Из новой книги стихов
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2016
Юрий Арабов – прозаик, поэт, сценарист – родился и живет в Москве. Заведует кафедрой кинодраматургии во ВГИКе. Один из организаторов неформального московского клуба «Поэзия». Лауреат премии Каннского фестиваля (1999), Государственной премии России (2001) и многих других премий и наград.
Утонувший подводник
Бай-бай, утонувший подводник!..
Остальные – копия, ты – исходник.
В поколении, бегавшем по воде,
иногда найдется, кто спит на дне.
Это не отражает тенденции,
что все вы – моль, ну а этот – супер…
Это, скорей, говорит о потенции –
он спит, а значит, еще не умер.
Движение уязвимо.
Неподвижность рождает видимость
мудрости, сваренной на века.
Если нет земляники, попробуй жимолость.
Утонувший подводник
надежнее поплавка.
Он ничего не делает, но хочет всего.
Пульс его недвижим, позвоночник прям.
Я его понимаю, я знал его,
когда он ходил без руля по морям.
Как же мы ходили, как били в масть!..
Одного чморили, других – порвали…
Кто-то стал надводным, как пенопласт,
только вот подводники все пропали.
Куда им плыть, на какой махине?
«Летучий голландец» скрипуч и утл…
Но лучшие знали,
что желтая субмарина
принимается только внутрь.
Много избранных, но только один позван
в подводники. Может, от силы – два…
По нему скучаю. Мне мил Иван
и мил Ерема едва-едва…
Я люблю бесполезное,
но больше всего – котов.
Человеку мешают, скорее всего, дела.
И мир без подводника – всего лишь реестр штанов,
из которых вытащили тела.
Он всегда проходит не в дверь, а с тына.
Он избегает шума и геморроя.
И Жданов, бежавший в Крым,
возвратился с Крымом.
Он как Потемкин. Но кто ему даст героя?..
Кто ему даст взаймы и кто ему фору даст?
Кипит человейник, он жаждет вождя, мессию…
А явится веник и оптом колоду сдаст.
Обычный веник, возможно, спасет Россию…
***
Ромео, влюбленный в себя, настоящий любовник.
Эвклид перед ним – лошара, Лобачевский – с последних парт.
Он – геометр, отрицающий многоугольник.
Здесь финиша нету, есть лишь победный старт.
Джульетта любит собственную белобрысость,
Отелло предпочитает кодаковский негатив.
С собою у них – инцест, половая близость.
А остальное пусть катится полем-перекати.
У них есть надежный предок – кавказский Будда,
что раком древлян поставил, и это им поделом.
Ромео, влюбленный в себя, повесится, как Иуда,
если ему вдруг докажут, что он – мудозвон.
Именно здесь зарыта дарвиновская собака:
Эволюция умоталась, сперматозоид устал,
коль ДПС экономит металл на дорожных знаках,
Ромео – на «Альфа-Ромео»… а впереди – стена.
…Его хоронят, как Зигфрида, в стеклянном гробу с отливом.
На небе кто-то хохочет, вдова наступает в торт,
потому что влюбленный в себя влюблен и в свою могилу, –
она удалась и спелась, не то что твоя, задрот!..
***
В этой машине времени можно двигаться только вспять.
Недосмотр механика – жмешь на газ, будто давишь крем,
и машина пятится, подрагивая, как кровать,
когда на нее заляжешь черт его знает с кем.
Это полный реверс – так мне сказал молодой барбос,
он лежал на площади в окружении потных гейш.
Без парктроника, с третьей скоростью… форменный передоз.
Но ведь катит, сволочь, будто в последний рейс.
Мимо Вольтера, Лейбница, мимо тех гильотин,
что дают голове свободу, отделяя ее от тел…
Царь Россию, как школу, закрывает на карантин,
и учитель с ладоней ножом соскребает мел.
И если плеснуть из бутылки, проливши спирт на столе,
ты увидишь, что русскость уходит на перекур,
оставляя осадок, словно мороз на стекле,
чтоб из нее сварганить бикфордов шнур.
И если мотор не заклинит, если сцепление не сморгнет,
она будет до Мономаха катиться и проседать –
в этой машине времени нет рычага «вперед»,
чтобы спутать, хоть бы на ощупь, его с рычагом «назад».
Кошу себе помаленьку
Все живое – трава. Все мертвое – лишь у тех,
кто себя ощущает жнецом травы.
В сенокос понимаешь, что всех утех
бесполезней – искать покой у травы.
Люди различны, трава – одна.
Человек пытается дать траве
то, что пытается дать война,
отнимая шанс, чтоб росла вдвойне.
Человек пытается дать листам
единицу горя, какой-то смысл…
Но в траве нет единственного числа,
и вкус заметнее, если кисл.
Люди различны, трава одна:
дерн или таволга и лебеда.
Сколько ни косишь ее в июле,
растет быстрее летящей пули.
Все живое – трава, все мертвое – лишь ковчег,
что плывет отдельно от лебеды.
Все живое – она, все мертвое – человек,
так что не следует с ней на «ты».
Это и есть бессмертие множественного числа,
единичная воля спотыкается и кряхтит.
На небе след от лодочного весла
предрекает ливень, а значит – опять косить…
Сестра моя лень
Я представляю ее в горбах,
с ридикюлем на шее, как пеликан.
Но возьмешь верблюдицу за бока,
и рука проваливается в вулкан.
Спи, моя лень, со стеклянной пилой,
перепиливающей меня пополам.
Я колено хочу почесать рукой,
но колено оказывается не там.
Мы в разных перечнях. Разделен
между деянием и диваном,
я сплю, как в зеркале, а оно
занавешено бабушкиным одеялом.
И в Зазеркалье каменоломен –
остатки оползней и цитат.
Сколько было Ульяновых? Я не помню,
я не могу сосчитать.
Я проспал бы десять веков еще,
не раздеваясь, плюя на стыд,
на наждак, вываливающийся из щек,
и на снег, ложащийся на язык.
Есть ли кто-нибудь в этом глухом в лесу?
Ау!..
Нет никого, ни единой сволочи,
мне даже лень ковырять в носу
и у Минздрава просить о помощи.
Мне не надо ни дьявола, что рогат,
и ни демона с ликом гнилой моркови.
Я нашел свою ногу… Но это же нога,
это ж черт побери, что такое!..
Я шел в амнезии в клуб «Поэзия»,
но уснул на читке, чувствуя передоз.
Там Нина рубила свои гортензии
и Пригов мчался, как бодренький паровоз.
Они отмучились раньше, и это зря.
В Лужники их не взяли,
но был стадион Уэмбли.
Я хотел быть с ними в одних краях,
но разминулся, проспав их дембель.
А если они уволились, то
мне не нужен, в общем, теперь никто.
Уж лучше я пересплю в кино
с кем-нибудь попрактичней,
и это лучше, чем брать кайло
и разжечь костер предпоследней спичкой.
…Я жду, исчезнувший, как в запруде
стекло, весь собранный из рессор,
покуда лень перейдет в безумье
и в смерть, что зовется ее сестрой.
Бремя русского человека
Ты считаешь себя параллельным профи,
комрадом пентхаусов и усадеб…
Ты по жизни берешь дополнительный кофе,
но тебя, наверно, посадят.
А ты, проросшее, как картофель,
абсентом тронутый, не продажен?..
Ты пьешь наутро вчерашний кофе,
но тебя посадят туда же.
Сейчас сидит миллион, а будет сидеть два,
у тебя есть шанс стать боевым трофеем.
Сталин прядает ушами,
пытается встать с одра,
он мог бы сказать чего, но горло его без трахеи.
Вся жизнь – игрушка с названьем лего.
Собрать трудней, чем, положим, спиться.
Дятел пальпирует клювом
твое задубевшее эго,
перемени глагол, не обижай птицу.
«И дятел будет сидеть», – сказал капитан Жеглов.
Ты можешь надеть трусы, но расстегнуть лифчик.
Ты можешь быть статуей для византийских углов,
но лучше используй свой дауншифтинг.
Езжайте в Конго, мой милый друг,
пока не поздно, езжайте в Конго.
Там есть Макдоналдс,
бюро добрых услуг.
Там вас съедят,
но это будет недолго.
Водопровод у тебя внутри
бурчит, и сетует, и клокочет.
Ты вызвал сантехника,
но он сидит,
и ты взлетаешь на стул, как кочет.
Мишень убила стрелка,
и он, словно дичь, готов.
Базлают псы, на месте груди – прореха.
Тюрьма и ссылка и, чтоб никаких концов, –
бремя белого человека, бремя русского человека.