Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2016
Александр
Хургин
родился в Москве, жил на Украине, теперь – в Германии. Автор одиннадцати книг
прозы, лауреат нескольких литературных премий. Его произведения переводились на
немецкий, английский, французский, испанский и другие европейские языки.
СОЛДАТСКАЯ КАШКА
Гуляли, как всегда,
не на шутку. От Пасхи до Победы и потери сознания. Потом еще дня три
возвращались в себя.
Но руки все равно
слушались плохо – с перерывами и по очереди. То левая,
то правая, то вдруг обе вместе. А голова не слушалась вообще. Голова утыкалась
в подушку и пускала слюни.
– Алкаши, – стонал
Бояров.
– Хорошо хоть Новый
год не в мае, – отвечал Головков, – и старый Новый год тоже.
– А там, вблизи, еще
Крещение с морозами и Масленица с блинами, – говорил Бояров. – Ужас.
– Не говори мне о
блинах, – просил Головков. – Противно.
Они лежали какое-то
время, дыша. На большее не было ни сил, ни желаний, ни потребностей. А в
соседней комнате, за дверью, лежал дед Головкова, тоже Головков. Лежал в
параличе и маразме. Что в девяносто лет явление обыкновенное. В девяносто лет
даже странно, если у человека нет ни паралича, ни маразма. А ему как раз
столько и было. Деду. Даже больше. И несмотря на
маразм, хотелось ему есть и наоборот. Хотя наоборот уже и не хотелось. Наоборот
происходило без его волевого участия. А голод, как известно, не тетка, от
возраста и маразма не зависит. И он деда мучил. И дед от мук этих стонал.
– Чего это он, –
спрашивал Бояров, – стонет?
– Может, жрать хочет, – отвечал Головков, – или пить.
– Кстати, а пожрать у
нас ничего не осталось?
– Жрать
вредно.
Бояров этого не знал:
– А что полезно?
– Полезно поститься.
Особенно по утрам.
– А сейчас утро? –
спрашивал Бояров.
– Почему бы и нет, –
отвечал Головков.
И они опять лежали.
Слушая окружающую среду.
– Стонет, – говорил
Бояров.
– Ничего, – говорил
Головков. – Переживет. Он блокаду пережил в окопах, орде-но-но-сец.
А сейчас не блокада.
– А что сейчас? – лез
с глупыми вопросами Бояров.
Но отвечать на них
Головкову было скучно. Да и не знал он ответа. Помощнее
умы, и те не знали и не могли понять, что сейчас. А Головков особыми
умственными способностями не выделялся. И не только умственными. Он простым
человеком был, Головков, незамысловатым. К тому же не дурак
выпить. Уже лет двадцать как не дурак.
А дед был на нем
целиком и полностью. Лежачий. Потому что жена Головкова – тоже Головкова –
сказала: «Твой дед, ты за ним и ухаживай, опекун хренов».
Головков ее стыдил и
даже бил руками – мол, как в дедовой квартире жить, так дед общий, а как
ухаживать за ним, так он мой.
– А где эти? – Головков
не продолжил, но Бояров понял, что он говорит о женах.
– Может, на работе?
На эту глупость
реагировать не стоило. И Головков не отреагировал. Тем более дед уже не стонал,
а отчетливо произносил два слова: «Мишкамля» и
«есть». «Мишкамля» – это Головков, а «есть» – это
понятно что.
И Головков превозмог
состояние постпраздничного охренения
и побрел в кухню. Он смутно помнил, что несколько дней назад в дверь неожиданно
позвонили. И оказалось, что это ветераны и школьники. Они принесли деду
целлофановый мешок, спели ему песню военных лет и ушли. А мешок со жратвой и бутылкой Воронежского Шампанского оставили. Жратву, конечно, пустили в расход на закуску. Всю, кроме
муки и круп. А шампанское за здоровье деда и за победу над Германией выпил из
горла Баранов. После чего издал организмом трубный звук и сдулся.
Мешок, разорванный,
стоял в холодильнике. Который опять не работал. Головков вытащил упаковку
гречки, сказал: «Ух ты, гречка», – и начал ее варить.
Правда, без соли. Потому что соль кончилась. В процессе праздничных
мероприятий.
– Сейчас кашки тебе
сварю, – сказал Головков деду. – Солдатской.
– Пожиже,
– прошептал дед. – Пожиже.
– Ну, это как
получится, – сказал Головков и вернулся к своим опекунским обязанностям.
Минут через двадцать
кашка была готова.
Головков нашел в
раковине блюдце и обдал его струей.
Положил несколько
ложек варева.
Хотел угостить
Боярова, но тот повел носом и отказался.
– Как хочешь, –
сказал Головков. – Мое дело предложить.
Когда каша остыла, он
сел кормить деда.
Дед снимал кашу губой
с краешка ложки, долго держал во рту и проглатывал. А последнюю порцию глотать
не стал.
– Глотай, дед,
глотай, – говорил Головков.
Но дед вздрогнул и
заупрямился. Лежал с кашей во рту на подушке, не шевелясь.
– Боярыч,
– крикнул Головков, – иди сюда.
Бояров покряхтел за
стенкой, но пришел.
– Почему это он кашу
не проглатывает? Как думаешь?
Бояров посмотрел на
деда внимательно и не ответил.
Откуда ему было знать
– почему?
Он вообще этого деда
впервые видел.
ВОСКРЕСНЫЕ
СТРАДАНИЯ
По воскресеньям он
напивался.
Иногда вдрабадан.
Иногда по-божески.
Но непременно.
Напивался, страдал и
начинал чувствовать себя человеком.
Бывало, стоит на
коленях, блюет мимо унитаза Мартелем
и чувствует.
Жена его, из солидарности
и любви, всегда страдала с ним вместе. Бок о бок.
Плечом к плечу. И тоже на коленях. Но над биде.
– Милый, так нельзя,
– говорила жена над биде. – Надо завязывать.
– Надо, – говорил он.
И пытался с колен подняться. И поднялся бы, если б под ногами не скользил
винегрет.
В результате он опять
падал на колени. Обнимая руками фарфор.
– Ты меня любишь? –
спрашивала жена.
– А-а-а-а!
– орал он в бездны городской канализации. Вызывая оттуда эхо.
– Тогда вставай, –
говорила жена. – Я же вот встаю.
Он смотрел на жену
боковым зрением. Из-под руки. И не вставал.
И она не вставала.
Женщины всегда
говорят одно, а делают другое.
А то и другого не делают. Только говорят.
– Как там нефть? –
спрашивал он.
– Плохо, – отвечала
жена.
– Суки, – говорил он,
плача. – Все суки.
– Как все? А я? –
говорила жена.
– И ты.
Жена тоже начинала
плакать.
Ее слезы капали в
биде и в нем тонули.
А его тошнило еще
больше.
Хотя больше,
казалось, некуда.
Но это только
казалось.
– Русские не сдаются,
– скрежетал он зубами, давя позывы.
– А ты русский? –
сквозь плач язвила жена. – Если по маме?
– Убью! – кричал он и
елозил ногами по кафелю.
Наконец жена
преодолевала себя и вставала во весь свой модельный рост.
Ее шатало. Но она
упорно шла к двери.
– Уходишь? –
спрашивал он.
Жена не отвечала.
– Помолись там за
меня, – говорил он.
– Щас,
– говорила жена, – разбежалась.
Она выходила из
туалетной комнаты и ложилась на диван в красном углу. Под иконами.
А он оставался
сидеть, где сидел.
В страшно неудобной
позе. Свисая головой.
Постепенно они
засыпали.
И мирно спали до
понедельника.
Спали сном
праведников. А может быть, и младенцев.
ПОЧЕМ
ВЕНОК
День начался как-то стремно. В пять утра я высадил
пассажира и поехал поспать. Как выяснилось, с выключенными фарами. Спасибо,
кто-то встречный поморгал дальним светом.
Потом дома не
оказалось хлеба.
Потом у меня намертво
пригорела к сковороде яичница.
Потом выключили воду.
Потом отопление, что естественно. А потом, уже днем, я увидел его. Увидел и
прижался к обочине. Тем более тут мог образоваться клиент. Место людное.
Комод, лысоватый и
потный, стоял у входа в платный туалет. В руках небольшой венок с ленточкой и
вечная бутылка лимонада.
Вообще, кличка Комод
от «командира отделения» произошла. Не только от габаритов. Тридцать лет назад
габариты у него были скромнее. Особенно после ранений.
Иногда Комод поднимал
венок к глазам и осматривал надпись на ленточке. Что-то поправлял. Делал глоток
из горлышка. И снова стоял. Интересно, сколько он за свою жизнь выпил этого
лимонада?
Я наблюдал за ним
минут пять.
Кого он ждет? Почему
с венком? Может, Лёньку нашли?
Наконец вылез из
машины и подошел:
– Привет.
Он посмотрел на меня
сверху и сказал:
– А, это ты. Давно не
виделись.
– Что ты тут делаешь?
С венком у входа в сортир.
– Это не в сортир вход.
– А куда?
– Вернее, не только в
сортир. Там, на втором этаже, большой магазин. А сортир на первом.
– Тогда другое дело.
Комод опять посмотрел
вниз, но серьезно я с ним говорю или нет, не разобрал.
– Кому венок?
– Венок? – Он
посмотрел на венок. – Венок никому.
Я взял пальцами
ленточку и прочел: «Дорогой дочери, сестре, жене, маме и бабушке. Помним,
любим, скорбим».
– Универсально. Но,
как минимум, женщине.
– Это женский вариант
изделия. Хотя сейчас повышенный спрос на мужские.
– На мужские всегда повышенный спрос. Ты занялся производством
венков?
– Да, новая тема.
– Фирма веников не
вяжет, фирма делает венки.
Тут подошла злая,
всклокоченная тетка и сказала:
– Почем венок?
Комод назвал цену.
Тетка сначала открыла рот и малость поорала. Но в результате венок купила.
– Наверное, нужна
другая надпись? – сказал Комод. – Я напишу.
– Не нужна мне
надпись, – сказала тетка. – Так положу, без опознавательных знаков. Пусть
думают и гадают, от кого венок. Пусть мучаются.
Комод сунул деньги в
карман брюк. Глотнул из бутылки:
– На сегодня всё.
– В каком смысле?
– В смысле, товар
распродан.
– Докатился ты,
Комод, у входа в туалет венками торгуешь.
– Не в туалет. В
магазин.
– Торговал бы в
офисе. Все лучше, чем тут.
– Продал я офис. За
долги.
– А бюро ритуальных
услуг, которое за углом, не сдаст тебя ментам
прикормленным?
Комод оглянулся.
Понимая, что риск есть. А я подумал: «Такого сдашь. Тем более с бутылкой в
руке».
– Подвезти тебя? Вон
машина.
Комод взглянул на мой
жигуль и улыбнулся, как умел улыбаться когда-то
давно. У меня к крыше приделана пирамида. На ней, где обычно пишут слово
«такси» и номер телефона, написано: «ТАКИ 7-40».
– Хозяин
прикалывается, – сказал я. – Рабинович хренов.
– Ладно, механик, –
сказал Комод, – подвези меня. Деньги есть.
– Деньги у него есть,
– сказал я. – Миллионер.
Тронувшись, набрал диспетчершу.
– Люсь, – сказал, – я
пообедаю и отдохну.
– Давай, – сказала
Люся, – вызовов, считай, нету. Половина машин стоит.
– Закусить по пути не
хочешь? Тут есть хорошая забегаловка. Для таксистов.
– Закусить? – Он
подумал. – Поехали ко мне.
– Это ты в гости меня
зовешь или как?
– Или как.
– Тогда обязательно
надо закусить. Я перед тем, как идти в гости, всегда закусываю, а если не на
работе, то и выпиваю.
– Не понял.
– Ну
к людям я отношусь с недоверием. По-моему, ты меня учил не доверять никому.
Нет?
Комод
молча отвернулся. Терпеть не могу эту его манеру не отвечать, когда отвечать не
хочется.
Как-то я орал ему в
лицо: «Ты веришь? Ты мне веришь?» А он просто не отвечал. Просто подозревал
меня в трусости и не отвечал.
– Не будем никуда
заезжать. Вези домой.
Подъехали прямо к
подъезду. И припарковались во дворе. Хромой мужик в спортивных штанах со
штрипками затаскивал в подъезд мотоцикл. Семь ступенек крыльца он уже преодолел
и разворачивал машину, чтобы протащить ее в грузовой лифт.
– Привет, сосед, –
сказал Комод.
Мужик кивнул.
Мы протиснулись мимо
его мотоцикла. Я нажал кнопку обычного, пассажирского, лифта. Лифт спустился
откуда-то с верхотуры и открыл двери. Внутри я
спросил:
– Что он делает?
– Он его каждый день
затаскивает. На десятый этаж.
– Зачем?
– Бережет. У него ни
жены, ни детей, один мотоцикл.
– У меня тоже ни
жены, ни детей. Так что ж мне, свою «ладу» на третий этаж таскать?
– Да кому твоя «лада»
нужна. Хотя… Я тут было отвернулся, лимонаду купить, так у меня три венка
стырили.
«Покупаем головы для
париков», – прочел я пришпиленную к стенке лифта бумажку. Здесь же кто-то
нацарапал: «В лифте не бздеть». О чем это? Тут ведь
по-разному понять можно. Да оно и насчет париков не очень понятно. Но парики
меня не волнуют.
Услышав щелчок замка,
жена Комода обернулась.
– Опять плакала? –
спросил Комод.
Жена не ответила.
– Давай обедать.
Видишь, у нас гости.
Жена посмотрела на
меня, как будто впервые видела.
– Пить будете?
– Умеренно. Он за
рулем.
В дальнем углу
комнаты были аккуратно разложены ленты, цветки, листочки, проволочные каркасы и
прочее. Жена Комода возилась с очередным венком. Штук пять готовых стояли у
стены. Я взял венок в руки и стал разглядывать.
– Ручная работа, –
сказал Комод, – с элементами оригами.
– Такие маленькие
только в поминальные дни продают, – сказал я.
– Много ты понимаешь,
– сказал Комод.
А его жена сказала:
– Идите.
В кухне на столе уже
стояла бутылка водки и хлеб, лук, огурцы, колбаса. На плитке в казане что-то
грелось.
– Мне пить нельзя, –
сказал я.
– А мне можно, –
сказал Комод.
– Тебе тоже нельзя, –
сказала жена, – причем давно.
– Наливай, – сказал
Комод.
Я налил:
– По чуть-чуть.
Комод посмотрел на меня
нехорошо.
Я долил.
Выпили и закусили
огурцами. Жена положила на тарелку жаркое и ушла в комнату. К венкам.
– Мне тут звонили… –
сказал я.
– Да мне тоже
звонили, – сказал Комод. – Лёнькин какой-то знакомый звонил – воевали вместе.
– И что говорил?
– Говорил, что мой
опыт им на Украине нужен.
– А ты что сказал?
– Сказал, чтоб шли в жопу.
– И я сказал, чтоб в жопу.
– Одобряю, – сказал
Комод и сказал: – Хреновые, видно, у них дела, если
Лёньки им мало, если о нас вспомнили.
Звякнул дверной
звонок. Жена открыла. Комод откинулся на табуретке и выглянул в прихожую.
– Кто там?
– Подружка Лёнькина,
типа невесты. Наливай.
Я налил. После первой
с Комодом уже не спорят. Только выполняют приказы.
– О Лёньке ничего не
узнал?
– Нет.
– Слушай, а ты надень
орден и сходи куда-нибудь. Наверх. Скажи так и так. Пусть ищут.
– Куда сходить?
– Ну, я не знаю.
– Ходил я. Куда я
только не ходил.
– Ты ж без ордена
ходил? Без. А теперь сходи с орденом.
– Хочешь, чтоб я и
тебя послал?
– Не хочу.
– Тогда пей.
Я выпил полглотка. Комод
ухмыльнулся. Я сделал еще полглотка.
– Приснилась мне
ночью, – сказал Комод, – больница. Зал человек на пятьсот. Все лежат рядом,
плечом к плечу. Как вылезают из середины – неясно. Сбоку, у входа, дают
пожрать. Рис, курятина, водка. Подходишь, берешь, отходишь. Многие лежачие
курят. Запаха дыма нет. Но все равно кто-то нудит. Курящие не реагируют. Они
вроде как раненые, с войны. Врачей нет. Других белых халатов тоже…
– А Лёньки ты там не
заметил среди них? Лёньки.
Комод скользнул по
мне мутным взглядом:
– Иди. А то уволят.
– Не уволят.
– Иди.
Я встал, заглянул в
комнату, сказал женщинам «до свидания». И вышел на площадку. Попробовал вызвать
лифт. Лифт не вызвался. Ни пассажирский, ни грузовой. Пошел пешком. По
заваленной шприцами и окурками лестнице. Вышел из подъезда. Осмотрелся. Машины
не было. Ее не было нигде. Я подошел к домофону.
Нажал.
– Чего тебе? –
ответил из домофона Комод.
– Представляешь, –
сказал я, – машину стырили.
– И правильно
сделали, – заржал Комод. – Пьяный за рулем – преступник.