Галина Юзефович. Удивительные приключения рыбы-лоцмана: 150 000 слов о литературе
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2017
Ольга Балла родилась и живет в Москве. Окончила
исторический факультет Московского педагогического университета. Заведующая
отделом философии и культурологии журнала «Знание –
сила». Автор многочисленных книжных обозрений и эссе в
бумажной и электронной периодике, в научных и литературных сборниках, а также
книг «Примечания к ненаписанному» (тт. 1-3, USA: Franc-Tireur, 2010) и «Упражнения в
бытии» (М.: Совпадение, 2016).
ГАЛИНА ЮЗЕФОВИЧ. УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ РЫБЫ-ЛОЦМАНА: 150
000 СЛОВ О ЛИТЕРАТУРЕ.
– М.: АСТ (РЕДАКЦИЯ ЕЛЕНЫ ШУБИНОЙ),
2016.
То, что
«Удивительные приключения рыбы-лоцмана» вышли в серии «Культурный разговор»,
характеризует книгу с большой степенью точности.
Вполне
уместными, как будто, выглядят и другие определения. Например, путеводитель,
карта современного русскоязычного чтения и книгоиздания, тем более что, по неоднократным
утверждениям самой Галины Юзефович, и отдельные, уже более десятилетия
пишущиеся ею тексты о книгах, и весь этот немаленький сборник в целом призваны
служить исключительно тому, чтобы читатель лучше ориентировался в
труднообозримом книжном изобилии. Сборник, в который после долгого и трудного
отбора вошли некоторые «тексты последних десяти-двенадцати лет», замыслен в качестве практического пособия. Которое, стало
быть, выполнив свою функцию, будет отставлено в сторону за ненадобностью: кто
же станет справочник читать, да еще подряд?
Но все эти
соображения о практичности этой книги как раз и не позволяют причислить ее к
пособиям и справочникам.
Да, есть смысл в
том, чтобы читать «Удивительные приключения» не так, как обычно читают
путеводители – по мере нужды в соответствующих сведениях (и как в скромности
своей советует читать сама Галина Юзефович), но именно подряд. Потому что здесь
– система, и тщательно продуманная.
В первом
приближении пусть будет – разговор. Критики, как известно,
бывают разные: критики-аналитики, критики-судьи, критики – этики и
проповедники, а Галина Юзефович по главенствующей своей установке –
критик-собеседник. Она даже и слова «критик» в самоопределении старается
избегать. «Я – человек про книжки», – сказала она как-то в интервью автору этих
строк. Есть критики, говорящие «со стороны» литературы, ее профессиональных,
цеховых забот и задач, помогающие коллегам эти задачи ставить и решать.
Юзефович – критик, говорящий со стороны читателя. Своей задачей она считает
помочь читателю сориентироваться. Заинтриговать. Взволновать. Предостеречь.
Вообще как можно точнее расположить объект предполагаемого чтения на той самой
обширной карте современного книгоиздания, с которой мы уже решили сборник не
отождествлять.
У всякого человека, пишущего о чужих текстах, есть внутренний вопрос (или совокупность таковых), с которым он к ним обращается. У Юзефович он прежде всего таков: чем книга может быть интересна «среднестатистическому» читателю? И даже – полезна ему, – в определенном, правда, смысле: получения удовольствия. Удовольствия от текста и от жизни, собранной в книгу, – словом, от книги как события жизни. На уровне деклараций это выглядит как почти гедонистическая позиция: литература существует не для того, избави Боже, чтобы чему-то учить, менять жизнь и т. д., но – для удовольствия. И дело критика ли, книжного ли обозревателя – помочь человеку это удовольствие извлечь.
Однако едва только мы поставим на место слова «удовольствие», скажем, оборот «интенсивность жизни», иллюзия легковесности пропадет моментально. Особенно при том, что, как мы увидим, развлекательная литература в книге Юзефович занимает место хоть и первое по порядку, но не главное (и даже не самое большое по объему – меньше половины).
Самое главное
приберегается к концу: жизнь смыслов, их история и структура. Так называемый нон-фикшн: биографии и автобиографии, книги об
устройстве современности, о жизни вещей (интересно, что в этот раздел, «Мир
вещей», попадает почему-то и книга Алексея Юрчака о
последнем советском поколении «Это было навсегда, пока не кончилось», хотя это
точно не о вещах, а об идеях), о времени и пространстве и, наконец, о
собственно идеях, среди которых литература как таковая занимает совсем
немного места.
То есть
главный-то вопрос на самом деле тут стоило бы сформулировать примерно так: как
строятся явления мира идей? Ну вот, в частности, среди многого прочего – художественная
словесность. И почему им удается именно так, а не как-то иначе воздействовать
на читателя?
Этот последний
вопрос Юзефович хоть и ставит не раз, но нередко оставляет без ответа. Может
быть, потому, что предпочитает оставаться честной в том, что у нее нет под
рукой этого ответа здесь и сейчас, может быть, чтобы заинтриговать читателя, а
может быть, и просто потому, что вопросы ей важнее ответов. В конце концов,
литература – это, среди прочего, еще и тайна и волшебство, о чем критики с
аналитическим складом ума с такой легкостью забывают.
«Зачем Лене Элтанг, – задается Юзефович вопросом по поводу «Каменных кленов»,
– понадобилось городить весь этот немыслимой сложности огород? Что она хотела
сказать на самом деле? И почему написанный по-русски роман как две капли воды
похож на великолепного
качества перевод с английского?» И скорее отговаривается от ответа, чем
предлагает его: «…придется дожидаться следующего романа. А там ведь и до аддикции недалеко».
Между прочим,
чувство литературы как волшебства и тайны совершенно не мешает тому, что
разговор здесь идет вполне жесткий. Требовательный.
По собственным
же словам, Юзефович принципиально не пишет отрицательных рецензий – чтобы не
тратить времени и усилий на то, ради чего не стоит стараться: «места-то мало».
В конце концов, это попросту неинтересно. «От моих по-настоящему злых и умных
коллег, – уверяет автор, – способных разобрать неприятную им вещь на части, проанализировать
и осудить убедительно, с полным знанием дела – что называется, in cold blood, – меня отличает отсутствие подлинного интереса к
вещам, которые мне не нравятся». «Злой критик», который «работает эдаким санитаром леса – гонит вперед литературное стадо,
перекусывая поджилки самым слабым и, как результат, отстающим животным», –
категорически не ее амплуа. «В эту категорию критиков, – говорит она в самом
начале книги, – я не гожусь по причине драматического несоответствия
темперамента. Самая сильная негативная эмоция, на которую я способна, – это
раздражение, но оно, увы, не есть достаточное основание для публичного
высказывания». «Я читатель, – скажет она сотню с лишним страниц спустя, – доверчивый и всеядный».
Тут не стоит
обманываться. Юзефович никоим образом не прекраснодушна, не слишком расположена
к иллюзиям и при всем поражающем своим размахом диапазоне ее восприимчивости
нимало не всеядна. У нее есть персональная иерархия жанров (в соответствии с
которой у разделов книги разный объем и определенный порядок), предпочтения,
которые она осознает и вполне готова объяснить рационально (тот же детектив,
стоящий в этой персональной иерархии «атипично
высоко» – если он, конечно, того заслуживает, – «всегда искусство невозможного,
своего рода балет с утяжелителями»).
Безусловно, «Удивительные приключения рыбы-лоцмана» – книга в значительной степени личная. Здесь многое говорится от первого лица. Галина и не скрывает, что при осмыслении книг идет от собственного читательского и человеческого опыта. Книги она рассматривает не столько как часть интеллектуального процесса, той самой истории идей, которую сама с таким интересом читает (она вообще старается избегать абстракций), сколько как факт человеческого опыта; говорит о них с цитатами не только из текстов, но и из жизни (если эта последняя вообще отделима от текстов, тихо проборматывает комментарий в сторону автор этих строк, надеясь, что никто его не слышит). Текст о «Смотрителе» Пелевина, например, начинается с упоминания о том, как «одна… интеллигентная знакомая» автора отзывалась о фильмах, в которых пыталась найти хоть что-то хорошее, а разговор о Борисе Акунине (который для нее тоже – из важнейших, «из числа тех редких авторов, с которыми у каждого отечественного читателя имеется собственная история отношений – любви, размолвок, охлаждений, страстных примирений…») – с воспоминания о «волшебном чувстве беспричинного, детски-новогоднего счастья, с которым я проснулась зимним днем 1999 года, – это было счастье от того, что впереди меня ждет выходной день и недочитанные “Особые поручения”», а что касается Эраста Фандорина, то «этот брюнет с седыми висками, синеглазый заика, красавец, везунчик, джентльмен и самурай определенно увеличил количество счастья в моем читательском мире – и, уверена, не только в моем». Многое тут говорится так прямо, что почти – читательская исповедь. Так в начале раздела, отданного «легкой» литературе, Юзефович признается: «для меня легкая литература (если, конечно, речь не идет о детективе) – это всегда тяжелое испытание. И дело не в снобизме – я читатель доверчивый и всеядный, но именно в ней сквозь развеселый перезвон бубенцов я почти всегда слышу тщательно скрываемое пыхтение автора. Именно натужная легкость, настойчивое желание выглядеть проще, чем ты есть на самом деле, вызывают во мне интуитивное недоверие, а вместе с ним – желание (чаще всего избыточное и бесплодное) зарыться вглубь, понять устройство, разобрать игрушку на составные части».
Разумеется, эта книга может быть прочитана как интеллектуальная (да в изрядной степени и эмоциональная) автобиография человека определенного поколения, родившегося в середине семидесятых, взрослевшего в девяностые. По крайней мере часть такой автобиографии.
В предисловии к
книге автор – может быть, не без провокативности –
настаивает: «У меня нет объективных критериев, и, более того, я даже не вполне
понимаю, что это такое применительно к критике. Человечество пока не придумало
сколько-нибудь надежных весов и линеек для того, чтобы взвешивать и обмерять
произведения искусства, поэтому любая критика… – всегда вкусовщина».
На самом деле
критерии – и как раз представляющиеся объективными – у этого критика,
разумеется, есть. Есть и отчетливая шкала ценностей, в свете которых Юзефович
умеет быть попросту беспощадной в оценках.
И да, она
разбирает на части. Просто делает это очень коротко, конспективно. Несколькими
штрихами. Скорее образами, чем понятиями. Но так, что уж точно запомнится.
Посмотрим хотя
бы, как она припечатывает Пелевина середины двухтысячных – писателя, с которого
книга начинается и которому в ней уделено исключительно много внимания, больше,
чем какому бы то ни было автору: рассматриваются подряд восемь его книг. Я бы
даже сказала так: чем важнее для этого критика автор – а Пелевин важен безусловно, – тем больше ему достается.
«Самый пелевинский вроде бы из всех пелевинских
текстов, – пишет она о «Шлеме ужаса», – …оказывается одновременно самой скучной
и банальной из книг писателя». Да и вообще, «философ и
мыслитель он, как выясняется, весьма предсказуемый». «Прощальные песни
политических пигмеев Пиндостана» – «суррогат», а «Бэтман Аполло» – «продукт», опять
же «предсказуемый и целлулоидный», а «каждый “следующий пелевин”
становится все более и более бесчеловечным – в том же примерно смысле, в
котором бесчеловечны “Макдоналдс” или “Кока-Кола”. В нынешнем “пелевине” градус бесчеловечности и автоматизма достигает
такой высоты, что… заставляет по-новому взглянуть на старую легенду, согласно
которой настоящий Пелевин давно умер (сторчался, впал
в нирвану – кому что больше нравится), а пишет за него
группа специально обученных дрессированных пингвинов».
Все хорошо у
Галины Юзефович с отрицательными рецензиями – она прекрасно это умеет.
К ее критериям
оценки – еще едва ли не прежде безусловно ценимой
автором содержательной стороны текста, его глубины, нетривиальности, –
несомненно, относится ясная, внятная выстроенность, сведенность многих разных линий в целое, «стройность
конструкции и отсутствие излишеств». Она всегда это замечает. Именно это
достоинство (хотя случается и так, что само по себе оно «не является залогом
удовольствия») позволяет ей назвать тот же «Шлем ужаса», скучный и банальный,
одновременно и «самой совершенной» из пелевинских
книг.
И
все-таки явное – даже кричащее – отсутствие этого замечательного качества, когда
сюжетные линии обрываются и путаются, текст разрастается в разные стороны, не ведая
собственных границ, как в «Доме, в котором…» Мариам
Петросян, Юзефович готова и простить, и принять, и даже понять, если в книге –
как, опять же, в том же «Доме, в котором…» или в «Автохтонах» Марии Галиной –
есть (не поддающиеся рациональному разумению) чудо и тайна.
Она охотно
простит книге отсутствие глубины и значительности содержания, если та выстроена
виртуозно и благодаря этому захватывает, подобно аттракциону. Как, скажем, «Агафонкин и время» Олега Радзинского – изделие столь же
пустое, сколь и захватывающее дух непредсказуемыми поворотами: «Если вы любите
кататься на американских горках – настоящих, серьезных, с мертвыми петлями и
всем таким, вам непременно следует прочитать роман Олега Радзинского “Агафонкин и время”. Если же вы (как и я) всего этого не
любите, его все равно стоит прочитать, просто заранее настроившись на то, что
вас будет долго и утомительно трясти и раскачивать. Честно говоря, очень долго
и очень утомительно, но можете поверить мне как человеку со слабым
вестибулярным аппаратом: сконструированные автором ремни безопасности держат
крепко, да и панорама, открывающаяся время от времени, с лихвой окупает
дискомфорт».
И есть вещи,
которые этот критик не прощает ни за что. Это недостойные, низкие ценности и
взгляды, разделяемые автором книги. Так достается (на мой взгляд, совершенно
поделом) Елене Чудиновой с ее «Мечетью Парижской
Богоматери». «Какой бы несимпатичной ни выглядела идеология, лежащая в основе
“Мечети Парижской Богоматери”, она заслуживала бы по
меньшей мере грамотного и содержательного ответа – если бы не одно мелкое
обстоятельство. Елена Чудинова, дама неглупая и, судя
по всему, изрядно образованная (в тексте угадываются аллюзии на классиков
религиозной мысли от Фомы Аквинского до Честертона и от Бердяева до Маритена), не может при всем том противостоять соблазну
бытовой ксенофобии, которая становится одним из подспудных двигателей ее
романа. В результате этого мелкого бесовского наваждения вся философия, весь
пафос, вложенный Чудиновой в книгу, немедленно
претерпевает жестокую уценку. <…> Именно эта откровенная дешевка,
противная желтизна, внезапно проступающая сквозь сложную и даже по-своему
изысканную ткань романа Чудиновой, мгновенно выводит
его создательницу за рамки культурного поля, на котором возможны какие бы то ни
было равные дискуссии».
И с этикой тоже,
как видим, у этого критика все хорошо. Никакого гедонизма тут нет и в помине.
И, конечно, на самом деле Юзефович – аналитик (в принципе – человек с потенциалом исследователя), и основательный, прекрасно понимающий, как что устроено. Просто она не ставит себе специально исследовательских задач и не подчеркивает своих, я бы сказала, имплицитно-исследовательских установок, поскольку пишет о книгах, как и было сказано, в режиме живого разговора. За всем, что она пишет, стоит очень серьезный культурный бэкграунд. Просто Юзефович умеет писать так, что не подавляет им читателя, но, напротив, ненавязчиво включает его в большие контексты. Не будучи расположенной к далеко идущим обобщениям – например, в книге нет синтезирующей статьи (хотя как напрашивается!), одно только предисловие, обозначающее общие установки автора, – каждую книгу, о которой говорит, она, тем не менее, видит на очень широком фоне (это, конечно, разновидность обобщения), видит ее смысловые корни – на примере книги Чудиновой мы уже это видели. На эту единственную фигуру у нее работает весь фон.
Как будто не выходя всякий раз за пределы ситуативного высказывания, Юзефович постоянно проговаривается в собственной незаурядной способности к большому синтезу: настолько широкую картину современного литературного процесса – и процессов, ему предшествовавших, – она постоянно держит в уме.
Более того, она
умеет видеть шире литературы как таковой и оценивать, скажем
так, явление словесности не только по собственно эстетическим его достоинствам,
но и по степени влияния на людей своего времени (так разбирается она с «Гарри Поттером» и с лежащими уже явно вне пределов литературы
«Оттенками серого»).
Кстати, Юзефович – один из не так уж многих наблюдателей современного культурного процесса, кто не разделяет «алармистских прогнозов о неизбежном упадке культуры». Это редкая позиция. И к ней уже поэтому стоит прислушаться и присмотреться.
И наконец, это написано еще и просто очень хорошим языком – умным и остроумным, легким, образным, нетривиальным и точным. Одна из самых трудных вещей на свете, по моему разумению, – сочетать легкость и глубину. Вот Галина Юзефович – из тех, кому это счастливо удается.