Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2017
Павел Крусанов родился 14 августа 1961 года в Ленинграде. В первой
половине 80-х – активный участник музыкального андеграунда, член Ленинградского
рок-клуба. Печатается с 1989 года в журналах «Родник», «Звезда», «Московский вестник»,
«Соло», «Комментарии», «Октябрь» и др. Лауреат премии журнала «Октябрь» за
роман «Укус ангела» (1999). Четырежды финалист премии «Национальный
бестселлер» (2003, 2006, 2010, 2014). Финалист премии «Большая книга» за роман
«Мертвый язык» (2010).
Пустейшие,
но отлагательства не выносящие дела задержали Петра
Алексеевича в СПб; выехать накануне не удалось, так что прибыл он к Пал Палычу
только нынче днем – утреннюю зорьку пропустили. Теперь они спешили на Селецкое – подготовить засидки и,
раскидав чучела, провести на озере вечерку. А то и остаться до утра – сейчас
птица была еще не пуганной, но скоро ее научат уму-разуму: с сегодняшнего дня
объявлено открытие охоты.
Весенняя
охота – по перу, водоплавающая дичь и боровая. На вальдшнепа – только на вечерней
тяге. Селезня и гуся в эту пору берут с чучелами на
манок или на подсадную – с подхода запрещено. И с собакой тоже. Разве, если
собака подружейная, подать селезня или взять подранка. Случись так, что
охотовед встретит на озере с добычей, а чучел у тебя нет, – составит акт. Но
глухаря на току с подхода брать можно, тут позволено.
Само
собой, правила – не для местных. Те, если охотовед не бдит, браконьерят
в хвост и в гриву, во весь пых, засучив рукава. Только утка и вальдшнеп им ни к
чему – баловство. У этих интерес – мясо.
Садились
в машину под серым, с клочками перелетных туч небом, однако метельщик,
прибирающий выси, струей верхового ветра понемногу сдувал сор. Поля и кусты
вдоль дороги в хмаревом свете выглядели
серовато-бурыми, с оттенками, перелески – черными, тонкими, мутно-прозрачными.
На заднем плане темнели боры. Впереди и справа, над Бежаницкими
холмами, косым серым столбом стоял далекий дождь. Вечер наступал, свинец небес
светлел. Середина апреля.
Дорогу
перед машиной то и дело переползали на лапках ветра прошлогодние прелые листья.
Редкие капли шлепались на лобовое стекло. Петр Алексеевич наблюдал: капли
сливались друг с другом и медленно, словно в дремоте, змеились вниз, но, стоило
притопить педаль, капли начинали дрожать, как
подрагивают во сне ноги у собак и балерин, и наперегонки бежали вверх.
–
Попы от нас молитвы скрывают, – делился тем временем новостями Пал Палыч. – Только «Отче наш» да «Господи, помилуй», а настоящих ня дают, для себя держат. Я, Петр Ляксеич, старушку знаю, та лето все при монастыре – ей
матушка игуменья родня. Так игуменья старушке настоящую молитву ня пожалела – священномученика Киприана, писана на чатырех
листах. Читать надо каждый день весь год, с трямя
поклонами за всякую просьбу – тогда поможет. Да и просто в доме дяржать – тоже действует.
–
Действует? – Петр Алексеевич, поджав губы, сдержал улыбку. – Как действует?
–
А помогает, – откликнулся Пал Палыч, – бярежет. На всякий дурной случай – от наваждений, сглаза,
козней лукавого – сказала, первое дело. Я у ней молитву-то пяреписал, тяперь и у меня есть.
Хотите – и вы пярепишите.
–
А что ж попы скрывают их? Молитвы-то?
–
Я так думаю. – Пал Палыч повернул худощавое длинноносое лицо к сидящему за
рулем Петру Алексеевичу. – У попов и монахов настоящие молитвы от любой напасти
припасены. Но с нами ня делятся, чтобы нам от попов в няволе
быть – мол, только им за нас Богу в уши словечко насвистать дозволено. А нам бы
самим надо, нам, может, каждый божий день нужда. Нам трудно.
Во
всяком, даже самом смехотворном деле видеть чей-то корыстный умысел – черта
нередкая. Петр Алексеевич ей, черте этой, уже давно не удивлялся. Однажды после
дня рождения жены они вдвоем ехали из ресторанчика в троллейбусе – до дома было
десять минут пешим ходом, но решили прокатиться пару остановок на подоспевшей
восьмерке. У жены в руках была охапка роз, и она в порыве радостного озорства
стала раздавать розы поздним пассажирам. Вручив по цветку двум старушкам, она
двинулась между рядами сидений дальше, а Петр Алексеевич отчетливо услышал, как
одна старушка сообщила доверительно другой: «Известное дело, Путин велел по две
розы давать, а эти – все равно по одной». Ничего не попишешь, избыток сообразительности
в русском человеке порой приводит к бестолковому вложению ума: добра не жаль – просвистаю, так не слишком убудет.
За
мостом через Льсту свернули на грунтовку. Дождя
толком так и не случилось – едва покапало, как раз хватило, чтобы пыль прибить,
а грязь не развести. Грейдер здесь не проходил с осени – в багажнике на ухабах
и гребенке гремели два мешка с утиными и гусиными чучелами (по-здешнему –
болванами). «Как кокосы», – пришла Петру Алексеевичу в голову
фантазия.
Небо
понемногу расчистилось, высветилось; остались две темные полосы облаков на
западе. Однако вечер брал свое – часа через два начнет смеркаться.
За
деревней Лжун на шестнадцатом километре грунтовки
свернули на раскисший глинистый проселок, который, впрочем, вскоре вильнул с
поля в перелесок и окреп.
–
Я, Петр Ляксеич, и лося брал, – продолжал незаметно
перетекший с попов на охоту разговор Пал Палыч. – Один то есть. Ну, когда врямена совсем худые были. А тяперь
мне столько мяса зачем? У меня на дворе кроли, и корова с тяленком,
и поросят двое. В самый раз – и нам с Ниной, и детям в город. Разве иной раз
кабана позволю…
Сколько
Петр Алексеевич знал Пал Палыча, тот и в самом деле, чтобы на охоте лишнего
взять – ни-ни, даже в азарте: вроде как видит добычу – палит, а выходит всякий
раз в меру, без перестрела.
–
Как же вы лося в одиночку брали?
–
А есть ухватки, – подбоченился Пал Палыч. – Вот, к примеру, заметишь в лясу место, где лось ходит, и валишь там осину-две. Если
другой день видишь, что лось на них кору дярет,
делаешь на стволе вырубку – вроде корытца – и сыплешь пачку соли. Лось на тот
солонец пойдет: больно ему нравится соль лизать. После, стало быть, надо в засидку садиться. Лось сюда только на вячерку
явится, до заката – в тямноте на солонец ня ходит. Ня то
что кабан – тот и в темь на прикормку пойдет. В темь ему даже лучше. – Пал
Палыч устремил взгляд вдаль, не вглядываясь – вспоминая. – Уж больно
осторожный. С одной стороны к прикормке подойдет – я на прикормку кукурузу
сыплю, – встанет поодаль, принюхается, оглядится, обойдет кругом и выйдет с
другого края. И снова принюхивается, смотрит, слушает. А если в след мой ткнется и учует, то аж отпрыгнет, как ошпарился…
Миновав
безбрежную лужу, въехали в деревню и подкатили к неказистому, как все в этом
дичающем краю, дому рыбака Володи, приходившемуся Пал Палычу не то свояком, не
то кумом, не то бывшим сослуживцем. Деревня стояла на пологом берегу Селецкого озера – в весенние разливы вода по осочнику подходила к деревне вплотную, а летом и осенью до
навязанных у берега лодок приходилось топать еще с четверть версты. Впрочем,
если осень выдавалась сухой и луг не развозило в болоту, Петр Алексеевич подгонял машину прямо к лодкам.
На
деле Селецкое озеро – объединенная протоками система
озер: Тайловское, Черное, Дубновское… Но то при низкой воде, иное дело в половодье – в половодье
части, обнаруживая родство, сливались в сверкающее холодное единство.
Володя
жил со стариками родителями. В хозяйстве – корова, лошадь, куры. Плюс пес и
кот. Мать и отец следили за скотиной, подспорьем – пенсия, Володя браконьерил на озере – ставил сети и мережи. За домом на
огороде у него был выкопан небольшой пруд, куда Володя запускал выловленную
рыбу, а под навесом у сарая была обустроена коптильня. Так и кормились –
огородом, молоком, яйцами и озерными дарами. Если в пруду набирался излишек,
Володя запрягал лошадь и они с отцом на телеге
отправлялись торговать – по пятницам и воскресеньям в Новоржеве налаживался
бойкий рынок.
Петр
Алексеевич открыл дверь багажника, выложил на землю мешки с чучелами,
переобулся в болотники и перепоясался поверх теплой куртки патронташем. На
крыльцо вышел Володя – большой, как медведь, и добродушный, как крутившийся в
его ногах, не знающий муштры и палки пес. Когда здоровались, ладонь Петра
Алексеевича утонула в его лапище.
–
А вот, – сказал Пал Палыч, – Вова подумал и ряшил, пошто дяревни-то пустеют.
–
Ну? – повесил на шею ружье Петр Алексеевич.
–
А когда на сяле людей няма,
– с улыбкой, но веско сказал добродушный Володя, – в партизаны идти некому.
–
Так-то! – поднял палец Пал Палыч. – Тяперь ищите,
кому выгодно.
Пал
Палыч, человек ответственный, буквальный, уже наведывался сюда утром на
старенькой «Оде» – смотрел, где садятся гусь и утка, подбирал места под засидки. Лодку он держал на озере свою, весла хранил у
Володи в сарае. Хотя, пожалуй, можно было без опаски оставлять весла на берегу:
все равно лодки, которых тут насчитывалось три, навязывали к всаженным в
илистую землю колам без замков. Чужие появлялись здесь редко: деревня знавала
лучшие дни, а теперь из шести домов жилые – только два.
Забросили
за спину рюкзаки, подхватили мешки с чучелами и, забрав в сарае весла,
двинулись к озеру.
Весенняя
вода стояла высоко, идти пришлось метров сто, не больше. На берегу перевернули
синюю плоскодонку, столкнули в воду. Сложили в лодку вещи и весла, Пал Палыч пристроил
вдоль борта шест. Садиться в лодку не стали – повели ее, толкая руками, по
затопленному лугу, по стелющимся на воде прелым прошлогодним травам, мимо
торчащих верхушек осочьих кочек, на глубину.
Когда
болотники ушли во взбаламученную илистую воду выше колена, Петр Алексеевич сел
на весла, а Пал Палыч, пристроившись с винчестером на корме, принялся
направлять, указывая гребцу, каким веслом подработать. У берега с криками
носились чибисы, взблескивая белым исподом крыл, вдали над водой то тут, то там
взвивались, быстро орудуя махалками, женихающиеся стайки
– селезни гонялись за утками. Лодка лавировала между островками тросты (так называли здесь озерный камыш), проскальзывала в
узких проходах, то и дело перегороженных притопленными
сейчас старыми заколами, тут и там на воде среди буроватых листьев кувшинок
виднелись вывороченные из ила бородавчатые корневища.
На
глубине Пал Палыч дважды просил Петра Алексеевича поднять весла: лодка
пересекала поплавки Володиных сетей.
–
Рыбнадзор не штрафует? – Петр Алексеевич подгреб вправо.
–
Вову? – Пал Палыч качнул ладонью, мол, хватит выруливать, теперь – прямо. –
Бывало. Но редко – пока за руку ня возьмут. А его поди возьми.
–
Когда берут – не ропщет? Он ведь здоровый, может зашибить.
–
А он ня заводной, нет. – Пал Палыч улыбнулся. – Разве
подопьет и его заведут.
–
Пьет? – не то чтобы спросил, скорее утвердил, Петр
Алексеевич.
–
Ня без того. Ему нальют, он выпьет да крякнет: «Ох,
гадость! А еще есть?»
По
пути договорились, что, если не зарядит дождь, они останутся здесь и на
утреннюю зорьку. Петр Алексеевич счел решение разумным: он не представлял, как
можно в темноте, пусть и с фонарем, отыскать обратную дорогу в лабиринте
проток, озерных заводей и камышовых островов.
Наконец
добрались до присмотренного Пал Палычем места – залитой половодьем болоты с
разбросанными по ней редкими кустами лозы. В одном из них Пал Палыч утром
обустроил гнездо – укрепил пару досок и положил на них старую автомобильную
покрышку. Петр Алексеевич высадил его у засидки и
подал мешок с чучелами. Здесь было неглубоко, болотники не зачерпывали, так что
раскидать болванов можно было и без лодки.
–
Вон к тому кусту грябите, – указал Пал Палыч на
чернеющую в полутора сотнях метров купину. – Я смотрел – лодку втянуть можно.
Петр
Алексеевич, цепляя веслами траву, развернул плоскодонку в нужном направлении.
–
Да, – напутствовал вдогонку Пал Палыч, – тут об эту пору, случается, в
соседские угодья выйти можно. Так вы уж ня зявайте.
–
Как это? – не понял Петр Алексеевич.
–
По-разному бывает… – Пал Палыч пожал плечами. – То воздух колыхнет, то вода разбяжится, а иной раз щелк – и наше вам. Напяред разве скажешь? А только как увидите – ня ошибетесь.
Понемногу
смеркалось.
Петр
Алексеевич затащил лодку в залитый куст, достал из рюкзака моток алюминиевой
проволоки и, подобрав уже выпустившие пушистые ватные комочки ветки, связал их
над головой пучком. Куст превратился в прутяной бутон – убежище Дюймовочки. Следом Петр Алексеевич прорядил
в нужных местах лозу топором, сделав на три стороны прогляды,
оставалось побросать на чистую воду болванов, садиться в куст и крякать.
Разматывая
бечевки с грузом и расставляя пластмассовые чучела живописными группками, Петр
Алексеевич удовлетворенно отметил несколько плавающих на воде утиных перышек –
определенно птица здесь сидела.
Снова
забравшись в куст, для полноты картины Петр Алексеевич набросил на торчащую
наружу корму лодки кусок камуфляжной сетки.
Со
стороны засидки Пал Палыча
уже доносилось кряканье манка.
Берега
потемнели, но небо еще светилось. На востоке оно было белесо-серым с зеленцой, а на другом краю закатившееся солнце подсвечивало
бока высоких облаков розовым.
В
сумерках озеро ожило, гаснущее пространство наполнилось гомоном, хлюпаньем,
хлопаньем крыл – заголосило вдали за полосой камыша гусиное стадо, то и дело
проносились в небе стайки быстрых уток. Петр Алексеевич поочередно дул то в
утиный, то в гусиный манок – без толку. Утки летали,
но, как назло, стороной, хотя Пал Палыч пару раз все же пальнул – должно быть,
одна из стаек налетела на его
засидку.
Воздух
был сыр, прозрачен, свеж. В иные годы в это время воду к ночи прихватывала
почти невидимая, с тонкими прожилками, хрустящая под веслом ледяная корочка, но
сейчас погода стояла едва ли не майская. Ночью, конечно, будет прохладно, но
ничего, пересидеть можно…
Несколько
раз вдали гулко шарахнуло ружье. Похоже, кроме них с
Пал Палычем и далекого стрелка, больше охотников на Селецком
не было.
Через
час стало понятно, что вечерка не задалась. Гуси так и не появились, собравшись
на ночевку за тростой и перекликаясь в недоступной
дали гортанным кличем. Между тем совсем стемнело, на небе высыпали звезды,
разгорелась над горизонтом желтая долька луны, так что разглядеть летящую птицу
можно было лишь в ее неверном свете. Это не охота.
Похолодало.
Петр Алексеевич подтянул рюкзак и достал флягу. За столом он обычно предпочитал
водку, но на охоту брал коньяк: тот согревал быстрее.
Зевнул.
Сегодня он поднялся рано: не любил выезжать из города по забитым дорогам. Никто
не любит, но домашние вечно тянут со сборами и треплют нервы, а одному что –
подхватил приготовленные с вечера вещи и ни свет ни
заря в путь. Само собой, не выспался. Устроившись
полулежа в носу лодки, Петр Алексеевич надел перчатки, натянул на уши вязаную
шапку, положил сбоку ружье, подбил под голову рюкзак и решил вздремнуть – быть
может, порадует утренняя зорька. Пал Палычу, небось, в
гнезде своем так на покрышке не расположиться…
Однако
сон не шел. Мелкая мышиная дрожь – спасибо фляге – отступила, руки в перчатках
согрелись, а сна как не было, так нет. Глядя в темноту за бортом лодки, в
какой-то миг Петр Алексеевич заметил, что мрак постепенно, вкрадчиво и как-то
диковинно оживает. Ветки куста, голые при свете, теперь выпустили нежные
прозрачно-белесые листья-лепестки, которые воздушно шевелились от легких
колыханий ветерка. Вид они имели призрачный и вместе с тем совершенно реальный.
Стянув перчатку, Петр Алексеевич попробовал сорвать один лепесток, но пальцы не
смогли ухватить его, хотя и ощутили прикосновение к какой-то полувещественной материи.
Тьма
вокруг как будто поредела. Ближайшие осочьи кочки,
прошлогодняя шевелюра которых частью стелилась, частью торчала над водой, тоже
распускались опалово-белыми трепещущими лепестками. Какой-то странный мир
проступал сквозь материю здешнего – иной, но столь же
достоверный и чудесный. И птицы… Заслышав гусиный
крик, Петр Алексеевич поднял взгляд над черной границей берега и увидел вдали
на подсвеченном луной небе стаю. Точки росли, приближаясь, видны были уже и
взмахи крыл, как вдруг в какой-то миг – рывком – стая оказалась рядом, в полусотне
метров, и – то ли сгустился воздух, то ли застыло студнем время – птицы
сделались немыслимо плавны, в подробностях телесны – и раз… Все
вновь ускорилось, стая вмиг изменила направление полета, но Петр Алексеевич
теперь точно знал, что птицы эти – совсем не птицы, а, скорее, большие скаты,
выделывающие в небе пируэты, несвойственные пернатым, – чудесные нездешние
создания, заоблачный балет, ангелы чужого мира.
Петр
Алексеевич полностью отдавал себе отчет во всем, что видел. Он сел на днище
лодки – видения не исчезали. Более того, реальность, сквозь
которую рвалось иное, вела себя как театральные
декорации на хорошо механизированной сцене – то и дело происходили сдвиги
планов, на горизонте в полнеба вырастали несоразмерные масштабу окружающего
пространства циклопические архитектурные конструкции, само небо меняло цвета,
становилось лиловым, бутылочным или мраморным, с прожилками, и рисунок этих
прожилок, точно живой, змеился, расползался, на глазах преображался в
многоцветную фреску. В одно мгновение, стоило Петру Алексеевичу
моргнуть, он обнаружил, что декорации исчезли – сразу за пределами куста возникла
серая стена, на которую отбрасывала тень ветка лозы. Голая серая стена –
поверхность для любой, самой немыслимой проекции. Она была явлена с такой силой
достоверности, что Петр Алексеевич испугался за свой рассудок.
Это
длилось долго, должно быть минуту с лишним. Петр Алексеевич попытался стряхнуть
наваждение – не получалось. Все чувства его были включены и делали свою работу:
он видел, слышал, вдыхал сырой озерный запах и ощущал прикосновения холодного
колышущегося воздуха. Потом план вновь дрогнул, сдвинулся, и вместо серой стены
появилось бледное небо, а тень ветки стала просто веткой – черной прорисовкой
на фоне ночной тверди. Однако страх не отпускал, он был понятным и осознанным –
Петр Алексеевич пытался контролировать реальность, но у него не получалось. Та
вела себя как хотела, представляя в полном спектре,
будто на демонстрационном полигоне, свою громадную, калейдоскопическую,
неожиданно перекидывающуюся из формы в форму подлинность. Что она предъявит в
следующий миг? Ведь у него в руках ружье (Петр Алексеевич держал в руках ружье)
– черт знает, что придется делать и в кого стрелять. На гуся он держал в одном
стволе картечь – а вдруг чувства обманут, подведут? Вдруг обознается
и шарахнет в душу живу?
Мир
вокруг был полон совершенно достоверных призраков, дразнящих ловчий пыл. То всплывет на поверхность, покрутит вытянутой из панциря мордой и
вновь уйдет под воду черепаховый нырь, то спикирует с
кликом давешний воздушный скат, то что-то большое и темное не то проплывет, не
то пробредет в лунном свете на чистой воде, поднимая и опуская грушевидную
голову с тремя мерцающими холодным сиреневым светом глазами…
Петр
Алексеевич, вместо того чтоб ущипнуть себя и рассыпать дива дивные, как в
цифровом кино, на пиксели, тихонько прошептал:
–
Прохудился самовар, потек. Приехали.
Свой
голос он услышал.
Кончилось
представление только с рассветом, как кончается буйство нечисти
с первыми (третьими?) петухами. Небо на востоке понемногу озарялось, и в
какой-то миг еще неверное его свечение разом одолело наваждение. Как только
захлопнул двери чуждый мир, ушли и страхи. Так лопается воздушный шарик: вот он
парит, большой и яркий, и – чох-кулачан! – нет его. И
все же, что это было? Петр Алексеевич пребывал в бессильной растерянности, как
не освоивший матчасть автолюбитель перед заглохшим
двигателем, из которого ушла к чертям животворящая искра. Перед его глазами еще стояли ночные видения – невероятные
метаморфозы неба, странные растения, вступающие в состязание с земной
ботаникой, рвущиеся из недр невиданные шампиньоны, диковинная живность,
снующая, галдящая и молчаливо, с достоинством несущая грозные и изысканные
формы. Петр Алексеевич решил: разумнее всего списать явление на фокус
утомленного сознания – не дрема и не явь, а так, мультфильмы…
Не
успев толком отойти от пережитого, Петр Алексеевич услышал шум крыльев,
обернулся и увидел, что к его болванам с явным желанием подсесть летит –
один, второй, третий – табунок гусей. Он мигом снял ружье с предохранителя и
изготовился. Первый гусь, уже заходя на посадку, с опозданием заметил
выставленный из прогляда ствол
и оторопело завис над водой, отчаянно махая распростертыми крыльями, – точно
влепился в незримую вертикальную стену. Готовый герб основанного Нильсом
королевства. Петр Алексеевич выстрелил, гусь шлепнулся на воду. Остальные с
криком метнулись в стороны. Подбитый гусь, однако, резво поплыл с чистой воды в
сторону торчащей щетиной осоки. Петр Алексеевич ударил из второго ствола – гусь
уронил на воду голову и замер.
Тут же раздались три выстрела подряд из куста Пал
Палыча – должно быть, на его засидку налетел кто-то
из рассеянной Петром Алексеевичем стаи.
Перезарядив
ружье, Петр Алексеевич подтянул болотники и выбрался из куста за гусем. Из засидки ему показалось, что это гуменник,
но нет – обычный серый гусь. Петр Алексеевич вернулся в лодку и убрал трофей в
рюкзак. Из куста Пал Палыча послышалось кряканье манка. Петр Алексеевич извлек
свой, гусиный, и несколько раз протяжно кликнул.
В
течение получаса он подстрелил еще двух кряковых селезней, серуху
и лысуху с затейливыми перепонками на лапах – расплющенными, но не сросшимися.
Несколько раз показывались гуси, но высоко. Потом птица опять пропала, как на
давешней вечерке.
Петр
Алексеевич было заскучал, но тут услышал всплеск
рассекаемой воды и, оглянувшись, увидел, что к его засидке
бредет по затопленной болоте Пал Палыч, держа на весу мешок с
уже собранными болванами. Петр Алексеевич поспешно вылез
из куста и, едва не зачерпывая сапогами воду, направился к своей пластмассовой
стае, где были и спящие, и кормящиеся, и сторожевые. Пока сматывал бечевку и
укладывал чучела в мешок, Пал Палыч уже добрел до лодки, бросил на днище болванов
и раздутый, как колобок, рюкзак с добычей, после чего оценил еще не убранную
Петром Алексеевичем лысуху:
–
У нас их воронами зовут – уж больно чарны.
Петр
Алексеевич освободил верхушку куста от проволоки и распустил прутяной бутон,
после чего они вместе вытащили лодку на воду.
–
Тяперь я на веслах, – сказал Пал Палыч. – Погреюсь малость, а то захолодел.
Спрятав
лысуху в и вполовину не заполненный рюкзак, Петр Алексеевич влез на корму, взял
шест и, упираясь в неверное дно, принялся помогать Пал Палычу продираться по стелющейся прошлогодней траве залитой болоты к глубокой воде.
Солнце
на треть поднялось над щетинящимся лесом горизонтом – яркое, слепящее,
холодное. Небо налилось белесоватой апрельской голубизной, сухо шумел под ожившим
ветром камыш, взвивались на его стеблях путаные прошлогодние паутинки.
Лодка
шла скоро, теперь уже Петр Алексеевич корректировал направление в неразберихе
камышовых островков, на случай потревоженной утки
держа наготове ружье. Налетающий порывами ветер, как перуанец на бамбуковой
флейте, посвистывал в стволах.
Плыли
вдоль берега, когда впереди Петр Алексеевич увидел над водой голову зверька –
то ли выдра, то ли бобер.
–
Тсс… – Петр Алексеевич тронул Пал Палыча за колено. – Кто там?
Тот
бесшумно опустил весла, на полуслове прервал рассказ о смехотворной
жизнедеятельности районной власти, по бедности не способной ни на что путное, и
обернулся через плечо. Зверек галсами плыл им навстречу, то подбираясь к
береговым кустам, то разворачиваясь к сухим камышинам,
редко торчащим из воды. Увлеченный своими делами, лодку зверек не видел.
Приблизившись метров на двадцать пять, он наконец
прозрел, замер и уставился на людей, пораженный своей оплошностью. А уже через
миг кувырком ушел под воду, прокрутив колесом над гладью длинное меховое тело.
Петр Алексеевич сообразил: выдра.
Вынырнул
зверь уже далеко, под кустами у берега.
–
Выдра, – подтвердил Пал Палыч. – Бобра спугни, тот ня
просто нырнет, а по воде так стябанет хвостом, что
гром да звон. Ня то сямью прядупреждает, ня то обидчивый такой.
Пал
Палыч снова взялся за весла.
У
прибрежной загубины, потревоженные, взлетели из бурой
травы две утки. Петр Алексеевич вскинул ружье и, мигом забыв о правилах
весенней охоты, сперва из одного, а потом из второго
ствола ударил над головой Пал Палыча по той птице, что летела последней (в эту
пору из двух летящих уток вторая – селезень). Ушла – только спланировали на
воду два перышка.
–
А ничего, – сказал Пал Палыч, поднимая предусмотрительно склоненную под
ружейными стволами голову. – Мы нынче с трофеями, – и кивнул на рюкзаки.
Поставив
весла в сарай, Пал Палыч отправился к Володе, чтобы поделиться с хозяином
добычей. Петр Алексеевич пошел к машине – там у него была припасена бутылка
«Столичной», которую после некоторых сомнений, вызванных свидетельством Пал
Палыча о склонности медвежеватого рыбака к известному русскому недугу, Петр
Алексеевич решил все же Володе вручить: бутылка одна, а добавить тут негде.
Разумеется, никакой мзды за хранение весел и присмотр за лодкой Володя не
требовал – Пал Палыч просто принимал посильное участие в судьбе хорошего
человека, а со стороны Петра Алексеевича дар водки был сродни ритуалу – жертва
озерным духам в лице их полномочного жреца.
Бросив
в багажник мешки с чучелами, рюкзак с добычей и ружье, Петр Алексеевич достал
закатившуюся под сиденье бутылку и направился к дому.
Пал
Палыч с хозяином стояли на крыльце. Вид у Володи был немного заспанный. Петр
Алексеевич застал конец беседы.
–
Хорошо, гляжу, в угодьях постряляли. – На крупном
щетинистом обветренном лице Володи светилась добродушная и словно бы
застенчивая улыбка.
–
А сягодня прямо распахнулись. – Пал Палыч затягивал
шнуром горловину рюкзака. – Давно такого ня видал.
Подойдя
к крыльцу, Петр Алексеевич протянул Володе «Столичную»:
–
Не обижайте, примите гостинец.
Улыбка
Володи сделалась ярче и застенчивее.
–
Что ж ня принять? Приму, ня
обижу. – Он взял сразу потерявшуюся в его ладони поллитровку и утопил ее в
кармане старой засаленной куртки. – Только и вы ня
обидьте – возьмите рыбки. – Володя повернулся к Пал
Палычу. – Мяшок-то есть?
Невзирая
на скудость быта, Володя сохранял достоинство и не собирался оставаться в
долгу.
–
Петр Ляксеич, – перекинул вопрос Пал Палыч, – мяшок найдете?
Мешок
нашелся – в машине Петр Алексеевич всегда держал несколько больших пакетов для
мусора, чтобы в случае пикника или ночевки на природе было
куда собрать отбросы. Заветы экологической культуры он соблюдал (в отличие от
сумасбродств экологического маразма): взял в лесу вальдшнепа, рыжик или глоток
душистого соснового воздуха, будь добр – ответь благодарностью. А тех пройдох,
кто, саранче подобно, этим правилам не следовал, искренне порицал, но без
нравоучений – воздействовал личным примером. Потому и Пал Палыч с его «мы в
природе живем и знаем, что у земли можно взять, а что нельзя» был ему
симпатичен и близок. Даже невзирая на то, что, как не
раз Петр Алексеевич замечал с легкой досадой, Пал Палыч топит в воде стреляные
гильзы, в то время как сам он складывал свои в карман, чтобы потом вытряхнуть
где положено.
Володя
зашел в сарай, достал большой треугольный сачок-самоделку на длинной палке, и
втроем они отправились на огород к заветному пруду.
Видя
рвение, с каким Володя потрошит свои невеликие закрома, Петр Алексеевич не
выдержал:
–
Зачем же столько? Нам этого не съесть.
–
Так домой, в город, возьмете, – выгребая из заросшего травой прудика очередную
щуку, ответствовал Володя.
–
Да мне домой только через два дня.
–
А хорош, Вова, – поддержал Петра Алексеевича Пал Палыч. – Больше ня надо.
–
Как знаете, – смирился хозяин.
В
мешке брыкались и били хвостами четыре щуки, штук шесть приличных карасей и
лещ.
Утреннее
солнце уже порядочно оторвалось от горизонта и весело блистало в безоблачном
стеклянном небе, словно на дворе был зеленый май, а не апрельская сепия.
Вывернув с проселка на широкую грунтовку, Петр Алексеевич опустил козырек над
лобовым стеклом, чтобы не щуриться от бьющих сквозь голые кусты лучей. То там,
то здесь на припеке вдоль дороги уже раскрывала золотые головки первая
мать-и-мачеха.
Пал
Палыч, будто только заметил, изучал прореху на своих штанах, через которую
проглядывали голубые фланелевые кальсоны.
–
Вот штаны на мне рваные, – рассуждал он с озорной искрой во взгляде. – Иные
насмешничают – думают, годящих нет. А я тупого включаю
– дескать, что такого? – да про себя смяюсь: пусть сябе за дурака держат. Дурачком-то,
Петр Ляксеич, бывает умнее прикинуться. На меня
смотрят: вот балда! А я про себя: так да ня так, дурак ня на век – отвязался и
сбег.
Петр
Алексеевич благодушно подумал: «Да ты, дружок, известный лицедей – знаем за
тобой такое дело!» Ему припомнилось, как однажды Пал Палыч навел на него морок
– банка привиделась с чертями… Да натурально так!
«Розыгрыши любишь? – улыбнулся простодушным хитростям знакомца Петр Алексеевич.
– Фокусы и чудеса внушения? Угодьями какими-то морочишь, спектакль с Володей
разыграл, думаешь – проглочу крючок и поведусь? А вот не поведусь. Словом
первый о твоих угодьях не обмолвлюсь: верю всякому зверю, а тебе, ежу, –
погожу».
Пал
Палыч тем временем вернулся к охотничьим секретам:
–
Ня только лось, кабан – тот тоже соль любит. До того,
что милей всего ему сяледка. – Пал Палыч на мгновение
задумался и уточнил: – Ня сама сяледка,
а рассол из бочки – тузлук. Там, где кабан ходит, хорошо на пне канавку вырубить
и рассол налить. Если он его один раз попробует, то потом нет-нет, а будет к
пню ходить. Ему рассол – как мядведю мед. Тут и надо возле на дереве засидку сделать. –
Пал Палыч сощурился на ударившее из-за поворота в лобовое стекло солнце, и от
глаз его разбежались к вискам острые морщинки. – Я много таких штук знаю. Об
них в книгах-то ня пишут, чтоб народ ня баловал. А я сызмальства в лясу, всякого попробовал.
Слушая
рассказ Пал Палыча, Петр Алексеевич вспомнил, как
однажды ездил с зоологическим профессором на кабана в глухой угол на стыке
Ленинградской, Вологодской и Новгородской областей. Хозяйство там было налажено
будьте-нате – овсы, вышки, кормушки. И люди наезжали не простые, многие при
должностях. Один таможенный начальник незадолго перед тем подогнал в дар груз
контрабандной чепухи – чипсы, соленый арахис, орешки кешью, – приговоренной к
уничтожению, так что лесные кабаньи застолья в хозяйстве походили на пикники оставленных
без присмотра гимназистов.
Когда
въехали в Новоржев, еще не было и девяти.
Нина
встретила на крыльце, будто почувствовала, что Пал Палыч на подъезде. Взяла
пакет с рыбой.
–
Сейчас пожарю и на стол накрою, – сказала и скрылась в доме.
Выгрузили
из багажника мешки с чучелами и рюкзаки с добычей. Потом отправились в дом
переодеться.
–
Поядим, – сказал Пал Палыч, – потом поспим. А там
посмотрим – может, на вальдшнепа или еще куда.
За
рулем на Петра Алексеевича то и дело наваливалось ватное забытье, так что пару
раз он едва не заклевал носом, – пришлось опустить в водительской двери стекло,
чтобы выдул дрему утренний холодок. Да, отоспаться нужно непременно.
Пока
хозяйка хлопотала на кухне, Петр Алексеевич решил ощипать и выпотрошить дичь.
Пал Палыч вручил ему старый эмалированный таз, и он с рюкзаком, тазом и ножом
на поясе отправился во двор к скамейке, благо утро выдалось ясным и тихим –
ветер не развеет пух. Дело, конечно, кислое, но свой трофей ощипывать не в
тягость – напротив, венец дела, а опалить можно и после, когда хозяйка
освободит плиту.
Пал
Палыч тоже подхватил свой тугой рюкзак и отправился к сараю за крольчатник, где
обычно свежевал ушастых питомцев. Когда проходил мимо запертых в вольере лаек,
те разразились радостным, подобострастным лаем – заливистым, с подвизгом.
Промашка
вышла только с серухой – оказалась белогорлая самка. Когда Петр Алексеевич взялся ее,
ощипанную, потрошить, внутри нашел голубовато-опаловое яйцо, да еще три желтка
стояли в очереди. Зато подивился на селезней – их скрытые в утробе болты
(зоологический профессор сказал бы «копулятивный
орган») были закручены тугой спиралью, как пружина на взводе. Сила!
Второпях
управился за полчаса – Нина уже звала к столу, но не бросать же дело на исходе.
В
дом зашел с окровавленными, облепленными пухом руками.
Когда,
приведя себя в порядок, заглянул на кухню, стол, как водится, ломился.
–
Пал Палыч, – кивнул на изобилие Петр Алексеевич, – я так не оголодал.
–
Ня оголодали, и ладно, – живо откликнулась Нина. –
Сытого гостя потчевать легче.
–
А я поесть люблю, – признался Пал Палыч. – Во мне харчовка
горит, что порох. Встал из-за стола и – хоть садись заново.
Он,
собственно, уже восседал за столом – возился с пробкой на бутылке привезенной
Петром Алексеевичем водки, трудоемко запаянной в прозрачный целлулоид.
–
А надо нам? – Петр Алексеевич присел к столу. – Может, на вечер? У меня во
фляге еще коньяк остался – нам ведь только аппетит подогреть.
Петр
Алексеевич поставил предусмотрительно прихваченную флягу рядом с блюдом, на
котором горкой была навалена дымящаяся жареная рыба. Тут же поместились и
прошлогодние соления, и маринады, и кроличий паштет, и холодный рулет
запеченной свиной брюшины, и щедрыми ломтями нарезанное сало, и свежий хлеб, и
масло, и сметана… А Нина уже несла от плиты сковороду
скворчащего мяса, под которую Пал Палыч стремительно расчистил место и ловко
подпихнул деревянную подставку.
–
Ну, вы сами тут, – сказала Нина удовлетворенно. – В гостиной вам, Петр Ляксеевич, постелено.
–
А вы, Нина, что же? Не присядете?
–
Да я уж завтракала, – махнула та рукой и – вполоборота – посмотрела с напускным
укором на мужа. – А рюмку-то еще как будто рановато…
Пал
Палыч привычно улыбнулся, знал, что попрекают не за дело, а в силу русской
традиции семейного обихода: пил он мало и редко, по большей части, как сам же
утверждал, с Петром Алексеевичем, в нечастые его наезды.
Нина
вышла из кухни и хлопнула в прихожей входной дверью – отправилась на двор, к
скотине.
–
Что-то нынче стрелков на озере мало. – Петр Алексеевич аккуратно налил коньяк в
две рюмки. – Мы с вами да еще один на том берегу. Оттого, наверное, и перелета
на вечерке не было.
–
Так ня ездят – слава у Сялецкого
дурная. – Пал Палыч примерился вилкой к жареному карасю. – Уж третий год вясной чудит – аккурат как
губернатора пяреизбрали.
«Не
куплюсь, – бдительно одернул себя Петр Алексеевич, –
кукиш вам – не клюну!»
–
Как же вы ночь просидели? Вам ведь в кусте толком и не подремать. Или
наловчились?
–
А я и ня сидел. – Пал Палыч перетянул карася себе на
тарелку. – Зачем сидеть? Ночью самое дело: нынче нябеса
так треснули, что ня щелка – ворота.
Петр Алексеевич невольно уточнил:
–
Какие ворота?
–
Так в соседские угодья. – Пал Палыч даже удивился. – Вы что ж – никак проспали?
Петр
Алексеевич молча поднял рюмку, чокнулся с Пал Палычем
и рассеянно выпил. У него были вопросы: что значит – не сидел в кусте? парил
нетопырем с винчестером? бродил в воде по помидоры? Но Петр Алексеевич молчал,
догадывался: извернется, бестия.
–
А на том бярегу Квасник стрелял. – Пал Палыч закусил
коньяк маринованным зеленым помидором. – Я его в угодьях ночью встретил. Он ня боится. Он охотник справный – нынче трехзенку
взял.
Осознавая,
что совершил оплошность, поскользнулся на подброшенном обмылке и угодил в
капкан, Петр Алексеевич слегка смутился и принялся сосредоточенно накладывать
себе в тарелку со сковороды ломтики обжаренного мяса.
–
А есть какие и боятся, – продолжал тем временем Пал
Палыч, разбирая карася. – Хотя чего бояться? На Сялецком,
как на погосте, весь страх – от живости воображения. Его плоды.
Петр
Алексеевич снова поднял флягу и наполнил рюмки.
–
Вы меня, Пал Палыч, за нос не водите, – сказал с улыбкой, – ни к чему. Небеса у
вас треснули, могилы отверзлись, на неведомых дорожках следы невиданных зверей
– про это лукоморье мы у Пушкина читали.
–
Так и есть – проспали. – Пал Палыч вздохнул и указал на стол вилкой. – А что
такое на сковороде? Да вот – и у вас в тарелке?
Вкусу
мяса, попробовав, Петр Алексеевич успел уже подивиться – не свинина, не
говядина, не баранина, не кролик. И не птица – точно. Да только мало ли чем Пал
Палыч промышляет – у него и бобрятина припасена, и косулю иной раз берет, и енотовидную собаку, да
и барсука в прежние годы в норе давил. Может, ломоть от этого добра? Так вслух
с улыбкой и предположил.
–
Скажете тоже – барсук, – осклабился в ответ Пал Палыч. – Еще сказали бы –
гадюка! Вот посмотрите-ка – я ночью двух стряльнул,
так один цалехонький…
С
этими словами он, шумно отодвинув стул, выбрался из-за стола, подошел к
вместительной морозильной камере, стоящей, вроде комода, рядом с холодильником,
и откинул крышку. Над комодом взвился клочковатым облачком холодный пар.
–
Шкуру-то сдернул, а ласты оставил…
Петр
Алексеевич поднялся следом и заглянул.
Встал,
заглянул и… Крепкое чувство ударило его в сердце так, что
оно толкнулось с небывалой силой и замерло. Кровь бросилась к лицу, к рукам и
тоже замерла – горячая, тяжелая и неподвижная. И весь он обездвижел,
замер, не понимая и не зная, кто он и зачем. Зачем и кто.
Потом
сердце вздрогнуло и застучало.
Петр
Алексеевич зажмурился и снова распахнул глаза.
–
А что же вы про пчел, Пал Палыч, не расскажете? – спросил зачем-то. – У вас
ведь пасека в Залоге. Перезимовали?
–
Уж пярезимовали. – Пал Палыч захлопнул крышку. – В
Залоге у меня сосед – тоже с пчалами. Так прошлым
летом он мне подсиропил, берия.
У его пчел взятка нет – мед они ня наварили. Так он
что? Он им водки в блюдце с медом подмяшал и пяред летком поставил. Вот пьяные его пчалы
и полятели моих ломать – мой
мед тягать. Какая семья сильная, та отстояла улей, а слабых
повыбили. Пьяный скобарь – хуже танка. С нашими пчалами – то же.
Выслушав
историю, Петр Алексеевич самостоятельно заглянул под крышку морозильной камеры.
–
Я вот вам что, Пал Палыч, скажу… – Слова Петру Алексеевичу давались нелегко. –
Согласен. Так и быть, перепишу. Несите-ка сюда свою молитву.