Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2017
Давид Маркиш родился в Москве, живет в
Израиле. Автор более двух десятков книг, многие переведены на иностранные
языки. Участвовал в арабо-израильской войне (1973), был советником
премьер-министра Израиля И. Рабина по связям с русскоязычной общиной. По
свидетельству Маркиша, его почти полная библиография,
опубликованная в Нью-Йорке, в Dictionary of Literary
Biography, составляет статью страниц на двадцать с
картинками
Мир устроен
удивительно, а справедливо или несправедливо – это уже другой вопрос.
Виктора
Бирюкова, русского человека и поэта, увезла в Израиль жена-еврейка Фаня. Виктор
поехал на чужбину по любви сердца и тяге к перемене мест; он был неусидчивый
тип, нерешительный по характеру. В Орле, откуда семья отправилась в библейские
края на ПМЖ, Витя Бирюков по прозвищу Батый работал литсотрудником
в местной газете «Полет Орла»; там же он печатал и свои стихи, которые сочинял
по вдохновению. Фаня паслась на медицинском поле: в хирургическом отделении
больницы она служила операционной медсестрой, и уходящие в наркоз или с божьей помощью выходящие из него пациенты, видя над собою
расплывчатое мерцание овечьих еврейских глаз, испытывали двойственное чувство.
А ведь именно эти самые глаза десять лет назад поразили, как стрелой из лука,
богатое воображение Вити Бирюкова по прозвищу Батый.
Почему «Батый» –
этого не знал никто, начиная с самого Вити. Ни к внуку Чингисхана, ни к
зарождению русской государственности, набиравшейся силы и опыта в чреве татаро-монгольского
ига, он не имел ни малейшего касательства: история Руси его не занимала, он жил
сегодняшним днем. Стихи он писал с патриотическим наклоном, не обходя стороной
и предметы народного эстетического обихода: кокошники, лапти и березы с грибами
и ягодами… Но зваться Батыем ему очень нравилось –
«Батый» звучало куда круче, чем, например, «Буденный» или даже «Кутузов».
Волоокая Фаня на
исторической родине ничем не отличалась от множества других волооких евреек;
эта национальная особенность тут у нас не задерживала на себе ничьего внимания.
Фаня с энтузиазмом взялась за изучение иврита, одновременно пошла
учиться на медицинские курсы и уже через полтора года после приезда нашла
работу в операционном отделении больницы Цфата – городка каббалистов и художников.
Любознательный Витя Батый, не слишком-то расположенный к изучению языков,
охотно последовал за женой в горный Цфат и свел там приятные знакомства
как с художниками, так и с каббалистами, средь которых, как первых, так и
вторых, весьма кстати обнаружились русские люди еврейского происхождения. В
глазах очарованного Вити все они служили украшением и без того великолепного
лесного пейзажа, с ними можно было поговорить всласть и открыть душу.
Наши евреи
шутят: «Когда в Иерусалиме становится слишком душно, Бог переезжает в Цфат».
Действительно, здесь, в горных отрогах, дует мягкий упоительный ветерок, небо
не раскаляется добела, а у подножия, в зеленых зарослях, бегают кабаны с
кабанятами. Этим соседством с дикой живой природой Витя Батый восторженно
гордился, как будто не кабаны, а небесные ангелы бегали внизу по лесным
оврагам.
Нетрудно
догадаться, что на газетные заметки, подобные тем, которые Виктор изготавливал
в Орле, не нашлось спроса в Цфате – тут и газеты-то
городской не было никакой, горожане обходились центральной прессой,
телевидением и радио, а интернетом, как положено, болели без разбора и
самозабвенно цокали кнопками все подряд, от мала до велика.
Итак, оставалось ничем не ограниченное творчество, и Витя Батый, сидя на
каменном парапете над живописным обрывом, упорно сочинял стихи. Само собой
получалось, что взамен кокошников и церквей на свет являлись ермолки и
синагоги, и это тяготение Бирюкова-Батыя к еврейской жизни тепло трогало сердца
слушателей, понимавших по-русски, – как каббалистических, так и светских.
Одержимость сочинительством в глазах людей выглядит очень привлекательно.
Этого, однако,
было недостаточно для полнокровной жизни; нужны были деньги. Витя, как он ни
прикидывал и ни раскидывал, на постоянной основе не мог заработать в Цфате ни гроша. В религиозном каббалистическом секторе
Батый не находил себе применения по понятным этническим соображениям, а с
художниками конкурировать коммерчески не мог по не менее веской причине – не
умел рисовать. В запасе он держал еще один вариант заработка: охотиться на
кабанов в буераках, под горой, и отнюдь не кошерную убоину без огласки и шума
сбывать цфатским художникам-безбожникам, но волоокая
Фаня категорически выступала против такого огнестрельного занятия, справедливо
опасаясь, что пуля-дура ненароком угодит не в кабаний бок, а в мужнин лоб… Как говорят в подобных случаях русские люди, «куда ни кинь
– всюду клин».
Редкий и
неустойчивый доход приносили Виктору поэтические вечера, устраиваемые по
квартирам у знакомых. Там Батый читал свои стихи и рассказывал истории из
культурной жизни города Орла, а слушатели, скрепя сердце, скидывались на
авторский гонорар. Это было не ахти что, но куда лучше, чем ничего; смущенно
пряча деньги в карман, Батый утешал себя тем, что всякий труд требует оплаты.
Фаня же, напротив, не видела в таком доходе ничего зазорного, она даже
гордилась известностью своего Виктора в узких кругах. А он и вправду был известен
– как стихотворец и изрядный городской чудак. Так его повсюду и принимали – и в
квартале художников, и в религиозных кварталах – как сугубо русского человека
без тени еврейского подмеса, дуновением судьбы занесенного в горное гнездо
каббалы. В нескольких семьях, известных своей неукоснительной приверженностью
традициям, Батыю предлагали от всей души субботний приработок: явиться пораньше
и проделать работу, запретную для евреев в Святую субботу. В день отдыха и
покоя ему поручили бы прибрать в доме и во дворе, включить-выключить
электроприборы, вскипятить чайник… Батый был готов с подъемом взяться за это
милое дело, но ему не хотелось никак расстраивать Фаню: ведь все очень скоро
узнали бы, что она жена шабес-гоя, и указали на нее
пальцем.
Годы шли не
спеша, время плыло над Цфатом вместе с редкими
облаками, и Виктор с Фаней окончательно свыклись с тем, что остались
бездетными; переезд из России на Святую землю никак не повлиял на ход семейной
жизни и не исправил положения вещей в желательном направлении. Однако здесь,
вблизи художников и каббалистов, взаимные обвинения в том, кто в семье явился
причиной такой неурожайности, истончали и иссякли – не о чем теперь было
спорить и ругаться.
И ведь не
скажешь, что Батый так уж обожал детей, прямо жить без них не мог: тяга к
регенерации помещалась у него не на первом месте в ряду. Но выслушивать упреки
Фани, настоянные на горькой слезе, ему было в надсаду.
И здесь, в Цфате, глядя на десять-двенадцать детишек
в религиозных домах, он испытывал своего рода глубинное удовлетворение от своей
бездетности. Автопортрет в окружении дюжины чад его смущал и был ему неприятен.
Материальные
дела семьи Бирюковых шли совсем неплохо: Фаня брала сверхурочные дежурства,
денег хватало с избытком. Купили двухкомнатную с комнатой-бомбоубежищем квартирку
со вторых рук. Большую часть
времени Фаня проводила в больнице и была там на хорошем
счету; назначение старшей сестрой отделения вырисовывалось уже вполне
отчетливо. Неустойчивое социальное положение Батыя лишь подогревало и без того
теплое отношение сослуживцев к работящей Фане: безработный муж, конечно, не
подарок, но он ведь артистическая натура, поэт. Тайные пороки ему
несвойственны, в карты он не играет, водку стаканами не жлёкает – чего ж тут
еще желать! Иными словами, как говорили когда-то в Орле, жить бы Бирюковым, да
поживать, да добра наживать. Но, как безошибочно констатировали в том же
городе, человек предполагает, а Бог располагает.
На седьмом году
жизни в Цфате на городском перекрестке Фаню сбила
машина, и к прибытию «скорой помощи» она уже не дышала. В протоколе так и
записали: «Обнаружена на проезжей части без признаков
жизни». Все было кончено.
До гибели жены
Витя Батый существовал вольно и безмятежно, как птица на ветке. Теперь, после
ее смерти, он, к своему непомерному удивлению, обнаружил, что та ветка отлита
из чистого золота. По каким-то неведомым Бирюкову еврейским законам никто не
собирался за неуплату ипотечной ссуды выкидывать его из квартиры на улицу, а совсем наоборот, со смертью Фани ипотека отменялась на корню
и погашалась безвозмездно, а жилье с бомбоубежищем переходило в полную
собственность изумленного Батыя. Более того, трудовая пенсия, которая причиталась
бы покойной Фане за выслугу лет, таинственным образом
переводилась теперь вдовцу – до конца его дней. Это было странно, это было
удивительно… Но и это было еще не все: Фанина
страховка, о которой Батый ничего не знал, а если случайно и слышал, то сразу
же и забыл, свалилась на него, как чемодан с деньгами с синего цфатского неба.
Легко догадаться, что о страховках на все случаи жизни и смерти легкомысленный
Бирюков не имел представления и с понятием «страховой полис» самого себя ничуть
не связывал.
Жизнь уверенно
текла своим ходом, и мир, уменьшившийся на одного человека, никак не изменился.
Виктор горевал, глядя с облюбованного им каменного парапета вниз, на солнечные
донья оврагов, затянутые без прорех зеленой чащобой, – там бегали ангелы.
Овдовевшему Батыю было скучно в новой реальности, где Фане
не нашлось места.
Целыми днями,
спасаясь от неприкаянности, он бродил по горбатым и узким улочкам Цфата.
Знакомые художники жалостливо входили в его положение, а каббалисты, опираясь
на рекомендации Священных книг, пытались облегчить и скрасить одинокую участь
чужеродца. Оставшись один, он по необходимости заговорил на иврите, и это
облегчило его существование: его понимали и он понимал. А жизнь тянула его за
руки в разные стороны: если среди близких ему по артистическому настрою
художников Батый мог погрузиться в печальный запой, то религиозные, вернувшись
к прежним своим подходам, предлагали вдовцу штатную должность шабес-гоя, возможно, даже с полным набором социальных прав,
причитающихся израильскому гражданину. Виктор подумал и согласился: Фане теперь это было все равно.
Необременительная
субботняя работа в недрах еврейской ортодоксальной жизни наводила Батыя на
размышления: волей-неволей он вспоминал Орел и сравнивал тамошнюю жизнь с местной. И получалось, что жизнь в Цфате,
со всеми ее странностями, субботними и будничными, выходила лучше. Мужики в
долгополых лапсердаках, женщины в париках и даже повсюду клубящиеся дети уже не
вызывали в Викторе раздражения. Напротив, крепко сбитые
семейные устои, уходящие в непроглядную глубь прошлого времени, вкупе с
проживающими по соседству, в своем квартале, озабоченными лишь ходом нынешнего
дня художниками и окрестный царский вид долин и урочищ, открывающийся из
горного города, – все это умиротворяло непоседливую душу Батыя и сдувало
воспоминания об Орле, сидевшем посреди равнины. Неоднократно, хотя и
необременительно, Бирюкова посещало желание перейти в иудаизм и сердечно приблизиться
к секретам каббалы, и лишь тяжкие сомнения, связанные с известной операцией,
удерживали его от этого шага.
Однажды,
спускаясь по застроенной старинными синагогами улочке Рабби
Элицура к обзорному парапету, Батый повстречался со
знакомым художником Сёмой Бройде. Этот Бройде приехал
в Цфат из Петербурга лет пятнадцать назад и здесь осел. Он набил руку на
реалистическом изображении религиозных свадеб масляными красками, и эти
картинки находили отклик в душе туристов, особенно американских. Сема брал не
ценой, а количеством и зарабатывал неплохо. Когда в город заезжал очередной
туристский автобус, шофер подгонял его прямиком к халупе Семы Бройде и запускал
приезжую публику, заскучавшую в дороге, в мастерскую художника. Интересы
шофера, разумеется, учитывались – за каждый подвоз он получал свой гонорар, и
все стороны оставались довольны друг другом: оборотистый водила,
сообразительный Сема и американские туристы, прикупившие память о Цфате по сходной цене.
– Ты на вечер
идешь? – приветственно похлопав Батыя по спине, спросил Сема.
– На какой вечер?
– уточнил Батый.
– Мамзер
приехал, – дал объяснение Сема Бройде. – Читает лекцию «Конституция справа
налево и слева направо». Обязательно надо пойти.
Гладко
управлявшийся с уличным ивритом Батый знал наверняка, что «мамзер» – легкое
ругательство, бранное слово. Зачем мамзеру
понадобилось читать лекцию о конституции, а Семе слушать докладчика, оставалось
неясным.
– Он что,
коммунист? – спросил Батый. – Этот мамзер?
– Ты, вообще,
знаешь, кто такой мамзер? – ответил Сема вопросом на вопрос.
– Ну знаю… – сказа Батый.
– Ничего ты не
знаешь! – сказал Сема Бройде. – Мамзер – это рожденный
замужней теткой от постороннего еврея. И это очень неприятная история!
– Чего тут
неприятного! – усомнился бездетный Батый. – Такое в Орле на каждом шагу случается,
а как здесь – просто не знаю.
– Здесь это не
принято, – сказал Сема. – По закону. И этот мамзер, докладчик, не может
жениться по всем правилам до десятого колена, плюс к тому еще много чего…
– Чего? –
настоятельно поинтересовался Батый.
– Например,
кожаную обувь носить нельзя тоже до десятого колена, – сказал Сема. – И на
работу не возьмут в приличное место.
– А в армию
возьмут? – спросил Батый.
– Могут взять, –
прикинул Сема Бройде.
– Значит, он
вроде меня, – подбил итог Батый. – В общих чертах.
– Хуже, –
возразил Сема. – В Индии, знаешь, есть такая как бы секта – неприкасаемые? Вот
вроде них.
– А ты его
знаешь, этого мамзера? – спросил Батый. – Жениться
нельзя, ходи в галошах – интересный, наверно, человек…
– Я сам не
знаком, – сказал Сема Бройде. – Зато я хорошо знаю одного нашего художника,
Арье Штоса, который с ним точно знаком – в его мастерской всё устраивают… Ну, ты идешь?
По дороге к
кварталу художников, где в просторной мастерской Арье Штоса публика ждала
появления докладчика, Батый узнал от Семы немало интересного из жизни мамзеров. По всей стране их насчитывалось, оказывается,
четверо – официально зарегистрированных, со справкой. Можно было предположить с
высокой долей вероятности, что в Израиле мамзеров
куда больше, чем квадрига, но те считаются нелегальными: они не желают
афишировать свое подмоченное происхождение и предпочитают оставаться в тени.
Зато зарегистрированные вполне востребованы: они выступают с платными лекциями
от Эйлата до Нагарии и тем
зарабатывают на жизнь. Интерес публики к ним высок, как к каким-нибудь сиамским
близнецам или выставочной бородатой женщине; в конце концов, всякий порядочный
гражданин смотрит на мамзера не без жалости в сердце,
поскольку легко может представить себя на его месте.
– А зачем все
эти древние закидоны? – уже на подходе к мастерской чистосердечно спросил Витя
Бирюков. – Десятое колено, одиннадцатое колено… Кому какое дело? Жили бы, и
всё!
– Для укрепления
семьи, – твердо высказался Сема Бройде. – В старину гуляли налево не хуже, чем
сейчас, а разводов почти не было. А почему? Вот ты возьми и подумай своей
репой, – и для убедительности Сема постучал себя по лбу согнутым пальцем.
– Ну, почему? –
подумав, спросил Батый.
– Потому что
скандала боялись бабоньки, – объявил Сема. – А сейчас
они ничего не боятся, даже наоборот.
Народу набилось
в мастерскую под самую завязку – в основном художники, но и рядовые горожане
были здесь; зал сдержанно гудел, как будто не появления мамзера
ждали, а выхода прибывшей в Цфат звезды шоу-биза – Леди Гаги или Бориса Моисеева в голубых
панталонах с перьями. Пришли и религиозные ортодоксы в черных костюмах и белых
рубашках, человек десять; разместившись особняком на фоне гомонившей публики,
они не произносили ни звука и сосредоточенно сидели.
Появился мамзер,
он прошел к столику лектора, заляпанному красками; в наступившей тишине все
взгляды на него устремились. Гость выглядел вполне представительно, отлично
одет и обут; его можно было принять за коммерческого директора солидной фирмы с
международными связями. Или заведующего отделением крупной больницы. Или
университетского профессора в традиционном твидовом пиджаке.
– Меня зовут
Асаф Рон, – услышал Батый. – Мне сорок шесть лет. Я мамзер.
Вслед за
автобиографическим вступлением Асаф Рон в довольно-таки шаловливых выражениях
остановился на проблемах внутрисемейного деторождения. Зал хмыкал и крякал.
Батый слушал вполуха, он сосредоточился на
разглядывании лектора: его изысканной одежды, ухоженной прически, его свободной
манеры держаться. Потом он уловил слово «конституция», повторенное несколько
раз подряд, и заострил слух.
– Евреи
давным-давно доросли до собственной конституции, – опершись ладонями о стол,
объявил мамзер ясным голосом. – Сразу после оглашения Десяти
заповедей на горе Синай мы начали поступательное движение к конституции,
которой у нас нет и по сей день. А ведь конституция любой страны начинается
одинаково и утверждает, что все граждане, будь они хоть людоедами с острова
Папуа, равны перед Богом и перед законом. Все равны! – с нажимом повторил Асаф
Рон и сделал паузу. – Все! Кроме меня!
Зал жалостливо
вздохнул. Действительно, нет конституции. А кому б она тут встала поперек
горла?
Батый тоже жалел
мамзера. У всех есть, а у него нет. Вон в России же
была и никому не мешала.
– Потому что по
конституции, – продолжал Асаф Рон, – я, мамзер, стоял бы в своих галошах в
одном ряду с главным раввином. Я, как и вы все тут, – он стремительным
движением руки обвел зал, – сравнялся бы с главным раввином или хотя бы с
министром одной из религиозных партий! Вот вы, – боевой кивок в сторону
ортодоксов, сидевших особняком, – ответьте мне честно: это возможно?
До ответа дело
не дошло, ортодоксы молча поднялись со своих мест и,
держась все вместе, черно-белой стайкой потянулись прочь из зала.
– Вот вам и
ответ! – сказал мамзер, глядя вслед уходящим. – Как только в парламенте заведут
серьезный разговор о принятии еврейской конституции, все их министры выйдут из
кабинета и правительство с треском развалится и падет. Премьер-министр, будь он
хоть правым, хоть левым, хочет этого, как вы понимаете, в последнюю очередь.
После лекции
Батый протиснулся к Асафу Рону и, шутливо взяв под
козырек, представился:
– Добрый вечер!
Вы мамзер, а я шабес-гой.
Знакомство
состоялось. Асаф Рон глядел на Батыя с превеликим изумлением.
– Самый
настоящий? – спросил мамзер, улыбаясь приветливо. – А я думал, шабес-гои только в книжках остались.
Они испытывали
друг к другу приязнь. Сидя на терраске уличного кафе, за хлипким столиком на
трубчатых алюминиевых ногах, они без горечи говорили о крепких сословных границах,
линующих общество вдоль и поперек и превращающих нашу жизнь в клетчатое поле. О
высоких заборах, посыпанных по гребню битым бутылочным стеклом. О канавах и рвах, отгораживающих богатых от бедных, религиозных от
светских, ученых от неучей, «простых» людей от «непростых». Им было
легко говорить, потому что оба помещались в одной социальной клетке,
расположенной в близком соседстве с таборными цыганами и цирковыми лилипутами.
В глазах общества они были изгоями, и это их роднило неотвязней, чем иное
кровное родство.
В своей тесной
клеточке они обладали свободой маневра. Асаф Рон, человек со стажем, чувствовал
себя привольней; в отличие от Батыя, существовавшего по инерции, он планировал
свои действия – как в разъездном лекционном графике, так и в коммерческих
подходах к явлениям жизни.
– Вам деньги
нужны? – спросил он у Батыя и, наткнувшись на его недоуменный взгляд, добавил:
– Лишние?
– Лишних денег
не бывает, – сказал Батый. – Ну нужны. И что из этого?
– Послушайте
меня! – сказал Асаф Рон. – Мы с вами можем очень неплохо заработать.
«По дворам, что
ли, с шапкой ходить?» – подумал Батый и спросил:
– А как? Что
надо делать?
– Мы напишем
книжку «Прямая речь. Разговор шабес-гоя с мамзером», – сказал Асаф Рон и улыбнулся своей счастливой
мысли. – Такого еще никогда не было в еврейском мире! Успех гарантирован, спрос
обеспечен. Публика накинется на нашу книжку, как на пончики с повидлом в канун Хануки.
– Насчет чтения
и письма я не очень, – сознался Батый. – Откровенно говоря, никак…
– Это даже
лучше! – обрадовался Асаф Рон. – Проще! Мы будем вести диалог, и я буду его
записывать.
Писательская
идея захватила Батыя, журналистское орловское прошлое, уныло в нем дремавшее,
пробудилось. Начало работы над книгой решили не откладывать в долгий ящик, а приступать
уже на той неделе.
Надо сказать,
что «Прямая речь», действительно, наделала шума: про книгу писали в газетах,
соавторов показывали по телевидению. Первый тираж на зависть маститым писателям
раскупили за неделю – пришлось допечатывать. Необыкновенные рассуждения мамзера и шабес-гоя на тему
всенародной конституции пришлись читателю куда более по вкусу, чем навязшие в
зубах скучнейшие рассказы профессионалов о семейных распрях и неразрешимых
криминальных проблемах в кварталах бедноты. Появились и нелишние деньги.
С хлебнувшим
свой глоток славы Батыем раскланивались теперь на горбатых улицах Цфата
совершенно неведомые ему горожане, незнакомые люди желали свести с ним
знакомство и приглашали на семейный ужин. Он мог бы, если б захотел, оставить
свое шабес-гойское занятие и в роли начинающего литератора и автора книги
перебраться в социальную ячейку чуть повыше той, какую занимал. Но он не хотел.
Он хотел на
недельку съездить в город Орел, заглянуть в газету «Полет Орла», где когда-то
печатал стихи про грибы и ягоды и набивал руку на информационных заметках. Его
тянуло напомнить о себе старым приятелям, с которыми столько было пережито
юношеских приключений и выпито липкого «Солнцедара» из горла литровой бутылки
под названием «фаустпатрон». Съездить – и вернуться в Цфат очищенным от
обрывков воспоминаний о прошлом, канувшем в Лету… Странное желание, посещающее
иногда мягкосердечных людей, подверженных ностальгическим позывам.
И Батый, собрав
чемодан, отправился на историческую родину.
Вопреки
опасениям бывшего литсотрудника, газета «Полет Орла» продолжала выходить.
Поначалу Бирюкова там не признали, а потом, после сбивчивых разъяснений, старожил-замредактора всплеснул руками и воскликнул:
– Батюшки мои!
Да ведь это ж Батый!
Послали за водкой.
Рассказ блудного
коллеги увлек орловских газетчиков. Книга «Прямая речь», напечатанная
таинственными библейскими значками, оказала на них сильное впечатление – они
призадумались. Вдаваться в подробности книжного повествования Батый не стал,
ограничившись подробным описанием горного города Цфата – мировой столицы
каббалистов, близость к которым шабес-гой не
выпячивал, но и не затушевывал. Получалось так, что Батый был незаменимым
помощником, но в то же время и преданным учеником каббалистов, приоткрывших перед ним свои секретные тайны. Растолковывать орловчанам, что такое шабес-гой
или мамзер в галошах, было пустой тратой времени,
поэтому рассказчик нажимал – в привольном изложении – на духовную составляющую
обитателей религиозных кварталов – его работодателей-ортодоксов, знакомых ему
не понаслышке.
Водка была
выпита, наступило время вопросов.
Первый же вопрос
удивил Батыя, но не поставил его в тупик:
– А могут ли
каббалисты разгадывать сны?
Достоверно Батый
этого не знал, но разочаровывать собутыльников не хотел:
– Ну конечно!
Запросто! Они еще и не такое могут!
– А вы – можете?
– последовал вопрос. – Сны? Разгадывать?
– Ну, могу… –
промямлил Батый. – Немного. Не так точно, как они.
У журналистов словно камень с души свалился; радость их была неподдельна.
Оказалось, что орловчане проявляли повышенный интерес к каббале, особенно в ее
практическом применении. У них тут при Доме культуры и кружок действовал по
изучению тайного еврейского учения, которому они в серой среднерусской
обстановке очень доверяли. Путеводной звездой в этом деле им служило учебное
пособие «Каббала – ключ к истине. Самоучитель», увидевшее свет в Тель-Авиве,
где аферистов, по твердому убеждению Батыя, было не меньше, чем в том же Орле,
в трехстах километрах от Москвы.
– Ну вот и чудненько, – сказал замредактора. – Кроссвордист у нас есть, с этим всё в
порядке. А с отгадкой снов полный завал: писем – река, а прорицателя нету… Если Батый нам поможет, тираж сразу подскочит. Колонку
дадим в субботний номер. А, Батый?
– Рубрика «Ответы
на письма читателей», – предложил репортер из отдела информации. – Ход просто
гениальный! Сны всех уже достали в наше сказочное время, и читатель хочет
знать: к чему бы это? У меня заголовок есть: «И снится чудный сон Татьяне…» Ну
как? Под ним идет колонка и подпись: «Каббалист из Цфата».
Так и порешили. За это выпить надо – а как же иначе?
Полгода прошло с
того дня. Батый до одури сочиняет свои еженедельные ответы на письма,
растолковывая сны читателей двусмысленно, а то и вовсе непроницаемо, и все
остаются довольны ученым каббалистом из Цфата. В этом может убедиться каждый
желающий, открыв субботний выпуск газеты «Полет Орла».
Сам Батый тоже
начал видеть сны, хотя раньше никогда не страдал этим недугом. По ночам ему
снятся горбатые улочки Цфата, высокое небо над горой и овраги внизу, по которым
бегают ангелы. Серебряный червячок желания тайком сосет его душу, он почему-то
оглядывается назад, его тянет обратно – вернуться в религиозный квартал горного
города, сменить изнуряющее толкование снов на тихую работу шабес-гоя.
Чем дальше, тем
чаще вспоминает Батый волоокую Фаню, так рано покинувшую наш круг. Сидя в Орле,
он ждет, когда появится новая Фаня и снова увезет его в Израиль.