О «Покорности» Мишеля Уэльбека
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2016
Евгений
Ермолин – литературный критик, медиа-эксперт,
блогер. Доктор педагогических наук, кандидат искусствоведения,
профессор. Преподает историю культуры и журналистику в вузах Ярославля и Москвы.
Автор нескольких книг по современной и классической литературе, культурологии. Лауреат премий «Антибукер»
(в номинации «Луч света» – критика), журналов «Октябрь», «Дружба народов». Удостоен
звания «Станционный смотритель» за заслуги в области критики (премия им. И.П. Белкина).
Живет в Москве и Ярославле.
Новый роман
Мишеля Уэльбека «Покорность» озадачивает и, пожалуй, разочаровывает.
Но так, бывает, озадачивает и разочаровывает и сама жизнь. Капитуляция и аннигиляция
современных Европы и европейца
представлена писателем в самой ближайшей перспективе – как готовность отдаться исламу,
готовность внутренняя и внешняя, принимающая прямые политические выражения. В 2022
году на президентских выборах во Франции, во втором туре, лидер крайне правых Марин
Ле Пен проиграет главе партии «Мусульманские братья» Мохаммеду
Бен Аббесу, и это даст толчок процессу необратимых перемен
в социальной, культурной и духовной жизни европейцев.
Не то чтобы
это было невозможно. Вероятно, это возможно и как прогноз работает. Гибкий и легкий
французский ум отдается воображению и без труда предъявляет его результаты. В России
тоже легко подумать невзначай о чем-то подобном, хотя русский задним умом крепок
и давно полюбил смаковать те угрозы, которые актуальны для других, но не собственно
для нашей замысловатой страны.
Так что моя
неполная удовлетворенность новой прозой Уэльбека связана,
скорее, с рассуждением о логике его творческого пути, от «Элементарных частиц».
Как если бы случилась подмена больших творческих смыслов более локальными, едва ли не публицистическими.
Жесткая
диагностика европейского обихода, мучительные и во многом исповедальные признания
жизненной неудачи, грандиозные метафоры апокалипсиса и фантасмагорические версии
его подмены то рукотворным раэлитским бессмертием (в «Возможности
острова»), то экстремально феминным миром без мужчин (в
«Элементарных частицах») сменяются в «Покорности» гораздо более прикладной и по-журналистски актуальной темой сдачи без гибели французского
интеллигента, добровольно притекающего в объятия мусульманской цивилизации, без
сопротивления отдающегося ее вежливому
напору.
Впрочем, французам,
и не только французам, именно эта история показалась очень правдоподобной версией
самого близкого будущего. В отличие от ранних фантастических гротесков писателя,
которые вряд ли многие приняли всерьез. Уэльбек всегда
или почти всегда искал выход из тупика невыносимого бытия, документируя эту невыносимость
и причиняемое бытием страдание. В «Покорности» он этот выход впервые предъявил в
весьма правдоподобных, как видится многим, декорациях.
Неслучайно и
в России в качестве рекламной аннотации используют высказывание обозревателя и прозаика
Эмманюэля Каррера из Le Monde: «Видит бог,
я люблю Хаксли и Оруэлла, но как романист Уэльбек мощнее
их… если есть сегодня писатель,
способный осмыслить назревающую в мире грандиозную трансформацию, которую все мы
ощущаем, но не можем проанализировать, так это Уэльбек».
(Хотя России в новом романе практически нет: ее магнетическое обаяние для нынешнего
европейца больше, кажется, не работает – и это тоже интересный социальный симптом.)
Если принять
в расчет все эти резоны, то и я готов рассуждать о романе поверх относительной личной
неудовлетворенности слишком, что ли, низкими горизонтами новой прозы писателя.
Да и суть дела
все же не совсем в них. Может быть, мне просто меньше понравился новый герой Уэльбека – после тех, о которых я когда-то писал как о моих
товарищах по земному уделу.
Итак. Главный
герой «Покорности», университетский преподаватель Франсуа, к сорока четырем годам
исчерпал те импульсы, которые дают ему волю к жизни, волю к творчеству. Преподавать
ему не нравится. Занятия наукой не воодушевляют. Волонтерство
любого типа кажется блажью. Он ощущает дикий дискомфорт от такой бессмысленной,
пустопорожней жизни. Но альтернативы ей не видит. Нового героя Уэльбека, как и прежних его героев, тяготит мелкотравчатость
жизни, ее рутинность и вялость. Но он при этом
лишен волевого начала, обделен большими смыслами и тем чаянием невозможного, которое
заставляет строить мосты к идеалу. Он способен получать только мимолетные
удовольствия гастрономического характера – от еды, напитков и секса. Сменить партнершу, сменить ресторанное меню с индийского
на ливанское – вот и все, что ему доступно.
Не только ему, но и,вероятно, самому Уэльбеку кажется,что это – следствие религиозного кризиса, выражение безрелигиозности сознания как европейской нормы в начале XXI века. Франсуа защитил диссертацию и написал
недурную, как считают в его окружении, книгу о Гюисмансе
– писателе-декаденте, который в зрелые годы стал католиком и жил при монастыре.
Что-то похожее мерещится и самому Франсуа. Он совершает своего рода паломничество
по тем местам, где настигли Гюисманса прозрения. Но католический
мир остается герою в целом чужд.
Эти двери к Богу для него закрыты.
Отчего так?
Оттого, вероятно, что религиозный опыт трактуется героем весьма специфически. Он сначала вроде как ждет какого-то
сигнала, мистического послания с небес. Скажем, от Богоматери. А когда его не получает,
то пытается вписаться хотя бы в бытовые декорации монастырской жизни. Но в келье
запрещено курить! Это невыносимо.
Ни мистически,
ни житейски христианство не выдерживает конкуренции с исламом.
Ислам во Франции
в описании Уэльбека не просто вежлив. Он гуманен. Он не
мистичен, зато удобен. Он не запрещает даже употреблять алкоголь, не говоря уж о
сигаретах. И он дает возможность обновить впечатления бытия за счет брачных уз,
которые свяжут героя с одной-двумя, а то и тремя прекрасными скромницами-студентками.
…Ну да, Париж
Франсуа стоит такой обедни. Кто не соблазнится? От агностицизма к исламу – не такой
уж трудный путь.
К тому ж изощренный,
схватчивый ум Франсуа находит и дополнительные «высокие»
мотивации нового жизненного выбора: ему уже представляется, что практически ислам
– это средство реконструкции в новых декорациях Римской империи Августа. (Ах, мы
по себе знаем, сколь ядовит, но и сколь напрасен имперский соблазн!) Формируется
новое, постхристианское и постмодерное
тело Европы, вбирающее в себя, как некогда, страны Средиземноморья, строится новый
миропорядок, где рулит практически эффективный, социально позитивный ислам. Чем
не аргумент?
Что делает Уэльбек? Эксплицирует вожделения среднего европейца, не чуждого
рефлексии. Сам автор, однако, вовсе не склонен отождествлять себя с героем. Он –
другой европеец.
Уэльбек – реалист в довольно традиционном
смысле. Он, скажем так, изображает типичные характеры в типичных обстоятельствах.
Медитирует на темы социального ординара и зауряда. Но
– без личных обязательств быть голосом этой банальной социальной тусовки.
Не правы те,
кто говорит, что писатель – просто эквилибрист-объективист, избегающий каких бы то ни было оценок. Да,
он выносит личное суждение от первого лица за скобки. Он невозмутим, он вполне доверяет
рефлексирующему герою рассказ о себе. Но тем пронзительней
и тем художественно беспощадней уроки инфантильного гедониста и ленивого скептика
Франсуа.
Жизненный выбор
героя – сугубо прикладной, абсолютно практический, прагматический. Он – данник комфорта,
заложник привычки к благополучию. Где хорошо, там и родина. В этом есть что-то до
очевидности низменное.
Признаться,
прежних героев Уэльбека из близкой когорты было жалко
гораздо больше. Вообще, в старых его романах угадывалась волна жалости к человеку
– пусть не христианской, а буддийской. Волна восточного сострадания к герою, лишенному
метафизического основания бытия. Теперь же и сам автор смотрит на своего героя почти
как естествоиспытатель.
Уточним: смотрит
как наблюдатель такого социального феномена, который не заслуживает особого сочувствия.
И читателю передается эта легкая брезгливость исследователя к предмету.
Дело ведь в
том, что, в отличие от мошки или таракана, человек наделен все же свободой выбора.
И он несет за свой выбор ответственность.
Научное отношение
к таракану брезгливости лишено. Художественное, в модусе аналитики, отношение к
человеку, которого тяготит его свобода, который ищет повода и случая обменять ее
на непосредственные удовольствия бытия (назвав это обновлением жизни), не может
обойтись без острого прищура и стремительной усмешки.
По факту новая
проза Уэльбека – это злая сатира на мирострой и умострой той Европы, которая
потеряла руль и ветрила, бесхребетной, расслабленной, гедонистической Европы, падкой
на соблазны и ищущей, кому бы
наконец отдаться. Сатира на человека, променявшего царственное первородство на чечевичную
похлебку житейских удобств и оправдавшего свой выбор фантомальными
эссенциями хитроумного рассудка.
Эта суховатая
аналитическая проза ценна описанием состоявшегося, завершенного человеческого опыта
– как предмет для раздумий, как повод для дискуссии. И уже тот факт, что роман так много читают в Европе, что так много о
нем спорят, – это аргумент в пользу того, что польска не сгинела, что дело свободы в мире не проиграно,
что, жертвуя многим, мы по-прежнему идем путем гнева и скорби, немыслимой кручей
исторических испытаний и метафизических соблазнов, мы поддаемся, но не сдаемся.
И не сдадимся.
Я не знаю, что
и как там будет дальше в отношениях христианства, иудаизма и ислама. Не знаю, велики
ли в перспективе века шансы светского гуманизма, равно как и шансы социальных страшилищ современности: гибридного
фашизма, операционного тоталитаризма, потребительского инфантилизма, инструментализированной виртуальной мнимости и т. п. Но я знаю,
что трудное бремя ответственной свободы связывает нас с Богом. Именно оно.
Невыносимая
беда и радость ответственного выбора, здравствуй навсегда!