(радость – это просто). Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2016
Саша Миндориани родилась в Молдавии. Окончила филологический факультет МПГУ, в выпускной
квалификационной работе исследовала мифопоэтику творчества
Дениса Осокина. Публиоквалась в журналах «Волга», «Знамя».
Чтоб сияли всю
ночь голубые песцы
Мне в своей первозданной
красе.
Осип Мандельштам
В Маше была мечта про Вагановское училище, но это, понятно, несбыточное: в Белоярске, поселке Приуральского района Ямало-Ненецкого автономного
округа, из танцев только бально-спортивные, но партнера
не отыскать, и хип-хоп еще. Как школу окончила, ехала
в город большой, чтобы выучиться на учителя, – не поступила. А из поезда с красивым
могучим именем – из «Полярной стрелы»– остался лотерейный билетик: можно к чаю у
проводницы купить. Маша выиграла денег – хватило бы на обратный билет, чтобы тем
же поездом в Лабытнанги вернуться, а оттуда рекою Щучьей
добраться до Белоярска и автобусом на Брусничную улицу
– там дом. Но девочка выигрыш тратила на реснички норковые, ей их клеили по одной,
чтоб вразлет, и вширь, и в изгибе трепетном – вышло красиво, празднично!
Машеньке нравится Москва: в метро приятными
голосами объявляют названия станций: если мужским, значит в центр едешь, женским – из центра; это для слабых зрением, и хоть Машины глазки хорошо
совсем видят, но ей проще так осваиваться – по голосам, не по схемам паучьим, а
еще в переходах подземных, бывает, палатки раскинуты с заманчивым всяким-всяким,
может часами разглядывать через стекла – аж запотеют от очарованного Машиного дыхания.
Не поступила, но звали работать туда же
– в пединститут, в архив – большое везение: в общежитии место с временной регистрацией,
над кроватью повесила «Голубых балерин» француза-художника, из журнала вырванных
с замиранием сердца и уже немного линялых от солнца (занавески бы привезти из дома),
и даже обед среди дня рабочего – целый час! У Машиных ангелов слабость к запаху
рыбы жареной, Маша ходит в столовую, чтобы их баловать, хороших, а сама там не ест
– потолок зеркальный и даже стена, как в танцевальном зале: в зеркала за едой глядеть
– красоту свою есть, такая примета.
Уже август, и Маша, конечно, помнит: «Первый
Спас рукавички припас, другой Спас шубу припас, а третий Спас валенки припас». Девочка хочет перчатки себе покупать из кожи козы
– называется «лайка» – и с нежным подкладом флисовым, и платок в узорах – на голову, и чайник еще со свистком
– для радости – облюбованы в палатках подземных, только жаль, отложить нельзя до
зарплаты. Тут Маша подработку искала. Позвонили и женским, придушенным
многолетием голосом звали на кладбище, на
Ваганьковское: «Мерзну здесь!.. Улечу пока к солнцу. Детка! Пригляди за могилкой на совесть!.. Там муж. Между прочим,
доктор наук, профессор!» Старушка, вся обтянутая шелками, сухая, пропахшая табаком
крепким-крепким и парфюмом истомным, упорхнула в тепло,
скоро Машеньке колготки прислала, тончайшие, с искоркой, итальянские, и открытку:
«Деточка, совсем позабыла: к Рождеству Христову (NB! – по старому стилю),
будь добра, разучи романс “Она казалась елочной игрушкой в оригинальной шубке из
песцов”[1],
спой моему ненаглядному! Он любил эту безделицу. Целую!» Маша шла в канцелярию и
просила широкий скотч – по краям сиденье стула оклеила, на который в архиве садилась
для отдыха, чай попить: это чтоб не цепляться за дерево стула колготками новыми,
не наделать зацепок и стрелок. Так, готовы перчаточки
про запас, по которым вздыхала, и платочек тоже – чтоб уши не застудить, только
самую малость не хватило, чтобы
чайник купить со свистком. Про шубку Маша и не мечтает пока… да их и нет в переходах
подземных, за стеклами.
Машенька теперь влюблена в профессора,
в доктора наук. Не в мертвого, которому носит цветы – так велела старушка. В другого: по средам, наперекор своим
ангелам, избалованным запахом жареной рыбки, не в столовую шла в обеденный час,
а на лекцию, вольным слушателем. Профессор небрит,
одет – будто с дачи только, хорошо, что стар: лыс, а щетина щек – в седине, так
не скажешь совсем, что рыжий (Маше рыжие не по нутру). Когда проходит
по вузовским коридорам, шуршат: «Поэт пришел!..» Маша не понимает в стихах, ей сложно.
Рэп – еще понятно, а когда поэзия… Читал из романа порывисто:
Раскинут в небе
Дымный лог.
Как зверь, сосущий лапу,
Великий сущий папа
Медведь мохнатый
Бог.[2]
Девочке непонятно, но завораживает! Она
на голос поэта с докторской степенью, профессора, шла как во сне, и на подглазья
нежные ложилась тень мохнатых ресниц из норки. Поэт заметил.
– Касатик, я тебе шапку привезу из Белоярска! Ноябрь, голова не покрыта – бррр!
Шапку, ну, как ее… как у папки!.. из телят оленьих, тех, что в утробе еще…
– Как у Брежнева. Пыжиковую. А ты, Мария,
живодер?! – говорит поэт, хмурит
брови белесые и тарелку с недоеденным пловом – рецепт Машиной бабушки, со многими
травами, – отодвигает в сторону.
В декабре звонила старушка, хрипела: «Детка!
Мне снился Марис! Будь добра, неси ему цветы! Без бл…атых ленточек и бантов! Что-то
багрово-синее… Запоминай: двенадцатый участок, Марис
Лиепа, рядом с могилой А.А. Горского! Марису от меня подмигни, деточка, Александру Алексеевичу – кланяйся!»
Телефонная трубка в Машиной ручке запахла духами томными и табаком крепчайшим, поэт
принюхался и вдохновенным сделался от аромата, ушел сочинять про женщин.
Машенька к Новому году просит ласку, или
хорька, или песца – ну, кого-то из куньих, чтоб вместо кота: в общагу кошек нельзя,
а кроху хищника не заметит никто! Поэт все отшучивается: «Кунка
– слово непристойное!», отмахивается: «Всем ласки хочется!», отступает стихами:
«Любимая, – жуть! Когда любит поэт, / Влюбляется бог неприкаянный. / И хаос опять
выползает на свет, / Как во времена ископаемых»[3] – девочке непонятно, но красиво! В
конце концов говорит прямо: «Это
жестоко, Мария! Жестоко дикого зверька держать в упряжи и сюсюкать ему!»
В канун Рождества опять старушка звонит:
«Деточка, про романс не забыла?» А Маша не то чтоб забыла – не до того сейчас, не
до мертвых: она ребеночка, оказалось, ждет. Поэт говорит: «Ну куда там?.. Какой из меня отец?!» Старушка в трубку
сипит: «Ты дикостей не твори! Я молодость протанцевала – балет – charmant! А без ребеночка – холодно. Все мерзну-мерзну!
Никакие меха не избавят! Сохрани ребеночка, деточка!» Машенька под землей не терялась:
если мужской голос – в центр едешь, женский – наоборот. А сейчас опрокинулось все:
женский голос вел к центру, в сердцевинку, во чрево. За
ночь так наснежило, и Маша проснулась в счастье, нажарила рыбы до веселого хруста
– нежно-розовой семужки и малявочки-мойвы, обвалянной
в кукурузной муке с яйцом, чтоб на радость себе, и детенышу, что внутри, и ангелам
милым.
В Рождество Христово на Ваганьковском
кладбище у могилы профессора, мужа старушки, вершились камлания: Машенька извинилась:
«У меня ведь ни слуха, ни голоса…», припомнила ямало-ненецкие па à la хип-хоп, чтоб подтанцовывать, и залилась, смешливая, рэпом:
Она казалась елочной игрушкой
В оригинальной шубке из песцов,
Прелестный ротик, маленькие
ручки…
Такой изящной феей чудных
снов!
Она казалась розовой пушинкой,
Когда мы повстречались на
катке.
Она в ту ночь… приснилась
мне снежинкой,
Волшебницей, Снегурочкой во
сне.
И я – влюблен, и я – влюблен!
А к старушке муж c
благодарностью в сон пришел: «Как чудесно романс наш, так милый сердцу, исполнила
девочка!» Старушка звонила Машеньке: «Высылаю тебе полушубок из вуалевого песца!
Пару раз надевала, но поверь, такой роскоши – сносу нет! Подарок, деточка, за твой
дивный слух! Грейтесь, хорошие! Берегите себя!» Светлый день, снежно, радостно,
и румяная Маша, а в Маше – жизнь.