Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2016
Спектакль
«Толстого нет» по пьесе О. Погодиной-Кузминой, шедший когда-то в актовом зале
библиотеки имени Крупской (в двух шагах от «Современника»), поразил меня несколькими
деталями.
Софью
Андреевну в спектакле играла Ольга Лапшина. Это, вообще-то говоря, совершенно
фантастическая женщина – мне даже не хочется говорить «актриса», – которая
сражает наповал (в хорошем смысле слова) своей невероятной энергетикой, бешеным
разрядом электричества, вспыхивающим в любой ее работе, даже в десятисекундном
эпизоде фильма «Левиафан». Увидев Лапшину в актовом зале
областной библиотеки, я, признаться, был поражен. Конечно, и Ермолова, и Качалов
могли бы, наверное, выступать на сцене какого-нибудь «драматического кружка».
Но с тех пор ведь прошло бог знает сколько времени. Две войны, десяток вождей,
пять оттепелей, не одна (а как минимум три) технологическая революция. Формы
бытования и времяпрепровождения нашей интеллигенции, когда-то такие милые и
домашние, очень изменились с тех пор, не правда ли? Сегодня даже самые камерные
из них непременно элитарны: всякие там «квартирники»,
«закрытые показы» и проч. Можно ли представить, что, скажем, Евгению Миронову
придет в голову сыграть в районной библиотеке полноценный спектакль?
Примерно
так я и рассуждал и строил догадки насчет Ольги Лапшиной (которая, кстати
сказать, теперь уже не играет в этом спектакле): это она по дружбе или же у нее
творческий простой?
Так
вот, ни то, ни другое. Активный театр, недавно появившийся в Москве, принципиально
не имеет своей площадки и труппы, зато имеет очень продуманную, ясную
концепцию: зритель обязан работать в
каждом спектакле. Неожиданные площадки (вроде библиотек и культурных центров),
ограниченное пространство, общий круг знакомых, «кухонная атмосфера» – всё это
правила игры, часть «задания». По ходу спектакля «Толстого нет» (режиссер
Марина Перелешина) зрители не только получают
листочки с текстом духовного песнопения и исполняют его хором вместе с «семьей»
Толстого, с его женой и детьми, за воображаемым семейным столом, но делают
много чего еще – рассказывают о себе и своем личном опыте, пьют напитки, словом,
так или иначе участвуют.
К
Толстому я еще вернусь, а пока расскажу и о своем опыте участия.
«Запахи
детства» театральный критик Григорий Заславский
придумал довольно давно, еще до открытия Активного театра. Когда-то я
участвовал в этом действе как простой зритель, а недавно пришлось занять место
среди других рассказчиков и честно поведать свою «историю обоняния». Идея
предельно простая. Собираются несколько человек – режиссеры, актеры, писатели,
поэты – и рассказывают истории про запахи. Поначалу кажется – ничего
особенного, модный жанр storytelling, байки, слыхали мы байки и
посмешнее… Но вот запахи примешиваются один к другому,
сливаются, и ты вдруг оказываешься в таком мощном мареве житейских деталей и
невероятных по резкости впечатлений, что перед глазами буквально встают
объемные трехмерные картинки…
И как зритель, и как участник спектакля «Запахи
детства» я не переставал удивляться тому, как блестяще использованный прием
властно заставляет количество переходить в качество. Участники спектакля
просто-напросто отвечают на вопросы, импровизируют по очереди на заданную тему.
Казалось бы, не бином Ньютона, так, «вечер воспоминаний», бла-бла-бла
о детстве, но вот поди ж ты, вопрос поставлен настолько правильно, что из обилия
деталей, из интонаций рассказчиков рождается удивительно объемная картинка,
которую можно простроить внутрь себя на неопределенную глубину. Предположим,
режиссер Николай Шейко рассказывает про театральный сундук своей бабушки с
костюмами старого дореволюционного театра, еще из той поры, когда бабушка была
актрисой, большой, востребованной, и вот война, ее старость, эвакуация, голод,
а костюмы так и лежат в сундуке, переезжая с места на место. И маленький
мальчик тайком пробирается в чулан, открывает сундук, и его ударяет волна этих
запахов, неизвестных ему вообще, дореволюционных, запахов исчезнувшей жизни,
роскошной молодости. И буквально сразу после этого молодой
писатель Алиса Ганиева рассказывает о турецких жвачках девяностых годов,
главной детской забаве той голодной эпохи, и я вспоминаю, как и мои дети с ума
сходили по этим сладко пахнущим жвачкам, как мы с женой пытались с ними
бороться, а дети рыдали из-за оберток «с футболистами» и «машинками». И
это детство девяностых становится мне внятным, хотя я прожил его уже родителем.
Кусочек за кусочком, деталь к детали
складывается даже не картина какого-то определенного времени, но некий образ
«тотального человека», который проживает все времена, все дефициты, все
потрясения с этими запахами в башке. Это картина нашей
психики, хотя психика в данном случае слово неточное, поскольку запахи – это
как раз тот канал, который связывает нас и с прошлым, и с будущим, это некая
ментальная карта, по которой мы идем, пробираемся со своим собственным компасом.
Для меня момент истины наступил,
когда актриса Ульяна Урванцева рассказала весьма неприятную историю про запах,
запомнившийся ей. Заботливая советская власть требовала от граждан собирать
пищевые отходы, чтобы «кормить свинюшек» (так
родители объясняли детям, заставляя их выносить картофельные очистки в воняющие
на всю лестничную площадку грязные ведра). Ведра с крышками стояли в каждом
подъезде, обеспечивая «продовольственную программу»… А мусоропровод, это
пугавшее всех нас страшное жерло многоэтажных новых домов! У них в квартире, по
словам Ульяны, в специальной «черной комнате» был
мусоропровод, из которого пахло, как из жерла преисподней. «Но что удивительно,
в нашем доме жил академик Сахаров, и у него тоже мусоропровод был на кухне, и –
мистическим образом – никакого запаха не было…» Потом Ульяна рассказала про
милиционеров, которые дежурили у Сахарова на лестничной клетке: «Сначала им
поставили холодильник, потом телевизор, потом кресло, потом раскладушку, а потом
лифт перестал открываться на этом этаже», – и вдруг… Вдруг
на меня просто рухнул этот сталинский массивный уродливый дом на Садовом
кольце, в районе Курского вокзала, с этими мусоропроводами, лифтами, дежурными
милиционерами, гулким шумом в подъезде, оглушительно хлопающими дверями, с бесконечно
уютным двором, с этими сантехниками, тополиным пухом, авоськами за окном… Я
словно упал туда, как в пустоту, в эту Москву семидесятых.
…Но
я вернусь к спектаклю «Толстого нет» и к Ольге Лапшиной.
В
ее исполнении, как ни странно, Софья Андреевна Толстая, по сути дела, такой же
открытый, такой же уязвимый, ранимый, не умеющий скрыть свои комплексы, детские
страхи и страдания человек, какими невольно становятся участники и зрители
«Запахов детства». Мы как будто читаем и ее «ментальную карту», мы чувствуем,
какие запахи окружают эту женщину, пытающуюся всех примирить, всем угодить;
женщину, заболевшую рядом с Толстым сотнями разных неврозов, которыми этот
могучий человек ее наделил, мучая своими гениальными причудами и страстями…
Я
не очень понимаю, как Лапшина это делает. Загадка. Казалось
бы, в пьесе использованы те же письма и документы, здесь тот же Крючков,
толстовцы, бесконечные «ходоки», мучительный быт, те же непокорные «старшие
дети», та же мука разлада и «уход» из Ясной Поляны – все то, что мы знаем по
многочисленным фильмам, пьесам, книгам. Но вот чудо: в пьесе нет Толстого, только его жена – и все
это заново становится безумно интересным.
Почему
толстовский «уход» набирает все больший вес в мировой культуре, становится
ключевым ее сюжетом, почему появляется все больше и больше художественных
произведений, разрабатывающих тему «ухода»? Наверное, дело в том, что Толстой –
в какой-то степени – есть создатель нашей реальности. Это он придумал,
сконструировал современного человека с его чувствами, воспоминаниями, главными
конфликтами, и теперь, когда «толстовский человек» практически исчерпал свои
ресурсы, художники замахнулись на фигуру самого демиурга, создателя этого
человеческого типа.
И
вот он, ключик, который подобрал к Толстому Активный театр: Толстой собирал
мельчайшие детали бытия в единую полную картину человеческой жизни; на сцене
Активного театра идет обратный процесс – эпохальный конфликт, великие исторические фигуры распадаются на мельчайшие
детали.
Когда
я смотрел в Активном театре спектакль «Председатели Земного шара» (Хлебников,
Маяковский, Брики), было то же ощущение – хотелось закричать, встать, прервать
спектакль: да все не так! И Маяковский у вас не такой! И Лиля Брик не такая!
Тут все неправильно…
А
потом я поймал себя на мысли: да, именно так нас и ловят в свои сети эти новые
театральные деятели – ловят на избыточном понимании, на отсутствии дистанции,
на ощущении, что все это «делается на коленке», здесь и сейчас, что можно
встать и вмешаться.
Важен,
очень важен этот порыв – «встать и вмешаться». Это – история про нашу жизнь.
Пока не можем «встать и вмешаться». Но, наверное, скоро уже сможем.