«Читать меня, эгоцентриста, стоит только литературоцентристам. Погодой, природой, политикой, женщинами, мало ли чем еще, я, конечно, интересуюсь. Но… – без остроты».

Книга Сергея Чупринина «Вот жизнь моя. Фейсбучный роман» (М.: РИПОЛ классик, 2015) – роман о литературе. Роман с литературой. Роман литературного человека, свидетеля и участника литературной жизни последних десятилетий. В нем немало диккенсовского добродушия, слагаемого из доброжелательной чуткости к флуктуациям пространства и времени, открытости миру и терпимости в отношении к человеку с его изъянами и доблестями. Роман напоминает пиквикиану, небрежно опрокинутую в чертополох отечественных исторических и культурных реалий.

Не сразу различишь в полукомической эксцентриаде какой-то особый привкус, какой бывает в легкомысленной пьеске, которую в последний раз играют музыканты на кренящейся палубе тонущего корабля.

Было да сплыло. Раса, среда, момент. Радужный пузырь литературной суеты, фонтанирующая околесица и чепушина баснословных советских и уже неближних постсоветских времен – главный предмет книги Чупринина. Не так ли, впрочем, устроена (взять хоть Пруста) жизнь вообще, а русская жизнь в особенности? В ней нет ничего прочного, ничего надежного, и былое величие, былые отличия не гарантируют почета сегодня и завтрашней памяти. В культурном контексте последних десятилетий это отозвалось и выразилось, в частности, в социальном сломе и поколенческом разрыве, в потере литературой своего особого статуса, инсигний и привилегий старинного литературоцентризма.

Литературная элита, союзписательская и толстожурнальная аристократия, внезапно маргинализировалась. Великие литературные темы закрылись или находятся под подозрением. Жизнь пошла мимо.

Кажется, это и есть главный чупрининский сюжет, если присмотреться хорошенько.

Из страны, страны далекой наш автор усилием памяти достает, как фокусник из шляпы, артефакты прошлой жизни. Мало чего в ней было хорошего, но вот молодость, литература и сопутствующая им писательская и читательская жизнь – точно были. И это даже не казалось чепухой, признаться. На фоне мутного бреда эпохи и затухавших горизонтов будущего это казалось эмиграцией в страну, где жизнь явно полнее и веселее.

Некоторые в Израиль, другие на Брайтон или даже в Париж, а мы – пишем и читаем. Читаем и пишем.

Если вы угадали в том, что я сейчас говорю, иронию, то, наверное, тоже недалеки от истины. Впрочем, это опосредованная реакция на не самое простое отношение к своему предмету автора книги. Он взболтал и поднял муть былой эпохи, о которой теперь не ностальгирует публично только самый ленивый обыватель. Но обыватель на то и годится, чтобы ностальгировать в пору кризиса и упадка. Да еще на то, чтобы служить живой пародией на какого-нибудь ветхого скелета советской эпохи. А Чупринин годится на многое остальное: в воспоминаниях его чувствуются честность свидетельства, неакадемический, но системный ум и внятный здравый смысл, либерализм (то есть любовь к свободе, доходящая даже до некоторого попустительства и всеприятия) и чуждый радикальных ноток демократический прононс.  

Писали ж и печатали уже литературные мемуары о недавней эпохе, но как-то все не так, гораздо более сектантски и с подвохами, с комплексами, с умолчаниями. Не таков Чупринин. Он – вдохновенный живописец-панорамист, отдающий дань всему, что кажется ему занятной и любопытной краской треклятого и прекрасного прошлого.

В момент существенного оскудения творческих импульсов он, может быть, даже пытается подзарядить нас каким-никаким примером на основе личных воспоминаний – и о том, что казалось гранитом, а стало трухой, и о том, что сохранило качество и прочность.

Все имеет стоимость на рынке воспоминаний, всяк человек чем-то да занятно наследил, даже какой-нибудь убогий Дымшиц. А такие дымшицы в книге Чупринина бродят по литературным пампасам стадами. Колёр локаль. Много пастозной живописи, хотя и акварелька случается, и медальоны поблескивают.

Описываемый автором литературный мир поздней советской цивилизации сложился странным стечением обстоятельств. Всеобщая образованность при дефиците возможностей – заняться ли бизнесом или съездить за границу – давала писателю благодарную аудиторию читающих сограждан в большой русскоязычной стране. Поезд встал. Затянувшаяся историческая пауза предоставляла обывателю досуги для чтения, а историческое возмездие за эти продолжительные каникулы было еще далеко впереди, и чудовища мести и скорби не навещали нас даже в самых кошмарных снах. Это была удивительная историческая авантюра, в рамках которой амбиции и гебефренический маразм малограмотной власти сочетались алхимическим браком с писательской партизанщиной (то бишь попыткой сочинителя насолить этой власти за ее счет), а впрочем, также с литературными коллаборационизмом и коммерцией.

Так сложился этот двусмысленный литературный космос на грани света и мрака, официоза и андеграунда (но в печальные и веселые потемки откровенного андеграунда Чупринин был не ходок, о чем честно извещает читателя почти сразу). То ли это работал регрессивный рефлекс архаики с ее сакрализацией слова, то ли тлела недовоплощенная утопическая мечта о всецело понятом и понятном мире, проникнутом светом разума, то ли давала о себе знать отрыжка пропагандистской установки на воздействие силой слов. То ли все это вместе.

«Человек на маскараде» – так, помнится, в те времена я назвал свою студенческую рецензию на один из знаковых текстов той эпохи. И это выражало мой тогдашний ментальный узус.

Эпоха была не столько символичной, сколько эмблематичной, слишком часто плоской, а то и просто двухмерной. Западный мир весело расставался с эпохой насилия и принуждения, нехваток и недостач. Там человечество было уже почти в постмодерне, а мы всё болтались где-то в сомнительном междумирье, переполненном кондовыми, реликтовыми социальными окаменелостями: моноидеологизм, партийность, жесткий контроль и угроза репрессий, цензура и унификация…

Присмотримся к тому, что можно назвать авторской позицией и авторским методом.

Интерес энтомолога или патологоанатома. Вообще-то самый популярный жанр в книге – анекдот, байка. «Так жили совписы». Такие мутации случились с ними, когда савраска окочурилась. Удивительно, но Чупринину удалось написать об этом интересно. Его книга гораздо интереснее той жизни, которую тогда приходилось проживать, томясь от ее пустот, от ее скудных возможностей и убогих квипрокво.

Скорее всего анекдот в наибольшей мере и подходит для описания позднесоветских и постсоветских перипетий и обстоятельств. Анекдот, простите, адекватен окололитературному процессу, событиям и нравам подцензурной литературной среды. Анекдотичные ситуации. Анекдотичные люди. Жизнь состояла в основном из коротких сюжетов, происходила на коротком дыхании, взахлеб, глотками, на длинный сюжет, последовательно-значительный, глубокого дыхания хватало у единиц. Еще и потому в этом былом немного дум.

Чупрининская летопись поколения состоит в основном из коротких историй, многие из которых занятны, но нисколько не поучительны. Урок из них при желании извлекается, но он самого общего, философического свойства: про то, что самый простой человек непрост, или про то, что нельзя дважды войти в одну проточную воду. Про то, наконец, что все подвержено гибели и финальному небытию.

Интерес соучастника и подельника, даже отчасти подпольщика, впрочем так и не ставшего внутренним эмигрантом (а тем более выезжантом из ссср), рефлексирующего о мере своей и общей вины и ответственности за тот перманентный социальный скандал, которым была советская жизнь и которым обернулась жизнь постсоветская… «Смешно было бы мне снимать вину с себя самого и своих коллег. Мы не были героями, хотя как победу понимали всякую удавшуюся попытку отбить у начальства какую-нибудь крамольную фразу. Люди, не способные жить по лжи, в “Литературной газете”, как и вообще в советской печати, не задерживались. Увы, но это так. Среди нас, вне всякого сомнения, были трусы, были дураки, были раздолбаи, но подлецов при мне все-таки не было».

Да нет, кто спорит: тогдашняя литература была пространством свободы, Чупринин свидетельствует об этом россыпью чудесных сведений и наблюдений. Она была и местом выбора, требовавшего иной раз риска. На край – местом малых дел, компенсирующих большую мнимость.

Нет, необязательно это рацеи конформизма, могло быть и наоборот – человек вдруг загорался чем-то совершенно неуместным и на минуту-другую отрешался и воспарял над чадом и адом. Здесь – оттаивало. И вроде как занималась заря, метался пожар голубой, творились неистовства и бесчинства, проливались слезы и хмурилась седая толстовская бровь: «не могу молчать». Конечно, немногие, увы, сравнялись с гигантами былого и современниками, рожденными в начале века (Шаламов, Домбровский, Солженицын), немногим дано было отогреть мороженые песни, чтоб они зазвучали в полную силу. Особенно в прозе и критике. Но ведь неписаному этикету, в изголовье которого мерцала звезда свободы, иной раз старались соответствовать литературные мужи и дамы даже с самой подчас запятнанной репутацией, куртизаны советских привластных пастбищ. Унылая догматичка Скорино привечала того ж Шаламова. Ну, как добрая барыня уличного музыканта. «И ведь не все же, как тогда говорили, скурвились – кому-то действительно удавалось, взяв ту или иную значимую должность, пробуждать в окружающих добрые чувства: то слабым помогут, то достойную публикацию пробьют, то партбилетом за кого-то поручатся. Так что – вслед за моим тезкой Сережей Боровиковым процитирую популярное тогда mot: “В партии – не все сволочи, но все сволочи – в партии”». Ага.

Интерес сочувственника, который одной ногой по-прежнему застрял там. Увяз. Но где это там, если половина книги посвящена разрушению советского литературного уклада. Таяние слишком быстро обернулось гниением, переходящим в разложение и аннигиляцию. И кульминация сочувствия выпадает на тот ключевой момент, когда писатель приобрел свободу, потеряв почти все остальное: статус, положение в обществе, читателей, издателей, начальство. Образ московской литературной среды обаятелен и человечен. Но сама эта среда оказалась эфемеридой, не могла себя отстоять и удержать на высокой ноте, претерпела ряд мутаций, по итогу давая подчас впечатление неловкости, неуместности, конфуза.

В формат анекдота ложится, скажем, сюжет о том, как журнал «Знамя», в редакции которого работал Чупринин, добился в суде независимости от союза писателей, зарегистрировал свое юрлицо. Победив, собрались делить деньги: показалось, прибыли с многотысячных тиражей теперь можно будет пустить и на расширение помещений, и даже покупку частных квартир для редколлегии… Свежо предание.

Литературоцентричная цивилизация была, да кончилась. Многомиллионную читательскую общественность рассосало телевидение и пустило на аудиторию зрелищ. Связать прошлое с настоящим можно только в игровой виртуальной проекции. Порвалась живая нитка, и у прошлого нет и не может быть продолжения в настоящем. Распалась связь времен, и это уже не проблема, а так, послевкусие.

И Чупринин не столько трудится над решением задачи, у которой нет ответа, сколько медитирует. «…не вернется время, что родилось на излете оттепели, проползло сквозь вязкие семидесятые-восьмидесятые, рвануло вперед на рубеже девяностых и теперь, капля по капле, истекает. Мое время, время моих ровесников – и чужое, полное тайн и загадок для новых, пошедших в рост поколений. Его надо бы объяснить». Надо бы, да.

Последние советские десятилетия ХХ века – это какая-то вещь в себе, девяностые – вещь вообще ни о чем, а все, наверное, потому, что ни одна мечта не сбылась и даже, как теперь выясняется и оказывается, не имела ни малейшего шанса сбыться. От осинки не родятся апельсинки. Довольно убедительны в книге Чупринина те, кто ни во что не верит и либо предается пессимистическому стоицизму, либо простодушно или лукаво наслаждается пайком, выделенным советской властью, а потом прихваченной в суматохе девяностых горбушкой счастья (видели, как птица хватает хлебную крошку и отбегает в сторону от стаи, чтобы ее склевать?).

И кто они теперь? Компания фриков, сообщество маргиналов, чудаков и эксцентриков, задушевных отщепенцев, чье ремесло, как правило, почти ничего не стоит?.. Да и литературная республика, она-то – была ли, будет ли? Была и будет в ее идее, которая казалась не исключительно все же приметой горизонта? Да и теперь, когда шарада крымнашизма попала соринкой в глаз, из последних сил… Не знаю.

Кто имел все, тот стал ничем. Но и последние не стали первыми. Исключения наперечет. Удержаться на гребне жизни и не стать посмешищем удалось вообще немногим.

Почему так? Инерция это аристократических амбиций или заразительные миазмы декаданса? Чупринин не поддается ни тому, ни другому, ни какому-то третьему. Личный литературный трансфер он сумел совершить, честь ему и хвала, и я об этом сейчас скажу. С палубы Титаника в сетевой мир. Но это скорее абсолютно отдельный случай, чем выражение хоть какой-нибудь тенденции, связанной с его поколением и окружением из канувших в небыль времен.

Я уверен, впрочем, что потеря старого статуса, должности, амплуа – это и нормально, и даже замечательно. Из этого казуса в пространстве непредсказуемости, в мире свободы, в раю возможностей, в аду соблазнов рождается нечто новое. Вот так и сам Сергей Чупринин захотел вдруг и стал уже не просто редактором национально-культурной «скрепы», журнала «Знамя», а вольным блогером на просторах рунета.

Открылось новое окно возможностей. Блогинг, давайте заметим, – это персональное публичное присутствие особого типа. Это, по сути, специфический акционизм.

Литература у нас часто с огромным упорством избегала того, что связано с актуальным искусством. Писатель и по сию пору легализует себя подчас апелляцией к исконным матрицам большой словесной Игры. Однако… гоните природу в дверь, она зайдет в окно. Так и эпоха постмодерна с ее специфическими художественными практиками, в которых сиюминутное важнее извечного, процесс существенней результата, пластичность убедительнее консервативного упрямства. Десятки есть примеров того, как писатели, цепляя розу избранничества в петлицу и декларируя свою исконную прописку на ветхом Парнасе, давно уже, если вдуматься, производят новые смыслы и втихомолку попивают из новых мехов новое винцо.

Успешность блогинга зависит от четкого личного позиционирования в рамках сетевого амплуа. И посмотрите: Чупринин нашел себя, случился абсолютно себе соразмерно и притом оригинально. Он там практически на равных с авторами нового типа, замечательными москвичами, нежно любимыми актуальным фейсбучным бомондом: Максимом Горюновым, Дилярой Тасбулатовой, Денисом Драгунским и тутти кванти.

В демократической, непочтительной среде соцсетей Чупринину удалось аккумулировать личностное начало на такой манер, который невольно почти обязывает к респекту. Новое амплуа, социокультурная роль: литературный старожил, ветеран литературных битв, а для кого-то и спикер литературных собраний, гуру толстожурнального мира – полномочный представитель литературной республики и чуть ли не ее местный президент на волонтерской основе.

Он готов к интерактиву и в диалоге – внимателен, добросердечен, радушен на какой-то полузабытый широкий русский барственный лад. Или не барственный, а, тогда скажем так, профессорский. Этакий академик литературных наук! (Вспоминая его «Жизнь по понятиям» и писательский словарь, понимаешь, что неспроста и недаром.)

…Мы читали эти посты и тихо радовались, иногда комментировали, а потом сложился текст, напечатанный сначала в журнале, а потом под твердой обложкой. Из постов в фейсбуке родилась книга. И оказалось, что этот контент питателен и в книге.

Вот что пишет, к примеру, один такой внезапный читатель (его признание я случайно выудил в том же фейсбуке) Василий Владимирский: «Начал читать “Вот жизнь моя”, громко прозвучавший “Фейсбучный роман“ Сергея Чупринина. …Искренне думал, что буду читать фрагментарно – благо заметную часть этих заметок уже видел в ФБ. И вот фиг! Залип. Читаю подряд, без изъятий. Ночью мешаю жене спать. Увлекательно! То ли я извращенец, то ли все-таки получился в итоге совсем другой текст» (https://www.facebook.com/vvladimirsky/posts/10204561761124290)

О том же сказала как-то и журналист Ольга Тимофеева, про фрагментарные записи: «…выстроенные в сюжет жизни, они сильно выигрывают по сравнению с Фейсбуком, где осмысленному тексту легко потеряться в ворохе бессмысленных выкриков и пустых комментариев» («Новая газета», № 12 от 5 февраля 2016 года).

Тимофеева и Владимирский уловили: возникает, дает о себе знать авторство нового типа, оплодотворенное сетевым творческим опытом блогера, искусством говорить доверительно и быть убедительным на короткой, интимной дистанции между автором и читателем, который тут как тут. Но перевод постов в большое книжное пространство дал им притом и иную значимость. Заработала логика сопряжений и перекличек. Случилось нечто такое, что не получалось и даже не задумывалось немногочисленными предшественниками Чупринина, которые пытались конвертировать свой сетевой контент в книжный формат.

Эта значимость связана с небезуспешной, удачной чупрининской попыткой, собрав все великое и смешное, выразить все же прежде всего себя, нащупать, передать острее и глубже свое личностное начало, зафиксировать свою идентичность.

Не мозаическая какофония эпох, а творческая личность на ветрах времен: старая и вечно новая тема. «Я ведь не толковый словарь отшумевшей цивилизации пишу, а рассказываю о своей жизни, единственной и неповторимой, как любая другая».

Это очень непростая задача. Владимир Березин, используя книгу Чупринина как повод, акцентировал отсутствие биографии у современного писателя (чаще всего, я б заметил, ее не имеет и современный человек как таковой): «Самый успешный русский писатель нынешних дней как раз обладает минус-биографией, и даже не вполне понятно, в какой стране он живет» (сайт Rara Avis от 4 января 2016 года).

У Чупринина мы находим попытку совладать с испытанием – вербально, большим сложносоставным куском текста сконструировать личность в хаосе поствременья. Делает он это, отождествляя сюжет книги и сюжет жизни, в которой главным была, как сказано, литература, чутким отбором материалов памяти в хронологически-биографическом порядке и, что мне кажется страшно важным, фиксируя себя в диалогических отношениях со знаменитыми и безвестными современниками. Человек Сергей Чупринин становится литературным персонажем и проекцией этого большого полилога, который создает его, моделирует и трансформирует, ведет по миру. И это не отношения сугубой детерминации. Это именно разговор –  разговор, случившийся в принципе на равных (а вот не каждому оказалось дано!).

С одной стороны, личностную цельность и связность Чупринин реализует характерной для него апелляцией к надысторическим универсалиям гуманитарной науки. В момент кризиса ее предмета и метода он тяготеет к барочного типа энциклопедизму. Книга его уподоблена ученому труду, в ней имеются разнообразные признаки академизма – вплоть до именного указателя, списка рецензентов и библиографии. Наш автор – литературный Линней последних наших бессмысленных, казалось бы, десятилетий, составивший, скажем так, почти исчерпывающее описание того, что и как. Это заметила и подробно описала Елена Иваницкая: «”Фейсбучный роман” Чупринина – это не роман, а энциклопедия, лексикон, толковый словарь» («Лиterraтура», № 79 от 2 января 2016 года). «Роман» состоит из нескольких разделов. Первые четыре («До н/э», «1973–1988», «1989–2000», «2000 – н/в») представляют разные эпохи литературной жизни. Далее идет «Попутное чтение» – избранные рецензии, за ними следует раздел «Комментариев с примечаниями»: сюда включены отзывы ФБ-читателей, дополняющие информационный блок.

Но есть и другая сторона. Конструируя себя в слове, Чупринин рассуждает о судьбе и удаче, но нечасто прибегает к философическим обобщениям самого большого масштаба, подозревая, возможно, что система закрепощает, объективирует. Ему явно ближе и понятнее конкретность, но конкретность не только анекдота (о чем здесь уже сказано). Он предпочитает жить ситуациями, в которых ты поступаешь не по готовому рецепту, а исходя из свободной интуиции, угадывая правду момента. В этом, вообще-то, и есть актуальность того опыта, который нам предложен в книге.

Интуит не навязывается, предполагая свободу и в читателе. Он готов даже слегка самоумалиться, почему нет? И это не лукавство. И тем не менее… Тем не менее эта преисполненная доброжелательной гуманности книга – все же, что ни говорите, некое несвятое причастие, облатка на язык – и для литературных, и для нелитературных людей. Она наверняка сделает кого-нибудь лучше. По крайней мере, не сделает хуже.