(Василий Авченко. Фадеев)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2017
Владимир Коркунов
родился в 1984 году в городе Кимры Тверской области, работал журналистом и
преподавателем. Печатался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Новое литературное
обозрение», «Вопросы литературы», других журналах и альманахах. Поэт,
литературный критик, кандидат филологических наук, автор нескольких книг. Живет
в Москве.
ВАСИЛИЙ АВЧЕНКО. ФАДЕЕВ. – М.: МОЛОДАЯ
ГВАРДИЯ, 2017 (ЖИЗНЬ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ).
Выход новой биографии Александра Фадеева
в серии «ЖЗЛ», казалось бы, факт отрадный. Слишком часто менялось отношение к
писателю – от восторга, смешанного с идолопоклонством, в советское время до
обвинений в бездарности и жестокости в постперестроечную пору. Потребность в
новом, неангажированном жизнеописании есть. Подобную
цель ставит перед собой и владивостокский писатель
Василий Авченко.
Но уже с первых страниц становится ясно
– книга не столь объективна, сколь пристрастна. Автор пытается реабилитировать
своего героя. А себя называет его защитником: «Слишком много было прокуроров,
причем несправедливых и предвзятых. Пора заслушать адвокатов». Да только вот
беда – позиция адвоката тоже предвзята. Авченко
предпочитает не обращать внимания на проступки своего героя – ни
«расстрельные», ни запрещающие (в частности, публикации Ахматовой), ни
властолюбивые (а его на XX съезде КПСС
напрямую назвали «властолюбивым генсеком»), ни прочие «подвиги» Фадеева в книгу
не попадут. Или будут оправданы.
Новая биография оказалась менее
информативной, чем позднесоветский «Фадеев» Ивана
Жукова (М.: Молодая гвардия, 1989). Это касается всех периодов жизни
писателя, кроме дальневосточного. Тема малой родины
Фадеева для биографа – сплошное белое пятно. Согласно версии Авченко, Фадеев родился под Тверью. На самом деле почти в
ста километрах от нее, между Тверью и Москвой. Автор приводит сведения о
крещении будущего писателя. Но нет упоминаний о доме, в котором после рождения
жил Фадеев – здание, напомню, в начале прошлого века снесли, – на его месте
вырос Преображенский собор. Не упомянуто о работе матери (в уничтоженной ныне
больнице неподалеку); предвоенном визите Фадеева в Кимры; неофициальных
приездах (в том числе на охоту с Федором Панферовым) и т. д. Рассказ о
краснодарском периоде исчерпывающим тоже не назовешь, а ведь именно в столице
Кубани Фадеев сделал первую писательскую запись в дневнике, разбил
сердце влюбленной в него А. Ильиной, говорят, даже «капитанил»
в футбольной команде и хором руководил и т. д. То же самое с ростовским
бытованием Фадеева. Московский период и вовсе хлипкими нитками шитое
белое пятно – перечисление упущений окажется длиннее рецензии.
В чем причина?
Автор отвечает сам: «Тема казалась неподъемной… думал ограничиться очерком “Фадеев и
Дальний Восток”… [дело даже] не в поиске новых сведений». Книгу Авченко называет «лирической диссертацией на тему “Фадеев и
окрестности”». Он без устали цитирует свидетельства мемуаристов, но практически
не подвергает их критическому осмыслению.
А это бывает необходимо. На одной из
страниц опубликованы противоречащие друг другу свидетельства. Вот отрывок из медзаключения: «А.А. Фадеев в течение многих лет страдал
тяжелым прогрессирующим недугом – алкоголизмом. <…> 13 мая в состоянии
депрессии, вызванной очередным приступом недуга, А.А. Фадеев покончил жизнь
самоубийством». А вот якобы подтверждающие диагноз слова Твардовского: «Газеты
хамски уточняют причины самоубийства». Строками спустя – свидетельство
Эренбурга: «…писатели знали, что [за] последний месяц он не выпил ни одной
рюмки». Автор, судя по всему, принимает слова последнего на веру.
Но подобные пренебрежения чреваты
множеством казусов. Хрестоматийный пример: воспоминания Липкина о Гроссмане, которые долгое время считались каноническими. Всестороннему критическому осмыслению их подвергли только в
последние годы*.
Выяснилось, что Липкин кое-где присочинил (история прохождения рукописи романа
«За правое дело» в «Новом мире»), кое-где домыслил (разговор Гроссмана с Сусловым), где-то свел личные счеты (посмертные
публикации прозаика) и т. д. Задача биографа – выяснить правду, а не в расчете
на броскость транслировать свидетельства разной степени адекватности.
Не всегда уместная
полистилистика также бросается в глаза.
Словосочетания вроде «некто Фадей Ильин сын» соседствуют
с «эпическими полотнами» и… «сталинским апгрейдом»,
выражениями «Лазо не менее крут, чем Че Гевара» и «словно жидкий терминатор из фильма Кэмерона, страна сделала вид, что рассыпалась…» Кудрявые
словеса (вспомним Игоря Иртеньева) автор порой
использует бездумно. Тот же Т-1000 был не «жидким», а из металлического полисплава и, как следствие, не «рассыпался», а плавился.
Впрочем, некоторые фразы и даже абзацы
выписаны филигранно: «У Одессы были Бабель, Багрицкий, Олеша,
Козачинский. На Дальнем Востоке шла и происходит
никак не менее интересная жизнь, чем в Одессе, – но своих Бабелей не нашлось, и
целые пласты героев, сюжетов, судеб канули в Японское море». Как будто, собирая
анамнез своего героя, биограф ставит диагноз себе: «Когда он писал о том, что было
ему по-настоящему близко, – он писал прекрасно».
Скажем и о том прекрасном, что есть в
книге Авченко.
Биограф досконально изучил
дальневосточную жизнь Фадеева. И если бы он выпустил изначально задуманную
книгу «Фадеев и Дальний Восток», тональность отзыва была бы противоположной. Из
368 страниц биографии более 200 посвящены Дальнему Востоку. Для
сравнения: описание дальневосточного детства юного Саши занимает у Авченко 95 страниц (у его предшественника Жукова – всего
35).
Биограф сам чувствует этот дисбаланс: «Я
много говорю о дальневосточной жизни Фадеева и о Дальнем Востоке вообще»,
последнее – безотносительно своего героя. Несколько параграфов посвящены
местному бытописателю Владимиру Арсеньеву, другие – дальневосточному тексту* и т. д. Седьмая часть книги –
историческая дальневосточная хроника. Однако эти 54 страницы были бы уместны в
монографии «Фадеев и Дальний Восток» в качестве исторического контекста. Фадеев
в этой «книге в книге» практически отсутствует, хроника существует сама по
себе: историю региона Авченко продолжает рассказывать
и после отъезда писателя в Москву.
Дальний Восток для Авченко
– центр мира. Если Фадеев вещает с трибуны, то почти непременно славит
негеографическую родину («Таких темпов, какими строится Дальний Восток,
пожалуй, не знала никакая часть нашего Союза»). Если пишет письма, то с едва ли
не обязательной ностальгией («Мне так безумно хочется в Приморье») и т. д. Но
разве это – настоящий Фадеев? Авченко отвечает
утвердительно: «Одна из драм Фадеева – его постоянное и безуспешное стремление
вернуться на Дальний Восток».
Отдельный параграф, помимо прочего,
посвящен… доказательствам любви Фадеева к Приморью. Вот несколько – из
нескольких сотен – цитат: «…настоящей родиной Фадеева… стало Приморье», «самая
интересная тема [в мире] – это борьба за социалистическую переделку Дальнего
Востока», «планы большие, и все они связаны с Дальним Востоком», «сделанное
Фадеевым для Чугуевки… сопоставимо… с Олимпиадой-2014 для Сочи», «[Фадеев]
хочет вернуться на Дальний Восток насовсем». Автор
настолько увлекается цитированием, что сам Фадеев, кажется, пытается его
остановить: «Некоторые товарищи называют меня дальневосточным романистом. Это
заблуждение». Но Авченко со своим героем не
соглашается: «Все-таки Фадеев и очень дальневосточный…
может быть, “открещивание” связано с тем, что Фадеев
не хотел себя считать “местечковым” писателем».
Автор, думаю, не до конца понимает, о
каком времени пишет. Отсюда такие – вызывающие оторопь – фразы: «НКВД здесь еще не квартировал, да и, наверное, просто нерационально
расстреливать людей в центре города»*
(выделено мною. – В. К.); затем заявляет: «совсем скоро
развернется… война с врагом внутренним – в виде массовых репрессий» и т. д. А
попутно намекает на ангажированность правозащитников: «Если бы посадили
Лысенко, а не Вавилова, роль замученного гения досталась бы именно Лысенко».
Придется напомнить: «ученый от сохи» Лысенко четверть века отрицал
существование генов, создал псевдонаучную мичуринскую агробиологию и был
остановлен лишь после «Письма трехсот»*.
Вавилов же открыл несколько тысяч неизвестных ранее растений, закон
гомологических рядов, существование иммунитета у растений и т. д.
Но Авченко,
судя по всему, рассчитывает не на логику, а на эффект. Так, анализируя
«Разгром», автор посвящает отдельный параграф… возвращению «приморских
партизан» – преступников-исламистов*,
которые терроризировали регион в 2010 году. Авченко
сопоставляет (!) фадеевских героев и ваххабитов и
приходит к крайне сомнительному выводу: роман больше «не может не
восприниматься по-новому».
Дальше – больше. С точки зрения Авченко, в партизаны (в годы Гражданской) шли предтечи лимоновских нацболов, которые в
наше время… отправляются воевать в Донбасс. Авченко
уверен: «юный Фадеев напоминает национал-большевиков Эдуарда Лимонова». Ну а
сюжет «Молодой гвардии» – что ожидаемо – уже «не сможет восприниматься отдельно
от новой войны на Донбассе».
Авченко уверен:
Мандельштам, пусть и с оговорками, конъюнктурен – так литературовед оценивает
«Оду Сталину» – отчаянную попытку О. М. перед смертью спасти жизнь. Этим
замученный в лагерях поэт отличался от Фадеева, ведь «кем он не был – так это конъюнктурщиком». Якобы Фадеев искренне заблуждался, когда
то восхвалял, то критиковал РАПП. Когда то говорил о книге «неформатного»
автора: «…талантливо. Но поймите меня правильно – дело не в абсолютных оценках.
Есть государственная точка зрения, и в этом плане книга вредная», то собирался
писать книгу о Ежове. Не написал – конъюнктура сменилась.
Непонятно, зачем Авченко
отрицает – замалчивая – роль Фадеева в репрессиях. (Гонения на писателей здесь объясняются
просто: «[тогда] было принято “отвечать за базар”».) Безусловно, Фадеев помог
сотням собратьев по перу*.
Но разве не его подпись стояла под всевозможными списками? В тех же случаях,
когда факты замолчать не удается, на помощь приходит казуистика: «Нельзя смешивать борьбу Фадеева с авербаховцами
и “рапповщиной” (которых Фадеев, напомню, еще недавно
прославлял в статьях и выступлениях. – В. К.) в начале 1930-х и
репрессии 1937–1938 годов». Пастернак, Бабель, Заболоцкий и Зощенко, Платонов и
Гроссман якобы тоже своих сдавали – и ничего,
нонконформисты. Особенно цинично выглядит пассаж по отношению к жертвам
большого террора: «Если своей мученической гибелью несправедливо
репрессированные литераторы искупили свои… неоднозначные… поступки, – то
Фадеева надо простить тем более». Разумеется, надо, если отношение к Фадееву
сформулировано однозначно: «Было ли в нем что-то по-настоящему дурное?
Всматриваюсь – и не вижу».
Рискну предположить: Авченко
находится в плену иллюзий. Комиссар, по его мнению, это и «боец», и «самый
грамотный человек во всех смыслах», и «моральный авторитет». Идеальная
характеристика для Фадеева, который до конца жизни, уверен автор, «будет
оставаться комиссаром». Надо думать, истинно верящим в неподсудность советского
строя, поскольку однажды, «оказавшись рядом с Лениным, Фадеев украдкой
прикасается к его пиджаку – по-детски, а может, по-евангельски». Рецензенты уже
отмечали, что Фадеев для Авченко – икона. Но,
полагаю, неким «ореолом святости» окружен для него и весь советский строй.
Достаточно подробно автор пишет о
текстах Фадеева – интересно, порой по-журналистски
цепко, но подчас неглубоко: не упоминая (или почти не упоминая) об этапах
прохождения рукописей в «толстяках», газетно-журнальных публикациях,
критической рецепции etc. Спасает
уместный здесь дальневосточный колорит, который Авченко
умело совмещает с анализом фадеевского
текста (в частности, описывая локации), и весьма любопытные сведения о том, как
реальные события и люди (например, Певзнер) попадали в произведения писателя.
Исследователь пытается проследить за
развитием фадеевского идеостиля
(насыщенность метафорами в ранних произведениях) и его генезисом (Толстой и
Горький). Говорит о работе над рукописями: «Некоторые главы [“Разгрома”] Фадеев
переписывал 20 раз и больше… сутками, “запоем”, отсыпаясь в любое время суток и
снова садясь за стол». Однако нет даже попытки встроить
Фадеева в иерархический ряд, показать, как стилистически он отличался он
безголосых Бубенновых.
В «Разгроме» биограф усматривает
библейский подтекст, что само по себе и не ново; проходит вслед за Левинсоном,
прототипам которого посвящен отдельный параграф, дорогами отряда. Вероятно, до Авченко «Разгром» через призму дальневосточных реалий никто
так скрупулезно не пропускал. Уместным видится и желание пересмотреть «историческо-художественную» роль интеллигента Мечика.
Авченко неоднократно
подчеркивает бедственное финансовое положение Фадеева (что странно для лауреата
Сталинской премии – а сто тысяч тогдашних рублей были сравнимы с зарплатой
инженера за несколько лет) и его особую скромность: «[празднование 50-летия
Фадеева] обошлось без банкета, скромный вечер прошел в ЦДЛ». На деле юбилей
Фадеева с размахом отмечали по всей стране. Торжественный вечер прошел в Концертном
зале им. П.И. Чайковского, писателя чествовали несколько часов подряд.
Кинохроника сохранилась.
Реконструируя процесс «перековки»
«Молодой гвардии», Авченко пытается развеять «миф»:
якобы «Фадеев написал неплохую книгу, но усатый тиран заставил усилить в ней
роль партии». Биограф подчеркивает: редактируя роман, Фадеев исправил несколько
явных ошибок (например, «предательство» Третьякевича/Стаховича),
а роль большевистского подполья стоило усилить и без вмешательства извне: это
«в большей степени соответствует фактам». Резюме однозначно: «Вторая редакция
романа должна была появиться в любом случае». Ее и следует издавать, поскольку,
считает Авченко, «мы должны учитывать волю автора и
его последние правки».
Интересна «кинобиография»
Фадеева. Автор отмечает неудачные сценарные опыты писателя, а также
прижизненные и посмертные экранизации, заканчивая оправданной критикой
псевдоисторических – поверим на слово – сериалов «Последняя исповедь» (2006) и
«Молодая гвардия» (2015). Обойдены вниманием театральные воплощения фадеевских текстов, но я не уверен, что этим кто-нибудь
всерьез занимался.
Творческую биографию Фадеева завершает
история создания, а точнее, несоздания «Черной
металлургии» – романа-ошибки, который и не мог быть закончен:
«грандиозного открытия» не случилось, «реальное дело “врагов” тоже оказалось
липой». Неспособность Фадеева спасти текст Авченко
объясняет эмоциональной вымотанностью и бесчисленными
недугами: «[он] много болел, почти не выходил из больниц».
Подробно – пристальнее, чем Жуков, – Авченко описывает события, связанные с фадеевским
самоубийством. Перечисляет поводы – от нежелания «иметь дело с новыми
правителями» до… разочарования в Сталине; делится реакцией прессы и коллег по
перу на смерть своего «министра»; изучает предсмертное письмо Фадеева. А к
списку возможных причин гибели добавляет недостаточно разработанную медикаментозную
– психоз на фоне передозировки снотворным.
В конце монографии Авченко
искусственно пытается примирить Фадеева с Богом. Исследователь ищет библейскую символику
в текстах и поступках писателя и находит… «особенности, характерные для души
религиозного склада», пусть даже не всегда заметные самому Фадееву. Слова писателя, который «искренне считал себя» атеистом, для Авченко не аргумент: он, возможно, и Союзом писателей
руководил, чтобы «принять [чужие] грехи на себя и избавить от них других».
Подвергать критике эти умозаключения нельзя: велик риск «нарваться» на статью
148 и оскорбить чувства верующих в православную сущность Фадеева.
Завершается книга эмоционально: «Он (Фадеев. – В. К.) потянул спусковой крючок той же
рукой, которой писал. Поставил последний пунктуационный знак кровью
собственного сердца, буквализировав метафору». Вывод
для биографа-адвоката ожидаем: «Часто относимый к злодеям эпохи, Фадеев должен
быть признан жертвой той же эпохи». Разумеется, должен. Только и злодеем, и
жертвой одновременно.
* Бит-Юнан Ю.Г., Фельдман
Д.М. Василий Гроссман в зеркале литературных интриг. – М.: Форум-Неолит,
2015.
* Пожалуй, это один из лучших параграфов книги, пусть
и касающихся Фадеева опосредованно. Мини-исследование в исследовании; заготовка
для более объемного труда – книги или диссертации, последняя, судя по
всему, по силам автору.
* Если это попытка сыронизировать, то она и неудачна,
и неуместна.
* Послание советских ученых ЦК, в котором
критиковалось состояние биологии в СССР и, в частности, методы работы Трофима
Лысенко. Вскоре «ученого» отправили в отставку.
* Часть бандитов приняли ислам в
СИЗО. О новых «приморских партизанах» см.: https://ru.wikipedia.org/wiki/Приморские партизаны.
* Авченко показывает, как
Фадеев, лавируя, чтобы не прогневать Сталина, при каждой возможности защищал
писателей.