(Михаил Румер-Зараев. «Диабет» и другие повести)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2016
Александр Нежный – писатель, журналист, публицист. Автор тридцати
двух книг документальной и художественной прозы и многочисленных статей о
вопросах религиозной жизни, проблемах антисемитизма и ксенофобии. Живет
в Москве.
МИХАИЛА
РУМЕР-ЗАРАЕВ. «ДИАБЕТ» И ДРУГИЕ ПОВЕСТИ. – М.: ВЕСТ-КОНСАЛТИНГ, 2016.
Герой повестей Михаила Румера-Зараева – человек нашего времени, пытающийся понять, отчего, по каким причинам переломилась прежняя жизнь? Как восстановить утраченную связь времен? Так, один из героев повести «Пустые небеса», потрясенный скатывающейся в бездну народной жизнью, оставил прежний, налаженный быт процветающего хозяина, ради того, чтобы, как новый Моисей, жезлом библейского слова попытаться высечь источник веры в душах людей.
Повести Михаила Румера-Зараева современны, поскольку в них ясно присутствует злоба дня; но и несовременны, поскольку сосредоточены не только на приметах времени, а на случившейся с человеком метафизической катастрофе. Они написаны в лучших традициях русской прозы с ее трепетным отношением к слову, четко вылепленными характерами, отменным знанием подробностей мимотекущей жизни и – это, может быть, главное – глубоким состраданием к тем, кому пришлось выживать под завалами рухнувшего времени.
«Диабет», мне кажется, наиболее пронзительная повесть в книге. Она выросла из повседневной боли одной семьи, из череды просветов и снова застилающей их тьмы. Возможно, в ней с впечатляющей силой сказался опыт личного, отцовского страдания (заболел единственный сын); возможно, впервые в своей жизни автор (или – вернее – его автобиографический герой) затрепетал от ужаса, увидев наведенный на его семейную идиллию железный палец Вия; возможно, он ощутил, что значит остаться лицом к лицу с Ананке и какой ценой дается человеку сопротивление року. В повествователе живут словно бы два человека: один – деятельный, умный, многолетней журналистской работой выученный находить самые неожиданные выходы из, казалось бы, безвыходных положений, и другой – безотчетно скапливающий впечатления обо всех, кто встречался ему в его попытках облегчить участь сына. Зачем он это делал? Зачем становился Плюшкиным, не гнушающимся подобрать всякую житейскую подробность? Зачем с такой подспудной страстью копил людей: целителей, чиновников, начальников производства, коллег-журналистов, предстающих перед читателем еще не успевшими покрыться музейной пылью образцами, как говорили совсем недавно, человека новой, советской формации? Набоков в «Даре» отмечает необоримую склонность своего героя запасать, словно бы на зиму, всякую подмеченную им подробность. Набоков – художник Божией милостью; но такого рода скопидомство присуще всякому более или менее стоящему писателю.
Мне скажут: Румер-Зараев – журналист, ему от профессии наказано держать блокнот наготове. О, нет, друзья мои! Я сам прошел эту школу и по сю пору не могу ответить: благодарить ли за нее судьбу или клясть последними словами. Но знаю одно: подлинная, не из головы, страсть к писательству означает совершенно иное устройство души и – соответственно – иное восприятие мира. Герой «Пустых небес», повести, исполненной неизбывной печали, обнаруживает, что, несколько выпив, он с мучительным наслаждением вбирает в себя окружающий мир. «…идучи от дуниного застолья, он с болезненной страстностью впитывал эти покосившиеся дома, некрашеные заборы, из под которых текли дымящиеся весенние ручьи, серые ветлы, обнажившийся после снега уличный мусор. Нес в себе запахи, звуки, краски, становившиеся частью его самого, и, казалось, он знает о мире больше, чем кто-либо другой».
Герой повести не писатель, а землемер, но Румер-Зараев наделил его одной из своих способностей – примерно в той же степени, как и склонностью к размышлениям об отечественной истории, о том, как она являет себя не в гигантском размахе империи, а здесь, в срединной русской земле, в ее городах, деревнях и поселениях. На этом как раз и завязана сюжетная линия «Пустых небес» – внезапное и горькое знание героя о совершенном над его матерью насилии, в результате которого он появился на свет, столь же внезапное открытие в мамином брате, своем дяде, известного на весь мир ученого в области крестьяноведения, в тридцать седьмом поставленного советской властью к стенке, встреча с его сыном, то есть со своим двоюродным братом… – но беглый этот пересказ не в состоянии передать то полынно-горькое ощущение жизни как человеческой пустыни: «Он не знал нынешней жизни, никуда не ездил, мало виделся с людьми, но по отдельным рассказам, по встречам со знакомыми в окружающих его садовый участок деревнях, все-то ему казалось, что за чертой города с его сникерсами и бананами, с разрушающимися домами и редкими автобусами, там, где кончаются мостовые и дороги с твердым покрытием – глушь, смерть, тишина». Герой – плод истории нашего Отечества, хранящего родовую память о некогда пережитом насилии. Память – увы – длит его несчастья на долгие, долгие годы.
Островок Лангерганса – часть поджелудочной, отвечающая за выработку сахара, и, если ее поражает недуг, наступает разрушающий человека диабет. И мнится, что живем мы все именно на таком островке – еще живем, но уже болеем и распадаемся.
В прозе Румера-Зараева отчетливо прослеживается его глубокая потребность в осмыслении бытия. Истинный философ и – добавлю – истинный писатель никогда не сочтет наивным вопрос, а что все-таки есть наша жизнь? Помнится, древние говорили, что, может быть, жизнь есть смерть, а смерть – жизнь. Не знаю, что по этому поводу думает Румер-Зараев, но, мне кажется, в глубине души он хранит заветную печальную мысль об одиночестве, которое суждено всякому мыслящему человеку.