Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2016
Елена Титова – филолог, доцент
кафедры литературы
Вологодского государственного университета. Участник
международных научных конференций, автор статей, посвященных творчеству Марины Цветаевой, исследователь «вологодских штрихов» в судьбах Цветаевых. Живет
в Вологде.
1
Давно и тщетно пытаюсь
понять сочетание «вологодская картина мира». Особая конфигурация
замочной скважины, к которой припадаем в надежде увидеть, что же там, за дверью, находится? «Литературная Вологда» представляется гораздо
более внятным определением, чем «вологодская литература», если только последнее
не рассматривать так: литература, созданная в Вологде и Вологодском крае. А
край большой. Поэтому ограничусь размышлением о таких поэтах, которые географически – по месту рождения или земного пребывания – с
Вологдой связаны и от нее
не оторвались бесповоротно. Диалог таких авторов с теми,
кто внимает стихам в родном городе, в последнее пятилетие активизировался и воскресил надежду
на то, что поэты Вологды будут замечены, узнаны или по-новому
востребованы читателем.
Рискну составить
местный алфавитный указатель, выделив десять имен тех, о чьих поэтических
книгах и публикациях размышляют, кто по-прежнему вызывает полярные оценки и вполне соответствует представлению
о современном вологодском поэте. Разумеется, данный алфавитный указатель и сам по себе, и в наборе кратких
характеристик не лишен той субъективности, которая взывает
к диалогу – и, может быть, не столько с названными здесь авторами, сколько с читателем.
Эти десять поэтов,
каждый по-своему и в разной степени, способствуют развитию современной вологодской поэзии. Они идут по
отдельным тропам, но к
одной дороге, а иногда неожиданно и неосознанно перекликаются друг с другом.
Переклички, непреднамеренное сближение образов и
интонаций подчеркивают характер обновления традиций
вологодской поэзии и позволяют увидеть то, что можно назвать «вологодской
поэтической школой» последнего десятилетия.
Внешне это школа без
учителей и без назидания-призыва «следуйте за нами!», без притязаний
на «актуальность» и гражданственность или на исключительность формы и приема. Вологодским поэтам не
свойственна футуристическая отмашка: в стихах этих авторов есть оглядка на
пройденное поэзией и искусством
в целом, есть уважение к литературной традиции. Их произведения аллюзийны, однако даже в этом отношении в них нет
совпадения с играющей цитатами поэзией конца XX века. Блок и Лев
Толстой, Пушкин и Георгий Иванов, Гоголь и Волошин, Некрасов и Кафка,
Есенин и Евтушенко, Лермонтов и Цветаева, Мандельштам и Андерсен,
Гумилев и Ахмадулина, Рубцов и Поплавский, фольклорные, сленговые, просторечные и книжные
обороты речи – все это в равной степени необходимо для открытия новых возможностей сопереживания
миру.
В современной вологодской поэзии происходит сближение пространств: небесного и земного,
северного и южного, деревенского и городского, провинциального
и столичного, общекультурного и бытового. А личное чувство
взаимодействует с социально-историческими образами. Пропуская сквозь себя космическое и историческое, национальное и чужое, сезонное и уникальное содержание жизни,
поэты Вологды созидают свое
время и обозначают вневременные ценности бытия.
Мысль о времени, об
отношении к нему у вологжан – сквозная, главная, однако
время это заполнено не политическими реалиями, не историческими событиями, а каждодневными и
внешне обыденными испытаниями на человечность, движениями к другому,
незнакомому прежде смыслу в обстоятельствах привычных, земных, но не отрешенных от высот духовности.
Принимая настоящее как
неизбежное, хотя и не катастрофическое столкновение миров, поэты Вологды
говорят в стихах о чувстве края, границы, разлома, рубежа – и о своем желании соединить прошлое и
сегодняшнее, давно минувшее и грядущее, случайное и
закономерное.
Открыв книги этих
авторов, читатель невольно заметит, что тема детства в этой поэзии важнее и
выразительнее темы любви. Стихи вологодских поэтов едины в том, что всегда настаивают на всеохватности любовного чувства,
невозможности его отрыва от отношения к миру в целом. А детство и
воспринимается как пора
именно такой универсальной
любви, как время, не омраченное
знанием грядущих ссор, разделений и разминовений, страхом смерти.
Темы смерти, разлуки,
одиночества для этих вологодских поэтов вообще
нехарактерны, но если и возникают, то не сопровождаются эмоцией отчаяния,
экспрессивной лексикой. Мыслью о возможности возврата к утраченной гармонии, к многоликости и
бесконечности бытия
продиктованы мотив роста и мотив спасения от такого «взросления»,
которое ведет к очерствлению души. И вовсе не
гражданской нотой или
публицистическим жестом определен путь от «я» к «мы» в поэзии вологодских
авторов.
Точность и
достоверность бытового образа и интонации, непреднамеренность песенного мотива и литературной ассоциации обеспечивают движение к простоте (не имеющей ничего общего с
простодушием и наивностью),
к ясной строфике, внятности поэтического языка, который освобождается от всего
громоздкого или мелкого,
достаточного лишь для диалога с
собой.
2
ВАЛЕРИЙ АРХИПОВ
Поэт для спокойной
Вологды неожиданный: напористый, даже кричащий в большинстве своих стихов,
яркий в любовной лирике, склонный к эротическим мотивам и образам, подчас
прямолинейным и резким. Не восхититься звуковым
натиском таких стихов, особенно слушая их в
исполнении автора, сложно.
Но восхищение это быстро проходит, а при чтении произведений с листа редко
возвращается. Воплощенные в произведениях
Валерия Архипова состояния человека «между радостью и бранью» (название книги,
изданной в Вологде в 2014 году) постоянно напоминают читателю, что
«строчки с кровью убивают» (неслучайно у поэта сорвалось: «Я ранен в горло чуткою судьбою»). Темнота сгущенной
эмоции («Ах мама, мама, кукла умерла!») даже отпугивает.
Совместный с одной из
дебютанток вологодской поэзии сборник
«Несовершенство» (самиздат, 2014) подтверждает эти наблюдения: Валерий Архипов способен
погружаться в поэтику символизма и не отказывается «поиграть в декаданс», однако даже в этом случае
он остается создателем замкнутых в своей монологической
экспрессии стихов. И все же недавняя публикация в «Вологодском Ладе» убедила,
что поэту подвластны другие, помимо любовно-эротической, темы, иная мелодика, не гиперболизированные,
нетребовательные признания и просьбы: «Только ты – украшенье в белом – / новоявленна и близка…», «Вологодский край, с тобой навеки / Я останусь на листе бумаги»,
«Дотронься до руки и
корочкою хлеба / смети усталость с губ». Переходы
от громокипящей поэзии к
почти романсовой лирике, уклонения от сюжета, согласно которым мужчина –
бог, оратор, завоеватель, диктатор, а женщина или девушка – лгунья, избегающая участи рабыни, еще редки и,
видимо, смущают самого автора (название подборки – «Банальные стихи»), но
именно они свидетельствует о творческом развитии Валерия Архипова.
ЕВЛЕНЬЯ ВИНОГРАДОВА
В настоящее время жизнь
на два города (областную столицу и районный центр Великий Устюг) дистанцирует поэтессу от вологодского читателя («Мой первый
изъян – второстепенна»), по-прежнему более расположенного к
непосредственному общению или чтению книг, чем к заглядыванию в личные страницы
автора в социальных сетях. А новая книга стихов у Евленьи Виноградовой сложена, и есть надежда, что лучшее из «Осколков», «Ожидания» и «Отчаянной радости» (самиздат), новых произведений, опубликованных в «Литературной газете», «Неве», «Вологодском Ладе», еще
будет оценено не только более широкой вологодской аудиторией, но и столичными
критиками, причем вне
конкурсной ситуации или интерактивной телевизионной передачи «Вечерние стихи».
Главные свойства поэзии Евленьи Виноградовой –
естественность,
непреднамеренность живописных образов и ритмов, энергичность стихотворной речи, широта интонационного и
тематического диапазона, свобода стилистики, диалогичность. Даже без обращений
и посвящений ее стихи всегда – разговор, беседа с
тем, перед кем автор не заискивает, но и кого, однако, ни в чем не желает
убеждать. И потому так легко читающему шагнуть
вслед за Евленьей Виноградовой на новогоднюю
улицу, где уже «ошкурен сочный мандарин», вспомнить начало зимы («А помнишь, первый снег слетел, как сала шмат на сковородку?»), колоритного деда Зосиму, бабу
Любаву, первую учительницу Капитолину Павловну или же
просто посидеть рядышком на большом камне, «пока река не подо льдом и осень
праздничная длится». У поэтессы есть стихи тишайшие («Я войду тихонько, двери…», «Когда деревья,
люди и дома…»), полные глубокого сочувствия к странным и одиноким людям
(«Сама с собою неустанно…»), к животным, птицам, растениям. А есть и громкие, страстные, дерзкие,
неистовые («Пора сорвать тоски репей…», «Распоследний рай»). Но все они – о
щедрой и искренней любви к миру земному, все – жизнеутверждающие и в этом своем свойстве так
необходимые современному читателю.
МАРИЯ МАРКОВА
Тот, кто следит за
творчеством Марии Марковой хотя бы в последние пять лет, не может не
признать интенсивность ее художественных поисков. Стихи Марии Марковой, написанные в течение
месяца или двух и открытые для читателя в пространстве интернета, поражают и количеством, и разнообразием. А поэтический путь начинался, как у многих: с распознавания собственной души, со
слова, выражающего личный, сокровенный мир. Этот мир был «осязаемо светел», потом темен, болезненно тревожен, а сегодня он «прозаичен и
прозрачен» и при этом распахнут для многого и многих. Акмеистическая дробность и одновременно расплывчатость
поэтических картин в книге «Соломинка» (М.: Воймега, 2012), слежение «за
быстрыми смычками» звуков, боль от того, что «ласточка слов слепа», уступили место вихревому потоку высоких
и уже не молитвенно-жалобных интонаций, а зыбкость синтаксиса и блуждание в лабиринте
метафор стали
преодолеваться рефренными
образами увиденного («женщина с парой великолепных собак»), афористичностью («Миры расходятся, столкнувшись и сердцевину повредив»; «но стоять у провала
нельзя, и нельзя не стоять»; «Так тянет расстаться и не
расставаться»).
Лирическое движение в
стихах Марии Марковой осуществляется как будто по спирали, возникая из
внутреннего, смутного, нераспознанного состояния души, преображающего пространство и память. Но
перемены самого чувства лирическая героиня страшится
(«Меняется все так непоправимо»), как страшится немоты тот, кто владеет словом
(«Нем человек не от рождения»), или глухоты тот,
кто ценит музыку («не избежать беспамятства, когда ты так звучала!»). Принять в
себе другое, иное для такой героини все равно что развоплотиться,
сорваться в пропасть небытия, оттого и
нередки в стихах этого автора мотивы смерти, хаоса, пустоты, холода,
добровольного молчания, оберегаемого сна. И все-таки желание пройти «скрытно, тайно» мимо всего внешнего, не подчиниться росту новой жизни в природе, в людях,
которые рядом, не всмотреться в их лица в
сегодняшних произведениях Марии Марковой оспаривается убеждением: «не
получится, нельзя». А потому она растет, меняется на наших глазах, иногда еще боится самой себя («Будто могу сейчас, но
нужна решимость»), однако голос ее обрел силу, уверенность, и
стихи уже не вязнут в музыке пустот, сохраняя при этом свою обаятельную
хрупкость, утонченность. Еще недавно Мария Маркова была больше эссеистом
в своих стихах, сегодня она – неизменно и почти мгновенно
захватывающий читателя лирик и в поэзии, и в эссеистической прозе, и даже в опыте
критического отзыва на поэтическую книгу.
НАТА СУЧКОВА
Узнаваемый по смешению
речевых стилей и вниманию к социальной стороне жизни поэт.
Читателей «Лирического героя» (М.: Воймега, 2010) Ната Сучкова удивила отсутствием так называемого женского начала и
скрытостью собственно лирического «я». Ее герою, как будто выросшему из пацанской богемы, уже привычнее
и легче было просто наблюдать «ход вещей» (название
третьей книги), чем откровенничать,
хулиганить, эпатируя читателя. Для
выражения собственной реакции на мир важнее оказались персонажи: реальные
(девочки из процедурной, Вася-Череп и Ваня-Хан, Машка-Маруся «в синих штопаных рейтузах») и литературные («Спит твой Дубровский – стекло запотело», «Печорин выходит на леса опушку», «Я пишу тебе,
Герда, на серой треске»). Главная линия
поэтического высказывания и первой, и последующих двух книг определена позицией
современного молодого человека, отрицающего любые
крайности бытия, пристально всматривающегося в негероическую повседневность и в ней
обретающего опору
мировосприятия. Опасность, подстерегающая Нату Сучкову при таком свойстве, связана с
возможностью перехода от беспристрастности к
бесстрастности, к полному забвению личностной эмоции и иссушению лирики (в этом смысле
примечательно и заглавие второй книги – «Деревенская проза»). Ощущая такую опасность, автор иногда
влечется к ломающейся, как голос подростка, интонации,
огрубляет строки просторечиями,
жаргонизмами или подстегивает их залихватскими, почти частушечными
ритмами («Мы поймали двух лещей, одного подлещика…»), песенными парафразами («Спит твоя девочка – лютик,
ромашка, / кровь с молоком,
геркулес на воде – / в желтой коробочке пятиэтажной, / в кукольном домике, в
Вологде-где»), заговорно-колыбельными формулами («Хорошо да сладко спати, не бояся мертвых, / в старом бабкином халате, на грудях
протертом»). Лучшее в трех книгах Наты Сучковой – стихи, в
которых зоркость и внимательность взгляда сочетаются
с неутраченной нежностью, чуткостью сердца, а земное пространство освобождается
от бытовой и обезличенной предметности, и в нем появляется «синее небо», «теплое облако», «след самолета».
АНДРЕЙ ТАЮШЕВ
Книга «Об Пушкина», изданная в 2015-м в серии «Том писателей» (проект Наты Сучковой), и
публикация в «Вологодском Ладе» позволяют увидеть не только то, что Андрей Таюшев вполне самостоятелен в своих стихотворениях, но и
ощутить органичность его слова в контексте современной
вологодской поэзии. Сборник получился состоятельным как по
произведениям, передающим ощущение этапов собственной жизни, так и по текстам,
в которых воплощен опыт читательского
восприятия литературных образов и сюжетов. Скрепляет эти два рода стихотворений светло-печальный
мотив невостребованности собственных
поэтических опытов. Лирический герой, «временем взятый на наглый гоп-стоп» и многое растерявший,
готов и сам ерничать над своими «стишками», «стишатами», «дурацкими песнями», «смешными речами».
Поэтическое вдохновение
Андрея Таюшева словно его «пассажир-попутчик», не допускающий
уныния, скуки и полного погружения в элегический язык. Ночь в русском городе на
севере или в поезде, весеннее солнце и мелкий дождь, слова
блокадницы и песня «Сулико» в Тифлисе, звездное
небо и гоголевские «Записки сумасшедшего» – обо всем этом сказано-рассказано
без позы, без желания удивить или от нечего делать побалагурить в рифму. Через такие стихи невольно раскрывается авторское убеждение в
том, что не только у пространств, эпох и событий, но
и у всех людей есть право на особенность – и в этом свойстве поэт и читатель, например, равновелики.
Дистанция между автором и
человеком простым («Се – странный человек, вернее – человечек»), с обыденным его
и грешным существованием, ленью, ошибками, запоями,
чтением в вагоне метро («Собаковолк»), кажется предельно
короткой. Может быть, именно
благодаря такой короткой дистанции, поэту и удалось, поняв изнутри состояние
гоголевского чиновника Поприщина, создать лирический сценарий повести «Записки сумасшедшего» («Тьфу ты, черт! Об Гоголя!»).
Андрей Таюшев во многих своих
стихотворных строках шутлив и самоироничен, и «полоска света»
всегда видна в его размышлениях о жизненных тупиках («Руки-ноги есть, да и сердце бьется. / Хорошо живется – пока живется – / Хоть на
Марсе, хоть на Руси»). Легкость слога,
стремительность слов и ритма, победительное сияние солнца («Свет сквозь толщи
смога / Бьет во все края. / Подожди
немного, / Засвечусь и я») в его поэзии дополняются наказом самому себе: «Ну-ка, встань и ходи,
/ ведь не век же тебе тут лежать». Надеюсь, что и этой книге, и новым стихам
Андрея Таюшева не век лежать без
читателей, что и сам поэт вскоре перестанет ощущать себя «везде только гостем,
да гостем, / То незваным, то званым (что реже), / но
всё – не родным».
ДАНИЛ ФАЙЗОВ
Его в Вологде знают как
инициатора и организатора фестиваля М-8, как человека, который знакомит
известных поэтов с вологодской публикой и открывает наш город именитым или начинающим авторам. В
культурной жизни Вологды Данил Файзов действует в роли пограничника, связиста, дипломата. Он
определяет стратегию и тактику фестиваля, привозит интересные книги, ведет чтения и
выступления у памятника К.Н. Батюшкову
и гораздо больше говорит о других, чем о себе. Многие успели уже забыть, что
Данил Файзов пишет стихи. Но вот
она, его книга «Третье сословие» (М.: Воймега, 2015), в которой, думается, представлено
далеко не все из написанного автором.
Большинство
стихотворений этой книги балансируют на грани поэзии и созерцательной прозы. Данил Файзов растягивает лоскутное
речевое одеяло на таких словах-колышках, как «водка» («Когда ты уходишь, во мне начинается водка»),
«шарфик» («в день матча локомотива надень шарфик зеленый»), «прощение» («Прости ее / Ведь все давно простили / И прощены») и «память» («Я памяти скажу
постой-постой»). С ровной и, в сущности, одинаковой интонацией он говорит о
том, о чем можно сказать и не в стихах. Выбор этой интонации, а также ключевых слов, правда, зависит и от
читателя, ибо почти во всех своих высказываниях автор снимает знаки
препинания и пренебрегает прописными (заглавными) буквами. Но этот же прием размывает
композицию – подчас кажется, что вникать в такие
произведения можно и с конца, двигаясь к началу, или свободно отсекать целые
куски в объемных текстах. Иногда и «жест нетверд»: срываются случайные
сочетания слов, неоправданные повторы, от которых стихи только тускнеют
(«из-под бровей из-под ресниц из-под ресниц из-под бровей», «уставь свой
взор», «напихал в портмоне», «вот фотографии вот
фотки», «ручейки невыстраданных слез», «красивы», «всё
так красиво», «красиво это перышко твое»). Лирическое и свое, интонационно не вторящее никому, поэтическое, а не
рассудительное у Данила Файзова – в стихах о любви и
времени: «пока она идет она летит», «новые вопросы не
случайны», «я стану вещью
маленькой и нужной», «как жаль что мы не посетили
торжество». Недвусмысленность,
ясность переживания, органичность
строфики и точность завершающих строк в этих произведениях позволяют согласиться с мнением Дмитрия Веденяпина: Данил Файзов не только может писать
стихи, но и правильно делает, что пишет их. И есть надежда, что, даже плывя по
общему течению поэтической
реки, он в следующих публикациях «не поздоровается больше с
отраженьем» вязких третьесословных текстов.
ОЛЬГА ФОКИНА
Любимая и вологодским,
и архангельским читателем, Ольга Фокина верна себе и одновременно нова в стихах последнего
десятилетия. Не столько по изданной в 2014 году книге «Маятник» (подборка стихов, написанных сравнительно
недавно, там невелика), сколько по произведениям, появляющимся в «Вологодском Ладе», «Вологодском литераторе», очевидно, что противопоставление города и деревни,
крестьянского уклада жизни
и суетных влечений-развлечений городской цивилизации сменилось мотивом утраченного единства, а повествовательная и песенная лирика
потеснены думой о «беде отчужденья». Появилось множество самоопределений («Я – человек. / ”С волками жить – /
По-волчьи выть?” / Увольте!», «Я не сенсационна», «Извини, родная пресса, /
Но, живя в родном краю, / Кроме леса, интереса / Не имею ни к чему», «Я –
не турист, мне лучше – дома»). Нередкими стали стихи-обращения, посвящения, в
том числе детям, детскому
миру. Главными в поэзии Ольги Фокиной, связывая произведения XX и XXI века, были и остаются
темы семьи и природы. И в них та же боль от разлада
(«Разошлись родителей дорожки…», «И нет войны, а дети – сиротеют…», «Мужчина,
любящий машину…») и радость от созвучия («Цикорий плюс фацелия» – / Ей-богу,
хорошо»). Но особенное значение обрела также тема творчества, а многие стихи связаны с памятью об ушедших
поэтах, с определением своего отношения к ним. Воспоминание и отклик на настоящее, частное событие текущего дня
и мысль о судьбе человеческой, чужое, но родное слово и собственное откровение, сонет и народная песня – все это соединилось в стихах настолько
естественно и просто, что новые качества не сразу оказались замечены читателями. «Другая» Ольга Фокина
– в эпиграфах, в аллюзийных произведениях: «Плакала Таня, как
Башня горела», «Празднуя волю, покой и свободу», «Не
отрекаются, любя»; в предельно лаконичных и трагических завершениях: «Под березой
нетверезый / Распластался мужичок. /
Есть вопросы? – / Нет вопросов! / Есть веревка, / Есть сучок»; в сарказме: «А давайте
соберемся / Все в большие города! / Наедимся и напьемся, / Насмеемся, напоемся, / Набузимся, надеремся, / Переспим… и что тогда?»; в иронии и
самоиронии («Утешаю в горе Раю…», «Спец черемуховую чурку…»); в уверенном, но
не показном подхвате слов, которых вроде бы должна сторониться лирика («самодостаточны», «интернет», «ИНН», «подлянка»,
«классное», «сплин», «транс»).
Ольга Фокина по своему
поэтическому языку и темам – самый смелый, волевой и вольный, самый активно
противостоящий хандре поэт Вологды. Она более, чем другие, убеждает и в том, что «жизнь интереснее романов», и в том, «что смерти
не было и нет / Для тех, кто пишет!».
АНТОН ЧЕРНЫЙ
Две наиболее серьезные
книги словно бы написаны разными авторами. Первого – по изданной в Москве книге «Стихи» –
правильнее было бы назвать стихотворцем. Представленные здесь произведения
демонстрируют разные возможности освоения поэтической формы, но порождены они
не столько переживаемым моментом бытия, сколько
прочитанным (в том числе и у немецких экспрессионистов, переводы стихов которых
включены в издание), желанием философствовать («Голова», «На
кипящем народном мосту…», «Пробираясь в толпе…», «Человек»), рефлексировать по
поводу подростковых ломок («Стихотворения в прозе») и, главное, настоять на собственных и
оригинальных отношениях с «гуттенберговой дыбой». Впервые
открывая для себя поэта
Антона Черного, однако,
стоит обратить внимание на сочетание «творческая работа» в авторском
предисловии, на стихотворение
«Срастаются обратно времена…», на образ родного города,
заставляющий забыть об
экзотических оборотах речи. И все же лучше начинать это знакомство со второй,
внутренне свободной, но и целостной
по композиции книги «Зеленое ведро» (М.:
Воймега, 2015), где обольщение
формой побеждено. В этих стихах ненавязчивая, спокойная интонация, а переживания и мысли порождены уже конкретным пространством (цикл «Займище»), фактом
(«Стоит зеленое ведро…»), временем («1982»), человеком («Памяти Ивана Волоснова»), воспоминанием
(«Потолок»). Органичность
соединения литературных символов с природными («Дожди который день, и,
как нарочно, / Дочитан
нескончаемый Толстой»),
точность бытовых образов («Картошка затарена. Гряды пусты. / На солнце спина высыхает от пота») придают этим
произведениям не найденную
в первой книге достоверность, способствуют проявлению в них лирической глубины
и силы. Это искренний и очень внятный по языку поэтический рассказ
о себе («Хочу все сжечь: тетради и блокноты…», «Бывшее») и о поколении сверстников («Давай я продолжу,
а ты начни…», «Нас кидали сразу за борт…»); о любви к миру («Бабушка говорит…»); о смерти, не отменяющей чувства родства и будущего («Все умрем и
будем похоронены…»). Признание того, что «все просто и обыденно / На земле, в земле и под
землей», в лирике Антона
Черного состоялось, а дальнейший путь этого автора вряд ли кто-то возьмется предсказать. Но думается, что две стихии –
перевода и собственного творчества – будут
по-прежнему питать друг друга в его поэзии.
ИНГА ЧУРБАНОВА
Некоторые читатели в
Вологде уже потеряли надежду на то, что новые стихи Инги Чурбановой появятся в местной печати, а книги «Клады, яды и огни» (2011) и
«На качелях печали» (2012), изданные в родном городе, наконец-то можно будет
отыскать и во всех библиотеках,
и в книжных магазинах. Залпом выпущенные три года назад
в интернет-пространство
двадцать семь стихотворений не дополнились пока журнальными публикациями. И только литературные вечера изредка
поддерживают общение с теми, кто не может оставаться безучастным к потерям, пропажам, материнским
мытарствам ее лирической героини, преодолевающей боль, идущей, едущей, даже летящей наперекор благоразумию, заново разучивающей жизнь, ждущей и отрекающейся, поющей и объясняющей себя. Эта героиня все время
в пути, все время ищет свое предназначение – в любви и в творчестве, потому что
ощущает собственную силу и ответственность даже за отношения
двоих. Она сознает и свое право на уединение, на «кусок лесов» и свою обязанность стремиться к
свету даже в «черное время».
В конце 1980-х – начале
1990-х Инга Чурбанова труднее, чем иные
поэты Вологды, решалась начать свой поэтический
диалог с читателем,
непросто ей и сейчас продолжать этот диалог, а не быть «мостом» между Ольгой
Фокиной и публикой, не прощающей различий. Возможно, еще и поэтому в ее стихах
так много борьбы с собой
(«И так устала я / С собой участвовать в войне!»), с любимыми и разлюбленными, с подробностями жизни и домашним пленом, от которых ее героиня готова бежать в поле, в
избу на краю оврага, нырнуть в поезд, увозящий далеко-далеко – впрочем, только
затем, чтобы вернуться и
снова обрести себя в любви: «Я впадаю в тебя, как в религию, / Позабытую мною, прежнюю». В отречении («Не отрекаются любя», / А разлюбил – и снова барин, / Я
перестану ждать тебя, / И ты мне будешь благодарен»), в отповеди («Собака не
залаяла»), в движении навстречу
(«Что мне за дело – / Дождь ли, не дождь, / Плащик
надела: / Ты меня ждешь») и сокровенной мечте («Увези меня на
волке…») героиня Инги Чурбановой близка читателю своей
нравственной чистотой и силой. Главный враг этой
героини – ложь во всех ее обличьях, главные спасители от всех «ядов» – ветер,
огонь, вода. В учителях, в помощниках-собеседниках у Инги Чурбановой нередко выступают
русские и зарубежные классики литературы,
композиторы и музыканты, современные поэты и даже ученые. Вот почему «световое излучение» ее
стихов зачастую обращено не
только к чувствам, но к уму и знаниям читателей. Количественный
перехлест интеллектуальных отсылок, подчинение им лирического
переживания как иллюстрации («Психоаналитический этюд») возможны, но пока и в
целом Инге Чурбановой удается избегать таких опасных для поэзии поворотов.
ЛЕТА ЮГАЙ
Лирическая героиня ее
стихов в книге «Между водой и льдом» (М.: Воймега», 2010) как будто находится
за витражными окнами: угадываются
ее очертания, движение
руки, но не более. Да и смотрит она не на улицу, а на само сочетание цветов и линий на стеклах. Погружаясь в эти стихи,
неизбежно попадаешь в «междуречье»: есть строки, идущие от сердца (их мало) –
есть от сознательной работы мысли (таких намного больше). И нет легкости слога и того простого
откровения, которых всегда невольно ждет читатель от
лирики. Умные, культурные монологи редко утрачивают
свою многословность. Через нее независимо от темы уже проступает заговорная интонация, как будто
усыпляющая читательское сопереживание.
Сильная сторона стихотворений – в вопросах, на минуту обнажающих интерес к миру другого человека и
распахивающих витражное окно: «…львы все добрее, львы все тише. Кому такие нужны?»; «Хорошо ли тебе в моем сердце,
хочешь ли ты здесь жить?». Отступая от сосредоточенности на себе, от медитативного речевого потока
(«Прячусь от жизни в
травное лето и в слово»), Лета Югай движется к своей
формуле любви: «Моя привычка думать о тебе становится похожей на упрямство», «Я потому тебя называю братом, /
Что ты во всем говоришь
противоположное». И
все же многое остается как будто зажатым между песком и льдом, в тесных мирках
пространственных и эстетических
ассоциаций (цикл «Натюрморты с лимоном») или сугубо профессиональных реакций (цикл
«Филологический факультет»). Нет ничего неожиданного и в том, что во второй книге «Забыть-река» (М.: Воймега, 2015) Лета Югай пришла одновременно к
стилизации, комментарию и интерпретации фольклорного сюжета (циклы «Записки
странствующего
фольклориста», «Надписи на прялках»). Но многие ли читатели способны сегодня восхититься таким
растворением поэзии в этнографии, мифологии, таким соединением исследовательского интереса к быличкам, сказам, закличкам, баенкам, горюшницам с лирическим творчеством? Стихи от
авторского лица, собранные в разделе «Прямая вода», привлекают больше. Именно
в этом разделе на другом, обновленном чувстве настаивают строки: «Я бы закрыла витражными окнами запад,
но как же тогда закат? / Ушла бы в пещеру, но мир так манит издалека». И читателей в этой
второй книге многое манит: августовские и
сентябрьские перелески, веселые незнакомцы «с той
стороны Земли», «кареглазая
и зеленоглазая рать» домашних животных, утраченных, но незабвенных, «золотая
нить» паутины, «сиреневый снег». Привлекает
и попытка определить закон бытия
через «внутреннее поле» («Просыпаешься – сердце ухает до земного
ядра…»), увидеть окружающее городское пространство («Видишь, как просто: взглядом держись за дома. / Справа барокко,
восемнадцатый век. / Слева машины
спят, уткнувшись носом в бордюр»). Из этих стихов, где
автор «сама себе человек», а не собиратель фольклора
и его исследователь, вырастает и читательская надежда на то, что лирическое
творчество Леты Югай выживет под тяжестью любых филологических штудий и экспериментов, а
поэтический путь ее продолжится и без карты с научным
маршрутом.
3
Есть в Вологде и стихотворцы, о которых реже говорят либо в силу характера
публикаций, либо по причине ухода этих авторов от стихов, обращения к прозе и публицистике.
Для прозаика Галины Щекиной поэзия, скорее,
пунктирная линия творческого развития, способ
отдохновения от повестей и романов, спасения от окружающих ее героинь «людей без крыльев». Это медитация, позволяющая всмотреться
во внутреннее «я», открыть его так же, как через сновидение. Такое погружение «в сон среди
ясного дня» редко завершается цельным и целостным
произведением. Но, думается, отчетливость композиции таких
стихотворений, как «Последнее письмо осталось без ответа…», «Спит крутолобый
солдат…», «Мне часто в детстве снились паруса…», новизна поэтических образов и мотивов в этих текстах, освобождение от эгоцентризма через
литературную аллюзию или
бытовую деталь благотворны для прозаика, ищущего гармонии сюжета и
многомерной картины бытия.
От поэзии, в том числе
и для детей, в область очерковой, историко-краеведческой прозы шагнул Геннадий Сазонов. Слишком редкими стали
поэтические публикации Михаила Карачёва. В подборке, представленной в январе 2015 года
«Вологодским литератором», почти нет новых произведений. Вспыхнула своим сборником «Живая
земля» Наталья
Усанова – и пропала (из
Вологды? из поэзии?): ни журнальных публикаций, ни выхода к читателям. Не обрели еще пока своего поэтического голоса, слишком
увлеклись «обобщением мира», «жизнью, погруженной в самосознание» Мария Суворова, Антон Тюкин.
В новых качественных книгах, в более активной поддержке коллективными сборниками и
периодикой очень нуждаются сегодня такие авторы, как Андрей Алексеев,
Наталья Адлер, Наталья Боева, Татьяна Бычкова,
Михаил Григорьев, Нина Груздева, Элеонора Жукова, Вера Коричева, Павел Тимофеев. На поэтическую погоду в Вологде решающего воздействия они не
оказывают, но свой читатель у таких поэтов, безусловно, есть и будет, и оценка
или переоценка их творчества еще должна состояться в вологодской литературной
критике.
Назову имена и тех стихотворцев, о ком, как о поэтах, еще, возможно, заговорят читатели: Елена Абакумова, Джек Абатуров (Александра
Кириллова), Александр Зачёсов, Елена Калягина, Константин Козлов,
Андрей Медведев (Художник), Владимир Пешков, Константин Павлов, Юлия Паклянова, Кирилл Сивков, Валерий Синицын (Останкович), Олег Сметанин, Александр Соколов, Регина Соболева, Эльвира Трикоз, Михаил Федотовский, Елена Фирулёва, Леонид Юдников.
Список этот,
безусловно, неполон, поскольку в нем только те, с чьими стихотворными опытами я знакома. Два имени в этом списке заявлены Всероссийским фестивалем
современной поэзии прошлого года. Увиденное и услышанное вызвало резкое неприятие со стороны тех, кто
не привык (или уже забыл?) о таких способах диалога с читателем. Но стоит ли
обвинять начинающих за эпатажность и причудливость
псевдонимов (Джек Абатуров), демонстративный отказ от всего, что не
ими инициировано? Все это продиктовано естественным желанием найти свою
аудиторию. Безусловно, это и вызов тому, кто по-прежнему инертен в восприятии искусства, тяжел на подъем, а подчас и твердо уверен в
том, что на фоне Николая Рубцова и Ольги Фокиной в вологодской литературе ярких поэтов не только нет и не будет, но и не надо.
Война-вражда с таким современным «почитывателем» оправдана, ибо сражение при подобном отношении «широкой
общественности» идет и за свое право на творчество, и за того редкого
читателя-друга, который, влюбившись в поэтическое слово, неизбежно обретает чувство никем и ничем уже не уничтожаемой
свободы.
Однако и Михаилу Федотовскому и Джеку Абатурову необходимо помнить, что «судьба ласкает
молодых и рьяных» не слишком долго. Да и поэзия во многом есть преодоление себя, своего
естественного вроде бы желания самоутвердиться. А преодоление себя невозможно
без влечения к себе новому, другому. Именно тогда из
ватаги экспрессивных и слишком
уверенных в себе стихотворцев вырастет личность, о которой можно будет сказать:
поэт.