Искусство не быть зомби
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2017
Юрий Угольников родился в Подольске, живет в новой Москве. Окончил
Историко-архивный институт РГГУ. Публиковался в журналах «Октябрь», «Новый мир», «Знамя», «Вопросы литературы» и
др. Соорганизатор фестиваля «СтихоСмотрение».
Занимается изучением наследия Я.Э.
Голосовкера.
Николай Степанович Фролов – Человек из Подольска – редактор газеты «Голос ЮАО», когда-то отучившийся на историка музыкант, играющий в группе Liquid mother. По совершенно непонятным причинам он задержан полицией. В течение нескольких часов полицейские будут расспрашивать его о том, что он видит по дороге на работу, беседовать о творчестве группы Einstürzende Neubauten, семейной жизни, поездке в Амстердам, в общем, они будут дотошно и в мельчайших подробностях «устанавливать его личность».
Опубликованная журналом «Новый мир» пьеса Дмитрия Данилова «Человек из Подольска», этот, как иронично отозвался о ней Сергей Морозов, «Паровозик из Ромашково для взрослых», тут же привлекла внимание литературно заинтересованных СМИ. «Независимая газета» не просто отозвалась рецензией, что само по себе показательно – журнальные публикации нечасто удостаиваются отзыва в других периодических изданиях, – рецензент назвал пьесу одной из самых заметных публикаций февральской книжки «Нового мира». И это при том, что в том же номере были напечатаны стихи Томаса Венцлова в переводе Анны Герасимовой (Умки), видимо ставшей главным отечественным переводчиком с литовского, и другие интересные тексты. Мало того, на вышедшую в Театре.doc постановку газета отзывается еще одной рецензией. «Независимая газета», вручившая в 2016 году Данилову премию «Нонконформизм», конечно, может быть, пристрастна, но ведь откликнулась не только она. Режиссер Константин Богомолов, опубликовавший рецензию на пьесы Данилова и Владимира Арто («Три истории из подворотни» этого драматурга также опубликованы в толстом литературном журнале – в питерской «Неве»), более сдержан, даже суров в своих оценках, но и он все-таки счел нужным что-то о «Человеке из Подольска» сказать. После премьеры в Театре.doc благожелательные отзывы продолжают множиться. Доцент ГИТИСа Павел Руднев назвал текст «не имеющим аналогий в отечественной драме», а самого Данилова – «главным драматургом сезона». Оговорюсь: несмотря на лестные отзывы, все же сложно согласиться с мыслью Руднева, утверждающего, что «Данилов не только возвращает интерес к театру абсурда, но и предлагает задуматься о том, что тренд интереса к повседневности, которым актуальное искусство жило последние два десятилетия, исчерпан». Во-первых, у Данилова абсурд вовсе не противопоставляется повседневности, во-вторых, уж точно он не говорит об исчерпании интереса к повседневности. У главного персонажа пьесы этого интереса никогда и не было (или он давно утрачен). Деятельность же самого Данилова, безусловно, именно на развитие такого интереса направлена; не ограничиваясь лишь сферой актуального искусства, временами она напоминает вполне традиционное просветительство. Достаточно вспомнить инициированный Даниловым и Алексеем Михеевым интернетпроект-перформанс, посвященный коломенскому трамваю. Тексты о своих поездках по Коломне тогда писали, помимо самих Данилова и Михеева, жители города и его гости – в большинстве своем люди далекие от круга профессиональной литературы. Помнится, на давнем обсуждении книги Данилова «Горизонтальное положение» Валерия Пустовая сказала, что из этой книги можно развить целую серию для людей разных страт и слоев. Например, «Горизонтальное положение» для домохозяек – что-то вроде «Дзен и создание овощных салатов», для сталелитейщиков – «Погружение в созерцание домны и путь домой» и так далее. К путевым заметкам Данилова эта идея оказалась еще более применима и даже отчасти осуществилась, как показывает история с тем же коломенским трамваем. Все это так, но далеко не каждый может испытывать нежные чувства к «маленькому и убогому», разглядеть в нем прекрасное. Данилов, видимо, это сознает: в пьесе он смотрит на свой творческий метод будто со стороны – смотрит на человека, которому внезапно предложили стать Дмитрием Даниловым, и не просто предложили, а буквально требуют от него такого перевоплощения.
Завершая краткий обзор критических отзывов, соглашусь с суждением Антона Хитрова, назвавшего спектакль по пьесе «не только увлекательным и умным, но и вызывающе консервативным». Постановка «Человека из Подольска» – действительно не акын-опера и не инсценировка «Пира» Платона. Перед нами совсем другая сторона Театра.doc., хотя с той же акын-оперой спектакль соотносится непосредственнейшим образом. В акын-опере зрителям предлагалось увидеть жизнь мигрантов, жизнь тех, кого они привыкли не замечать, на чью повседневную работу привыкли не обращать внимания. В «Человеке из Подольска» зрителям предлагают присмотреться к будням вообще.
С «Человеком из Подольска» Данилов стал лауреатом конкурса «Ремарка», заняв второе место, которых, правда, в этом году случился переизбыток, однако и одно из двух вторых мест на конкурсе – тоже немало. Сценическая жизнь да и вообще жизнь «Человека из Подольска» в отличие от жизни главного героя протекает активно. По всей стране прошли читки пьесы. Об одной, организованной скромными усилиями автора этих строк, расскажу подробнее. В Подольске чтение состоялось в солнечную морозную апрельскую погоду, и, несмотря на то, что в тот день народ массово отправлялся святить куличи и яйца, несмотря на то, что обстоятельства всячески препятствовали организаторам, оно собрало немало заинтересованных зрителей. Быть может, сыграло роль упоминание названия города в заглавии пьесы? Как бы то ни было, люди внимательно наблюдали за актерами (хочу отметить замечательное исполнение роли женщины-полицейского Ивонной Пан, актрисой одного из подольских театров) и перипетиями сюжета.
Дмитрий Данилов – популярный прозаик и поэт, автор множества книг, чей профессионализм не вызывает сомнения, и все-таки сложно было ожидать, что его запоздавший драматургический дебют окажется настолько успешным и востребованным. Данилов вообще спешить не любит. В литературе он появился «с опозданием»: первая его книга, автобиографическая повесть «Черный и зеленый», вышла, когда ему исполнилось тридцать пять. Творческая эволюция Данилова нетривиальна во всем. Если поэтов, как правило, «лета к суровой прозе клонят», то у Данилова получилось ровно наоборот. Уже состоявшийся прозаик внезапно выступил со стихотворной публикацией (журнал «Октябрь», 2013). И оказался успешен. За несколько лет у Данилова вышло три (на момент публикации текста, видимо, уже четыре) поэтических сборника, он занимает прочное место среди наиболее заметных московских поэтов. Его поэтические вечера проходят, например, в «хипстерском» кафе «Жан-Жак» на Никитском, в Музее Серебряного века, в рамках проекта «Биеннале поэтов» и проч. Конечно, для тех, кто следил за творчеством Данилова, его преображение в стихотворца не было внезапным. Вспоминается, скажем, песенное переложение Мирославом Немировым стихотворения Данилова «В Суздаль не поехали, нажралися в Москве». «В Суздаль» – смешное, разухабистое, панковское сочинение, скорее, в духе Мирослава Маратовича или некоторых стихотворений Владимира Богомякова (таких, как его «Зайцеобразные»), непохожее на медитативно-созерцательные акын-блюзы Данилова (недаром верлибры Данилова поэт Геннадий Каневский называет спиричуэлами). Да, это был не совсем тот Данилов, которого мы слышим сейчас, но и назвать тот текст совершенно случайным нельзя. По сходному с «В Суздаль» принципу строится и более поздний текст Данилова «Томим», и отчасти его популярнейший «Я поэт, зовусь я Цветик», и жутковатое стихотворение «Житель Камчатки забил собутыльника табуретом». Кажется, песни-дифтонги, которым обучает Человека из Подольска полицейский, тоже происходят вот отсюда, из этой поэзии алкогольно-похмельного транса и ужаса (разумеется, не только, но в том числе). Причем написан «В Суздаль» был еще в 2005 году, почти за десять лет до «официального» поэтического дебюта Данилова. Текст можно без труда найти в ЖЖ Мирослава Немирова. Это, конечно, тоже была не первая проба пера, существуют и еще более ранние юношеские сочинения.
И все-таки в поэзию Данилов пришел уже сложившимся прозаиком, и пришел через прозу. В его бормочущих, полных повторов, будто запинающихся или заикающихся текстах был свой ритм, своя структура, был потенциал для превращения прозы в стихи. В одной из первых своих рецензий я сравнивал Данилова с Уолтом Уитменом. Сейчас, может быть, я подобрал бы другую аналогию, во всяком случае, не ограничился сравнением с американским бардом. Тем не менее тогда я угадал главное: поэтическую составляющую таланта.
Рассказ о стихотворениях Данилова так подробен, поскольку без поэтического опыта, вероятно, не было бы и пьесы. В прозе Данилов склонялся ко все большей описательности, ко все меньшей сюжетности, он планомерно изгонял из своих произведений фантазию. Александр Курбатов говорит о Данилове, что его описания похожи на записи камеры видеонаблюдения, прикрепленной прямо к сетчатке глаза. Почувствовать себя таким же записывающим аппаратом – представить, что у него на лбу находится видеокамера, – предлагает в пьесе Николаю Степановичу полицейский, словно цитирует критическую статью. Данилов, как уже было сказано, проводит эксперимент: что было бы, если б его собственное отношение, его установка стали обязательны пусть не для всех, но хотя бы для одного человека? Оговорюсь, не стоит видеть в Данилове резонера и полагать, что автор целиком и полностью на стороне доблестных работников полиции. Разумеется, и текст пьесы, и постановка куда сложнее. Однако к этому я вернусь чуть позже.
Такие крупные прозаические тексты Данилова, как «Описание города» или «Горизонтальное положение» уже вышли за пределы «литературы факта», во всяком случае, той «литературы факта», о которой писал Шкловский. В этих книгах и правда «что-то происходило», но наделить мелкие, обычные, кажущиеся ничего не значащими наблюдения, какое-то серое мельтешение будней (пускай и будней специально препарируемых) гордым революционным именем факта основоположник мирового формализма вряд ли бы решился. Только в стихах Данилов наконец отказался от своей запредельной созерцательности. Здесь впервые за долгое время он дал свободу воображению, позволил себе более открыто выражать личное отношение к изображаемому; более того, в стихах появилось действие, появился явный сюжет. Это выглядит как парадокс. Поэту за красоту образов, за смелость метафор, рифм, ритмов, даже за анафоры и прочие формальные и интонационные ухищрения легче прощается невнятность, непонятность происходящего или вообще полное этого происходящего отсутствие. Проза же чаще строится вокруг какого-то сюжета – ей так положено. У Данилова все перевернуто. Без возвращения к воображению, к авторской позиции и даже к четким сюжетам, без обретения свободы сочинения, которое произошло в его стихах, не было бы, наверно, и «Человека из Подольска» со всем его просветительским гротеском.
Приход Данилова в драматургию был, полагаю, так же закономерен, как и приход в поэзию. Если не театральные, то кинематографические режиссеры давно к творчеству Данилова присматривались. Бакур Бакурадзе еще в середине 2000-х высказывал намерение экранизировать повесть Данилова «День или часть дня». Дальше благих намерений дело тогда не пошло (хотя кто знает, может быть, когда-нибудь эта экранизация все-таки появится). Впрочем, именно пьеса Данилова, как мне кажется, совсем не предназначена для экранизаций. Ее бытовой сюрреализм, восходящий, скорее, к текстам Даниила Хармса или роману Владимира Сорокина «Очередь» (и другим пьесам и рассказам Сорокина, неспроста в «Человеке из Подольска» Владимир Георгиевич упоминается), чем к европейскому театру абсурда, сложно представить на киноэкране. Казалось бы, писателя более противоположного «консерватору» Данилову, чем «постмодернист» Сорокин, не существует, но это лишь на первый взгляд. Одна из, упрощенно говоря, постоянно занимающих Сорокина тем – эксплуатация культуры, превращение ее в продукт потребления, в суррогат, в мусор. Однако оборотной стороной этого насилия над культурой, искусством, утилизации, механизации культуры и речи, перехода человеческой речи в нечеловеческую становится использование этой окаменевшей культуры, окаменевших речевых штампов для насилия над человеком. У Сорокина упоминается не только «жидкая мать» (Liquid mother) – в его романе «Лед» бывший сотрудник МГБ, сломленный пытками, с «каменной матерью в голове», вспоминая ее слова «я тебя в муках рожала», подписывает все признания, которых от него требуют экс-коллеги. Пробуждения от этого сна – избавления от клише, от каменной матери в голове – и добиваются от героя пьесы полисмены-культуртрегеры.
«Человек» требует театральной условности, даже, пожалуй, не условности, а максимального аскетизма. Возможно, такое мнение сложилось потому, что первой полноценной увиденной мной постановкой была постановка Театра.doc с его подвальными помещениями и практически полным отсутствием бутафории. Может быть, увидев спектакль на сцене в Норильском Заполярном театре, я бы изменил мнение. Там к постановке готовятся масштабно. Если судить по попадающим в сеть фотографиям, складывается впечатление, будто ставят не Дмитрия Данилова, а действительно Сорокина. Один из полицейских предстает перед зрителями не то в образе мясника, не то какого-то ученого-садиста, доктора Лектора, исследующего попавшего к нему пациента, или работника «Страшного суда на выезде», как называют происходящее в анонсе спектакля на сайте того же Заполярного театра. В Театре.doc все иначе, и, думаю, это как раз хорошо, это как раз то, что необходимо постановке.
Отмечу еще один фактор, важный для понимания того, каким путем Данилов пришел к драматургии. Его коллеги по товариществу ОсумБез (которому, кстати, в этом году исполнилось пятнадцать лет) периодически уже совершали вылазки на территорию современного театра, а кое-кто просто-таки решил там «навеки поселиться». Самый театральный среди «безумцев», конечно, Андрей Родионов. Проработавший долгое время в красильном цехе Музыкального театра Станиславского и Немировича-Данченко, он и после ухода оттуда остался верен сцене. Верен в самых разных ипостасях. Он – исполнитель роли Сократа в постановке Театра.doc «Пир» по диалогу Платона, создатель и участник множества театральных проектов. Но в первую очередь нынешний Родионов – драматург. Союз Андрея Родионова с Екатериной Троепольской оказался неимоверно плодотворен. В этом году издательство НЛО выпустило книгу «Оптимизм» – сборник сочиненных ими поэтических пьес. Википедия сообщает, что неутомимый коллективный разум Андрея и Екатерины породил шесть поэтических пьес, однако вполне вероятно, что к моменту публикации этого текста они успеют создать что-то новое и неожиданное. В рассуждении о «Человеке из Подольска» особенно интересна их работа «Проект СВАН». Сам Данилов в недавнем интервью говорил об этой пьесе как о произведении, вдохновившем его на ставший столь успешным драматургический опыт. «СВАН» отчасти о том же, о чем «Человек из Подольска»: о приобщении к культуре нетривиально казенным способом (и о подавлении этой культурой). В пьесе Троепольской и Родионова претендующие на получение российского гражданства эмигранты должны пройти экзамен на способность к стихосложению, предстать перед «поэтическим трибуналом». Подольск Андрей и Екатерина в «СВАНе», кстати, тоже упоминают (в городе какое-то время была прописана Екатерина). Узбек Саид-Шах декламирует: «я косил одуванчики целых два года / перед подольским УФМС». Еще один герой «СВАНа», Молдакул, говорит, что десять лет проживает в Подольске. Данилов, возможно, и неосознанно, почти дословно цитирует строку из стихотворения Родионова «я очень люблю цвет газетный». Лирический герой Родионова говорит о себе: «спальный район, я тебе подхожу / я такой же – монотонный и однообразный». У Данилова же, напротив, полицейский на слова Николая Степановича о том, что все дома, которые он видит, серые и однообразные, отвечает: «это ты серый и однообразный».
Вообще о Подольске Данилов нет-нет да и упомянет в каком-нибудь из текстов. В книге «Сидеть и смотреть» один из открывающих фрагментов (на мой взгляд, самый забавный из всех ее составляющих) именно подольский. Но так подробно, с таким вниманием об этом городе Дмитрий пишет впервые.
Повторюсь: Данилов не просто призывает любить свой город, близких, работу и т. д. Даже если принять на веру, будто позиция Данилова и изображенных им полицейских совпадает полностью, речь, скорее, идет о том, что человек не должен жить в автономном режиме. Можно негодовать или восхищаться, но и негодовать, и восхищаться осознанно, не быть равнодушным, «теплохладным», если использовать слова, кажется принадлежащие Иоанну Богослову. По выходе первых книг Данилова о нем писали (да и сейчас еще порой пишут) как о человеке с несколько аутичным, почти буддийским взглядом на мир. В пьесе, как ни в одном другом тексте Данилова, заметно, насколько его призыв к напряженному постоянному вниманию отличается от буддийской отрешенности, погруженности в себя. Конечно, Данилов – «практикующий православный», о чем он неоднократно говорил в интервью, но в его произведениях – за исключением стихов – это не всегда очевидно. В «Человеке из Подольска» цитата из Библии про тьму внешнюю и скрежет зубовный звучит ненавязчиво – читатель или зритель, не интересующийся проблемами веры, может даже не обратить на нее внимания. Оговорюсь, границу между христианским и буддийским мировоззрением провести не так просто, как это кажется на первый взгляд. Но я говорю не о разнице между различными философиями и религиями, а собственно о мировоззрении Данилова
Впрочем, большая, чем обычно в прозе Данилова, выраженность личного отношения к происходящему не должна вводить в заблуждение. Капитан полиции Марина в пьесе почти так же восторженна, как и женщина – музейный работник из старого рассказа Данилова «Дом-музей» (в выходившем в издательстве «Ракета» сборнике этот рассказ был проиллюстрирован фотографией, сделанной в Подольске). Персонажи схожи с той единственной, но существенной разницей, что Марина восторгается не «по долгу службы» – она раскрепощена. Работник музея – совсем иное дело. Ее казенные, механические восторги не приобщают Мелентьева к культуре (что бы мы под ней ни подразумевали), а повергают в бездны абсурда (и это не тот абсурд, не тот творческий хаос, который работники полиции заставляют полюбить Николая Степановича Фролова). Абсурд в рассказе создается попыткой коммуникации двух в равной степени, но по-разному чуждых культуре людей, вынужденных говорить именно о культуре: Мелентьева – почти реинкарнации какого-то героя Зощенко и механически восторженной, чуждой любой естественности сотрудницы музея. Важная параллель между рассказом и пьесой – занятие Мелентьева: как и Фролов, он музыкант, то есть якобы творческий человек, на самом деле, как и Фролов, он творчеству чужд (описание репетиций его группы – скучных и комичных одновременно – более чем красноречиво). При этом нельзя сказать, что Данилов героев своего рассказа только осуждает, в какой-то мере он им сочувствует. Сочувствует Мелентьеву, не понимающему, что такое «прекрасное», сочувствует работникам музея, лишенного экспонатов. Сочувствует он и беспомощному Николаю Степановичу. Фролов и правда заслуживает сострадания – обычный человек, среднестатистический обыватель, каких миллиарды, измотанный рутиной житель мегаполиса, которому некогда даже взглянуть в окно электрички. Зритель в нем должен увидеть себя самого. В той любви к повседневности и обыденности, которую проповедует Данилов, есть что-то от безысходности. В стихотворении «Серое небо» (которое дало название последнему поэтическому сборнику Дмитрия Данилова) есть ведь и такие строки: «Раз над нами / Пять месяцев нависает / Серое небо/ И мы не можем / Ничего с ним поделать / Нам надо его полюбить / Как-то надо его полюбить / Другого выхода у нас нет / Если не можешь / Изменить что-то / Надо это что-то / Полюбить». Вот эта безысходность любви и является оборотной стороной «Человека из Подольска». Актеры Театра.doc тоже пытаются пробудить наше сочувствие к главному герою, стараются, чтобы мы узнали, «опознали» в нем себя самих. Правда, у них это не всегда получается. Персонажи Данилова, скорее, одномерны: второй полицейский существует в пьесе только для того, чтобы создавать некий общий фон полицейской деятельности, в образе Марины подчеркивается ее сексуальность, еще один «задержанный», «Человек из Мытищ», однообразно истеричен. Актерам играть этих одномерных героев, конечно, было бы не очень интересно (а зрителям было бы неинтересно на них смотреть), и исполнители расцвечивают роли как могут, а они могут. Марина приобретает демонические черты (хотя сексуальность своей героини Дарье Гайнуллиной тоже отлично удается передать), «Человек из Мытищ» становится тихим, меланхоличным полубезумцем, даже второй полицейский оказывается яркой, неординарной личностью. На фоне таких сияющих сверхчеловеков, проводящих разъяснительную работу, Николай Степанович как-то совсем теряется, он не вызывает той симпатии, того понимания, на которые, как мне кажется, рассчитывает автор. Приятней же ассоциировать себя с людьми во всех отношениях культурными, кто и станцевать может, и Сорокина читает, и достаточно внимателен, чтобы получить некоторое наслаждение от мрачного вида цементного завода. Приятное, но обманчивое чувство – сродни стокгольмскому синдрому. На самом деле не так уж важно, знаем ли мы, в отличие от Николая Степановича, какого цвета двери в нашем подъезде, помним ли все дома, стены и заборы от этой двери до двери родного офиса или цеха – все это неважно… Потому что все мы в большинстве своем – «люди из Подольска». Все мы немного зомби.