Содержание Журнальный зал

Ольга БАЛЛА

К богословию неявного

(Александр Марков. Историческая поэтика духовности)

Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2016

 

Ольга Балла родилась и живет в Москве. Окончила исторический факультет Московского педагогического университета. Заведующая отделом философии и культурологии журнала «Знание – сила». Автор многочисленных книжных обозрений и эссе в бумажной и электронной периодике, в научных и литературных сборниках.

 

 

АЛЕКСАНДР МАРКОВ. ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОЭТИКА ДУХОВНОСТИ. – [Б.М.]: ИЗДАТЕЛЬСКИЕ РЕШЕНИЯ, 2015.

Как мы уже не раз имели возможность убедиться на основании предыдущих книг филолога, философа и историка культуры Александра Маркова («Одиссеас Элитис», «1980: год рождения повседневности», «Теоретико-литературные итоги первых пятнадцати лет XXI века»), объемы знаний и интуиций автора по всем обсуждаемым вопросам существенно превосходят все, что им говорится по избранному поводу. Видимо, самими этими объемами – и чрезвычайной, существенно выше средней, скоростью своего мышления – Марков оказывается обречен на то, чтобы писать скорописью, мыслить мандельштамовски опушенными звеньями. И новую свою книгу автор называет «живым опытом перемены ума», в каком-то смысле, может быть, хроникой этого опыта, записью его по горячим следам.

Книга вполне может быть прочитана как теоретический манифест. О том, как автору представляется плодотворным видеть устройство культурного целого и происходящих в нем процессов, а в связи с этим устройство и самого человека (европейского и христианского) как культурного существа.

Итак, исследовательские усилия автора посвящены «духовному в искусстве», рассмотренному одновременно с позиций (и с помощью теоретического инструментария), во-первых, исторической поэтики, во-вторых, «интеллектуальной истории философии». То есть, по идее, Марков формирует цельную, целостную исследовательскую, «культуроскопическую» оптику, рассматривая свой предмет сразу с нескольких сторон и с помощью понятийного инструментария различных дисциплин, которые обыкновенно в пределах одного исследования не объединяются, будучи достоянием разных специалистов.

Произошедшие в эпоху Ренессанса «изменения жанров, стилей, состава литературы, выбора источников познания», означавшие одновременно и «новое отношение к жизненным моделям», составляют, по мнению Маркова, «часть выяснения отношений европейского человека со словом», которое в свою очередь «его искушает, возвышает и обгоняет».

Таким образом, видно, что автора занимает (воплотившаяся в европейской культурной истории) этика и динамика отношений со словом.

«Ключ к пониманию духовности искусства ХХ века» автор усматривает в истории не художественных текстов, а высказываний более прямых – «классической риторики и проповеди». Центральный предмет его интереса – исихазм, ставший в свою очередь источником итальянского Ренессанса, в своеобразно широком его понимании: «как, скорее, способ действия, теоретический градус участия, даже…  скорость, заставляющая иначе работать слова, вещи и отношения». Тут – типичный пример принципиальной метафоричности – в своем роде даже художественности – марковской речи, его понятийной скорописи. (Читатель вправе задаться вопросом: что такое теоретический градус – в частности, участия? И участия в чем – в реальности? Во внутренней жизни адресата проповеди? Какие вообще теоретические градусы мыслимы?)

Однако, обсуждая выводимый напрямую из «духа исихазма» Ренессанс (точнее – позднюю Византию и итальянский Ренессанс как явления глубоко родственные), Марков говорит о нем не только как о «большом времени больших теорий», но о жизни в целом, на разных ее уровнях одновременно. В это время, считает он, создается «семантическое поле жанра», «способное определять художественность» уже не только текстов, но «самой жизни». И вновь перед нами понятие – «художественность жизни», сильно нуждающееся в раскрытии, будучи же не раскрытым, выглядящее как метафора. Все, что поясняет нам по этому поводу автор: это значит, что отныне «самое смелое воображение торжествует в гражданских и бытовых решениях», «призывая к новой жизни, в которой даже необходимость станет частью свободы на тех же правах, на каких теория становится частью практики». Меняются, следовательно, сами отношения человека со свободой и необходимостью, с социальными условностями.

С этим, полагает автор, напрямую связано то, что все (!) писатели Византии и Италии в это время заняты разработкой «жанровых теорий»: в Византии – «в виде проповедей и писем», в Италии – «в виде трактатов», но делают они одну и ту же работу.

Ренессанс автор рассматривает как зону интенсивного культурообразования, а широко понятый исихазм – для которого исихазм как религиозная установка и практика всего лишь одна из реализаций, пусть «ядерная», «матричная», порождающая все остальные его реализации, «из духа» которого Ренессанс произошел, – как одну из мощных культуро, нет, шире – жизнеобразующих сил.

Проповедь, по Маркову – по крайней мере для Византии, – настолько влиятельнее художественного слова, что буквально «создает цивилизацию Нового времени», вследствие, вероятно, того, что стремится «красноречием изменить отношение между вещами, внушая слушателю, что в мире вещей нужно что-то поменять». В частности, в корне нововременного романа – а значит, и всего порожденного им мировосприятия – лежит именно онаоявление проповеди было дальним предвестием появления романа и романного героя в нашем современном понимании: героя, который только отчасти захвачен роковыми событиями, больше озабочен жизнью собственной души, но поневоле сталкивается с опередившей его победой правды над неправдой. «К проповеди восходит “эффект всеведения автора в романе” (да и отечественная терминология описания романа – вроде “конфликт”, “характер и обстоятельства” – имеет в виду примиряющее воздействие проповеди)».

Таким образом, говоря об истории форм словесности, Марков на самом деле пишет очерки принципов жизнеобразования, получающих первейшее воплощение в текстах. Он говорит об источниках (самоормирования человека, который, в свою очередь, своими особенностями определяет характер культурного целого. Текст не то чтобы главный среди этих источников, он, скорее, главный и решающий посредник между «жизнью» как всей совокупностью практик и действительным (и единственным) источником всего – духом, событиями в области духа, то есть тем, чем обыкновенно занимается религия.

Разные эпохи Марков понимает как разные смысловые структуры: разные принципы организации прежде всего слов, вследствие того – смыслов, а следовательно – и жизни, и всего миропонимания. Так, (выпестованное проповедью) Новое время «с его “коперниканским переворотом”» изменило, по мысли Маркова, «отношение между семантикой и синтаксисом: синтаксис уже не просто расположение вещей, но порядок распоряжения ими». Именно в силу этого, полагает автор, «сразу в философии стали возможны и чистый субъективный идеализм (Беркли), и чистый материализм, чего не знала античная философия, никогда до конца не отделявшая идею от восприятия».

По Маркову получается, что словесность самими своими формами культивирует модели поведения и таким образом направляет и определяет культуру в целом. В этом смысле литература вполне самодостаточна. Она обходится собственными внутренними механизмами и не нуждается в инспирировании со стороны внетекстовой жизни: «чтобы литература развивалась, – пишет Марков о поздневизантийских временах, – не нужны были новые впечатления, но только зазор между традицией жанра и начальным смыслом жанра, который и вовлекал авторов и читателей в необходимую игру». «Всё» (то есть, видимо, вся перемена моделей жизни, означавшая наступление эпохи Ренессанса), по Маркову, «началось с того, что жанры произвольного объема… были заменены на жанры строгого объема. …Появилось то, что мы уже привыкли звать форматом» (в поздней Византии, где «задачи полемики» – религиозной, естественно, – «потребовали быстро создавать и распространять “книги”»). Тексты воспитывают человека практически напрямую. Они устраивают ему персональную встречу с истиной, делают истину его личным событием. Так, входящие в книгу «длинные рассуждения» позволяют читателю «пережить драму истины», а «исчерпывающие классификации» готовят его «к принятию будущей истины». Книга работает с читателем как с материалом, как с будущим носителем истины.

Человека формирует сам язык, так итальянцев, творцов Возрождения, воспитал язык их учителей-греков: «Греки, учившие итальянцев, – утверждает Марков, – …учили не просто примерам красноречия или просто грамматике, но особой чувствительности в отношении к греческому языку, к колеблющимся значениям и оттенкам понимания». Соответственно, простой языковой выучкой они создавали предформу будущей учености, совокупность ее предварительных условий «и поэтому учили той учености, которая ждет, когда в будущем жизненная позиция носителя ее оправдает».

«Ученость», насыщенность знаниями, следовательно, – то, что, во-первых, требует «оправдания», то есть воплощения в действии, во-вторых – предполагает определенную «жизненную позицию», то есть не нейтральна в этическом отношении.

Вторая часть книги посвящена взаимодействию духа исихазма (с его «способностью инфутурации, вбудуществления» – по всей вероятности, это авторский неологизм, слово, щедрое смыслами, мечтающее о подробном проговаривании) с «Новым Ренессансом» – так, вслед за Бибихиным, Марков называет поздний XX век и начало XXI века. Тут уже идет подробный разговор на конкретном материале. «Новый Ренессанс» представлен несколькими – очень немногими – ключевыми фигурами поэтов, в которых по-марковски понятый дух исихазма осуществился более всего. Почти все они – русские (за исключением упомянутого в одной из подглавок современного греческого поэта Йоргоса Псалтиса, впрочем, у него рассматривается только отрывок из одной поэмы). Это Виктор Кривулин, Ольга Седакова, Олег Охапкин, представленный в одной подглавке со скульптором Вадимом Сидуром, один богослов – отец Георгий Кочетков и один – правда, из несколько другого времени – философ, Николай Бердяев, интерпретируемый Георгием Кочетковым. Фигуры взяты не наиболее характерные (скорее, пожалуй, представляющие собой некоторые исключения, скажем так, характерные исключения), но наиболее интенсивные в отношении занимающих автора смысловых процессов. Марков тут берет культуру в ее наиболее чувствительных (к духовному) точках – занимается, так сказать, акупунктурой смысла.

Это, конечно, не литературоведение (тем более, что не только о литературе здесь речь, но, на равных правах с нею, и о философии, и о богословии, и даже о скульптуре), это история духа, работы в духовных пространствах, осуществляемой  по преимуществу словесными средствами как наиболее действенными. Кстати, именно во второй части книги, уже ближе к ее концу, Марков, наконец, дает определение духовности в своем понимании. Определение, строго говоря, не очень внятное, вызывающее много вопросов, но приведем его как есть, другого нет. Это понятие, «одно из ключевых в искусстве XX века», «означает одновременно (1) не подчиняющееся закономерностям наблюдения материального мира» (закономерностям именно наблюдения? А не мира как такового? – О.Б.), «(2) требующее истолкования, как любой единичный и уникальный («моральный») опыт» (если духовное требует истолкования так же, как любой единичный опыт, то чем оно от любого единичного опыта все-таки отличается? Тождественны ли моральность и уникальность? – О.Б.), «(3) изменяющее статус созерцания: духовное заставляет наблюдателя меняться и менять свои расхожие представления». (Все ли, что заставляет меняться и менять расхожие представления, – духовно? Благодаря чему оно заставляет? Что такое «статус созерцания»? – О.Б.). Это – «понимание устройства большого целого, в котором ты сам участвуешь» (вот это уже, кажется, совсем близко к сути дела.О.Б.). «Категории духовности: милость, дар, щедрость, внимание, слушание, обращение, предстояние – все, ставящее под большой вопрос привычное “я”». То есть – самопревосхождение и выход в целое.

В конечном счете понятно, что речь идет о взаимодействии человека с Богом (о понимании, в том числе интуитивном схватывании, и проживании божественного, то есть надчеловечески осмысленного устроения мира). Но опять же это – взаимодействие очень широко понятое, не требующее от работающих в этом пространстве даже веры. Поэтому среди «великих теоретиков духовности» способны оказаться и Вальтер Беньямин «с его пацифистским пониманием времени как озарения», и Мишель Фуко «с “эпистемами”, в которых важен не столько дух эпохи, сколько какие живые люди когда признавались носителями знания, своими страданиями помогающими понять целое».  Пожалуй, в этом смысле то, что делает Марков, может быть понято как разновидность богословия. Его можно назвать неявным богословием – или богословием неявного, выведыванием теологических смыслов в разных слоях культуры, прежде всего, в ее словесном компоненте.

 

 

 

Следующий материал

Точка входа в литпроцесс

Беседу вела Валерия ПУСТОВАЯ