивал в предвкушении, словно гончая перед стартом,
устраиваясь поудобнее на паласе и поджимая под себя ноги. Нос нервно теребился,
указательный палец обязательно посещал то одну, то другую ноздрю, после чего
козявки размазывались по рубашке и меломан отъезжал.
Сеансы наркотического забвения прерывала
моя дорогая матушка. Появляясь в гостиной, с совершенно не присущей ей
бестактностью она заявляла: хватит. Я довольно бесцеремонно выводил гостя из
задумчивости, тряся его за плечи. Стоит ли говорить, что всякий раз Большое Ухо
возвращался с крайней неохотой. Пластинка вновь помещалась в конверт, конверт
обертывался любезно предоставляемой газетой; Слушатель исчезал. Что касается
обучения деревенщины элементарным светским манерам – сбрасываемая в прихожей
обувь (те самые носимые Слушателем до глубоких холодов кеды) и нетерпеливое «здрасте» моим родителям – единственное, в чем я преуспел,
но со странным малым смирились. В конце концов его визиты были безобидны –
никаких тайком проносимых сигарет; никаких перешептываний над сомнительными
фотокарточками, моментально испаряющимися из рук при появлении взрослых.
Напротив, предъявлялись то моцартовская «Маленькая ночная серенада», то Allegretto симфонии № 7 до
мажор, соч. 60 «Ленинградская» Шостаковича, и все это с полным отъездом
Большого Уха в «облака и туманы», где он общался с неизвестно какими духами.
Какое-то время я предполагал, что мой
знакомый готовится стать музыкантом, но за все годы своей жизни в Вейске, в отличие от меня, лишь изредка отрывающегося от
фортепьяно, он ни разу не посетил музыкальную школу и вообще не изъявлял ни
малейшего желания взять в руки хотя бы аккордеон или гитару. Случай со скрипкой
был единственным, когда я увидел его дотронувшимся до инструмента. Он просто
слушал, и всё. При этом музыкальная всеядность Большого Уха попахивала чистым
дилетантством – никакой избирательности, никаких предпочтений. Повторюсь, за хулиганом
Варезом последовал Бах, принимаемый с точно таким же
погружением и с точно таким же восторгом. Однажды, после прелюдий и фуг Букстехуде, он притащил пластинку с третьесортным
вокально-инструментальным ансамбликом, песенки
которого выслушал с самым искренним пиететом, словно находил в постоянном
повторении трех аккордов некую одному ему понятную прелесть.
В школе мы по-прежнему почти не
общались. Даже самому чуткому однокласснику из нашего шумного окружения и в
голову не могла бы закрасться мысль, что между мною и этим лемуром, которого во
время его отсидки в школе выводили из летаргии разве что математические
формулы, есть какие-то отношения. Его визиты в нашу квартиру были сродни некой
тайне. Встречи почти всегда проходили в молчании. Большое Ухо приходил, слушал
и уходил, даже не оставаясь на чай, предлагаемый ему, скорее, из постыдной
материнской привычки к вежливости, которая в большинстве случаев (а это был как
раз тот случай) является родной сестрой лицемерия.
V
Паломничество странного малого неожиданно
завершилось. Слушателя отсекло от моей гостиной, словно ножом гильотины, – раз
и навсегда. Времени прошло уже столько, что мать перестала вздрагивать на каждый
звонок, а отец вновь проявил интерес к радиоле. Я начал подозревать, в чем
причина, и моя проницательность оказалась выше всяких похвал. В один из дней
Большое Ухо с видом обладателя по крайней мере золотой горы сообщил о некоем
ценном приобретении.
Каждый город стыдится своих окраин.
Убогость вейских бараков приводила местных патриотов
в отчаяние. Это были какие-то странные сооружения из разноцветных досок – их
фундаменты и не думали показываться из земли (впрочем, возможно, их вообще не
существовало), окна, часто занавешенные тряпками, наполовину закрывала трава.
Лишь на немногих крышах красовался шифер – на подавляющем большинстве строений
серебрился толь, который перемежался с заплатами из полиэтилена. Ради
объективности стоит заметить: кое-где заявлял о себе и некий достаток в виде
двухэтажных кирпичных казарм – в подобных домах обитали семьи
железнодорожников, истинной аристократии тамошних мест. Но в остальном по части
трущоб наш городок, подозреваю, бежал впереди планеты всей. Возле его бессмертных
бараков под бельевыми веревками бродили дети и дворовые псы, петухи гонялись за
курами, куры – за высыпаемым зерном, пьяные мужья – за своими женами и жены –
за мужьями. Там и сям пестрел мусор, там и сям прел под ржавыми железными
листами навоз для бесчисленных огородиков. Посреди барачных дворов высились
сколоченные из всего, что только попадется под руку, туалеты; сараи же, не
менее скособоченные, подпираемые со всех сторон жердями, представляли собой
настолько фантастическое зрелище, что от их уродливости было просто не отвести
глаз. Стыдилась этого запустения, пожалуй, лишь уникальная вейская
сирень, которая летом самоотверженно закрывала собой помойки, да снег,
облагораживающий даже самую вопиющую убогость.
Вновь не пойму, почему я тогда согласился
отправиться к Слушателю домой, но факт остается фактом. Пока я разглядывал кур
и сараи, Слушатель рылся в карманах. Затем следом за хозяином я миновал
барачный коридор, треснувшись обо все его тазы и наткнувшись на все его ведра.
Большое Ухо справился с замком. Комната, где он обитал вместе со своими
родителями, наконец-то была представлена. Я удивился испугу, который
отпечатался на его лице еще там, во дворе, когда он, обыскав себя с ног до
головы, взволновался было из-за потери ключей (они благополучно отыскались в
школьном портфеле). Эту берлогу можно было и не закрывать! Продавленная кровать
возле одной стены; тахта – для симметрии – возле противоположной (пружины ее
стремились на свободу и готовы были вот-вот прорвать гобелен); грошовый
секретер из тех, которые можно без всякого сожаления пустить на дрова; платяной
шкаф (точно такой же кандидат на растопку); два табурета и кухонный стол
совершенно не нуждались в защите. Граненые рюмки, которые, словно детсадовские
детишки воспитательницу, окружали на столе пыльный графин, и явно склеенный
после падения фаянсовый заварочный чайник на полке также выступали свидетелями
отчаянной бедности. Но Большое Ухо не волновали свидетели.
–
Вот, – сказал Слушатель, – вот.
Сокровищем оказался проигрыватель, с
которого Большое Ухо смахнул покрывало. Приютившийся на подоконнике ящик
впечатлял своим внешним видом. Его доисторический корпус располовинила
внушительная трещина, а пластмассовая окантовка готова была рассыпаться даже от
самого осторожного прикосновения.
Прежде всего я дунул на мертвых мух,
убрав с подоконника целое кладбище. Затем с некоторой опаской открыл крышку и
заглянул внутрь ящика. Предчувствие не обмануло. Я не посмел и тронуть
обмотанный белой изолентой, словно бинтами, тонарм.
Динамик (ткань разъехалась, на помощь порванному картонному конусу пришла все
та же милосердная изолента) не внушал никакого
доверия. «Блин» вертелся со скрипом, похожим на скрип, который в нашем Парке
культуры каждую весну издавала карусель, когда эту рухлядь несколько раз прогоняли
порожняком, прежде чем посадить на нее отдыхающих. Поставленная Слушателем
пластинка полностью подтвердила мой скепсис. Басы не просто хрипели – уже с
первыми аккордами Пятой Бетховена они явно добивались от нас того, чтобы
проигрыватель немедленно оставили в покое. Однако Большое Ухо (в тот момент
само воплощение блаженства) заставил меня прослушать все три части гудящей и
отчаянно хрипящей бетховенской симфонии. Стопка конвертов, извлеченная затем
из-под тахты, представляла собой настоящий винегрет из классики и советской
эстрады. Вид некоторых обложек безошибочно указывал на место предыдущего их
пребывания (впрочем, что только не отыскивалось тогда на вейских
помойках). Наряду с Моцартом, Вивальди и Свиридовым
мелькнули Эдит Пиаф, Мирей Матье и Валерий Ободзинский – типичный ассортимент, который совала под нос
обывателю в семидесятые годы фирма «Мелодия». И вновь застонал ящик и, к ужасу
моему, загремела Integrales Вареза.
Мне некуда было деться. Большое Ухо потчевал своей демьяновой ухой с такой радостью
и воодушевлением, что отказать ему мог бы только последний мерзавец.
Между тем у ящика поднялась температура, его бока стали горячими: он явно
находился на грани жизни и смерти. Однако я не решался вмешиваться. К счастью
для умирающего механизма, возникший на пороге папаша Слушателя своей пьяной
руганью выкинул нас с Большим Ухом на улицу. Таким образом мы с проигрывателем
были спасены от скрябинского «Прометея».
VI
Заполучив собственный источник счастья,
Слушатель навсегда оставил мою «Дайну» в покое. Время от времени я одалживал
ему денег на покупку очередного диска в подвальном магазинчике «До мажор».
Магазин не особо заботился о рекламе. Намалеванный на входной двери толстячок
(по всей видимости, художник пытался изобразить любителя музыки) своим беретом,
похожим на приплюснутый колпак, многими воспринимался как повар. Не менее
безыскусно нарисованный проигрыватель, который он плотоядно разглядывал, вполне
можно было принять за печь. Две лавки подвальчика разделялись широким проходом,
в конце прохода оглушительно звенел кассовый аппарат. Упирающиеся в потолок
массивные деревянные стеллажи были забиты пластинками до такой степени, что
молоденькие продавщицы в попытке выдернуть требуемое то и дело прибегали к
помощи посетителей. Возле одной из лавок встречала клиентов простенькая радиола
– услужливостью этой Золушки с утра до вечера пользовались и продавцы, и
клиенты. Хмурые работяги (формовщиков, сварщиков и слесарей приводило сюда
неистребимое любопытство их жен), проверяя товар, ставили на нее летку-енку, бархатную Людмилу Зыкину, не менее бархатную
Ольгу Воронец, а также хор имени Пятницкого. Выстраивались в очередь к радиоле
и любители Дебюсси и Сен-Санса. Интеллигентность подобных меломанов проявлялась
в изяществе, с которым, спускаясь по трем ступенькам, они приподнимали шляпы,
приветствуя знакомых продавщиц.
Я не особо стремился к общению с
обладателем древнего ящика, но все получалось как-то само собой. Тащась домой
после уроков сольфеджио и бесконечных, словно прусская муштровка, прогонов
этюдов Глиэра (шесть лет отсидки в душных классах музыкальной школы имени Балакирева начисто отбили во мне желание иметь дело с самой
тоскливой из профессий – профессией музыканта), я встречал Большое Ухо возле
«До мажора» – и не мог ему отказать. Помню, мы вместе меняли в магазинчике
Бородина (из-за заводского брака на двух сторонах неосмотрительно приобретенного
нами винила была «отпечатана» одна и та же Симфония № 2 «Богатырская»). Так как
проданный нам ранее Бородин оказался последним, двум завсегдатаям любезно
предложили на замену равного по цене Чайковского, тоже последнего и тоже с
небольшим «брачком» – царапиной на стороне «А». Большое Ухо охотно забрал
«Щелкунчика» и поведал мне о своем ноу-хау. Он обильно смачивал украденной у
отца водкой водружаемые на «блин»
диски, а заодно иглу – когда то и другое купалось в спиртном, шорох и треск
значительно снижались.
Однажды он забрел на урок литературы с
явным желанием вновь меня потрясти. Отцовский рубль я собирался потратить на
более приземленные вещи – полный овсяного печенья кулек, лихо свернутый
продавщицей универсама «Лакомка» (нас, вейских
школьников, всегда восхищало умение этой грубоватой тетки за секунду мастерить
из любого бумажного материала надежные пакеты для продуктов). Похожее на
сплющенные лепешки овсяное печенье завозилось в город исключительно редко; как
раз в тот день его и должны были доставить – вот почему я имел твердость
отказать. Большое Ухо не унимался. Ему позарез нужен был Морис Равель – речь
шла о пластинке, которую «чудом еще не купили». Все мои сомнения насчет
популярности Равеля среди местных сантехников и крановщиков гневно им
отвергались; Слушатель уверял: «Болеро» сграбастают в любую минуту те самые,
вежливо приподнимающие свои шляпы типы, наведывающиеся в «До мажор» с такой же
частотой, как и он сам. Литераторша терпела наш беспрерывный бубнеж не более десяти минут, затем мой дневник
переместился на учительский стол, а Большое Ухо вообще выставили из класса с
формулировкой «невероятная наглость».
VII
Не помню, примкнул ли в конце концов к
стопке дисков под тахтой Слушателя и Равель, но вот Стравинский в его бараке
прописался совершенно точно. Той весной я готовился навсегда распрощаться с
опостылевшим музыкальным заведением, надеясь, Господь Бог поможет более-менее
сносно отбарабанить на выпускных экзаменах две вещицы из баховской
«Органной книжечки», и почти постоянно находился в лихорадочно-приподнятом
настроении. Май в городе восторжествовал настолько, что празднично выглядели
даже трубы Вейского радиотехнического завода. Мой рубль,
присовокупленный к собранной Слушателем сумме, явился причиной нашего
очередного похода в подвальчик. Большое Ухо страстно желал заполучить «Весну
священную» и, как всегда в подобном случае, торопился, постоянно оглядываясь на
своего спонсора, словно боясь, что я внезапно исчезну. День излучал оптимизм:
зелень лезла из всех щелей, солнце, словно дробью, пробивало лучами любую тень.
Нас уже ожидала дверь с поваром и печью и витающие под сводами магазина голоса
эстрадных теноров. Вместе с Большим Ухом я переминался с ноги на ногу в очереди
в кассу; я наблюдал за тем, как хватает Слушатель выданный аппаратом чек, как,
шевеля губами, по своей врожденной привычке обращать внимание на цифры вникает
в код. Не ведаю, сколько совершенно бесполезных сведений хранила его странная
голова, но однажды на спор он по памяти бойко перечислил шифры случайно
найденного им в заднем кармане собственных брюк чека на Восьмую симфонию
Малера, упомянув даже самую незаметную маленькую букву в углу (стоит заметить:
мы поспорили через полгода после того, как пластинка с Малером оказалась под
его тахтой). Что касается Стравинского, «Весна священная» не без труда была
выдернута со стеллажа тонконогой, как и магазинная радиола, ланью-продавщицей.
Грустные глазки лани выдавали ее желание в данный момент ерзать на стульчике в
каком-нибудь молодежном кафе и иметь свою голосовую партию в квинтете бойко
стрекочущих подружек. Но увы, девчонка возилась с каталогами, полными неведомых
ей композиторов, двигала тяжелую стремянку, рылась на полках, вручала конверт
двум соплякам в мятых школьных костюмчиках, а на вопросы других
праздношатающихся субъектов «не завезли ли сегодня в магазин что-нибудь
итальянское» голоском, который и не пытался спрятать вселенскую тоску, отвечала
«нет, и не завезут».
Солнце, пятна, просветленные лица
вокруг, как-то по-особому звонко работающие моторы автобусов и легковушек
настолько заразили меня вирусом повсеместной бодрости, что я согласился
сопровождать Слушателя до окраины. Мы решили здорово срезать путь, вот почему
оказались в ловушке парка. Перед облупленным, словно яйцо, писательским бюстом
шнурки кед Слушателя окончательно развязались. Большое Ухо все-таки вынужден
был расстаться с «Весной», со вздохом передав ее мне (о, какой это был вздох!),
и занялся торопливой шнуровкой.
Именно в этом месте, пройдя чуть вперед,
я и наткнулся на флегматичную троицу, которая, развалившись на травке в тени
тургеневской головы, уже закончила свое неторопливое дело. Бидончик был пуст,
парни утирали губы. Я ощутил кислый, ни с чем не сравнимый запах местного пива.
–
Иди-ка сюда, жиденок! – ласково позвали меня.
Слушатель издал стон раненого животного,
а я, не зная, куда и девать конверт, вынужден был предстать перед
восемнадцатилетними урками с их поистине волчьими
улыбками. Оказывая мне честь, они поднялись и лениво отряхивались от прилипших
травинок. То были славные представители городского дна, носители вейских воровских обычаев. Именно подобных модников (клеши
с мешковатыми карманами, вместилищами кастетов, заточек и самодельных финок,
расстегнутые до пупа рубахи) городская среда неизменно опутывала
душераздирающими легендами. Все эти саги об отрезанных пальцах, содранной коже
и тщательно упакованных в чемоданы человеческих останках мгновенно вспомнились
мне – волосы мои встали дыбом. Большое Ухо за спиной словно перестал
существовать – он куда-то аннигилировался. Блатные обступили автора этих строк
с все той же грациозной леностью, присущей особо опасным подонкам.
– Дай-ка сюда конвертик!
Они всматривались в обложку (рериховский хоровод девиц и старцев на фоне перекрученного,
созданного из желваков и наростов дерева, растопырившего во все стороны
множество голых колючек-ветвей) и чуть ли не по слогам читали аннотацию.
Обратив внимание на фотографию гения, они позволили себе поострить насчет очков
Игоря Федоровича. Затем вытряхнули содержимое конверта. Пластинка спружинила в ловких руках одного из уркаганов,
когда тот согнул ее. Для чего-то вслух им были прочитаны части балета на той и
другой ее сторонах. Затем вершители моей судьбы ненадолго задумались. Только
что выпитое хулиганами в тихой обстановке замусоренного парка пойло, которое
их, несомненно, расслабило, и сотканное самим Господом невероятное обаяние
ликующего денька подтолкнули отрезателей пальцев лишь
к одной, вполне невинной с их точки зрения выходке.
Куда шпана делась потом, не помню –
помню вопль мгновенно материализовавшегося Слушателя. Сломя голову он ринулся в
кусты и с треском покатился вглубь единственного в парке (но зато какого!)
оврага. Не успел я справиться с дрожанием коленок, как Слушатель уже там,
внизу, трещал прошлогодними стеблями, продираясь в кустах и пытаясь отыскать
сокровище. Он ворочался среди груд закамуфлированного сиренью мусора, временами
издавая утробные вздохи и пиная консервные банки. Качающиеся верхушки кустов
показывали направление его поисков. Придя в себя, я счел своей обязанностью
присоединиться, о чем тут же и пожалел. И вдоль парковых дорожек (стоило лишь
сделать шаг в сторону) то здесь, то там в траве слоились кучки, привлекающие со
всей округи синевато-зеленых мух; что уж говорить об известном в Вейске «тургеневском» овраге, который представлял собой
гигантский общественный туалет.
Склянки, ржавые обручи, шины, погнутые
велосипедные колеса составляли лишь часть его коллекции. Из обнаруженных нами
пустых винных бутылок можно было соорудить еще одну египетскую пирамиду. «Весна
священная», улетевшая с тихим жужжанием в эту страну запахов, растворилась в
ней. Наши попытки еще раз прочесать территорию, теперь разбив ее на квадраты,
ни к чему не привели. Наверху солнце не сдавало позиции; победно орали дрозды;
повсеместно вскипала сирень. Здесь, у истока стволов, дающих на стол обывателей
столь пышные, дурманящие букеты, мы натыкались на дохлых кошек и на
раздавленных голубей. В конце концов, перепачканный и обозленный, я удалился,
оставив Большое Ухо в обществе рыжей пронырливой крысы, которая в двух шагах от
него с не меньшим рвением исследовала одну из мусорных куч.
VIII
Несколько дней спустя он возник в школе,
сияющий, как Гелиос, потрясая перед моим носом вновь обретенной «Весной»: он
все-таки разыскал ее. Я отдал дань его невероятному упрямству, так же, как и
аккуратности, с которой Слушатель всякий раз возвращал долги. Каким образом
Большое Ухо доставал деньги, оставалось тайной – подобно всякому уважающему
себя банкиру я никогда не спрашивал о происхождении средств. Партнер всегда
оговаривал время возвращения (оно могло варьироваться от недели до месяца), а
также сумму вознаграждения (я брал не более пяти процентов). В итоге, субсидируя
Слушателя, скажем, седьмого августа, я был уверен, что первого сентября долг с
процентами будет обязательно выплачен, следовательно, я смогу осуществить давно
планируемую покупку спиннинга в магазине «Карась и щука», который, в отличие от
магазина музыкального, обладал прекрасной рекламой – выставленной в витрине
копией перовского «Рыболова». Так что в финансовом
плане мы составили довольно тесный дуумвират. Результатом нашей совместной
деятельности явилось внушительное собрание советских пластинок. Диски теперь
Слушатель прятал от алкаша-папаши и от не менее любящей спиртное матери на
чердаке. К моему удивлению, его проигрыватель продолжал функционировать. Все
попытки отца Большого Уха пропить ящик были обречены: даже в шалмане «Под
дубками», где меняли на «сто грамм» самые экзотичные вещи вроде керосинок или
проржавевших вилок фабрики «Пролетарий», никто не горел желанием обладать
раритетом. Конечно, коллекция Слушателя до слез рассмешила бы любого вейского музыкального спекулянта, но возможности моего заемщика
(да и возможности моего банка, несмотря на то что я уже оперировал суммами в
несколько десятков рублей) оказались слишком скромны. В результате бит и рок
обошли дом Большого Уха стороной. Он так и не появился на подпольном толчке за
железной дорогой, где были в ходу фирмы Charisma и Chrysalis Record, конверты и диски которых поражали своим изыском
и качеством. Слушатель отдавал дань отечественной «Мелодии» (единственный
«иностранный» Варез не в счет), в результате чего
жадно питался классикой.
IX
Приобретение аттестата об окончании
десятого класса, в котором в сером троечном ряду единственной звездой сияла
пятерка по алгебре (математик проявил настоящую самоотверженность, выступив
против такого бульдозера, как педагогический совет), явилось откровением,
кажется, даже для него самого. Что касается жизни страны, стоило только нам
оставить за спиной школьный фаланстер, время понеслось удивительными скачками:
в дремотный Вейск заявилась Перестройка. Оглядевшись, эта дама дала отмашку
главной своей союзнице, и Разруха немедленно оккупировала каждую голову:
государственные швы затрещали, механизм прежнего руководства на глазах
изумленных горожан испустил дух. Зато местный рынок, едва теплившийся все
предыдущие семьдесят лет на скромном пятачке за фабрикой «Кружевница»,
пробудился, возвысился, словно кустодиевский большевик,
и, как и полагается существу, более полувека просидевшему на вынужденной диете,
оказался невероятно прожорливым. Он заглотил все без
исключения улицы, а затем овладел и центральной площадью, завалив ее барахлом,
словно именно для этих дней припасенным в избах, бараках, домах, сараях и
городских квартирах. Город стал походить на лоскутное одеяло. Люстры, торшеры,
лампы, радиоприемники, болты, винты, кофты, ковры, обувь несли на себе отпечаток
отчаянной старости. Лица, готовые ради расставания с ними целыми днями не
покидать табуретки и стульчики, ставили рекорды общительности в попытках
запутать в своих сетях таких же неудачников. Словно сурикаты,
они с утра до вечера находились в постоянной стойке и вертели головами в
поисках покупателей. Одна часть Вейска торговала,
другая не менее отчаянно отказывалась от мятых самоваров и дырявых сапог. Кроме
того, граждан изматывали политические диалоги. В результате над Вейском повис невероятный по богатству оттенков гул
голосов.
Для Слушателя наступили поистине
благословенные дни. Обыватели распродавали целые залежи бесполезного с их точки
зрения музыкального хлама: диски с музыкой Шуберта, Бартока,
Листа и династии Штраусов уходили с лотков за бесценок.
Правда, отдельные продавцы по части торга могли заткнуть за пояс и местных
цыган, но при всей своей отрешенности Большое Ухо вовсе не был безропотной овечкой, которую можно в
любой момент припечатать к скрипке. Он без стеснения пользовался моментом. На одной
из бесчисленных барахолок я явился свидетелем сцены, показавшей моего заемщика
с совершенно иной стороны. Не подозревающий о том, что бывший сосед по парте
замер за его спиной, Слушатель отнимал у покрытой прыщами спившейся бабы целую
стопку пластинок. Торговка, вцепившись в них, моталась из стороны в сторону.
Залитый внутрь портвейн, возможно, прибавил ей куража, но никак не сил. Она
шипела словно фурия, однако неизбежно сдавала позиции. Большое Ухо с поистине
садистической сосредоточенностью отцеплял один за другим от липких конвертов ее
фиолетовые пальцы.
– Я уже тебе заплатил, – злобно цедил он
сквозь зубы. – Я уже заплатил тебе…
Действительно, несколько пожалованных
Слушателем купюр валялось на коврике перед пьянчужкой.
Одного взгляда, брошенного на эту государственную
бумагу, изжеванную бесчисленными брючными карманами, портмоне, дамскими
кошельками, замусоленную алкашами, барменами, шоферами-дальнобойщиками и их
податливыми подружками, истерзанную бесчисленными передачами из рук в руки,
было достаточно, чтобы понять – товар уходил за бесценок. Баба утомленно
сопела; поселившийся в ней алкоголь уже закрывал ей глаза и рот. Большое Ухо
выцарапал наконец добычу, оглянулся, торопливо засовывая вырванное в авоську, и, разглядев меня, отскочил
в толпу.
Оценив его расторопность, я
констатировал факт: новые реалии, одним махом превратившие знаковый «До мажор»
в склад мебели (правда, повар с печью по-прежнему красовались на двери), в
утешение Слушателю предоставили ему возможность вырывать у отчаявшихся работяг
за жалкие пятаки такие раритеты, как, к примеру, моцартовская «Волшебная
флейта» с Берлинским филармоническим оркестром под управлением Карла Бёма (экземпляр подобной «Флейты» однажды попался мне на
одном из прилавков). Впрочем, после того как наше соседство по парте осталось в
прошлом, мне не было до Большого Уха уже никакого дела.
Пока Слушатель бегал по рынкам, в Вейске наступила бескормица. Посылаемый матерью на поиски
пропитания, я лицезрел в магазинах лишь озабоченные физиономии домохозяек. Продавщице
из «Лакомки» (она так здорово сворачивала нам кульки) надоело созерцать Сахару
на витринах и в кастрюлях на собственной кухне. Женщина свела счеты с жизнью в универсамской подсобке. Началась какая-то мода на веревки и
табуреты: вешались слесаря обанкротившегося шарикоподшипникового завода,
солидные инженеры и даже, за компанию, гарнизонные прапорщики, сама служба
которых на консервных складах и хранилищах ГСМ обеспечивала им существование
халифов. Расчехлив в рабочем кабинете именную двустволку, задал работы
криминалистам и потрясенной уборщице первый секретарь Вейского
горкома партии. Прощание с боссом стало, пожалуй, последним мероприятием,
которое сумела организовать уходящая власть. Цветочные лавки были опустошены;
процессия, прикрывшись со всех сторон, словно щитами, немыслимым количеством
венков, подобно гигантской черепахе тащилась за скорбным грузовиком по всему
заваленному старыми вещами городу.
Итак, апокалипсис близился: те, кто еще
рисовал себе будущее, разбегались из обреченного Вейска.
Повинуясь инстинкту самосохранения, я также подался прочь. Отцовский чемодан
предоставил убежище двум-трем трусам и майкам, паре рубашек, целому клубку
носков, запасным джинсам, внушительному пакету с обесценившимися рублями,
аттестату об образовании и нескольким ломтикам хлеба, между которыми были
аккуратно проложены кружочки охотничьей колбасы, вобравшей в себя хрящи и жилы
совершенно неведомых животных. Мое упорство и красноречие проявили себя с самой
лучшей стороны: именно в ту минуту,
когда я окончательно понял, что мать собирается реветь до тех пор, пока не
посадит меня в вагон, эта парочка явилась на помощь и убедила родителей не
провожать своего единственного сына. Лишенный таким образом обузы, в один из
июньских дней 1987 года я покидал малую родину, подобно лермонтовскому
гаруну. Мой бег остановила только привокзальная
площадь. Она была поделена на торговые ряды все тем же беспощадным скальпелем
перемен: торговал каждый ее метр. Помню, что в магазине напротив вокзала, вобравшем
в себя всю специфику вейского бытия (наряду с
консервированными помидорами там были выставлены на продажу бидоны, теннисные
ракетки, пузырьки «боярышника»; существовал музыкальный уголок с арсеналом
пыльных, никому не нужных баянов), неожиданно лопнуло витринное стекло. К счастью,
прохожих не задело. Торговля в магазине не прекращалась. Так как стекло теперь
отсутствовало, до меня доносились все его шумы и звуки. В музыкальном уголке
неожиданно проснулся проигрыватель – загремело анданте Пятой симфонии
Мендельсона. Продавец явно страдал глухотой – крутанув ручку громкости
усилителя до предела, он и не собирался отыгрывать назад. Осатаневшие голуби
мгновенно закрыли небо; добрая половина площади вздрогнула и перекрестилась.
Для меня это был последний аккорд! Перед тем как окончательно повернуться к Вейску спиной, я все-таки поддался сентиментальности:
бросил прощальный взгляд на площадь, на витринный проем, и моментально (надо же
такому случиться!) глаза мои, превратившись в бинокулярный оптический прицел,
поймали находящегося в магазине Слушателя. Большое Ухо торчал возле прилавка с
баянами. Скорее всего, он сам и просил поставить Пятую. Взгляд сумасшедшего
блуждал по облакам, губы его шевелились, повторяя неведомую мантру.
Впрочем, меня совершенно не взволновал символизм нашей нечаянной встречи.
Скрипка, «Шрёдер», завернутый в «Правду» Варез,
пластинки, кеды, барак, кладбище мух на подоконнике, перевязанный бинтами
тонарм, парк имени Тургенева, улетевший с жужжанием в кусты Стравинский и
плавающее над вокзалом мендельсоновское анданте – все
это отъезжало в прошлое, обрекалось на забвение, уходило во вчера в компании с
самым оригинальным чудаком, которого я только встречал на свете. Большое Ухо
оставался в глубине жалкого привокзального магазина посреди баянов, ракеток и
остального перестроечного хлама, подобно чеховскому Фирсу.
«Ну и бог с ним! – думал я, забираясь в
вагон. – Ну и бог с ним…»
X
Москва осени 93-го – далеко не лучшее
место даже для самых желанных встреч, что уж говорить о встречах совершенно
нежеланных. День 4 октября с его пьяным гоготом, женским визгом, хрустом стекла
под ногами (последнее воспоминание о Вейске и ужасы
московского бунта переплелись во мне именно в связи с непереносимым звуком бьющихся и разлетающихся по мостовой осколков)
начался чудовищно, но завершился еще более фантасмагорически.
Почему я оказался на набережной? Почему пребывал в тигле вселенского хаоса?
Отказываюсь понимать, но темные силы, вне сомнения, существуют: сам дьявол
схватил меня тогда за шиворот и перенес на Краснопресненскую. Танки уже заняли
позиции: они подняли хоботы, выплевывая снаряды в сторону Дома Советов (бах!
бум-м! бом-м! бах! бум-м! бом-м!).
Я болтался невдалеке от чудовищ; я жался к каким-то оградам, вдыхая смрад
солярки, пороховые выхлопы и вонючий дым, то есть все запахи беды, которые
здесь безраздельно царствовали. На мостах и крышах чернели гроздья
любопытствующих; казалось, весь шар земной состоит из зевак. Впрочем, ничего
удивительного: сатана, поставивший весь этот спектакль, остро нуждался в массовке,
и нужно отдать должное москвичам – они охотно откликнулись. Представление не
обходилось без музыки: в басистое «бом-м! бом-м! бом-м!» вплеталось тонкое
«фьють» (пули, натыкаясь на стены, отмечались фонтанчиками из штукатурки и
кирпичной крошки). Подобная симфония привлекала со всех сторон новых зрителей,
которые все ближе жались к завораживающим звукам, словно бандерлоги
к питону Каа. Поплатившиеся за любопытство бедолаги
уже лежали на улицах. Я маялся в толпах. Я метался туда-сюда, натыкаясь то на каких-то
молодчиков (их распахнутые рты были словно черные дыры, из которых вырывалось
животное «ура»), то на окаменевших милиционеров (выражение этих асбестовых лиц,
как ничто другое, напоминало о пропасти, в которую все мы готовились в тот день
свалиться), то на лозунги «С нами Правда!», то на воздетые к небу в попытках
привлечь на помощь Гавриила и Михаила сколоченные из палок кресты. Я был
слишком раздавлен, чтобы найти в себе силы покинуть представление. Мимо меня
постоянно пробегали с носилками ангелы-санитары. В мою голову упрямо лезли олешинские «Три толстяка». Карнавал продолжался. Отчего-то
мне казалось (хотя, вполне возможно, это было на самом деле) – я топчусь в
самом центре бестолковых московских гуляний, названных впоследствии
историческими событиями. Неожиданно
взвыла гармоника – к какофонии звуков добавил свою мелодию весьма экзальтированный
субъект, которого, как и многих, вывел на улицу гипноз гражданской войны. Судя
по виду гармониста, последние сорок лет над его внешним и внутренним обликом
усердно трудился алкоголь, однако в тот день патриотизм взял над деградацией
верх: двухрядка рвалась на части; «Вставай, страна огромная» была предъявлена
толпе (в ней шла постоянная ротация) с таким ревом, от которого стыла кровь в
жилах. Правда, непредсказуемый ритм не позволял присоединиться к исполнению
сочувствующим, но явное насилие над тактом, равно как и над гармоникой, никого
не смущало. И уж совершенно не смущало предсмертное хрипение раздираемой в
клочья двухрядки еще одного странного субъекта – тот словно прилип к горе-музыканту,
пытаясь поймать ритм ногой (конечно же, безуспешно). Прежде всего меня поразила
отбивающая такт туфля. Поверьте человеку, за шесть лет своей московской
«одиссеи» наглядевшемуся на обувь: это была дорогая туфля; даже нет, это была
слишком дорогая туфля! Возможно, не «Амадео Тестони», возможно, попроще, однако она разительно
отличалась от остальных пыльных, потертых, стоптанных сапог и ботинок! Как была
вычищена ее кожа! Как она вызывающе блестела! Можно еще поспорить о фирме,
родившей подобное чудо, но, вне всякого сомнения, эта высокопородная
туфля казалась графиней, спустившейся в мир революции с высоченной дворцовой
лестницы. Впечатленный подобным качеством, я перевел взгляд на вельветовые
джинсы обладателя аристократической обуви и, словно в замедленной съемке, снизу
вверх добрался до его твидового пиджака. Пиджак и пуловер также впечатлили.
Оставалось посмотреть в лицо фанату гармоники – я посмотрел ему в лицо: это был
Большое Ухо.
Какое-то время я пытался вдохнуть в себя
воздух; мужичок ревел «Наверх вы, товарищи», Слушатель (пленник своего
обыкновенного транса) никого, конечно же, не замечал. Можно было бы тотчас
юркнуть за спины статистов, испариться (обстановка подходила для моментальных
исчезновений), но шок оказался слишком велик. Пока я размышлял о теории
вероятностей, по толпе словно сыпануло горохом. Пропело знакомое «фьють, фьють,
фьють». Люди расплескались по сторонам; исчезли все, кроме гармониста, меня и
Слушателя. Почему автор этих строк не сбежал? Ведь Слушатель по-прежнему ничего
не видел?! Повторюсь, существуют необъяснимые вещи. В итоге я топтался на
проклятом пятачке, Большое Ухо всем своим блаженным видом поощрял гармониста на
немыслимые коленца, а тот раздирал меха и собственную глотку с остервенением
янычара. Наша троица представляла собой настолько идеальную мишень, что снайпер
не мог отказаться от искушения выпустить еще одну очередь. Явная бездарность
стрелка спасла и на этот раз. Слава Богу, от достаточно близких «фьють» Слушатель и гармонист одновременно
проснулись.
– А! – воскликнул Большое Ухо,
наконец-то меня разглядев, – пойдем-ка отсюда!
Он схватил меня за рукав и увлек за
собой. Я был слишком потрясен его внешним видом (тираннозавр, расхаживающий по
набережной в туфлях, штанах и пиджаке от Армани, не смог бы меня так
шокировать) и происходившим вокруг. Я вел себя как сомнамбула. Я покорно
позволил себя заарканить, а Слушатель заговорил. О, как он заговорил! Как неостановимо, как бурно заговорил он! В нем пробудилось
невиданное красноречие; в нем оно забурлило, выплеснулось, подобно
прорвавшемуся потоку, и все мгновенно вокруг себя затопило. Я представить не
мог, что он способен так говорить; я задохнулся от неожиданности. И о ком повел
речь Слушатель посреди всей этой вакханалии на Краснопресненской набережной с ее
дымами и запахами, с ее танками, с ее осыпающимся стеклом, с ее «бом-м» и «фьють», с ее толпами, с ее бегающими туда-сюда
врачами, с ее оцепеневшими милиционерами и Белым Домом, который на глазах
превращался в Черный?! Господи! Он заговорил о Гайдне!
То и дело переступали мы через открытые
канализационные люки и через какие-то жалкие, поваленные ограждения (и в
стоячем положении они не смогли бы остановить даже младенцев). Цепь асбестовых милиционеров разомкнулась и безмолвно
нас пропустила. На углу первого попавшегося переулка валялась девица с
неприлично задравшейся юбкой, во лбу ее горела внушительных размеров дыра – вот
основание, чтобы хотя бы на минуту заткнуться, но речь Слушателя продолжалась.
Размышляя о «Сотворении мира», он, как ни в чем не бывало, перешагнул убитую (я
тупо следовал за ним). Его пальцы и не думали отпускать мой рукав. Всю дорогу
по московским извилистым улицам, плутание по которым могло сбить с толку и в
лучшие времена, Слушатель трепался о Гайдне, по-прежнему за собой увлекая (я
тащился с какой-то овечьей покорностью). По мере того как мы все дальше уходили
от набережной, пролезая сквозь прорехи в оградах и оказываясь во все новых
дворах, я все более потел и терялся, а он тарахтел о Гайдне, словно свихнувшийся
попугай. Гайдн витал над нами, Гайдн отскакивал от стен, Гайдн, Гайдн, Гайдн…
Слушатель хвастался, что собрал, кажется, все сто четыре его симфонии, струнные
квартеты (начиная с опуса 33), а также четырнадцать ораторий, четырнадцать месс
и пятьдесят две сонаты для фортепьяно. Оглушенный, ошеломленный, я понимал
одно: Большое Ухо сделался совершенно другим. Он вообще непонятно каким
сделался! Черт с ними, с пиджаком и с туфлями, но он анализировал мессы drevis,
F—dur и G—dur
с размахом, который вызвал бы лютую зависть у самых прожженных консерваторских
профессоров, – вот что меня потрясло, вот что размазало по асфальту. Он и после месс не унялся: пока я приходил в себя от
разбора F—dur,
уже рассуждал о влиянии Гайдна на последующий расцвет струнных квартетов, и
каждая его цитата, каждый отсыл к целому сонму
терминов, словно булыжниками били по моей отказывающейся принимать подобные
метаморфозы голове. Когда успел преобразиться этот вейский
простолюдин (о, я помнил кеды Слушателя, я помнил его чудовищные брюки)? Где, в
какой тайной масонской ложе он ухитрился пропитаться знаниями, которые сейчас
брызгали из него во все стороны, словно из прохудившейся водопроводной трубы?
Кто так мастерски напичкал его музыкальной теорией? Кто так плотно нафаршировал
его ею? Я оглох от бесконечного Гайдна, а Слушатель дрожал от энергии. Лишь
когда мысли его ненадолго сбились, на скамье в каком-то крошечном садике, на
которую мы ненадолго упали (Слушатель милостиво подарил мне несколько минут для
того, чтобы я перевел дух), вольно-невольно он рассказал
о себе. Из куцых фраз, из оброненных клочков и обрывков сложилась картинка не
менее поразительная. Оказывается, ценитель струнных квартетов перескочил в
Москву почти вслед за мной (вот уж чего я не ожидал от него!). Параллельно моей
учебе в столичном университете протекала и его одиссея: грузчик на Ярославском
вокзале, дворник одного из жилых кварталов в Марьиной Роще,
продавец-консультант «музыкального центра» на Ленинградском проспекте. В
«центре» он и столкнулся с неким московским умником, любителем Майлза Дэвиса. Слово за слово, консультант
продемонстрировал покупателю свой старый школьный трюк с шестизначными цифрами,
за секунды складывая и деля их в своей голове. Не обошлось без познаний в бибопе. Очарованный Слушателем меломан оказался основателем
целой сети компьютерных фирм – и завертелось, и понеслось. Уже через несколько
месяцев после знаковой встречи тот, которого я считал экзальтированным
простаком, директорствовал в одной из обильно расплодившихся контор, где целыми
легионами слепли за мониторами столичные и провинциальные Гильберты. Так
математика, которой Слушатель, скорее, от скуки увлекался в дремотном Вейске, вознесла его на
вершину коммерческого Олимпа. Кстати, он уже был женат…
Дав о себе краткую справку, Большое Ухо
поволок меня по Замоскворечью. Вновь он перекинулся на Гайдна, попутно сообщив,
что закупает пластинки теперь уже целыми пачками. Как я понял, в не меньших
дозах Слушателем приобретались и вытесняющие винил компакты. Складывалось
впечатление – он трудился в фирме только ради того, чтобы опустошать столичные
музыкальные магазины. Болтая без остановки, он продолжал тащить меня за собой,
словно локомотив с двигателем в сто миллионов лошадиных сил. Признаться, я все еще
сомневался в правдивости слов Слушателя о свалившемся на него богатстве, но вот
в одном из переулков мы наткнулись на дом. Это был мощный дом (пришлось задрать
голову, чтоб сосчитать все пять его этажей), возможно, из бывших доходных,
розовый, чистый, словно младенец после купания, с высоченным цоколем и анфимионом под крышей, орнамент которого у меня не
оставалось сил разглядеть. Решетка ограды не позволяла проникнуть к его стенам
даже самым настойчивым пачкунам – здания не коснулось ни одно граффити, хотя
все остальные стены в переулке были изрисованы самым ужасным образом. Слушатель
засуетился (я сразу вспомнил ту озабоченность, с которой он хлопал себя по
карманам возле родительского барака). Ключи и сейчас отыскались (новомодные
«таблетки»). Двери, более похожие на крепостные ворота, исполнили волю хозяина.
Мне по-прежнему было не отбрыкаться, не отвязаться, не отодрать маньяка от
своего рукава, и огромное парадное нас поглотило (ни единой выщерблинки, ни единой «паутинки» на его идеальном
кафеле). Слушатель затолкал меня в лифт, в котором запросто могло бы уместиться
стадо слонов. Под его разглагольствования о симфонии № 45 «Прощальной»
гигантская клетка понеслась на последний этаж.
XI
Я успел оценить вестибюль перед
квартирой, затем мы некоторое время топтались в прихожей – Большое Ухо
нащупывал выключатель. Из тьмы коридора, запахиваясь на ходу в халат, к нам
бросилась низкорослая женщина. Наткнувшись поначалу на меня, она еще туже
затянула халатный пояс и обняла эксцентрика, совершенно сентиментально спрятав
лицо на его груди. Наконец-то проснулись лампы; свет был ярок, как взрыв в
Хиросиме; жена Слушателя оказалась передо мной словно голой, то есть я застал
ее совершенно домашней. По гамбургскому счету Большое Ухо совершил
преступление, не предупредив любимую о визите своего земляка. Однако дело было
не в ее «тенях и морщинах» – меня сразил устремленный на мужа взгляд. Дурнушка
не обращала на гостя никакого внимания, для нее существовал только любитель
Мендельсона, Гайдна и Моцарта. Глаза этой маленькой серой мыши не просто
горели, они излучали физически ощутимое обожание.
Такая сбивающая с ног своей непосредственностью младенческая радость, такая
пляшущая в ее взгляде каталонская страсть невольно заставили меня вспомнить не
только свою бывшую супругу, но и пришедших ей на замену напомаженных, расфранченных
подружек. По сравнению с женой Слушателя все они тлели, как болотные огоньки.
Пока я стоял, озадаченный открытием, что женщины, оказывается, могут
радиоактивно светиться, Большое Ухо содрал с меня куртку. Я механически
двинулся за ним следом, однако был остановлен укоризненным жестом хозяина:
кажется, ты забыл снять обувь!
Дюймовочка задохнулась от
счастья, когда ей приказали принести «чего-нибудь закусить». Коридор утомил (я
устал считать двери по сторонам). В конце концов мы со Слушателем оказались на
пороге его сокровищницы. Потолок залы, которую он ласково называл кабинетцем, уходил в какую-то невероятную высь. Все
портьеры были отдернуты, в похожих на витрины окнах дымилось небо 4 октября
1993 года. Трубивший о Гайдне Слушатель торопился завершить свою мысль по
поводу 45-ой, а я разглядывал битком набитые пластинками стеллажи. Прислоненные
к ним три деревянные стремянки более походили на лестницы, благодаря которым
пал Измаил. Единственную свободную стену занимал портретно-фотографический
коллаж, превосходящий разноцветностью миры Кандинского и приковывающий к себе
внимание своей эклектикой. Коллаж однозначно свидетельствовал о пыле, с которым
Слушатель орудовал клеем и ножницами (в ходу также были и английские булавки).
Хорошее зрение позволило мне сразу распознать «Могучую кучку». Поверх Балакирева и Мусоргского, закрывая наполовину их почтенные
физиономии, пришпилилось фото благодушного Кюи.
Бородин и Римский-Корсаков, благодаря тем же ножницам и клею, любовно
прислонились друг к другу и были обведены фломастером, словно некая цель.
Помещенные в центр подобного красного «сердца» Равель, Дебюсси и Бизе
составляли еще одну композицию. Фломастер поработал также над Бартоком. Многое было приклеено и пришпилено наспех, словно
в горячке, вкривь и вкось, однако дизайнерская бездарность Слушателя вполне
покрывалась качеством репродукций. Некоторые фотографии отличались
художественностью. Прокофьев (негритянский профиль) был попросту великолепен, Гедике бодр, Стравинский весел, улыбался даже Рахманинов.
От одного только вида Вила-Лобоса, жизнерадостного
латиноамериканца с чегеваровской сигарой в здоровых
латиноамериканских зубах, гарантированно появлялся аппетит. Глаза мои,
растерянные и изумленные, продолжали выхватывать корифеев, до тошноты знакомых
еще по вейской музыкальной школе: Бах, Доницетти, Шуман, Шуберт, Григ, Берлиоз, Верди, Пуччини… Из современных бросился в глаза озабоченный Шнитке и ухмыляющийся Эдисон Денисов. Застыв перед коллажем,
я невольно держал экзамен, к стыду своему узнавая от силы лишь третью часть лиц
этого грандиозного собрания, несмотря на проведенное за фортепьяно детство.
Впрочем, и трети пришпиленных и приклеенных хватило, чтобы осознать: здесь
собран весь мировой композиторский паноптикум от архаичных Амвросия и Григория
до курчавого Бриттена. Что касается Гайдна, дело не ограничилось его весьма
недурным портретом (приветствующие меня со стены изображения Вивальди, Глюка и еще целой серии
творцов галантного XVIII-го были лишь
обрамлением этого полотна). В одну из полок втиснулось, кажется, все творчество
венца, которое запечатлели в виниле оркестры, квартеты и отдельные пианисты.
Брамс с Малером отметились не менее впечатляюще, занимая в общей сложности
метров двадцать следующей полки, – что уж говорить о Моцарте! В то самое время,
когда с московских улиц не спеша собирали трупы, Слушатель вел меня вдоль
самого длинного стеллажа из всех здесь находящихся, хвастаясь собранным
Моцартом и рассуждая попутно о стандарте Герберта фон Караяна, которым, как он
был уверен, руководствуются в настоящее время все записывающие классику
симфонические оркестры.
Существо с «закусить» вбежало и так же
проворно выбежало; хрустальный поднос переливался на единственном столике всеми
цветами радуги. Янтарного цвета бутылку окружали бутерброды. В специальном контейнере
блестели кубики льда. Произошедшие этим утром события начисто отбили у меня
желание прикоснуться к буженине. Зато, наплевав на этикет, я влил в себя целый
стакан виски.
–
Все-таки жаль, что в конце концов роль контрапункта уменьшилась, – продолжал
зудеть Слушатель, представляя полку с Генделем. – Вот уж кто был истинным
гением орнаментации! Обрати внимание на «Музыку фейерверка»!
В
моей голове плавал какой-то суп. Всякий раз меня начинало трясти, когда
вспоминался звон стекол, «бомм-фьють» и мертвая
девица с впечатляющей дыркой, а Большое Ухо перебросил мостик от барокко к
авангардному джазу с быстротой, которой позавидовали бы саперы генерала Эбле. Его удивительное мастерство по возведению подобных
мостов и понтонов не могло не вызывать изумления. С языка Слушателя теперь не
сходил Чарли Паркер («вот кто первым ввел в джаз идею
мелодической прерывистости и создал концепцию ритма с мысленным дроблением
бита, основанную на половинках каждого бита», – заметил Большое Ухо, переходя
затем к восторгам по поводу искрометной паркеровской Red Cross).
В недалеком Кремле со скрипом
поворачивался государственный руль, танки на набережной все еще дымили
моторами, а Слушатель уверял меня, что никто так не концентрировался на коротких
нотах (восьмые в быстрых темпах, шестнадцатые в медленных), как Пташка: «Лишь Паркер акцентировал то на бит, то между битами… И вообще –
ритмика его импровизаций имела своим источником чередование акцентов, их
непрерывное противопоставление…»
Выслушивая этот монолог о Паркере, я по-прежнему не понимал, почему все еще торчу
здесь, как загипнотизированный кролик, вместо того чтобы убраться как можно
скорее из заставленной пластинками залы с ее ненормальным хозяином и его
фимиамом паркеровским восьмым и шестнадцатым;
почему не бегу если не на баррикады, то по крайней мере к себе, в съемную «однокомнатку» на Речном вокзале. Нет, я продолжал топтаться
рядом с человеком, о существовании которого предпочел бы забыть, более того,
потакал ему своим почтительным молчанием. Когда голова моя совершенно
закружилась от упомянутых после Паркера итальянцев
(Слушатель виртуозно перекидывал мостики), я высказал сочувственное предположение,
что чисто физически невозможно прослушать все, что уже здесь собрано.
Забравшийся на самый верх стремянки к Скарлатти, Корелли и Боккерини Слушатель
почти из-под облаков засмеялся. Удивительно, но впервые за пятнадцать лет
знакомства, именно в Москве 93-го, в день 4 октября, я услышал его смех,
весьма, кстати, неприятный: какое-то «гы-гы-гы»
вперемежку с кашлем. Тапки Слушателя оказались на уровне моего носа.
Присмотревшись, я даже не удивился тому, что рисунок тапочной
материи состоял из нот.
– О нет, нет! Возможно! Возможно! –
возразил Большое Ухо. – Мои аппараты! Мои аппараты!
Он скатился со стремянки, словно марсовой
с вант. Из четырех ниш между нижними стеллажами, которые я ранее и не заметил,
он выкатил тележки с аппаратами. Дороговизна проигрывателей не вызывала
сомнения. Это были японские «шарпы», корпусами
похожие на НЛО. Приплюсуйте сюда хромированные ручки, к которым боязно
притрагиваться, и укрытые колпаками из прозрачной пластмассы изогнутые
диковинные тонармы, созданные для истинных небожителей. Ободранный ящик на
подоконнике вспомнился мне; склеенный лентой динамик мне вспомнился. Я не успел
даже ахнуть, Слушатель схватился за пульт – в инопланетных механизмах что-то
щелкнуло, они заиграли. Что касается разложения частот от самой низкой до самой
высокой, звук оказался невероятным, но, увы, им нельзя было насладиться.
Динамики по углам залы выдали столь дикую кашу из тромбонов, скрипок,
виолончелей и литавр, что я невольно содрогнулся. Слушатель улыбался блаженно.
Убавив громкость, он объяснил, почему все теперь возможно.
Как бы между прочим, совершенно буднично
Большое Ухо объявил – слух его изощрился настолько, что он способен теперь
внимать одновременно сразу нескольким композициям:
– Поставлен букет из Восьмой «Неоконченной»
Шуберта, «Вальса-фантазии» Глинки, хачатуряновского
«Танца с саблями» и «Прелюдии» из вердиевской
«Травиаты». Ты понял, в чем прелесть полифонического метода?
Действительно, на четырех аппаратах
вертелись четыре пластинки. Я вслушивался в букет. В чем прелесть метода, я не
понял. Все звучало враздрай и натыкалось одно на
другое. Тем не менее Слушатель клялся, что для него нет ничего проще руками и
ногами отбивать четыре ритма, что он способен «преспокойно вычленять каждую
тему и отделять ее от другой». На мой вопрос, сколько мелодий за раз
переваривают его уши, ответом было «пока не более десяти, но это… пока!»
Я уставился на Слушателя, думая: Большое
Ухо все-таки не выдержит и расхохочется. Он действительно расхихикался
(«гы-гы-гы», «кхе-кхе-кхе»),
однако именно такое хихиканье и похоронило надежду на то, что заявление о
«полифоническом методе» – всего лишь своеобразная шутка.
Слушатель
потирал лапки с возбуждением мухи.
– У меня есть мечта! – воскликнул он.
Он изложил мечту. Под микс из Восьмой, «Вальса», «Танца» и «Прелюдии» я его
внимательно выслушал, затем выпил еще, затем запротестовал. При всем своем
уважении к его задаткам я усомнился в способности любого человека (пусть даже такого чуткого к музыке, как хозяин кабинетца) воспринимать симфонии, ноктюрны и мюзиклы,
собранные в подобные букеты, без вреда для чувства элементарной эстетики, не
говоря уже о психике. Постулат Слушателя о том, что если основательно
потренироваться, то однажды можно собрать в своих наушниках «всю музыку мира»
(он подчеркнул: «всю, какая только есть») и насладиться ею одномоментно, я назвал настоящей
чушью. Я высказал мнение: такая ересь даже технически неосуществима. На
эксперимент должно уйти немыслимое количество проигрывателей, которые, ко всему
прочему, придется синхронизировать (подобный опыт по плечу был разве что Говарду Хьюзу, но и тот при всем своем безумии, пожалуй бы,
не отважился на него). Допустим, Слушатель и научился пропускать через себя
сразу несколько мелодий и каким-то образом отслаивать их друг от друга, но его
идея насчет одновременного прослушивания миллионов композиций – самая абсурдная
из всех абсурдных. Кроме того, если ему и удастся скупить всех «классиков»,
отдает ли он себе отчет в том, что существуют бесчисленные легионы современных
профессиональных композиторов, джаз и рок-музыкантов, а также просто любителей
посочинять мотивчики и количество их творений, судя по расплодившимся
радиостанциям, растет в геометрической прогрессии: ежесекундно на земном шаре
рождается новая мелодия. Слушатель просто не угонится за современными творцами…
Во время моего спича Большое Ухо
разглядывал меня с некоторым сожалением.
– Я соберу все то, что посчитаю нужным
собрать, – сказал он торжественно, – и включу тогда, когда посчитаю нужным
включить. И я уверяю тебя, что года через два смогу услышать каждую тему в
букете пусть даже из секстиллиона тем. Я сделаю это! Музыка мира будет звучать
вот здесь, – с самым серьезным видом он постучал себя по лбу. – Она вся здесь
уместится.
Вот так, ни больше ни меньше!
Однако он, кажется, успокоился. Он
сжалился надо мной, схватился за пульт и убрал полифоническую абракадабру,
оставив одного Глинку. Под зов контрабасов и валторн теперь уже «Арагонской
хоты» он выстроил новый мост, вспоминая «Мадам Сан-Жен»
Умберто Джордано с тем же агрессивным воодушевлением, которое так подавило и
напугало меня в начале нашей неожиданной встречи. Пока Слушатель раскладывал по
полочкам достоинства оперы, рассуждая о яркой эмоциональности автора,
«вводившего в общую канву элементы фольклора», и сетуя на некоторое несовершенство
музыкальной драматургии Джордано (впрочем, «оно компенсируется мастерским
вокальным письмом»), я, уже совершенно не стесняясь, подливал себе. Большое Ухо
не успокоился до тех пор, пока Джордано не был им обглодан до косточек. Затем
он перекинулся на Меркаданте и – уже без всяких
мостов и понтонов – на Вебера, позволив себе чрезвычайно фальшиво просвистать
мелодию «хора охотников». Пуловер, вельвет, гарвардский пиджак все так же кричали
об удивительной метаморфозе, произошедшей с этим выходцем из самых отчаянных и
беспросветных низов. Он рассуждал о романтизме, я, пребывая в пространстве двух
параллельных реальностей, продолжал ему внимать. В окнах кабинетца
зияло небо 4 октября, однако Слушатель нанизывал на хромовый шпиндель «блина»
то Вебера, то Шумана, не замечая катастрофы. Он был верен себе, обращаясь с
пластинками как с воплощением хрупкости: задерживал дыхание, вытаскивая их из
конвертов, нежнейше сдувал с них пылинки (потерявшие голову юноши подобным
образом дуют на завитки волос своих возлюбленных). Помещая очередной диск между
ладонями, прежде чем загрузить его в чрево «шарпа»,
Слушатель рассматривал винил подобно ипохондрику, придирчиво и тревожно
вглядывающемуся в рентгеновский снимок собственных внутренностей. Это был еще с
Вейска, с того самого первого его Вареза
раз и навсегда усвоенный ритуал. Более того, это было камлание, служение
какому-то невиданному, гигантскому по своим размерам, головокружительному музыкальному
идолу.
– Все-таки, все-таки, – бубнил хозяин кабинетца, карабкаясь на очередную стремянку, – то, о чем я
говорил, вполне возможно. Конечно, я не собираюсь мучить тебя одномоментным
включением, скажем, «Фантастической симфонии» Берлиоза и каприччио номер
двадцать четыре Паганини, но мне ты-то можешь поверить…
Пол-литровая бутылка демократичного Kingdom 12 Year Old Scotch была мною
приговорена. Благодарный хотя бы за то, что Слушатель не пытается предъявить
новый букет, я выслушал чуть ли не половину «Волшебного стрелка» и шумановские «Грезы». Я помнил о Доме Советов, я все никак
не мог понять, какие силы заставляют Большое Ухо вдохновенно болтать о
романтизме в этот ужасный день. Проведенное на набережной утро утробно во мне
ворочалось, смешались гармонь, «бом-м-фьють»,
философия Гайдна; я таращился на Слушателя, с ужасом думал, что с нами со всеми
будет, и чувствовал, что мое раздвоенное состояние на полных парах приближается
к пределу, за которым вполне может поджидать и безумие. Спиртное пришло на
помощь именно в тот момент. Под журчание Слушателя о блестящем воплощении в
музыке Шумана сентиментальных особенностей германского духа виски наконец-то
принялось выдавливать из моего сознания канализационные люки, асбестовых
милиционеров, «бом-м-фьють» и убитых девиц. Началось
мелькание кадров, что и неудивительно: спасительную смесь из солода, воды и
дрожжей все то время я лил на пустой желудок. Меня здорово развезло посреди
пластинок и аппаратов. В два часа ночи я станцевал венгерский танец in F sharp minor – Poco sostenuto Иоганна Брамса, потом вновь воззрился на коллаж,
всей кожей чувствуя – пришпиленные и приклеенные Бартоки,
Берлиозы, Листы и Моцарты в
свою очередь с нескрываемой жалостью разглядывают меня, несомненную жертву
этого музыкального хаоса. А Слушатель все еще о чем-то пел, он залезал на
стремянки, дробью сыпались его комментарии и замечания. Насколько я помню, он
вновь возвратился к дурацкой идее, утверждая, что
рано или поздно сосредоточит в своих наушниках всю музыку мира и прослушает ее одномоментно. Он
посмеялся над моей крайней компьютерной безграмотностью, заметив, что мощному
процессору под силу наложить друг на друга сколько угодно мелодий. «Но я
категорически против компьютера! – тут же воскликнул. – Компьютер не может дать
такое качество звука, которые выдают винилы или, на худой конец, компакты.
Компьютер срезает частоты – для меня это неприемлемо. Не-при-ем-ле-мо!
Поэтому остаются проигрыватели. И почему ты уверен, что мне не удастся собрать
достаточное их количество?» Потом он намекнул, что не собирается
останавливаться даже на этом. Сделав таинственное лицо, Большое Ухо поделился
еще одной явной чушью. В один прекрасный день он собирался переселиться в лучший
из миров (как он выразился, «перескочить на небо»), опять-таки нацепив
наушники, под единовременный гром всех на свете музыкальных произведений.
«Овладеть махасамадхи, как Парамаханса
Йогананда, а затем послать всё на хрен, решительно
всё, и однажды полностью раствориться в музыке, что может быть лучше?» –
спросил Слушатель с каким-то хитрым прищуром. И я не знал, что ему ответить. «А
я ведь могу!» – сказал он опять-таки на полном серьезе. – Я могу». Он еще о
чем-то бубнил, пока не застыл на стремянке под колокола «Увертюры» Чайковского.
Наркотическое состояние, столь знакомое мне по Вейску,
наконец-то его сразило. Он внезапно обо мне позабыл. Он отчалил. Из уголка его
рта, совсем как и в детстве, когда он садился на палас возле «Дайны»,
потянулась слюна. Таким Большое Ухо мне и запомнился: потусторонним,
остекленевшим на верхних ступенях стремянки, с глазками мутными, как болотца. А
я очнулся, я воспрял, виски подтолкнуло к самому верному
решению. Милосердно избавив от чувства вины, алкоголь прошептал: «сваливай», и
я внял совету – моментально, безоговорочно. Я поспешил покинуть залу. Впрочем,
какое там поспешил! Я просто-напросто выскочил из кабинетца самого странного на свете директора
компьютерной фирмы, миновал лабиринт коридора и, уже у самого выхода наткнувшись
на серую халатную мышь, которая даже и не думала хоть как-то прихорошиться,
довольно быстро, как мне показалось, откланялся…
XII
После 93 года время словно подстегнули
кнутом: оно перешло на аллюр. 4 октября в конце концов поместилось в один из
самых забытых сундуков на моем чердаке. Конечно, при желании можно было
распахнуть и его, вытащив на свет прогулку с любителем Гайдна, однако совсем не
хотелось отскабливать всю эту патину, воскрешая в своей памяти человека не
просто с тараканами в голове, а с целым их там гнездом. Добавлю, московские
набережные и музыкальные магазины с тех пор я интуитивно обходил стороной, а
при первых же звуках уличных флейт и гармошек мгновенно перемещался на другую
сторону улицы.
Жизнь моя оставляла желать лучшего, свидетельство
тому – работа монтировщиком сцены в одном из тех молодежных театриков, которые
вытащила на свет божий вседозволенность девяностых. Руководил коллективом, или,
если более точно выразиться, терзал его самодовольный тип с львиной гривой и
эспаньолкой «а ля Наполеон III», во все
вникающий, во всем разбирающийся, готовый мучить дворников, вахтеров, уборщиц,
гардеробщиц да и вообще всех, кто только попадался ему под руку, своими
бесконечными наставлениями о том, как обращаться с каждой метлой, с каждым
стулом и с каждой вешалкой. После первой же нашей с ним встречи он умудрился
поселить во мне не просто уныние, а тотальную уверенность в том, что
отечественный театр не имеет будущего. Но более его нервного, похожего на
легкие припадки смешка, более постоянно бросаемого в разные стороны полупрезрительного
«я лучше знаю, что делать» меня, еще не законченного тогда мизантропа,
расстраивала непонятно откуда, из каких подсознательных глубин берущаяся
готовность представителей театральной труппы – бледно-синих девиц и худосочных
юношей – реализовывать любую глупость, которая только приходила в голову нашему
Карабасу-Барабасу. Нужно было видеть, с каким
щенячьим восторгом подхватывали лицедеи каждую бросаемую им, словно подачку, из
«режиссерской ямы» идейку, с какой собачьей покорностью сносили любое
оскорбительное словцо. По одному щелчку господина стадо готово было полностью
скинуть с себя одежду или облачиться в немыслимые лохмотья. Натужный
(опять-таки по режиссерскому требованию) актерский хохот с педалированием
раскатистого «ха-ха-ха» до сих пор стоит в моих ушах. Не менее ужасен был и
театральный плач. Деспот требовал «истинной трагедии» – и он ее получал.
Повинуясь вождю, рабы не только плакали, но и катались по полу, корчились,
замирали, отмирали, вставали на четвереньки и лакали из блюдечек. Однако «вне
сцены» угодливость этих дрессированных пуделей моментально смывалась – на смену
раболепству приходил поистине оскаруайльдовский
снобизм. После более схожих с экзекуциями репетиций актеры часами заседали в буфете,
то и дело отвинчивая пробки фляжек и подливая себе в кофе пахнущий клопами
коньяк. Проделывали они это с той неторопливой важностью, которая ясно давала
понять: в их дешевых китайских посудинах плещется не иначе как «Генрих IV».
Невероятно легко, я бы даже сказал, виртуозно совсем еще недавно дергающиеся на
ниточках Пьеро преображались в цицеронов. Речам не
было конца, каждый стремился выступить в роли ниагарского водопада, изливая на
головы окружающих свои суждения о Брессоне, Карне и Росселлини, лопаясь от
собственной значимости и готовый, словно польский шляхтич, в мгновение ока
схватиться за нож или, на худой конец, за ножку стула, если с его мнением не согласятся.
Подрабатывая вахтером, я имел честь до поздней ночи слушать все эти ораторские
упражнения, в которых охотно принимали участие и дамочки. На сцене местные актриски напоминали оживших утопленниц: их покорность
доморощенному Станиславскому била все рекорды. Однако, спустившись с
подмостков, смыв грим, приведя в порядок волосы, задрапировав пуловерами и юбками
места, еще совсем недавно безропотно выставленные на всеобщее обозрение, они
восседали за столиками этакими лихими суфражистками, то и дело выхватывая из
пачек «Голуаз» очередные тонкие гильзы, вращая их
пальчиками перед тем, как заполнить свои крошечные легкие сигаретным дымом, с
хлюпаньем прихлебывали коньячно-кофейное пойло и постоянно перебивали
партнеров.
Усталость и алкоголь приводили к одному
и тому же эффекту: к одиннадцати часам вечера реки словоблудия превращались в
ручейки, к двенадцати – в тонкие струйки и к часу ночи, как правило,
пересыхали. Кавалеры разбирали дам и волокли их к выходу, словно сломанных
кукол. Назавтра все повторялось. Удивительно, но невыносимый тиран, сующий нос
даже в дворницкую, исходящий брызгами слюны на малейшее неповиновение
смотрительниц, негодующий на микроскопический беспорядок в гримерных, нисколько
не препятствовал коллективному безобразию, происходившему прямо на его глазах.
Стоило только закончиться очередной репетиции, он как будто сдувался,
задерживаясь в зале за режиссерским столиком и перебирая бумаги с
перечирканными вдоль и поперек текстами, пока подчиненные переодевались в
гримерных, а после бочком-бочком пробирался мимо выпивающих юнцов в свой
кабинет либо отправлялся инспектировать декорационную мастерскую. Несомненно,
подобным поведением он поощрял каждодневные посиделки. Но актеры! Эти бедные,
несчастные Арлекины! Они хором называли свое жалкое существование служением
искусству, я же, прислушиваясь к доносящимся из буфета интеллектуальным
дискуссиям, часто задумывался о странности человеческой психики, которая, явно
издеваясь над тем или иным индивидом, в один далеко не прекрасный день
нашептывает ему идейку «поступить в театральный», чем ввергает в ужаснейшую
цепь событий.
Однако возвращусь к «генератору мыслей».
Предводитель отличался той особенной, лихорадочной кипучестью, которой, как
правило, подвержены самые безнадежные бездари, – его энергию не останавливали
ни проклятия критиков, ни уход с премьер половины зрителей. Извращенец упрямо
специализировался на классике и немало преуспел в так называемом «новом
прочтении» – во всяком случае, постельное трио из Хлестакова, жены городничего
и его дочери прославило нас на всю страну. Досмотревший до конца поставленную
мэтром погодинскую пьесу маститый журналист
впоследствии жаловался известной газете, что посещение «Человека с ружьем» было
сродни походу в общественную баню. Впрочем, его брюзжание померкло перед
реакцией публики на «Трех сестер», трактовка которой объединила против нас под
общим знаменем, кажется, всех столичных театралов. Ответом на бешенство этой
армии стал «Макбет». Готовясь к шекспировской драме, вождь сделался невменяем.
Он притащил прямо в зал раскладную кровать и собственным примером перевел на
казарменное положение не только труппу, но и все остальные службы, включая
пожарных. Его фанатизм распространился по театру, словно гонконгский грипп,
заразив даже флегматичек из бухгалтерии, теток, надо
сказать, весьма информированных, так как тайком от начальника они на всякий
случай предупредили всех остальных – на сей раз провал будет означать закрытие
театра и потерю пусть небольшого, но заработка. Шепоток этих барышень явился
дополнительным стимулом. За два месяца до премьеры, которая, судя по нескольким
уже отрепетированным сценам, попахивала не просто скандалом, а настоящим
катарсисом, монтировщики вповалку ночевали в одной из гримерных, урывая для сна
пару-другую предутренних часов. Что касается антуража, режиссер не сомневался –
его марсианские треноги из металла, пластика и полиэтилена должны произвести на
зрителя незабываемое впечатление. Ползая вместе с нами на четвереньках под
циклопическими сооружениями, сжимая в потных руках расползающиеся от
бесконечного разворачивания бумажные листы с чертежами, он контролировал каждый
замах молотка и каждое действие шуруповерта, сетуя на
ненадежность своих конструкций, этих достойных соперниц Эйфелевой башни.
Близкое знакомство с вейскими декорациями, которые не
раз в детстве мне доводилось рассматривать, сослужило хорошую службу. Я
запомнил простые и надежные крепления и предложил их использовать, присовокупив
от себя идею с бревном: оно должно было раскачиваться на подвешенных к потолку
канатах, являясь ложем королю Дункану, качелями
ведьмам и троном кровожадной чете. Гигантский котел, в котором варятся
снадобья, появился на свет опять-таки благодаря моему озарению. Помыкавшись по
армейским базам, не без помощи вездесущих прапорщиков я достал экспериментальную
кухню, работающую также на электричестве, нутро которой могло досыта накормить
целый запорожский курень. Кухню закатили в небольшой «отстойник» за кулисами,
который, ко всему прочему, служил местом отдыха. С тех пор в ее малом котле
курилась дымком горячая вода для чая (поварешка всегда была рядом), а на плите
можно было не только разогревать макароны (единственная пища наших
горемык-актеров), но и за каких-то пять минут высушивать досуха самое мокрое
белье.
XIII
Усовершенствовав еще кое-какие детали в
подъемных механизмах, я поднялся до должности начальника бригады рабочих и
стал, пожалуй, единственным человеком, который имел возможность в любой момент
получать увольнение в город. В то лето Москва заполнилась грозами. Небо трещало
от электричества, дождь, казалось, ходил за мной по пятам, ненадолго давая себе
отдых, пока я возился с чеками и коробками в ближайшем строительном
магазинчике, а затем с новой силой и явным удовольствием набрасывался на
новоиспеченного бригадира, стоило только мне покинуть заведение. Так как на
обратном пути мои руки были заняты свертками, я оказывался полностью беззащитен
и, глотая воду, проклинал грозовые чернильные пятна, упрямо висящие над
головой.
В один из подобных дней, доведя актеров,
осветителей и помрежа до полного истощения, повелитель судеб отпустил паству на
однодневные каникулы. Ни на сцене, ни за кулисами не осталось ни единого
человека – все вымерло, все разбежалось. Увы, мне вновь нужно было решать дела
с декорациями, вот почему пришлось отправиться за очередными рулонами
полиэтилена. Гроза, как всегда, подстерегла на обратном пути. Отконвоированный
ливнем от магазина до театрального подъезда, я воспользовался воцарившимся в
театре безлюдьем. Нескольких секунд хватило на то, чтобы скинуть одежду,
распределить ее по плите экспериментальной кухни, придвинуть к ней шлепанцы и
влезть в рабочий комбинезон. Гром продолжал рокотать. Коридор за кулисами
освещался дежурным светом. Утопив руки в карманах, я решил босиком прогуляться
до сцены и именно в этот вечер наткнулся на пианино, мимо которого тысячу раз
ранее доводилось мне бегать. То было обыкновенное пианино, совершенно
стандартное, одно из тех десятков тысяч пианино, которые, прежде чем их
выкидывают, как правило, годами горбятся за кулисами столичных и провинциальных
театров, кинотеатров, Домов культуры, пыльные и безмолвные, словно брошенные
старики. Дежурная лампа, висящая как раз над забытым ящиком, позволила
разглядеть нацарапанное кем-то на клапе неприличное
слово и внушительную вмятину в левой его части. Верхняя крышка корпуса
отсутствовала, виднелась часть чугунной рамы и вирбели.
Филенка под клавиатурой была расщеплена. Две педальки,
словно дамские туфельки, стыдливо высовывались из цокольного пола. Внезапно
меня потянуло к этому инвалиду. Клап был мною
распахнут, все клавиши оказались в сохранности, более того, взятая чистая
октава на удивление не сфальшивила. Мажорная гамма также не выявила ни одного
расстройства. Я сыграл гаммы в две октавы: звук оказался приглушенным, но настройка
была на высоте. Гамма соль мажор. Гамма ре мажор. Гамма ля мажор с фа-диезом,
до-диезом, соль-диезом. С этого мгновения пальцы мои стали жить своей жизнью,
они проснулись, они моментально вспомнили, на их кончиках сосредоточилась
память, вместившая в себя шесть лет музыкальной школы. Господи, я заиграл! Нет,
конечно, не стройно, не безупречно, время от времени сбиваясь, но мои
удивительные, мои фантастические, мои живущие теперь своей обособленной жизнью,
совершенно независимые от меня пальцы раз за разом вновь вспоминали всё и вновь находили дорогу.
После Ave Maria и «Музыкального
момента № 3» Шуберта я приступил было к Баху и невольно отдернулся от
клавиатуры, словно нашкодивший школьник, услышав в один из промежутков между
музыкальными фразами столь знакомый нервный смешок.
– «Сарабанда»! – воскликнул улыбающийся
за моей спиной господин с эспаньолкой. – Черт подери, ну конечно же, Бергман!
Как он возник из пустоты, как подкрался,
как примостился сзади, слившись с полутьмой, для меня осталось загадкой.
– Не так часто встречаешь монтировщика
сцены, который играет «Сарабанду», – заметил мэтр, приглашая к разговору. –
Кстати, вы обратили внимание: в фильме, как и в танце, в кадре всегда
присутствует только двое – во всех десяти сценах и в эпилоге. Лично я оставил
бы там только музыку Баха. Мне кажется, Брукнер –
лишний. Не говоря уже о Брамсе. А вам?
Я не любил фильмы Бергмана: его
«Сарабанда» не вызвала у меня ничего, кроме скуки. Однако сумрачный шведский
гений оказался для нашего мастера-фломастера лишь затравкой для последующего
разговора: так, он сообщил, что в детстве был в восторге от сонатин Диабелли и даже играл их в четыре руки со своей матушкой;
особенно запомнилась ему «та маленькая сонатина, написанная в соль мажоре, вы,
случайно, не вспомните ее?» Удивительно, но я вспомнил и даже заиграл начало –
он тотчас с энтузиазмом присоединился в басовой партии, но вскоре сбился; я
впервые увидел его сконфузившимся.
– Черт! – сказал он. – Слишком много
времени пробежало. Слишком много времени.
Мы еще потоптались возле пианино и
поговорили. Отдав дань моему музыкальному образованию, он удалился, но уже на
следующий день во время крошечного перерыва неожиданно подозвал к себе и
спросил, что я думаю о Большой жиге ре минор, опус 31 Иоганна Хесслера. Вокруг творился ад кромешный: рабочими собиралась
очередная конструкция, несколько стражников отрабатывали кульбиты, ревела
белугой играющая леди Макдуф дура,
которой после четырехчасовой пытки на заставленной треногами сцене наш режиссер
приказал собрать манатки и валить из «именуемого театром храма». Я честно
признался, что не считаю Хесслера выдающимся
композитором, и посоветовал Вагнера.
– Вагнер – последнее, что пришло бы мне
на ум, – с раздражением ответил «Наполеон». – Вагнер замусолен, как старое
одеяло. Меня засмеют. Здесь нужно нечто совсем уж запредельное… По большому
счету потребуется не музыка…
Я догадывался, чего хочет этот
неврастеник. Поставленный им полгода назад «Носорог» от начала и до конца шел
под Седьмую симфонию Бетховена. Стоило ли удивляться, что классического
«Макбета» трактователь собирался сопровождать самой
шизофренической ахинеей, которую только могла произвести человеческая фантазия.
Кстати, об ахинее!
– Варез! –
крикнул я, перекрывая визг включившейся «болгарки».
–
Вы думаете?
– Здесь нечего думать!
– Хорошо, – крикнул он. – Хорошо. Мы
вернемся к нашему разговору.
XIV
В кабинете, в который меня пригласили
уже через несколько дней, подпирали собой стену два волосатика-звукорежиссера с
серьгами в ушах. Единственное кресло напротив массивного режиссерского стола
занимал заведующий литературной частью. Пока я ждал конца совета у двери,
утопающий в кресле коротышка и нависающий над ним режиссер спорили о Глюке и Хиндемите, бодаясь, словно два азартных бычка. Завлит стоял за Глюка, «генератор
идей» с пеной у рта, которая вызвала у меня тревогу, отстаивал Хиндемита. Все
это напоминало перетягивание каната, вены на висках у
обоих нешуточно взбугрились, звукорежиссеры с интересом следили за поединком,
однако валидол не понадобился.
– Идите к дьяволу! – рявкнул наконец
Карабас. – Убирайтесь на хрен со своим «Орфеем». Никакого Глюка
здесь и быть не может, кто угодно, только не Глюк.
Его оппонент развел руками, а тяжело
дышащий «мастер интерпретации» неожиданно признался:
– Знаю, что и Хиндемит не подойдет:
слишком плавен, слишком торжественен. Стравинского – к черту! Свиридова – к
черту! Кого тогда?
Он схватил со стола бумагу, с
нескрываемой горечью зачитал вслух внушительный композиторский список, а затем
скомкал ее. Весь вид нашего льва говорил о том, что он натолкнулся на стену.
– Я должен еще и подыскивать музыку, –
пожаловался он собравшимся, которые на это милое замечание только хмыкнули. – Я
должен часами просеивать кандидатуры.
– Да, кстати! – вспомнил обо мне. – Что
вы там говорили насчет Вареза?
Я открыл было рот, но царственный хам не
дал мне ответить. С совершеннейшей беспардонностью, которая присуща корчащим из
себя гениев охламонам, он тут же от меня отмахнулся (жест был женственен; жест
был капризен) и вновь набросился на коротышку в кресле:
– Глюк своим
облезлым романтизмом наводит тоску!
Еще одним царственным жестом я был
отпущен и удалился с полной уверенностью в том, что тема с Варезом
закрыта. Однако подобные типы ничего не забывают: неделю спустя при возвращении
из строительного магазина я был пойман дважды – поначалу грозой, а затем, в
вестибюле театра, спешившим мне навстречу шефом.
– Бросайте свои рулоны, – приказал
зануда. – Оставьте их здесь. Их никто не тронет. – Ему ровным счетом было
плевать на мое смущение по поводу мокрой одежды. – Садитесь, садитесь, черт с
ним, с сиденьем, есть кое-какие наметки, – рявкнул он, когда я замялся было
возле его машины.
Я едва успел пристегнуться, он рванул с
места в галоп; серебристая, словно рыбка, режиссерская «хонда»
ответила визгом шин, чудом не влетев в поребрик на
повороте.
– Варез, Варез, Варез! – твердила
«эспаньолка». – Вы правы! Нас ждет одно интересное место! Нужно
проконсультироваться, вы побудете рядом.
XV
Еще на битком забитой автотранспортом Плющихе, выслушивая речь Карабаса о неком оригинале, с
которым он жаждет меня познакомить («знатный специалист по Варезу,
черт подери, я забыл, как его зовут»), я начал что-то смутно подозревать,
однако рвал сомнения в клочья, надеясь – «славный парень», на встречу с которым
мы так торопимся, не имеет ничего общего с моим прошлым. Я тешил себя иллюзиями,
что речь идет об очередном любителе авангарда, тем более мы направлялись прочь
от Замоскворечья. В конце концов, мало ли почитающих Вареза
меломанов обитают в двенадцатимиллионном муравейнике? Мало ли директоров
компьютерных фирм посвящают свободное время прослушиванию концертов Эллиота Картера? Всю дорогу режиссер урчал о том, что
«следует основательно проконсультироваться именно у этого деятеля», радовался,
что его «так удачно свели с ним толковые люди», и уверял меня, что
«сотрудничество с ним принесет театру несомненную пользу… Ну а вы будете моим консильери!» Без конца восхищаясь «парнем», Карабас свернул
на «более пустое в этот час» Волоколамское шоссе. Несмотря на то, что машина
выкатилась из столицы, мое напряжение самым удивительным образом нарастало.
После Красногорска у меня вообще, как говорится, засосало под ложечкой. Я молил
Бога, чтобы пронесло, с какой-то обреченностью продолжая уверять себя в том,
что Барвиха – это охотничье пристанище прежних
генеральных секретарей и нынешних президентов – не то место, где можно столкнуться
со старым вейским знакомым. Мы проехали десятки улиц
с сотнями внушительных особняков, у некоторых ворот я видел хозяев и каждый раз
с замиранием сердца надеялся, что завернем именно к ним, однако резвая «хонда», проскочив все эти варианты, примяла лужайку перед
домом, который, судя по огромной бетономешалке, штабелям тротуарных плит,
валяющимся там и сям доскам и отсутствию ограды, был только что достроен и даже
на фоне сверхэлитных построек выделялся своими
размерами. На ведущей к суперкоттеджу лестнице меня и
моего начальника встречал человек, с которым я не желал бы столкнуться ни при
каких обстоятельствах. Хотелось обвинить глаза свои в аберрации зрения, но то
был Слушатель, запахнувшийся в яркое, слишком яркое, невыносимо яркое кимоно.
Да-да, то был он собственной улыбающейся персоной. Он разглядывал меня своими
поросячьими глазками.
– Пятьдесят! – как ни в чем не бывало
крикнул мне Большое Ухо. – Теперь пятьдесят!
Я топтался внизу на сочной травке. Я
готов был рвать волосы на голове, укоряя себя за неосторожный совет. Я
окончательно возненавидел Вареза. Вновь сверкнуло, рокотнуло и пролилось – туча и здесь не оставила в покое,
поистине это была туча Фантоцци, но на этот раз не
осталось сил проклинать еще и хляби небесные. «Эспаньолка» сопел рядом,
несколько оторопев от экспансии, с которой хозяин дворца приветствовал
скромного монтировщика сцены. Слушатель наконец-то спустился, подхватил нас,
опешивших, под руки и под громы и молнии повел наверх, продолжая обращаться ко
мне с покровительственной фамильярностью. Так, на первой ступеньке этой ведущей
к особняку версальской лестницы я узнал, что он возвел гигантское бунгало «по
собственному проекту»; на второй – что «совсем недавно сюда перебрался»
(«Каковы сосны, брат! Каковы здесь сосны!»); на третьей выслушал отчет о
процветании фирмы. На четвертой, последней, Большое Ухо принялся хвастаться
букетом теперь уже из пятидесяти композиций. Разглядывая возбужденного
Слушателя, пропуская мимо своих ушей его бред об упражнениях, которые «всего
лишь за год привели к невероятному результату», я пытался объяснить очередное
столкновение с ним только невероятным стечением обстоятельств, еще более
удивительным, чем та встреча на Краснопресненской, и чувствовал фальшь всех
своих объяснений.
Между тем Карабас не собирался отмалчиваться.
Перебив хозяина с нетерпеливостью, которой вообще отличаются все театральные
режиссеры, он переключил внимание на себя – и сделал это поистине виртуозно.
Прежде чем Большое Ухо взялся за массивную дверную ручку, лев завел разговор о
предводителе банды авангардистов композиторе Пьере Булезе,
пожурив последнего за «Молоток без мастера» – вещь, по мнению Карабаса, в
авангардном отношении недостаточно продвинутую. Одного этого замечания хватило,
чтобы Слушатель не на шутку раскочегарился. Добрые
полчаса мне пришлось топтаться на пороге жилища только потому, что и того и
другого схватил настоящий словесный понос. Оба словно попали под электрический
ток и дрожали от возбуждения, подобно зябнущим собакам. Удивительно, но не
терпящий возражений мэтр нисколько не обиделся, когда его критика Булеза была оборвана не менее невоспитанно. Затем вспыхнул
спор о «божественном, неповторимом» Варезе, и только
после того, как дождь начал доставать нас и под козырьком, общение продолжилось
в пахнущем штукатуркой холле, а затем еще на одной лестнице, не менее широкой,
чем предыдущая. Шизофреники останавливались на каждой ее ступени, чуть ли не
хватая друг друга за грудки, и все эти их бесчисленные остановки попахивали
вечностью. За час мы добрались лишь до пролета между первым и вторым этажами,
где я оставался молчаливым свидетелем того, как обоими анатомами
препарировалось содержимое «Танца для Берджесс» и
«Электронной поэмы». Кимоно моего вейского знакомого
фосфоресцировало своими переплетенными драконами даже в полутьме коридора, в котором
мы наконец очутились, оно светилось, словно куртка дорожного рабочего.
Признаюсь, то был нехороший цвет. Беспокойство, завладевшее мной еще в машине,
и не думало ретироваться. Время от времени Большое Ухо подмигивал мне, повторяя
одну и ту же мантру («пятьдесят», «пятьдесят»,
«пятьдесят»), чем удивлял своего, тоже, признаться, не совсем здорового
собеседника. Он был как-то особенно возбужден. «Упражнения» явно не шли ему на
пользу.
Мы проползли коридор, распахнулась
сокровищница – музыкальный склад Слушателя своими ярусами вполне мог бы
поспорить с фонотекой республиканского значения. Обшитый деревом зал опоясывали
нижняя и верхняя галереи. Уже знакомые лестницы, приставленные к забитым пластинками
шкафам, приглашали к штурму. Коллаж (фотографиям и картинам отвели внушительный
участок стены) еще больше расширился: насколько я мог заметить, он пополнялся с
все той же торопливой небрежностью. Лев с восхищением рассматривал венецианские
колоннады. Хозяин торжествовал. На какое-то время они заткнули свои фонтаны и
разбрелись по углам капища, оставив меня возле знакомого столика, где на
подносе в окружении бутербродов красовался все тот же спаситель – Kingdom 12 Year Old Scotch. За
витражными окнами надрывалась очередная гроза. Всполохи и тяжелые шаги грома над крышей
этого собора действовали на нервы, вновь ничего не оставалось делать, как пить.
Пока я, наполнив первый стакан, отхлебывал из него, «интерпретатор
классики» интересовался содержимым одной из бесчисленных нижних полок, а
Большое Ухо наверху подбирал Вареза. Не в силах долго
молчать, они принялись кричать друг другу из своих углов. Вытаскивая одного за
другим Бертуистла, Веберна,
Лигети, Мессиана и вслух
приветствуя каждого, гривастый гений задал моему торжествующему однокласснику
совершенно естественный вопрос:
– Почему бы вам не загрузить все это в
компьютер?
– Никогда! – кричал Большое Ухо,
перевешиваясь через ограждение галереи. – Слышите, никогда! Компьютер –
безобразие. Там начисто срезаются нижние и верхние частоты. Я должен насладиться
настоящим звуком. Компьютер не даст мне такого звука. Мне нужно качество –
разве компьютер даст истинное качество?
Я знал, что он скажет дальше: он не мог
оставить занятия, которым неизлечимо заразился еще в детстве (чего только стоил
собранный под тахтой винегрет из пластинок! чего стоило дрожание его пальцев,
когда у меня в гостиной он разворачивал свои газетные свертки!). Большое Ухо
прокричал, что с недавнего времени коллекционирует компакты, но они, конечно
же, не идут с пластинками ни в какое сравнение. Слушатель готов был привести
тысячи примеров превосходства винила над цифрой. «Пожалуй, и я начну собирать!
– кричал ему Карабас, рассматривая диск Поля Дюка. –
У меня кое-что осталось»!
Большое Ухо сбежал с галереи. Варез – целая стопка дисков – был прижат к его животу. На
нем были все те же «нотные» тапки, правда, весьма потрепанные, однако, судя по
всему, для Слушателя они служили неким талисманом, с которым он явно не желал
расставаться. Хозяин схватился за пульт. Подзабытая Ionisation моментально
разворошила мою память, явив переминающего с ноги на ногу несуразного подростка
с желтым конвертом. Качество звука привело Карабаса в восторг. Под раздающиеся,
казалось, отовсюду звон и треск режиссер вытащил блокнот и принялся рассчитывать
продолжительность первого и второго актов будущего спектакля. «Добавьте туда
песни Веберна, – кричал Слушатель, перекрывая рев Ionisation. – “На берегу
ручья” и “Нагое дерево”, а также начало Второй кантаты!» «Нет, нет, здесь
должен быть Варез, я хочу добавить “Пустыню”!» – орал
режиссер. Они постоянно орали. Им нравилось орать. Занятый подсчетами лев не
замечал лихорадочности, с которой Слушатель перемещался по залу, подбегая то к
полкам, то к столику и заговорщически мне подмигивая. Он явно желал вернуться к
своей идефикс, жаждал при первом удобном случае схватить меня за шиворот и с
головой окунуть в свой больной, изломанный, потусторонний мир, в котором сам он
давно уже уютно плавал, словно зародыш в материнской утробе. Зная, что рано или
поздно Слушатель затронет тему, я
отчаянно торопился напиться, однако, как всякий благородный напиток, Kingdom 12 Year Old Scotch ступал неспешно, словно
вельможа, не желая набивать мою голову спасительной ватой. Ionisation немилосердно звенела. Большое Ухо не убавлял
громкости. Я глотал виски, я готов был удариться в панику. «Пятьдесят!» –
прокричал Большое Ухо, в очередной раз ко мне приблизившись. «В третьем акте
пойдет “Гиперпризма”», – изо всех сил вопил Карабас.
«Возьмите “Экваториал”! Орган и терменвоксы
составляют отличную компанию!» – орал ему хозяин. В этот момент невероятной
яркости молния, словно дерево, прилипла к дому, на секунду покрыв окна
ослепительной паутиной всех своих корней. Атмосфера стала не просто мрачной –
она сделалась угрожающей. Kingdom
12 Year Old Scotch предал меня – никогда еще я не был так безнадежно
трезв. «Что посоветуете, консильери? Что вам нравится более
всего?» – кричал мне режиссер. Более всего мне хотелось бежать из
этого бедлама, пусть даже во Всемирный потоп, оставив этих двух сумасшедших
наедине с непременными атрибутами варезовского
творчества – включившимися пожарными сиренами. Однако в итоге бежал не я.
Карабасу внезапно «приспичило», по его просьбе «Электронная поэма» была остановлена.
«Прямо по коридору! Никуда не сворачивайте!» – кричал ему хозяин. Судя по
всему, Карабас все-таки заблудился, и страхи мои сбылись. Стоило только
режиссеру исчезнуть, Слушатель приблизился к столику с тем самым нездоровым
огоньком в глазах, который еще там, на пороге, меня так нешуточно обеспокоил.
– Я приготовил! Пятьдесят! Пятьдесят! –
брызгал он слюной.
Черт подери, он действительно
приготовил! Он заранее собрал весь этот микс и
каким-то образом сумел спрятать в зале пятьдесят проигрывателей. Описать то,
что разрывало мой слух на протяжении последующих десяти минут, – занятие не из
легких. Пока «интерпретатор» искал уборную, здесь, в проклятом зале, в свои
кларнеты, валторны и тубы задули сразу три тысячи дьяволов, завизжали сразу четыре
тысячи скрипок и пять тысяч рогатых барабанщиков забили в барабаны с остервенелостью
куми-дайко. Одновременное звучание пятидесяти
композиций затмило собой даже варезовскую «Поэму» –
Скрябин, возможно, и пришел бы в восторг от такого кощунства, но для моей
психики это было слишком. Пока я судорожно напрягал все свои силы, чтобы не
повалиться на пол, не заткнуть уши, не скорчиться, не замереть в позе эмбриона,
Большое Ухо испытывал настоящее удовольствие. Не знаю, что за гармонию
улавливал он в тысячеголосом реве, однако свидетельствую – Слушатель был
поистине счастлив, когда поведал, что «помимо других присутствующих творцов, в
букете находятся Стравинский с Гризе и Шёнбергом, а к
ним добавлен еще и Моцарт». Какофонию, в которой участвовали Шёнберг и
Стравинский, не могло бы спасти даже Allegro con spiritо тридцать пятой
моцартовской симфонии, однако Слушатель уверял, что прекрасно слышит ее, как
слышит каждую нотку, каждую фразу «Пролога для альта и, опционально, живой
электроники» Жерара Гризе.
– Парамаханса Йогананда! – кричал он мне, полумертвому. – Я еще раз готов
подтвердить: это только начало! Шёнберг! Лигети!
Малер! Да я спрячу их всех в свои наушники! В обыкновенные наушники, клянусь
Богом! Вот в эти. – Он тотчас сунул мне под нос действительно самые что ни на
есть обыкновенные, видавшие виды,
потертые, поцарапанные Sony, словно заранее
их приготовил. – Я смешаю и Грига, и Шёнберга! Вся музыка будет здесь! – Он
тряс наушниками перед моим носом и вновь стучал себя по лбу. – Здесь она
соберется, здесь уместится, вот в этом пространстве между моими ушами. Если
пятьдесят композиций, пятьдесят переливающихся музыкальных бриллиантов
производят такое впечатление, – несомненно, он был уверен, что невыносимый
визг, в котором он «улавливал каждую нотку», обязательно должен был произвести
впечатление и на меня, – каково же вместить в себя единый поток? И почему бы
тогда не овладеть махасамадхи? Почему бы не
раствориться? Почему не сделаться духом, имеющим только слух, но слух мировой,
слух вселенский, и ничего, кроме слуха? Зачем болтаться по эту сторону бытия,
если есть возможность перешагнуть на ту? Мое дурацкое
тело, мое ненужное тело, мое жалкое тело пусть остается здесь. – Он театрально
топнул. – Пусть оно здесь и валяется, и пусть могильные черви делают с ним все,
что хотят. В один из прекрасных деньков, включив все это, – он показывал на полки, – вместив все это в себя, я уйду, точно так же, как ушел Парамаханса
Йогананда, – до безобразия просто! Сделаюсь волной и
буду пребывать в музыке, пока существуют все эти диски, компакты, оркестры,
наигрывающие Бартока, Шумана, Берлиоза и великого
Генделя! А они – эти бесчисленные диски, компакты, оркестры, группы, квартеты,
квинтеты, хоры – звучат постоянно, двадцать четыре часа в сутки, день за днем,
неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом, достаточно включить любой приемник.
И они будут звучать еще сто тысяч лет, пока не погаснет Солнце. Но открою тайну
– есть еще и оркестры светил, есть симфонии звезд и оратории целых галактик, и
все это вечно звучит, и все это вечно играет! Понимаешь меня? Understand?
От Слушателя во все стороны сыпались
искры. Под истошный вой пятидесяти оркестров он взахлеб поведал о своем визите
в Непал, об изнурительных практиках в каком-то чертзнаетгденаходящемся
ашраме, о пещерах, о благословениях учителей, о
будущем превращении (когда ему удастся выполнить задуманное, когда вся музыка
мира в его наушниках зазвучит одномоментно, он
обязательно это сделает!) в такую же радостную волну, в какую вернулись после освобождения от собственных тел все эти Рамакришны, Вивекананды, Шри Ауробиндо и Йогананды. Мне пришлось изображать самое искреннее, самое
преданное внимание: а как еще оставалось себя вести? Он был вне себя. Я боялся,
что он вот-вот треснет меня своими чертовыми наушниками. Я по-прежнему ни мгновения
не сомневался в невозможности сделать то, о чем он грезил, но на этот раз не
пытался возразить. В подобных случаях время чрезвычайно замедляется: пока
Карабас опорожнял свой мочевой пузырь, Слушатель на удивление многое успел.
Прежде всего, этот музыкальный извращенец поселил во мне искреннее удивление
перед самой непознаваемой и самой таинственной на земле субстанцией –
человеческой фантазией, способной конструировать столь необычные и причудливые
химеры, как эта, которая прочно засела в его воспаленном мозгу. Валторнисты и
скрипачи кроили и резали мою душу, барабанщики делали из нее прелестную
отбивную, а Большое Ухо кричал, что через несколько лет сведет воедино около
полумиллиарда записей (он уже подсчитал их), а затем овладеет махасамадхи – и тогда прощай мир. «Господи, – думал я, –
Милосердный, Всеблагий Господи! Видно, я здорово
перед тобой провинился, если Ты мучаешь мой слух мешаниной из Стравинского,
Шёнберга и Гризе. Помоги же мне, ничтожному
представителю избранного Тобою народа, порази молнией провода, отключи
электричество, пришли, наконец, сюда свирепый отряд СОБРа! Пусть хоть
кто-нибудь остановит его и заткнет все эти валторны и скрипки, иначе я не
выдержу…» Здесь-то затылком я и почувствовал присутствие Карабаса. Вернувшийся
режиссер слушал фантазера с самым искренним вниманием. Лев явно готовился
прервать исповедь, он был готов к прыжку, я и не сомневался, что болтун вот-вот
обрушит на Слушателя свои познания в области медитативных практик, изольет все
свои соображения по поводу Рамакришен и Вивекананд, – и оказался прав. Когда, возбужденно пощипывая
кончик эспаньолки, мэтр все-таки влез, я уже знал, что делать. Я оставил двух
деятелей развлекать друг друга побасенками о пути аштанга-йоги
и под предлогом посещения туалета просто-напросто свалил от них, прихватив с
собой виски.
XVI
Мне пришлось поболтаться
по коридорам и лестницам этого несуразного дома, прежде чем я обнаружил
кухонное царство, а в нем – жену Слушателя, ту самую столь поразившую меня при
первой встрече серую юркую мышь. Что касается здешней кухни, сто пятьдесят ее
квадратных метров вполне могло бы заполнить сто пятьдесят поваров, но, увы,
никто на ней не жонглировал ножами, не кромсал зелень, не подбрасывал на
сковородках блины, не подливал на противни масла и не сыпал в кастрюли специи.
Не слышалось ни веселых перебранок, ни топота, ни ругани, ни шкворчания, ни шипения. Не было здесь пучков чеснока и
лука, колбочек с перцем, бутылок с аджикой и сацебели.
На бесконечных столешницах вдоль бесконечных окон я не увидел ни единой чашки,
ни единой тарелки, ни единой даже самой крошечной вазы. К двум холодильникам,
своими размерами вполне схожим с промышленными, не прицепилось ни одного
магнитика. Маленькая хозяйка стояла в центре этой впечатляющей пустоты,
облокотившись на огромный стол, такой же безжизненный, как и все остальное, и
разглядывала грозу. На фоне ничем не заполненного кухонного пространства она
еще более напоминала крохотного грызуна. Халат облегал ее тельце, ступни
утопали в уродливых домашних тапках, и из-за этих дурацких
меховых мешков с бутафорскими когтями ее бледные, с редкими волосиками ноги
казались еще более тонкими и не вызывали ничего, кроме жалости. Колтуны в
волосах, морщины, тени под глазами – все в ней оставалось прежним, однако не
камуфлируемая никаким макияжем, выставляемая напоказ некрасивость этой женщины
была настолько притягательной, что я не мог от нее оторваться. Она опять словно
бы была обнаженной, вот почему мое заглядывание на
кухню было сродни подглядыванию в ванную. Мышь не могла меня видеть: я
находился в тени коридора и, прихлебывая из горлышка Kingdom 12 Year Old Scotch, имел возможность
совершенно безнаказанно разглядывать это существо и вспоминать поразившую меня
тогда страсть, которая залепила глаза Дюймовочки
самой липкой изолентой на свете. «Бедная, несчастная дура, – мысленно говорил я этому тургеневскому ископаемому,
делая глоток за глотком. – Надеюсь, вижу тебя в последний раз, как и твоего
мужа. Даже если режиссер – этот гривастый дурак – не
оставит его в покое, я сделаю все, чтобы избежать встречи. С меня довольно. А
ты трепещи перед ним, люби его, слушайся его, заглядывай ему в рот». Так я
«беседовал» с нею, бессмысленно топчась в коридоре и добивая виски. Я еще раз
пожелал себе никогда больше не услышать о любителе Эдгара Вареза
и вновь попрощался с дамочкой, готовой по первому же свистку броситься наверх с
очередным подносом. Впрочем, свой полупьяный монолог я спокойно мог бы
произносить и вслух. Окна кухни были приоткрыты, гром то и дело раскалывал небо
на части, потоки воды производили такой неумолчный шум, что не приходилось
сомневаться – жена Слушателя не услышала бы топота целого табуна за спиной.
Я уже собирался отвернуться, и вот
здесь-то женщина неожиданно вздрогнула. Она принюхалась, словно самый настоящий
маленький зверек – настороженно и в то же время с самым искренним, самым живым
интересом к тому, что попало в поле ее обоняния. Я отчетливо видел, как
расширяются ее ноздри. Она явно почувствовала то, чего не мог почувствовать я,
и внезапно повернулась к дверям, затрепетавшая, вытянувшаяся в струнку, готовая
опустить руки по швам, словно новобранец при появлении офицера. Повторюсь, я
прятался в глубине коридора, в самой глубокой его тени, поэтому мог бы и
расслабиться, находясь в безопасности, но все-таки отшатнулся. Лицо ее было
теперь обращено в мою сторону, это было совершенно изменившееся лицо: ни тени
прежнего спокойствия и сосредоточенности. Она словно решила сыграть на бис,
словно повиновалась моему подсознательному желанию еще раз стать свидетелем ее
эмоционального взрыва, который сбил меня с ног в тот день 4 октября. Глаза ее
вновь вспыхнули двухсотваттными лампочками, они запылали, они уставились на
меня, но смотрели сквозь, словно я
был самым прозрачным на свете стеклом. Я понял, куда они смотрят лишь в тот момент, когда подошедший сзади
Слушатель схватил меня за плечо. «Куда ты подевался?» – загрохотал он. Он
отправился искать гостя; он наткнулся на него в коридоре; он застал его за
самым постыдным занятием, за которым только можно застигнуть человека, – за
тайным разглядыванием женщины, однако не испуг и не стыд были моей ответной
реакцией, а совершенно атавистическая зависть. Было чему завидовать! Еще не
видя своего ненормального суженого, Дюймовочка уже
знала, что он идет. Существо ее благодарно вострепетало заранее, вот в чем штука – оно возбудилось тогда, когда он еще
только спускался по лестнице. Я оказался невольным свидетелем ее несомненного
дара чувствовать на расстоянии. Признаюсь, это был невероятный фокус! Я уже не
помню, о чем там Большое Ухо говорил ей, что он ей там приказывал, – мышь
молчала, она постоянно молчала, она повиновалась молча, зато устремленный на Слушателя
взгляд вновь переливался всеми красками, и, не скрою, я был им обездвижен.
Остаток вечера напоминал нарезку нелепых
событий: долгие размышления мэтра о монохромной независимой музыке,
прослушивание все той же «Электронной поэмы», вой пожарных сирен, подмигивающий
глаз хозяина, его вкрадчивый шепоток «пятьдесят», а под конец марш из
«Троянцев» Гектора Берлиоза, который, подозреваю, был слышен в Таганроге и в
Мурманске. Под Берлиоза Большое Ухо и выкинул свой главный номер: он нас
покинул, в мгновение ока превратившись в зачарованную статую, – трюк,
впечатливший Карабаса настолько, что лев забыл на столике свой дурацкий блокнот.
Когда мы с режиссером забирались в его вымытую усердным дождем серебристую
«хонду», мой вестибулярный аппарат расклеился уже
окончательно, но голова оставалась на удивление ясной, хотя в ней постоянно
что-то перекатывалось и перезванивалось, подобно стеклянным палочкам. Добротное
виски, как правило, не дает того выхлопа, каким грешит простонародная водка, но
я помнил об этикете, я деликатно отворачивался от начальника. Лев был весьма
озадачен. От его внимания не укрылась и та нетерпеливая радость, с которой я
покидал это место.
– Вам не кажется, что ваш друг несколько не в себе? – вкрадчиво спросил
режиссер, выкатывая на Волоколамское. – У меня создалось впечатление, он заснул
посреди разговора. Все равно он славный малый, с ним в дальнейшем нужно будет
сотрудничать! Кстати, что это за букет, о котором он вам говорил?
XVII
Господь вновь поспешил на помощь: наше
«сотрудничество» не состоялось. Резвящиеся в постели Малькольм
и Дональбайн шокировали театральное сообщество не
менее, чем станцевавшие голышом канкан чеховские сестры, а финальное торжество Макдуфа на фоне привязанных к бревну восковых пенисов
привело в бешенство даже такого лояльного к подобным чудачествам деятеля, как
министр культуры. Далеко не последнюю скрипку в провале сыграл Варез, гремевший и визжавший в пьесе от начала и до конца,
– целый хор критиков долго еще брюзжал по поводу этого «из ряда вон выходящего
музыкального оформления», и каждый второй недоброжелатель ныл об «ужасном
вкусе, позволившем сопровождать литературную основу трагедии столь отвратительным
воем». «Макбет» не просто рухнул – спектакль похоронил надежду пятидесяти
человек кормить свои семьи сценическим творчеством хотя бы еще какое-то время.
Что касается Карабаса, тот исчез из раскассированного театра с той же самой
потрясающей легкостью, с которой в свое время покидали вейский
Драматический его не менее экзальтированные коллеги. Мне, как и многим,
пришлось собирать вещички, чему я, кстати, не огорчился: несколько ранее один
известный стилист, с которым мэтр меня познакомил, навел бригадира
монтировщиков на мысль о собственном бизнесе. «Дело в политике, молодой
человек! – сказал мне этот старый мудрый педераст. –
В обыкновенной политике! Я занимаюсь политическими лидерами. Стригу их, брею,
покрываю их пудрой. В политике вертятся колоссальные деньги, вам и не снились
такие! Сейчас это золотое дно. Большинство из тех, кто сегодня лезет во власть,
представляют из себя гамадрилов: они не знают, что такое пиджаки и брюки, и не
могут сказать ни единого приличного слова. Их нужно обтесывать со всех сторон:
одевать, пудрить, прививать им человеческие привычки. Они готовы платить за то,
что их научат, как безопаснее и удобнее всего слезать с деревьев».
Я запомнил его слова.
Не все получалось сразу. В 95-м автор
этих строк голодал. В 98-м запротестовавшее сердце продержало меня в больнице
около двух недель, но я выкарабкался. Проживание со второй по счету женой
подтолкнуло к незатейливой, но весьма практичной идее – тарелки, ножи и вилки
на кухне непременно должны быть пластмассовыми. Третья суженая оказала весьма
существенную услугу: она сама подала на развод, чем спасла от очередного
инфаркта. Увы, из столичного центра пришлось перебраться в пятнадцатиэтажный
колумбарий на московской окраине, однако после того, что я перенес,
однокомнатная конура меня вполне удовлетворяла, а собственноручная готовка
завтраков оказалась слишком малой платой за возможность открывать свой рот
именно тогда, когда я захочу его открыть. В 99 году я наконец-то заделался
имиджмейкером – и не просто трудился, милостивые государи! Я, как говорится,
«рыл», с утра до ночи пребывая на самой забавной из всех ярмарок на свете –
ярмарке тщеславия, обивая все ее пороги, заглядывая во все ее балаганчики, не
гнушаясь ее мусорными бачками и везде, где только можно, отыскивая «человеческий
материал». Затем с помощью собственной демагогии и небольшой команды (логопед,
специалист по тайскому массажу) создавал депутатов, вкладывая кандидатам в руки
Библию, а в их головы – две-три более- менее связные мысли.
Стилист оказался прав: это было дно
золотое! Прошло всего несколько лет, мы нешуточно поднаторели в искусстве
обработки самых крепких каменных глыб. После истории с одним таким монолитом –
мясником Дорогомиловского рынка (районное
депутатство) – фирма приосанилась. Феерия с более солидным клиентом,
обладателем «Павильона одежды» на Черкизоне
(депутатский стул Моссовета), позволила нам открыть круглый счетец в одном из
тех мест, где по сей день оперируют понятиями «ипотека» и «кредит» наиболее
отъявленные разбойники из всех возможных – улыбчивые московские банкиры. Посажение владельца сети казино в думское кресло сделало
нас почти демиургами. Мы знали, чего добиваемся, отучая претендентов на
государственные стулья от привычки сморкаться в галстуки и носить в задних
карманах брюк миниатюрные «зиг-зауэры». Дорвавшиеся
до настоящей власти владельцы лавок, рынков и домов свиданий, в свою очередь,
рекомендовали друзьям «обратить внимание на контору». Процесс набирал обороты:
в кандидатах не стало отбоя и, как следствие, карьера фирмы отразилась сразу в
нескольких знаковых скачках. Так, в течение полугода из отправной точки –
непритязательной квартирки в Бирюлеве (в ее крошечной
комнатке умещалось все наше имущество, включая приобретенное по дешевке
парикмахерское зеркало и массажный стол) – мы запрыгнули в бизнес-центр на Маросейке, а потом (оцените прогрессию!) с помощью
волшебной палочки, которая во все времена называется «спонсорской дотацией»,
перемахнули на Тверской бульвар, причем впервые оказались всего лишь
наблюдателями при разгрузке двух грузовиков с собственным барахлом. С тех пор
каждое утро из окна своего кабинета я приветствовал забронзовевшего
Пушкина.
Накатывающиеся со всех сторон, словно
океанские валы, дела обладали замечательной особенностью отвлекать от прошлого.
Все реже и реже вспоминал я чудаковатого земляка и тот его безумный монолог в Барвихе. Ветер наконец подул и в мои паруса! Фирма
вкалывала засучив рукава. Не скрою, иногда приходилось «проталкивать в кресло»
и откровенную обезьяну – тем интереснее шел процесс; тем более возрастал
аппетит; тем быстрее удачливое предприятие, словно кит ракушками, со всех
сторон обрастало людьми.
Моя тяга к творчеству Фицджеральда
украсила контору двумя цыпочками, одевающимися в стиле а-ля Гэтсби (в «личных
делах» обеих дамочек в графе «профессия», напротив их длинных, как и ноги,
закруглявшихся на хохляцкое «о» фамилий я
собственноручно вывел «секретарь-референт»), а изобретательность развесила
повсюду плакаты со словечками «инаугурация», «концепция», «плюрализм» и
«секвестр». Мое тщеславие заставило стажера фирмы целый месяц рыскать по московским
комиссионкам в поисках столь дорогого мне радиоприемника «Дайна» (символ
прежней бедности был в конце концов приобретен и выставлен в офисе на почетном
месте рядом с президентским портретом), а искреннее желание развеселить и себя,
и коллег привело к появлению в команде отставного балеруна.
Убедить клиентов в необходимости не только более-менее освоить грамматику, но и
грациозно двигаться не составляло труда. С тех пор, скидывая на руки телохранителям
пиджаки, озабоченные кандидаты под надзором бывшего солиста Большого часами
занимались «постановкой корпуса» и усердно разучивали па в офисном коридоре.
Как правило, головы будущих госмужей не были
отягощены шевелюрами. Вот почему, распахнув двери своих кабинетов и едва
сохраняя невозмутимое выражение лиц, мы имели удовольствие наблюдать, как при
особо затруднительном упражнении массивный затылок очередного вип-танцора выдает целую гамму оттенков, превращаясь из
бледно-розового в багровый, словно вечерняя заря над Яузой.
Наше имиджмейкерство
было востребовано и на периферии: время от времени приходилось помогать местным
честолюбивым князькам. Летом 2006-го вместе с угрюмым, словно медведь-шатун,
паханом, с трудом поддающимся дрессировке, но, как и все сибирские
руководители, сидящим на денежном мешке, я отправился окучивать дальние
стойбища. Все уже было оговорено, все заучено, все готово к бою – от японских
микрофонов до итальянских костюмов, отутюженных и запечатанных в
водонепроницаемые чехлы. Пароходик чапал по угрюмой Лене навстречу льдам океана.
Несмотря на ржавчину и закопченность, которые нельзя
было вывести уже никаким авралом, эта заполненная ящиками, тюками, трубами и
кусками брезента доисторическая посудина была преисполнена чувства собственного
достоинства. Попыхивая жирным дымком, она удостаивала своим сиплым голосом
каждую рыбачью лодку, норовившую прошмыгнуть прямо перед ее неторопливым носом.
Кандидат с командой занимали единственную каюту суденышка, и меньше всего на
свете мне в тот вечер хотелось быть свидетелем профессиональной проворности, с
которой лукавая свора угождала своему баю, подкладывая ему под спину подушки,
подыгрывая ему в карты и отвечая на вымученные шутки сатрапа искренним дружным
хохотом. Под взрывы этого угодливого смеха я какое-то время шатался по палубе.
Дверь в рубку была приоткрыта, оттуда пахнуло табаком; расхристанный рулевой
едва касался штурвала, всем своим видом демонстрируя равнодушие к довольно
ветреной погоде и к вздымающимся на волнах оранжевым бакенам, зато капитан
производил впечатление интеллигентного человека – достаточно было взглянуть на
старенькие очки с перевязанной нитками дужкой, которые при моем появлении он
снял с носа и заботливо уложил в футлярчик. Опрятный свитер, отглаженные брюки
и, что удивительно, вычищенные в этой обители машинного масла, тосола и солярки
до немыслимой чистоты ботинки приветливого старикана поселили во мне
стопроцентную уверенность: несмотря на явное разгильдяйство матроса и на
впечатляющую волну, уже через несколько часов битком набитый людьми и грузами,
скрипящий, раскачивающийся кораблик пристанет к пирсу. Когда меня пригласили
войти, я все-таки зацепился за комингс, чертыхнулся и был удостоен добродушного
смешка. Мне придвинули табурет и сосуд с черным дегтем, именуемым «капитанским
чаем». На штурманском столике, за которым я грел руки о жестяную кружку,
скрутились рулонами карты. Одной, распахнутой по столу словно скатерть,
коричневой от времени и от постоянной сырости, я не мог не заинтересоваться. То
была странная карта: там не оказалось ничего, кроме двух испещренных знаками и
цифрами изломанных параллельных линий. Хозяин рубки, поощрив любознательность
гостя новой порцией смеха, рассказал, в чем дело. Итак, передо мной лежал
самодельный портулан, на котором полностью отсутствовала внутренняя территория
суши – только берега, места стоянок и прибрежные глубины. Скалы изображались
черными точками, отмели – красными. Объяснивший суть портулана капитан оказался
одним из тех исключительно редких в нашем заполошном мире динозавров, которых я
бы назвал совершенно нормальными особями. Неторопливость, добродушие и
вызывающая особую зависть у всех невротиков уверенность – подливал ли он мне
своего чаю или передвигался по рубке – все указывало на то, что этот
счастливчик обладал самой редкой и ценной вещью на свете, а именно – здоровой
нервной системой. Между прочим, он был философом, поэтому заметил, что любой из
нас по сути своей является портуланом:
– Мы видим лицо человека, его фигуру,
так называемые «линии берегов»; при желании можем провести рукой по этим
линиям, прощупать их, обследовать их визуально, но то, что внутри, – загадка, терра инкогнита, неисследованная
земля, сплошное белое пятно, не правда ли?
– Несомненно, – вынужден был я ответить.
XVIII
В ноябре 2007-го дела шли полным ходом.
Помню тот забубенный день – дождь хлестал по несчастному Пушкину; новый клиент
– вместилище Хайда и Джекила
(я был в шоке от поведения этого джентльмена во время одного совершенно
непримечательного раута, когда он немного хватил лишку) – уже несколько часов
ютился на краешке кушетки в офисном холле. Процедуру записи его предвыборной
речи, как и следовало ожидать, наш логопед коротал в обществе пузырька с корвалолом. Кроме того, все ракурсы физиономии
потенциального депутата казались клипмейкеру неудачными, свет отвратительным,
звук невыносимым. Съемки растягивались, словно сливочная тянучка. В конце
концов славный малый с «Мосфильма» не на шутку разнервничался. Он попробовал
было втиснуть сопящего бегемота в промежуток между кухней и залом для
совещаний, однако перемещение не сработало. Творец политических клипов изменил
концепцию, приказав организовать в самом зале «домашнее гнездо». Его помощники
с завидным профессионализмом прошерстили офис в
поисках реквизита. За каких-то пятнадцать минут из современного пластико-поролонового хлама (диван вахтера, пара ваз,
искусственный кипарис в кадке) они соорудили уютнейший «уголок», изумив даже
видавших виды офисных стилистов. Затем секретарши фирмы, явив толпе киношников
и осовевшему от софитной жары клиенту свои умопомрачительные фигурки, внесли последний
штрих – экипировали придвинутый столик чайником и целым семейством одинаковых
чашек.
Мой пиджак оказался в другом углу. От
стула, на котором он покоился, меня отделяли добрые десять метров, полностью
напичканные аппаратурой, кроме того, между мной и им змеился целый клубок
проводов; в этом хаосе – сделай я шаг – просто невозможно было не запутаться. Я
услышал звонки мобильника, издающего, словно первый искусственный спутник
Земли, призывные «пи-пи-пи» (специальный сигнал для незнакомых номеров), но не
смог до него добраться. Именно тогда все пошло как по маслу: клиент на
удивление правильно выговорил тезисы, не загубив ни одной фразы. Удачно
выставленное освещение помогло на сей раз получить нужный профиль. В итоге
удовлетворенный клипотворец приказал своей свите
«сворачивать лавочку», логопед от радости чуть не заплакал, референты,
стилисты, помощники не на шутку воодушевились, две мои незаменимые «а-ля
Гэтсби» внесли шампанское. Приутихший дождь царапал оконные стекла – под его кошачье
царапанье мы и приступили к банкету.
Мобильник в пиджаке подал голос, когда
веселье в офисе уже набрало обороты. Я опять не счел нужным пробираться к
стулу, тем более дело дошло до триариев – после
трехсот грамм «беленькой» из нашего Джекила вновь
принялся вылупляться прелестнейший мистер Хайд.
Превращение шло с пугающей скоростью. Одна из моих цыпочек-секретарш не успела
улизнуть – спутниковое «пи-пи-пи» зазвучало именно в тот момент, когда я с
трудом отдирал пластилиновые лапищи монстра от ее соблазнительной тушки.
Перетаскивание Хайда
к мрачному «хаммеру» не позволило выхватить мобильник,
когда позывные раздались уже в третий раз. Упирающийся кандидат не жаловал ни
меня, ни свою охрану – мы с боем отвоевывали у него каждую тротуарную плитку.
Последний метр до распахнутой двери заставил изрядно вспотеть и выскочившего к
нам на подмогу шофера. Тестостерон играл в хозяине бывших силовиков с поистине
бешеной силой: задрав голову к офисным окнам, он ревел, подобно перевозбудившемуся быку. Все то время, пока я, словно слуга-стремянной, пытался поднять ногу барина на порожек
машины, «пи-пи-пи» не смолкало, но вот свершилось – нога зафиксировалась (кинув
взгляд на ботинок, не без профессионального удовлетворения я отметил – рекомендации
фирмы неукоснительно соблюдаются); взопревшие молодцы затолкнули в кабину
пьяный куль, вскочили в нее сами, и «хаммер»,
отражающий во все стороны боками свет веселеньких московских фонарей, мгновенно
умчался.
Я прислонил телефон к уху. Прозвучавшее
«алло» (его на том конце провода пропищала женщина) не осталось без моего
вежливого ответа. Все еще восстанавливая дыхание, я приготовился слушать.
– Вы меня знаете… – В голосе отчетливо
улавливалась тревога: дама явно боялась, что ее уверения в нашем с нею
знакомстве не произведут никакого эффекта. – Вы помните меня…
Она протараторила «вы помните меня» еще
несколько раз с пулеметной скоростью. Ей было чрезвычайно важно напрячь мою
память, нервозный тон ее голоса просто умолял сделать это. Я послушно напрягся,
но по-прежнему ничем не мог помочь.
– Ваш товарищ, ваш школьный друг!
Пластинки, музыка… Когда вы уезжали от нас… ваши туфли…
На этот раз все пули попали в цель. Барвиха! Мои туфли! Да-да, мои туфли! Я был пьян, в них
запутался, и ведь эта Дюймовочка, эта мышь в халате,
присев на корточки, завязала мне тогда шнурки.
Нельзя сказать, что я сильно
обрадовался. В подобных случаях следует прислушиваться к первой реакции: как
правило, она самая искренняя. И действительно, внутренний голос тотчас рявкнул:
«Отклони любое сотрудничество; сошлись на занятость; сбрось звонок; включи
черный список…»
– Да, я помню, – промямлил я, дезертир,
откровенный слабак, – да, конечно же, помню…
Нет, со Слушателем ничего не случилось.
С ним ровным счетом ничего не произошло. Дела вейского
знакомого более чем процветали, но меня нешуточно насторожили все эти ее
словечки типа «вы его единственный друг» или «мне не к кому больше стучаться»
(она протарабанила именно «стучаться», а «не
обратиться» или «позвонить»). Кстати, я впервые услышал ее голосок – писклявый
и чрезвычайно встревоженный. Пулеметные очереди били наверняка – выскочившее
столь внезапным, столь экспрессивным образом прошлое меня опрокинуло. Я даже не
стал уточнять, каким образом оно меня разыскало. Мышь умоляла о встрече. Прежде
чем я нашел в себе силы воспротивиться, проклятое нечто во мне, наперекор всем
искренним пожеланиям и правильным мыслям, произнесло «хорошо», а затем
спряталось, оставив лицом к лицу с необходимостью после «а» молвить и «б», то
есть назначить дату. Дюймовочка сразу же ухватилась
за мое робкое «завтра» с какой-то щенячьей радостью, даже не пытаясь
закамуфлировать торжество. Я ощущал ее дрожь на том конце провода. Я вспомнил
ее светящуюся радиоактивность. Несомненно, ради Слушателя она готова была
прыгнуть во все кипящие котлы и вскарабкаться на самые высокие Эвересты. Зарядив в пулемет новую ленту, она продолжила
наступление. Моя рука с раскаленным мобильником окончательно приклеилась к
голове. Моя осторожность явно не хотела со мной дружить. Пытаясь понять
случившееся, я скорее прислушивался к себе, чем к тараторящей даме. Правда,
кое-что все-таки выяснилось. Так, с некоторым облегчением я понял, что
предстоит общение именно с ней («дело в том, что мужа нет сейчас в стране, он в
Америке, но он совершенно не нужен для нашего разговора»), дама жаждет переговорить
тет-а-тет, не стоит беспокоиться о транспорте – меня подберут и т. д., и т. п.
Главное, чтобы я уделил ей хотя бы несколько часов (Боже мой, я даже не пытался
протестовать, я проглотил и это!). Куда мы направимся? Где проведем эти «несколько
часов»? Она не назвала места, а я не переспросил – невероятно, но я дал маху,
как и тогда, на Краснопресненской, я позволил себя окрутить, – в итоге жена
Большого Уха сама выставила условия. Добившись моих «да» на все свои предложения,
с неожиданно пробудившимся тактом она попрощалась – так мы расстались «до
завтра».
XIX
Следующим утром меня подобрали. Не буду подробно описывать внедорожник.
Не собираюсь заикаться и о внешности женщины, притаившейся в углу этого
броневика: красота способна быстро блекнуть, некрасивость почти не старится.
Вполне возможно, подруга Слушателя надела шубу поверх все того же домашнего
халата. Но на этот раз ей не на кого было обрушивать свою восторженность –
предмет обожания в данный момент находился в Нью-Йорке, – так что все искреннее,
страстное, светящееся, столь меня поразившее и в день 4 октября 93-го, и тогда,
когда я прятался в коридоре, в ней потухло и погасло. Невзирая на то, что места
на заднем диване могло бы хватить и на целый полк, только взглянув на меня, она сразу же похлопала
ладошкой рядом с собой, приглашая придвинуться. Женщина явно желала не повышать
голоса; шофер (я видел лишь спину и мощный загривок) даже не ждал приказания –
тотчас с тихим жужжанием образовалась стенка с окошечком между детиной и нами,
и по обеим сторонам медленно поплыло Бульварное Кольцо. Я приготовился к
исповеди, однако после трафаретных любезностей («спасибо, что вы откликнулись»,
«я вам так благодарна») дама дала понять – основной разговор впереди («вы все
увидите сами»). Около часа мы преодолевали проспекты, затем Knight XV свернул на МКАД – там он, впрочем, пробыл недолго. Ерзая на
первоклассной коже рядом с серенькой женой пожирателя классики, я думал о
Большом Ухе. Мне почему-то вспомнилось, как еще в Вейске,
на барахолке, Слушатель вырывал из жалкой руки алкоголички конверты. В
выражении его лица было тогда нечто хищно-птичье. Он будто сцапал добычу,
подобно тому, как сова цапает когтями зазевавшуюся полевку. Конечно же, в то
время, когда мы метались словно коты с подожженными хвостами, из скупаемых за
бесценок Шубертов и Стравинских он упорно строил свое
дурацкое царство, принося ему в жертву даже собственный
алгебраический дар.
Проскочил еще один час. Безмятежно урча
мотором, Knight XV продолжал пробираться по проселочным
трактам, состояние которых не вызывало сомнения, что именно в этих местах и
были остановлены танки Гитлера. Прихоть производителей подобных машин запихала
в его салон не только выдвижную стенку, квадрафонические
динамики и не уступающий им своей величиной монитор. Повинуясь нажатию на одну
из кнопок, распахнул дверцы мини-бар: мне был предложен старый знакомый Kingdom 12 Year Old Scotch, от услуг
которого я на сей раз решительно отказался. Сиденья скрипели, тропический
микроклимат заставил меня расстегнуть плащ. Виды коттеджей, домов, домиков,
домишек и изб-развалюх здорово приелись; впрочем, от созерцания унылых в это время
года пейзажей неожиданно спасла густая и липкая, как манная каша, стена
повалившего снега. Я недоумевал, для чего жене Слушателя потребовалось
отгородить половину салона звуконепроницаемой стенкой. Время от времени мы
перекидывались ничего не значащими фразами о слякоти и неважном состоянии
дорожного полотна – ничего секретного, ничего интимного. Но вот произошла
остановка, шофер распахнул дверь, я вывалился в белую кружащуюся массу и на
мгновение ослеп, однако снежный шквал отнесло в сторону. Пришедший ему на
замену дождь был настолько любезен, что позволил без помех рассмотреть
окрестности: жидкий березовый лесок и уходящее за горизонт поле, которое
принято называть русским, с тоскливыми одинокими прутиками, то и дело показывающими
направление ветра. На утоптанной автоплощадке наш Knight встречало
целое стадо не первой свежести «фольксвагенов», «тойот», «хёндаев» и «киа» – верный признак нахождения поблизости внушительной
стройки. Так-то оно и было! Вытянутые одноэтажные здания, которые я поначалу
принял за бараки, оказались частями весьма странного особняка. Все эти строения
примыкали к центральной круглой его части, более похожей на приземистую толстую
башню. Возле ближней к нам пристройки разгружалась мокрая фура: на снегу перед
дверьми фургона громоздились пронумерованные ящики и скрученные кольцами
провода. В результате слаженной беготни грузчиков (их оранжевые комбинезоны,
думаю, можно было разглядеть и из космоса) количество груза таяло на глазах.
Бригадира выделял добротный отечественный ватник. Компетентность этого субъекта
не вызывала сомнения: «Сорок пятый – в отдел номер семь, сорок шестой – туда
же, пятидесятый – в отдел номер восемь! Провод – в девятый! Живее, живее,
касатики…»
Касатики бегали, как заведенные, от фуры
к строению и обратно – бьюсь об заклад, такому усердию могло бы позавидовать
армейское командование любой уважающей себя державы, но при виде всей этой
похвальной хозяйственной деятельности жена Слушателя страдальчески сморщилась.
Мы с ней зашли в пристройку. То, что
встретило нас за дверью, весьма смахивало на ангар. Стены от пола до потолка
были заставлены аппаратурой, предназначение которой из-за тусклости освещения
оставалось неясным. Несколько рабочих возились с кабелем, напоминавшим средней
величины удава. Над головами трудяг искрили встретившиеся друг с другом
провода, однако замыкание не отвлекало настройщиков. Судя по их спокойствию,
свечение «коротышей» было обычным делом. Потолочные лампы, к которым вполне
подошло бы определение «аварийные», спровоцировали на более пристальное
разглядывание полок. О боги! Я наконец-то увидел, что там стоит, и растерянно
оглянулся на сопровождавшую меня безмолвную мышь. Какое-то время мы общались
глазами. «Неужели он на это решился?» – «Да, это правда, вы же все видите
сами!» – «Ваш муж действительно сбрендил!» – «Сделайте что-нибудь, ведь вы его
единственный друг, не правда ли?..»
При всей склонности Большого Уха к
эксцентрике, я и представить себе не мог, что дело зайдет так далеко.
– Сколько подобных бараков? – спросил я
женщину.
– Девять, – сказала она, – не считая
подвала…
Вне всякого сомнения, шла настройка
оборудования. Невозмутимый спец – накинутый на плечи зеленый медицинский халат
свидетельствовал о принадлежности парня к более породистому племени техников –
прохаживался вдоль стены с бесчисленными проигрывателями (да, это были они!),
вставляя компакт-диски в их выдвигающиеся челюсти. Распределив очередную
партию, сосредоточенный паренек возвращался к ящику под номером сорок пять,
целыми горстями выхватывая из него очередные конвертики. Он распечатывал их на
ходу с ловкостью шулера, открывающего новые карточные колоды; сорванная пленка
помещалась в бездонные карманы халата. Судя по тому, с какой скоростью техник
скармливал диски «панасоникам» и «самсунгам»,
процесс обеда был отлажен до совершенства. Я нагнулся над ящиком, сгреб
несколько компактов и поднес их к носу – то был плодовитый, словно кролик,
Фрэнк Заппа. Нюанс – на каждом диске была записана
всего одна тема! Пока я соображал, сколько подобных носителей может вместить в
себя гроб номер сорок пять, оранжевые муравьи притащили номер сорок шестой.
Подошедший на подмогу технику еще один медицинский халат начал черпать из сорок
шестого теперь уже Ференца Листа. Кормление аппаратов
продолжилось.
Пройдя ангар и оказавшись в круглой
башне, мы с Дюймовочкой потоптались в зале первого
этажа, где расположились «белые воротнички». Перед несколькими мониторами с
сухим бухгалтерским треском работали клавиши. На одинаковых столах скучали
кружки с остывшим кофе. Компьютерщики были сосредоточены, словно китайцы в ГУМе. Эти пленники информации не обернулись даже на голос
хозяйки. Впрочем, никто на нас не оборачивался. Все девять дверей зала были
распахнуты, во всех девяти пристроившихся к башне ангарах кипела наладка. Вдоволь
наглядевшись на работу нескольких десятков человек, подчиненную единому,
внушающему невольное уважение ритму, я отвернулся к окну и принялся наблюдать
за подъезжающими грузовиками. Нет, Слушателю нельзя было отказать в гениальности!
И в день 4 октября, и тогда, в Барвихе, я не поверил
в его откровенный бред, я подверг сомнению (разумному, надо сказать!) его параноидальную идею. Сейчас же, в результате интриги неких
сил, которым, видимо, нравилось нас сталкивать, оказался свидетелем воплощения
самой дикой задумки на свете. На моих глазах конструировался полифонический
метод – прямое доказательство человеческого
сумасбродства, с которым бессилен справиться даже сам Господь. О Слушатель! О
Большое Ухо! Успехи своей столичной жизни, являющиеся образцом подражания для
бесчисленного множества менее удачливых провинциалов, он швырнул в топку
поистине шизофренической страсти. Он строил карьеру только ради последующего
бегства в эфемерное пространство, которое готовился заполнить ревом
бесчисленных симфонических оркестров и популярных групп. Головокружительные
связи этого самородка с обитателями силиконо-кремниевых
долин, его немыслимая энергия и нехилые деньги служили лишь средством для
готовившегося полета к облакам и туманам. Он, несомненно, сошел с ума – зато
как сошел! Разглядывая набитые компактами большегрузные «вольво»,
я размышлял о том, что во всякой психической болезни, несомненно, происходит
некий генезис. Начав с покупки пластинок по «рубь пятьдесят» и рассыпающегося ящика с
примитивным тонармом, мой вейский знакомый воздвигал
сейчас катапульту, создание которой по затратам и усилиям смахивало на
возведение большого адронного коллайдера.
Странно, но в месте, куда свозилась вся
музыка мира, не раздавалось ни одной самой тихой мелодии, не проснулся ни один
мобильник с пусть и совершенно пустяковой песенкой. Шаги, трески, щелканье и
скрипы – вот и все, что я слышал. Подруга Большого Уха за моей спиной бормотала
про караваны фур с «этническими композициями», закупленными в ЮАР, Китае,
Камбодже и Японии. По ее словам, классику в изобилии предоставляла Германия;
рок – Америка (в настоящее время сбрендивший меломан как раз и улаживал там
свои таможенные дела); румбу и танго – Бразилия и Аргентина (разумеется, а что
они еще могли предоставить!). Слушая отчет дамы, которой впору было не
лепетать, а выть, я мог только догадываться, насколько грандиозный затеивался
план, какая математическая изощренность была при этом проявлена. Сколотивший
состояние сумасброд поставил себе целью растранжирить средства на единственное
стоящее, по его мнению, предприятие – этот Робин-Бобин
страстно желал выжать в один бокал всех без исключения музыкальных творцов. Как
я понял, компоненты коктейля приобретались в Нью-Йорке, Берлине, Мельбурне,
Токио и в других не менее уважаемых местах с помощью целого легиона менеджеров
по продаже дисков и инженеров по звукозаписи, воплощающих любые пожелания и
капризы заказчика. Я представил себе взъерошенный Слушателем улей: римских
знатоков месс, мотетов, мадригалов и рическаров,
мюнхенских адвокатов, специализирующихся на оптовых поставках, усердных лондонских
музыковедов, заказывающих в EMI Classics и Etcetera Records все, что имело отношение к Депре, Вилларту, де Роре, Царлино, Вичентино, Габриели, Палестрине, Франческо да Милано, Винченцо Галилеи, Буллу, Доуленду, Кристоферу и Орландо Гиббонсам, Симпсону, Локку, Ланье, Филипсу, Лупо, Томкинсу, Брейду и еще десяткам тысяч композиторов всех стран и всех
народов. Мне представились россыпи компактов с немецким романтизмом и целые их
горы с оголтелым французским авангардом XX
века. Я вспомнил об арабской полиритмии и спросил себя – неужели сумасшествие
Большого Уха присовокупит к этой вселенной еще и ритмы такиль
тани, такиль ауваль, махури, хазадж и рамаль, но тут же сам
себе ответил: «Да, несомненно, присовокупит». Я боялся и думать об Индии, но
совершенно не сомневался – Слушатель не обойдется без мелодий в традициях
Хиндустана и Карнатаки. И все это, приобретенное им в
лучших звукозаписывающих фирмах, безостановочно упаковывалось, покрывалось
печатями, не кантовалось и загружалось в контейнеры, которые днем и ночью
двигались в одном-единственном направлении (их притягивал к себе магнит, внутри
которого я и имел честь находиться); все это, синхронизированное усилиями
десятков, если не сотен специалистов, должно было в некий момент усладить слух
господина, затеявшего помериться силами с самим Саваофом.
Бедная женщина! Несчастная мышь! Она,
судя по ее осведомленности, до последнего времени наивно помогала съехавшему со
всех катушек инженеру Гарину, вместо того чтобы достойно организовать ему визит
в больницу имени Кащенко. На что Дюймовочка
надеялась? Я и не сомневался – прохиндей, затеявший свой невиданный опыт,
глубоко плевал и на единственное близкое ему существо, на эту крошечку-хаврошечку с пепельным лицом и радиоактивной
страстью: страдалица лишь путалась под ногами алхимика.
XX
Второй этаж башни, как и первый,
оказался техническим. Никаких кухонь, никаких спален – расставленные там и сям
раскладушки работяг не в счет. Здесь правила бал самая лютая разновидность
аскезы. Пучки кабелей – единственное украшение стен и неоштукатуренных потолков
– сошлись в конце коридора в распределительную коробку. Возле щита нас
встречала единственная запертая дверь; жена Слушателя судорожно закопошилась в
сумочке (с подобным ожесточением Большое Ухо рылся в карманах перед входом в
свой жалкий барак). И на сей раз ключи отыскались! Следом за женщиной я
перешагнул порог «центрального пункта». Комнатное окно, узкое, словно щель,
предназначалось для чего угодно, но только не для пропускания света; в
остальном ничего особенного: квадратная конура метров десять – ни полок, ни
пластинок, ни одной композиторской физиономии. Тем не менее прежнее спокойствие
неожиданно улетучилось. Черт подери, я наконец осознал – именно в этой норе до
поры до времени и спряталась кнопка Судного дня. Здесь готовился апофеоз самого
странного в мире эксперимента. Здесь должны были загреметь все громы и зазмеиться все молнии. Единственное кресло с тощим
поролоном на седалище не позволило бы заснуть на нем даже проскакавшему все
сорок миль до заставы разведчику. Разглядывая беспроводные наушники, которые, словно
прищепка, сжимали чашами кресельную спинку, я содрогнулся от нелепой, как
шальная пуля, мысли – не разбудит ли Слушатель, затеявший свои дурацкие игры с Богом, силу, способную на термоядерный
взрыв. Впрочем, паника была подобна мгновенному землетрясению: ощутимо
тряхнуло, однако новых толчков не последовало. Что касается «головных телефонов»,
эти наушники, как и те, которые он совал мне под нос в Барвихе,
оказались весьма подержанными, с вертикальной дужкой, оцарапанной в нескольких
местах. Большое Ухо предпочитал полноразмерные, закрытого типа – звук в
подобных, как правило, хорошо сбалансирован по частотам и имеет высокую
детализацию. Я не сдержался, я нацепил их; амбушюры моментально присосались, отрезав от меня дыхание
бедной женщины и все скрипы и шорохи. Тишина в них была ледяной, словно
морозильная камера. Отсеченный от шумов прилипчивыми чашами, я попытался
представить, как сработает приготовляемая Слушателем водородная бомба. Я уже
имел опыт прослушивания пятидесяти композиций, но захотел прочувствовать всю
эту космическую бессмыслицу из фортепьянных, скрипичных, виолончельных звуков,
которая должна обрушиться на экспериментатора, когда он впустит наконец в мир
псов Гекаты. Меня вновь пробил пот. Электричество пробежалось по моей спине. Ну
конечно же, я силился вообразить невообразимое! Судари мои и сударыни! Если
взять одного Бетховена, в уши Слушателю одновременно должны были ударить все
девять его симфоний, восемь симфонических увертюр, пять концертов для
фортепьяно с оркестром, девять юношеских сонат, тридцать две сонаты для
фортепьяно, пятьдесят девять фортепьянных пьес, десять сонат для скрипки и
фортепьяно, концерт для скрипки с оркестром, шестнадцать струнных квартетов,
шесть трио. А ведь в затылок ему дышал еще и любимец Большого Уха – Гайдн! А Телеман! А Алессандро Скарлатти! А Мийо! А Кривицкий!
Что уж стенать о прочих, оставивших после себя гекатомбы партитур.
Меня посетила очередная бредовая мысль –
не приклеятся ли наушники навсегда к бедной моей голове. Я испытал невиданное
облегчение, когда они на удивление легко снялись. Я водрузил их на прежнее
место; вновь меня потянуло к окну. Из бойницы – что удивительно – была видна
часть ангаров, унылое поле, лес и забитая автомашинами стоянка. На улице
продолжился поединок дождя и снега. Манная крупа залепила стекло: фуры,
грузчики, поджидающий нас Knight XV были ею
поглощены. Белый шквал словно впустил в комнату какое-то зловещее напряжение. Я
не оборачивался, и вовсе не потому, что при каждом моем взгляде на жену
Слушателя ее глаза проедали меня, подобно серной кислоте. Воображение – качество,
от которого я желал бы избавиться в первую очередь, – перенесло из заполошного
Нью-Йорка сюда, в тайную камеру, того, с кем бы не хотелось встречаться ни при
каких обстоятельствах. Остужая лоб оконным стеклом, я довольно живо представил
себе своего знакомого. Я видел его уши (те самые раковины, мочки, козелки, противокозелки, дарвинов бугорок на задней стороне левого),
его прыщи, его немытую шею. Я вспоминал его сморканье, его собачье
прислушивание ко всем звукам на свете, его наркотический транс, его идиотскую слюнку. В этот момент Дюймовочка
заговорила. Вместо того чтобы сразу схватить быка за рога, она сетовала, что
компакты дают не такой «изумительный тембр», как виниловые пластинки («муж
размышлял над этой проблемой, но затраты оказались бы чрезвычайно велики:
пришлось поступиться качеством»). Мышь талдычила про качество добрые десять
минут, совершенно сбив меня с толку, затем помолчала немного, казалось бы,
освобождаясь от бреда. Увы, любовь к психу тут же затянула ее в новый омут.
Целую вечность она посвятила рассказу о том, как решалась проблема сведения
звука. Так я узнал, что существовали какие-то «схемы приема» и прочие
«ноу-хау», но от «компьютерного наложения» Слушатель, как и следовало ожидать,
категорически отказался – он использовал только проигрыватели. Поистине это
была придурь безумца! Во всем, что касалось технической стороны, его жена
проявила удивительную осведомленность, окончательно подтвердив мои подозрения
насчет своего полного участия в этом кошмаре. Разглядывать дальше бельмо на
окне не имело смысла, я обернулся. Женщина наконец-то сказала:
– Мой муж хочет уйти. И в последнее
время уходит. Правда, пока ненадолго.
– Медитации?
– Что-то вроде того.
Боже мой! Болезнь, болезнь, болезнь –
все дело в генезисе шизофрении. Конечно же, Большое Ухо задумал бесповоротный
побег. Я вспомнил его лицо в Драматическом вейском,
вспомнил его сидение перед моей «Дайной». Скорее всего, уже тогда он был
способен выкидывать фокусы с собственным телом. Да-да, в то самое время, когда
его оболочка в жалком школьном костюмчике, скрестив ноги, сидела напротив моей
радиолы, сам Слушатель с помощью тошнотворных звуков Ionisation или
великолепных аккордов allegretto
quasi andantino сонаты № 1 для
скрипки и фортепьяно фа мажор, опус 8 Грига исчезал и возвращался в гостиную
лишь после того, как заканчивалась очередная пластинка. Но где он, черт подери,
болтался?
Его подруга решилась. Она приблизила к
моей физиономии свою курьезную, потрепанную, сморщенную мордочку. В ней даже
что-то зажглось. Мы словно замерли в центре тайфуна. Там, внизу, все искрилось,
трещало и щелкало, здесь, в «гнезде», в «норе», в «центральном посту», в самом
тигле бури, как и положено, было исключительно тихо (шепот дамы, редкие скрипы
нашей обуви, наше дыхание и сухой шорох бросаемого на окно снега – не в счет).
От жены Большого Уха несло жаром, как от хорошенько протопленной печки. Теперь
я следил за ее глазами, желая поймать в них столь поразившее меня тогда
излучение, – и был вознагражден. Банальность просьб крохотной женщины
проистекала из слепой и бешеной любви к человеку, который вряд ли отвечал хотя
бы подобием чувства на эту отчаянную самоотверженность. Ее зардевшееся лицо и
бьющие от нее во все стороны токи вновь явились причиной пробуждения моей самой
искренней зависти. Она требовала «поговорить», она просила «повлиять», она
умоляла «связаться», она даже поплакала – трогательно и, несомненно, искренне.
Сцена, которую я ожидал и которой боялся, завершилась так, как я и предполагал.
Дюймовочка сунула в мою давно приготовившуюся руку
давно приготовленную визитку. У меня хватило сил убедить ее, что к разговору «с
ним» следует основательно подготовиться.
Оставалось закончить дело – спокойно,
тактично и вежливо. Мы спустились; мы сели в машину; снег свирепствовал; дама
молчала. Визитка с номером Слушателя была последней надеждой этой свидетельницы
готовившегося бегства Большого Уха, вот почему всю обратную дорогу я держал
перед собой картоночку, словно крохотный флаг, не
смея утопить ее в карманах плаща. По моей нижайшей просьбе меня высадили возле
первого попавшегося метро – плебейской дыры, в которую я не заглядывал уже
целую вечность и не собирался до сего окаянного дня заглядывать. Прозвучала
мольба «позвоните ему», однако решение уже было принято. Когда исчез
ослепительный Knight XV, я разорвал бумажонку с номером и посыпал
микроскопическими клочками ближайшую урну.
XXI
Слушатель все-таки мне приснился –
помимо воли и помимо желания. В связи с этим прискорбным случаем я хочу
пожаловаться на сны. Беда в том, что сны по природе своей исключительно
самостоятельны. С той или иной степенью трудности мы изгоняем неприятные мысли,
но беззащитны перед снами. Им не нужны ключи: стоит только рассудку потерять
бдительность, они легко взламывают самые крепкие замки. Я уверен, даже бодхисаттва не застрахован от неожиданных сновидений. Сны
выворачивают нас наизнанку: чего только стоят их фокусы с вещами, о которых мы
не желаем думать ни при каких обстоятельствах. Сны неуловимы и вездесущи, они с
невероятной легкостью собираются в разнообразные пазлы.
Иногда они примеривают на себя роль палачей и вздергивают тех, кого мучают, на
настоящую дыбу. Сны заставляют плакать о том, что наяву вызывает смех, и
смеяться над тем, о чем человек плачет, стоит только утреннему солнцу коснуться
его подушки. Благодаря этим удивительным ночным птицам, которые одним своим появлением
свидетельствуют о существовании весьма странных миров, Большое Ухо все-таки
заявился – нежданно-негаданно и, как полагается, в самом дурацком
обличье. Он выплыл пятном из разноцветного нечто.
Надо заметить, что в том анекдотическом сне я был точно таким же пятном –
ничего общего с человеческим обликом. И люди вокруг меня также являлись
пятнами. Помню, Слушатель ошивался в стороне от нас – пятен, которые держались
толпой. Ко всему прочему временами он играл на скрипке (где ты бродишь, дедушка
Фрейд?), извлекая довольно противные звуки. Мы хором сулили горе-скрипачу
дивиденды от какого-то общего будущего проекта (проект обещал быть колоссальным
и обязательно выгодным), вот здесь-то Большое Ухо проявил себя во всей красе.
Никакие доводы не помогали: баран продолжал упрямо болтаться на обочине и даже,
наглец, посылал всех нас к дьяволу. В конце концов он скрылся во все той же
разноцветности. Таким образом, потусторонний контакт с экспериментатором не
отличался душевностью: стоит ли говорить о том, какую эйфорию вызвало у меня
пробуждение.
Что касается уничтоженной карточки
Слушателя, признаюсь: я нисколько не сожалел о содеянном и не собирался
культивировать в памяти воспоминания о встрече с его несчастной женой. Тем
более вскоре после поездки разразилась настоящая катастрофа: один из клиентов,
злобный тролль, провалившись на выборах, нашел виноватых в собственной
бездарности и заявился в контору. Мой кабинет был разгромлен, однако разбитыми
в щепки шкафами мерзавец явно не удовлетворился –
свирепости и денег этого неудачника оказалось достаточно для более жесткой
мести. На пороге несчастной фирмы, сменяя друг друга, принялись возникать то
следователи, то иные не менее коротко стриженные джентльмены. Благодетели, на
которых я рассчитывал, отреклись от меня – в итоге я вынужден был лицезреть
целый калейдоскоп лиц, которые предпочел бы не видеть даже в самом страшном сне.
От постоянно тыкаемых в ребра разнообразных стволов на моем теле надолго
прописались внушительные синяки, а пальцы начали отказывать в такой любезности,
как удержание ручки при подписании бесконечных повесток и протоколов. В итоге
все «нажитое непосильным трудом» разбежалось; я долго выползал из-под руин.
Стоит ли после этого удивляться, что выстроенная Слушателем подмосковная башня
напрочь выпорхнула из моей головы вместе с чушью, которую нес он 4 октября и в
ту знаковую грозу в Барвихе. Мои подспудные
подозрения, что стоит только забравшемуся в свое кресло и нацепившему потертые
наушники меломану нажать на «красную кнопку», разразится по крайней мере
землетрясение, разумеется, не оправдались: в Москве ни разу не дрогнули даже
самые чуткие сейсмические датчики – панельные хрущевки.
Что до телефонных звонков, они были откуда угодно: из государственной комиссии
по расследованию предвыборных махинаций, из прокуратуры, из адвокатуры, из
Краснопресненского суда, из комиссии по реабилитации, из клиники неврозов, из
Кувейта, из Аргентины и Мексики, из Общества театральных деятелей, из
Ассоциации банковских служащих, из ресторанов, из саун, из уютных квартирок, в
которых терпеливо ожидали визита «пупса» прелестные пери, наконец, из
«Газпрома» с утвердительным ответом на мое резюме, но вейское
прошлое более не набрало моего номера. Судя по всему, оно плюнуло на меня, чему
я был несказанно рад.
XXII
Уже через несколько лет номер мой
поменялся, адрес – тоже. С тех пор я всего лишь дважды подумал о Слушателе.
Первый раз – увлеченный занятием, которое одаривает многих из нас если не
счастьем, то весьма близким его подобием, – варкой утреннего кофе. Аромат
поднял с кровати последнюю по счету жену и переместил эту сомнамбулу к плите,
на которой кипела «арабика». Супруга шла на запах,
словно крыса на дудочку крысолова, впрочем, уже секунд через десять очнулась,
заарканила любимого конька и лихо вскочила в седло. Ругань касалась какой-то
вчерашней мелочи, совершенно ничтожной, я пытался гасить разгорающийся пожар
собственным спокойствием, однако жена давно уже пребывала в мире, в котором дурацкие фантазии полностью вытесняют реальность. Мое
желание любыми путями избежать ссоры расценивалось в том странном перевернутом
мире как проявление двуличия, а невозмутимость служила самым явным
доказательством крайнего эгоизма – вот почему она так нешуточно завелась!
Продолжая помешивать в турке ложечкой, я имел неосторожность обернуться к
Медузе Горгоне – и напоролся на жуткий взгляд. Здесь-то и предстала перед
взором «серенькая подружка»: я вспомнил обрушивавшийся на Слушателя настоящим
водопадом этот ее восторг, эту страсть, готовую наломать любых дров, эти
искорки в ее поистине сумасшедших глазах. Следом проявился и сам Большое Ухо,
потирающий руки («у меня есть мечта»). Именно в тот момент моя левая щека
зажглась от пощечины. Увы, последующие события на кухне разом вытеснили не
только воспоминание, но и всю поистине монашескую кротость вашего покорного
слуги.
Во второй раз Слушатель посетил мою
память годика через два. Будучи ревизором «Газпрома» я летал по всей стране как
пинг-понговый мячик. Прямым следствием подобных полетов стало довольно
неприятное чувство: мне начало казаться, что я теперь навечно прописан в
больших и малых аэропортах. То были странные времена! Я ощущал себя кафкианским насекомым под крышей сарая, именуемого «новое
Пулково», или, напротив, Гулливером в тех краях, где взлетная полоса имеет
размер волейбольной площадки, аэровокзалом называется собачья будка, туалет «во
дворе» по своим удобствам не поддается описанию, а местные клещи в любой момент
готовы поделиться не только энцефалитом, но и болезнью Лайма. Случалось, я
сутками мучился в пространстве не более десяти квадратных метров в условиях
постоянного стресса, виновником которого являлся жизнерадостный рупор,
информирующий: «Вылет откладывается на неопределенное время». Я запомнил каждый
уголок во Внукове и Шереметьеве – до самой микроскопической выщерблинки
на стенах местных кафе, где за один не совсем свежий пирожок люди выкладывают
состояния. Единственное спасение от скуки в залах ожидания – ноутбук – был
одновременно моим проклятием. Так как молох работы постоянно требовал всех
нервов и сил, я днем и ночью сожительствовал с маленьким плоским ящичком, став
в результате самым ярым сторонником теории заговора, ибо воочию убедился: портативный компьютер является той
погремушкой, которой обитателям ада удалось окончательно отвлечь человечество
от небес. Неусыпный монстр часто доводил меня до почти полной слепоты,
заставляя в перерывах между полетами изучать бессмысленные графики, штудировать
бесчисленные инструкции и бесконечно переписываться с начальством. Даже
соскабливая одноразовой бритвой щетину в туалетном холле очередного аэропорта,
я не раз ловил себя на том, что продолжаю коситься на мерцающий рядом
«мусоросборник». Благодаря подобному сожительству я полуел,
полуспал и вообще в ожидании рейса порой забывался за
компьютером настолько, что, временами отойдя от гипноза, обнаруживал себя в
самых неожиданных местах: то на подоконнике в техническом помещении, то за барной стойкой в компании с ним и бокалом давно уже
выдохшегося пива.
В одну из редких минут возвращения к
реальности мною и был замечен примостившийся рядом за столиком забегаловки
очередного аэровокзала такой же, как и я, страдалец. Свернутый пиджак на
коленях, рубашка с запонками, именуемая галстуком петля, которую он так и не
решился снять с шеи, наконец, едва заметный нервный тик не вызывали сомнения в
причастности парня к племени кочующих менеджеров. Мы бы и просидели за своими
экранами, прихлебывая эспрессо, но Господь явил
настоящее чудо: источники нашего зомбирования
одновременно испустили дух, и одиночество в сети было прервано. Первая
естественная реакция двух рабов компании «Эппл» пресеклась на корню барменом,
сообщившим: заряжаться в заведении строжайшим образом запрещено. Он показал,
где можно, однако внезапно нахлынувшее на нас обоих желание расслабиться
пересилило перспективу сидения на корточках возле компов
– этих поистине волшебных камней Гингемы – в
ожидании, когда они соизволят насытиться электричеством.
В итоге мы не просто общались. Встреча
стала истинным пиршеством красноречия. Все то, что и по сей день составляет
истинную сущность двуногих существ – а именно неизбывное желание общения,
придушенное в последние годы разнообразными гаджетами,
– прорвалось, как только волею Божией оба путника освободились от проклятия
Стива Джобса. Но в любой момент реальность могла вернуться (тот же звонок
мобильника, оповещающий: ты по-прежнему на крючке; вырваться невозможно; даже
ночью тебе придется длинно и обстоятельно разбираться с очередным вопросом
бессменно работающей двадцать четыре часа в сутки бухгалтерии). Вот почему мы
торопились, словно два ворвавшихся в супермаркет вора, которые хватают первые
попавшиеся под руку товары, зная – на азартный, перенасыщенный адреналином
грабеж отпущено слишком мало времени. Вот почему так захлебывались, перебивая
друг друга, инстинктивно боясь, что наши чертовы «камни» возьмут и очнутся и
вновь притянут к себе. Этот мистический, подсознательный испуг привел к эффекту
невиданной откровенности. Подобно встретившимся в тайге медведям, которым
нескольких мгновений хватает на то, чтобы по жестам и запахам все узнать друг о
друге, мы умудрились за ничтожно короткий срок описать значимые события своего
детства, юности, молодости и, увы, столь схожей зрелости, также пустив в ход
имеющиеся в распоряжении средства: жесты, мимику и отыскавшиеся в барсетках визитки.
Мобильная связь настигла собеседника,
как приговор. Не желая сдаваться, он позволил себе героический жест – махнул
рукой на положенную рядом пластину. Мобильник гремел еще какое-то время, я
встрепенулся; новый знакомый оказался весьма проницательным:
– В чем дело? Вы любите классику?
Дело было в его рингтоне.
Анданте! Мендельсоновское анданте!
Я вспомнил о Слушателе – и рассказал о
нем: страстно, образно. Я проявил чудеса лаконизма, в двух-трех словах
обрисовав Большое Ухо. За какие-то пять минут удалось мне поведать о Вейске, о разбитой скрипке, об улетевшем в кусты
Стравинском, о встрече 4 октября, о возводимой башне. Я описал даже тапки с нотами.
Я мог бы гордиться своей поистине чеховской краткостью. Любитель классики
ответил неожиданно резко:
– Черт бы побрал этих оригиналов! Они
все делают, чтобы остаться в истории: кто поет, кто пляшет. Послушайте, в моем
городе жил художник, вернее бездарь, который выдавал себя за творца: тридцать
лет сидел на одном и том же перекрестке, писал одну и ту же картину – стену
дома напротив. Обыкновенную стену! Он написал тысячи картинок с одной и той же
стеной и дарил их желающим… Конечно, не раз его забирали в дурдом, но неизменно
отпускали, и вновь он появлялся на том же месте, рисовал и раздавал прохожим
жалкую, ничтожную мазню… И как-то незаметно, исподволь, через задний ход,
сделался знаменитостью… О, он был совсем не дурак! Во
всяком случае, похитрее тех простаков, которые лезут в Академию художеств. При
полной бездарности отыскал верный способ! В итоге ему поставили памятник. Вы
можете себе представить? Памятник Уличному художнику!
– Большое Ухо – всего лишь Слушатель, –
попытался я возразить, но собеседник отмахнулся: что-то здорово задело этого
добродушного яппи.
– Бросьте! Все они одним миром мазаны,
чертовы хитрованы! Поганцы! Хотят пролезть в
вечность! Готовы мошонку прибить к асфальту… Посмотрите, сколько людей вокруг,
которым и в голову не придет тридцать лет подряд заниматься клоунадой на
перекрестке. Ну вот разве вам полезет на ум такая бредятина? Памятник! Подумать
только – памятник! Да пошли они, эти доморощенные таланты, эти свихнувшиеся
гении. Пропади они пропадом…
Пушкинский Сальери не на шутку
разгорячился. Меня настолько удивила его пылкость, что я и не знал, что
ответить. Мы еще о чем-то поговорили, прежде чем нас развел объявленный рейс.
Сосед канул в Лету со своими ноутбуком, запонками, петлей на шее и постоянным
нервным подергиванием, однако бунтом против всяческих гениев успел воткнуть в
мое прежде безмятежное сердце сверло зависти – и оно принялось за работу.
Конечно, Большое Ухо был из той самой породы «чертовых хитрованов»:
как ни в чем не бывало в обнимку с Гайдном пропорхнул мимо Краснопресненской
набережной. Сукин сын! Неплохо устроился! Почему же
во мне нет такого сакрального, такого восхитительного дара безнаказанно плевать
на реальность? Кто, по какому праву лишил меня его?
Сверло потрудилось еще немного; зазвучал
теперь уже мой рингтон, бухгалтерия не дремала,
голова забилась совершенно иными мыслями; я опять был «на бегу», озабоченный
хлебом насущным. Мендельсон, Слушатель и его бедненькая Дюймовочка
вновь начисто выветрились из памяти, которая и так после нескольких лет работы
на газовую трубу превратилась в склад отчетов, реляций и колонок десятизначных
цифр.
XXIII
Я очнулся от скачек по буровым только
тогда, когда занимающиеся сбором алиментов налоговые службы перестали щипать
мою кредитную карту. Я ушел из Газпрома. Отпраздновав половозрелость
младшей дочери, я окончательно осознал, что оказался в возрасте, в котором и на
свадьбы, и на похороны ходят с одинаковым выражением лица. Израиль – место
могил отца и матери и предполагаемого пенсионерства –
сразу отпал после посещения Эйлата в период пыльных
бурь. Америка меня не ждала, Европа не привлекала. Оставался участок в Истре. Я
решил наконец успокоить свой зад на диванчике в гостиной дома, который во время
возведения всех его этажей и комнат хоть и стоил мне второго сердечного приступа,
но, как говорят, «получился».
Новый бизнес не только приносил
кое-какой доходец. Довольно часто он позволял решать дела и за домашним столом,
правда, одним январским вечерком желание лично проинспектировать самую дальнюю
торговую точку вынесло скромного торговца мебелью на федеральную трассу.
Обратный путь стал кошмаром; гололед был тотален; желтые кошачьи глаза
встречной фуры (тормоза ее отказали) ослепили меня – так ослепляет смерть, – но
в самый последний момент ангел-хранитель вывернул руль (не сомневаюсь, он ругал
своего одеревеневшего подопечного самыми последними словами). Отдышавшись на
обочине, я продолжил было движение, однако наледь, выбоины и виляющие по шоссе
со сверхзвуковой скоростью мерзавцы, которым просто
не терпелось забрать с собой в морг как можно больше народу, вскоре вновь
довели меня до тремора пальцев рук.
Антуражем неожиданной встречи послужила
бензоколонка в Мытищах – светящийся неоном памятник газпромовской
расторопности. Я съехал с трассы, скорее, для того, чтобы немного прийти в
себя: в баке плескалось достаточно топлива. Три литра для «тойоты»,
которая, как и ее хозяин, все еще мелко дрожала от ужаса, явились данью «Газпромнефти» за возможность перевести дух в кафе при
заправке.
Площадку перед стеклянным кубом заливал
вошедший в моду и высвечивающий даже самые мелкие камушки желтый свет, более
подходящий для прозекторской. Из подкатившего «форда-рейнджера» вылезла дама,
на которую я не обратил внимания. Апельсиновый сок был допит, мелочь из моих
карманов переместилась на блюдце прилавка. Не успел я отъехать и трех метров,
как что-то похожее на огромную трепетавшую птицу залепило лобовое стекло и
буквально налипло на нем. Я тормознул, я выглянул: та самая дама из
«рейнджера», успевшая добежать до моей старушки и лихо наскочившая на ее капот,
была вне себя от возбуждения:
– Здравствуйте, здравствуйте! Как
хорошо, что вас встретила! Вы помните, помните, помните… вы должны непременно
помнить!»
Эти глаза, эта пулеметная очередь, эта
некрасивость… Подруга Большого Уха! Механизм, отвечающий за оправдание,
проснулся и заработал, он трудился безотказно и четко, он диктовал, что
ответить. Слово в слово я начал бубнить под его спасительную диктовку, что
«звонил, отговаривал, но не сошлось, не съехалось, вы же знаете упрямство своего
дорогого супруга…»
–
Бросьте, бросьте! – замахала Дюймовочка, затыкая рот
моей механической лжи. – Бросьте! – Она зарыдала. – Он умер!
Пришлось вернуться в кафе: продавщица
ушла отдыхать; бензоколоночный закуток – два столика,
три стула – словно был создан для подобных встреч. В том безликом углу для меня
окончательно захлопнулось прошлое. Слушатель все-таки покинул третью от солнца
планету – юдоль брокерских фирм, семейных дрязг и вездесущего доллара. Он
освободился от легкости бытия, но самадхи было здесь
ни при чем. Как я понял, мой старый знакомый почил по иной причине, и, конечно
же, неожиданно. Впрочем, чему удивляться – в большинстве случаев смерть предъявляет
свою визитную карточку совершенно внезапно. Большое Ухо просто банально умер,
без всяких там громов и молний; ушел вместе со своими чудачествами, подобно
всякому смертному, его обособленная жизнь вдруг перестала существовать – и
ничего не произошло, ничего не рухнуло и не сотряслось с его уходом. А что
могло сотрястись? Эгоистичный Слушатель и этот свинячий мир разминулись, нисколько
не скорбя по случаю своей несостыковки. Мышь плакала
и без конца повторяла: «Вы его единственный друг». Кофе так и остался невыпитым: у нее не было времени поднести чашку к постоянно
прыгающим губам, у меня – желания. Я не спрашивал ни о том, когда он скончался,
ни о том, от чего. Я не спросил даже, успел ли Большое Ухо провернуть свой
эксперимент. Судьба его вавилонской башни меня не интересовала. В сущности,
какая разница! Из возбужденного, прерываемого слезами повествования я понял:
одним далеко не прекрасным днем внезапно почувствовавший себя плохо Слушатель
был помещен в одну из столичных клиник и, весь истыканный трубками (она так и
сказала: «его всего истыкали трубками»), умирал в палате более месяца («о, это
была огромная, огромная палата, в которой был только он, только он –
представьте себе, такая холодная, такая пустая»). Всё то время возле кровати
Большого Уха стоял проигрыватель. Он просил ставить именно виниловые пластинки,
жена приносила их тоннами, он слушал, слушал и слушал, до тех пор пока не был
увезен на самую последнюю операцию; двери реанимационной захлопнулись – оттуда
он уже не вернулся.
– Я не знала, что делать со всем этим
хозяйством, – рыдала несчастная женщина, – я все там оставила, они звонили мне,
заберите, но я все оставила там… Как вы думаете, нужно было забрать? Как вы
думаете?
«Черт подери, – думал я, – а ведь
Большое Ухо все-таки улизнул в объятия Гайдна и Мендельсона! Конечно же, они
приветят его у себя и усадят за стол в своей композиторской Валгалле. Там уж
точно грохочут симфонии, симфониетты, оратории, страсти и реквиемы. Как он и
желал – одновременно! Там он окончательно успокоится: ведь творцы примут его за
своего – тут уж не приходится сомневаться! Правда, он всего лишь Слушатель. Но
зато какой Слушатель…»
Мы еще долго горбились над кофейными
чашечками. Нельзя сказать, чтобы я испытывал ощущение сиротства. Более того,
когда дама принялась подробно рассказывать о мучениях, которые причиняли
Слушателю хирурги, губы мои неожиданно разъехались. Я вспомнил вейскую обувь почившего меломана (вызывающее уродство его
кед могло бы заинтересовать разве что нынешнюю молодежь) и едва успел
закамуфлировать ладонью свой рот. Я отчетливо представил себе эти лапти с вечно
развязанными шнурками. Однажды, выходя от меня и наступив на такой змеящийся шнурок,
Большое Ухо чуть было не загремел с лестницы. Ему удалось зацепиться за перила,
но он выронил свое сокровище – тщательно упакованный в газету диск. Пролетев
пролет, пакет шлепнулся на нижней площадке, и я стал свидетелем мистического
ужаса в глазах гостя. Кажется, в пакете был Мусоргский. Да-да, именно
Мусоргский, тот самый исполин, обладающий даром создавать музыку, которая своей
узловатостью и мощью почему-то всегда напоминала мне корни могучих деревьев.
Тогда Слушатель все никак не мог расстаться с Мусоргским: таскал и таскал с
собой «Ночь на Лысой горе», прижимая пластинку к груди…
XXIV
Вот, пожалуй, и все. Портулан есть
морская карта, на которой показаны лишь берега – внутренняя территория суши на
нем не представлена…
Я сделал неприятное открытие: сверло
зависти по-прежнему трудится над моим сердцем – время от времени я чувствую его
неустанную деятельность. Вдова Большого Уха (у меня не хватило сил отказать ей,
ведь для нее я по-прежнему «друг ее почившего супруга») прислала тетрадь
покойного – в общем-то, единственное, что от него осталось. Тетрадь нельзя
назвать дневником: страницы сплошь забиты какими-то формулами и всего-то три
записи. Привожу их:
Первая:
«Интересно,
может ли дельфин выделить единичный звук из целой очереди в несколько сотен
звуков и в каждом отдельном случае оценить, через сколько времени до него
донесется эхо?»
Вторая:
«Не
только свет, но и тень входит в царство музыкальных звуков, а значит, нет таких
регистров – сколь бы тусклы или трудны они ни были, – которые бы навсегда были
изгнаны из оркестра».
И третья:
«Логика
требует, чтобы каждый инструмент говорил на своем языке; напрасны опасения, что
это приведет к какому-то вавилонскому столпотворению, наоборот, только таким
образом общее звучание станет единым и убедительным».
Повторюсь, это все, что осталось.
Да, чуть не забыл! Во время нашего
ночного бдения за газпромовским столиком мышь поведала вот о чем: по просьбе
мужа «накануне развязки», когда «все стало невыносимо», она ставила ему «одного
ужасного композитора, знаете, с совершенно безобразной музыкой… совершенно
безобразной». Дюймовочка в очередной раз
расплакалась: «Господи, звуки были чудовищными! Вы не представляете… сирены…
скрежет… просто чудовищные звуки! Может, мне не стоило приносить мужу такое в последний день?»
Я
не согласился с подобным мнением. Большое Ухо знал, о чем просил, и жена
притащила Слушателю именно то, что нужно.