Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2016
Вадим
Муратханов
– поэт, переводчик, прозаик, критик и эссеист. Родился в 1974 году в г. Фрунзе. Окончил факультет зарубежной филологии ТашГУ. Автор семи книг стихов, один из основателей альманаха
«Малый шелковый путь» и Ташкентского открытого фестиваля поэзии. С 2006 года живет
в Московской области.
«В чернобелом соре фраз»
АНАТОЛИЙ НАЙМАН. ПОДНОШЕНИЕ ГАЛЕ. – М.: РИПОЛ КЛАССИК, 2015.
Однажды, оценивая раннюю поэму Анатолия Наймана, Анна Ахматова отметила характерную для стихов этого автора «густоту мысли». В новой книге Наймана «Подношение Гале» мысль сгущена почти до предельной плотности.
В книгу вошли стихи, написанные с сентября 2012-го по февраль 2015 года. Таким образом, это вовсе не избранное, а, скорее, род дневника или альбома, что подчеркнуто отсутствием оглавления и точной датировкой каждого стихотворения. И вместе с тем «Подношение» воспринимается как в некоторой степени итоговый труд: так плотно спрессован в книге опыт прожитого. Не в плане густоты событий и пейзажей, а в смысле неповторимых, но зафиксированных памятью состояний души. Состав и привкус рассеявшегося воздуха – вне зависимости от временной удаленности – передан настолько точно и скрупулезно, насколько это вообще можно сделать в стихах.
Где музыка? В гнезде,
упавшем с голой ветки.
В миганье звезд. В гарде
ферзю на скользкой клетке.
Кто говорит – в вине,
Кто – что в борьбе и буре.
В морских коньках извне
прибитых к партитуре,
где лебедь, щука, рак
на кухне в коммуналке,
и холодно, и мрак
над жерлом зажигалки.
Где «Свете тихий» глас,
что в детстве пел попович
и от удушья спас
случайный Шостакович.
В двух датах на плите.
В ни да, ни нет. В по-бычьи
ревущем безъязычье.
В священной немоте.
Процитированное стихотворение при всей его глубине – одно из самых прозрачных и льющихся в книге. Большинство других текстов преодолеваются как извилистый лабиринт, усеянный анжамбеманами, знаками и подсказками, диковинными камушками, чей цвет зависит от угла зрения и освещения.
Найман ведет доверительный разговор с читателем на своем собственном языке. Мысль не только густа – она зачастую умышленно недопечена, недоформулирована, недопереведена на язык адресата. И в этом отношении парадоксально являет собой предел простоты – непосредственного акта сознания, воплощенного в причудливом построении предложения и виртуозной звукописи.
Часто образ не виден целиком с первого взгляда, но угадывается за драпировкой синтаксиса, проступает то отдельными строками, то частями строф:
Деготь утр. Одна на класс
лампочка. Глаза таращим,
что бы выбрать подлежащим
в чернобелом соре фраз.
Ясно только, что не ось
зведного тысячеочья,
за окном тобою, отче,
пущенного вкривь и вкось.
Череп стриженный под ноль,
мысля тьму дырявым бреднем,
числит женским, а не средним
родом нижнюю юдоль.
Как хитон ткалась без шва,
пеленала ленью, сенью,
и в какое-то мгновенье
оказалось, что прошла.
Анатолий Найман, будучи ровесником «шестидесятников», сам по большому счету в поэзии шестидесятником никогда не был – ни по эстетике, ни по мироощущению. Все его творчество – это преодоление лозунга «Искусство в массы». Он не стремится понравиться читателю и быть ему понятным во что бы то ни стало – напротив, часто как будто забывает о нем. Иногда кажется, что поэт, увлекшись плетением мысли, которую он вытягивает из Ариадниного клубка подсознания, забывает следить за размером и рифмами – они сами образуются на концах строк как побочный продукт его неторопливого, не рассчитанного на посторонний глаз занятия.
Мастерство Наймана сродни искусству эквилибриста, совмещающего ходьбу по канату с игрой на скрипке. Заслушавшись, забываешь следить, как дрожит под ногой натянутый трос.
Неумелых, немоглых растет и растет число:
как рифмуют – вербуют из зябких и блеклых,
ни тепло от чего не становится, ни светло,
только гуще толпа неумелых, немоглых.
Это матрица рода людского. Отнюдь
не планктон и отнюдь не ядро. Не альковных
лабиринтов бастарды – а меря и чудь.
Вдоль реки вместо рощ непроходный ольховник.
Стихи Анатолия Наймана – это, возможно, последняя нить, напрямую связывающая современную русскую поэзию с ее Серебряным веком. Не в смысле следования его традиции, а в смысле непрерывного развития, позволяющего веку Серебряному вливаться в век двадцать первый и говорить с ним на равных. В лучших своих проявлениях эта поэзия при сохранении высокой культуры речи и следовании вечным истинам практически лишена внешних эффектов. Ее эффекты – глубоко внутренние, открывающиеся при условии медленного прочтения, культурного багажа и неустанной мыслительной работы на грани сотворчества.
Есть ощущение, что с годами число читателей, способных оценить виртуозность столь высокой пробы, убывает. Но в наш «бронзовый век» их, наверное, и не должно быть особенно много.
«Дни туманней и даль золотей»
ИГОРЬ ВОЛГИН. ПЕРСОНАЛЬНЫЕ ДАННЫЕ. – М.: ВРЕМЯ, 2015.
Поэт Игорь Волгин – плоть от плоти эпохи шестидесятых. Раздел «Из ранних тетрадей», заключающий книгу «Персональные данные», иллюстрирует это как нельзя лучше:
Горит Ян Гус. Он руки распростер.
Чернеет небо, как печная вьюшка.
И сердобольно хворост на костер
подбрасывает, охая, старушка.
Но пламя, обнимая города,
от той вязанки маленькой взметнулось.
Горит рейхстаг…
Святая простота –
как горько ты Европе обернулась!
Мы стали не наивны. Не просты.
Но иногда вдруг чувствую я глухо:
горит Ян Гус. Чадят еще костры.
Жива еще та самая старуха.
Зримые, графические образы. Четкое, риторически безупречное высказывание с плавным и последовательным развитием авторской мысли. «Я», не отделяющее себя от «мы».
Тем большее впечатление производят «Поздние стихи»: в них виден другой поэт, проделавший путь от искренней и экспрессивной лирики шестидесятых к сдержанной, иронической и вместе с тем исповедальной поэзии нулевых.
В стихах Игоря Волгина – как в ранних, так и в поздних – преобладают глаголы настоящего времени. Но если в ранних стихотворениях, нередко представляющих собой своеобразные репортажи, это примета растворения в моменте, полной захваченности героя происходящим, то в поздних таким образом создаются временная глубина и объем. Настоящее время в них почти всегда отражает действие в стадии завершения. Оно так или иначе отсылает к прошлому, вмещает его в себя.
Вот фрагмент «Концерта на Братской ГЭС» из «Ранних тетрадей»:
В прицеп наш косо струи бьют.
Танцорам – впору бы в галошах.
Девчата в платьицах промокших
на бис венгерский выдают.
Блестит плотины парапет.
Блестят в моих ресницах капли.
И всем стихам моим ни капли
на непогоду скидок нет.
А вот начало одного их стихотворений позднего периода:
Восходит красная луна
над чудью, нелюдью и мерью.
Прощай, великая страна,
ушедшая, не хлопнув дверью.
Мы вновь свободою горим
в предвестье радостных событий.
Прощай, немытый Третий Рим –
уже четвертому не быти.
Герой зрелых стихов Волгина оглядывается на пройденный путь, оценивая его с беспощадной трезвостью. Он свободен от иллюзий и идеалов, не выдержавших испытания временем.
Изменились с годами не только язык, интонация, но и структура волгинского стихотворения. Теперь его плавное развертывание нарушается в середине или в конце неожиданным образом-вспышкой. Как будто посреди размеренной, обыденной речи человек, не меняя интонации, вдруг произносит что-то неслыханное, выпадающее из ряда, мгновенно меняющее восприятие всего, что было сказано ранее. Заставляющее перематывать уже услышанное назад, как пленку. Именно это происходит в финале приведенного ниже стихотворения.
Как обычно, с шести до семи
по бульвару, что льнет к переулку,
человек, не заведший семьи,
не спеша совершает прогулку.
Он по моде пострижен, побрит
и спасаем кашне от микробов.
Но пальто дорогое сборит
и, сдается, не чищена обувь.
О свобода от тягостных уз,
от житейской рутины и прозы!
О счастливец, не дующий в ус,
обожающий метаморфозы!
Он проходит наш бедный сыр-бор
без малейшей обиды и злости,
не имея в сей жизни опор
никаких, кроме собственной трости.
Дни туманней и даль золотей.
И, усевшись под вянущей ивой,
на играющих шумно детей
он взирает с тоскою брезгливой.
Мир прекрасен, не ясен итог.
И «жигуль» никому не завещан.
И глядит он, жалея чуток
всех его не приветивших женщин.
И, поднявшись легко со скамьи
(благо небо немного поблекло),
человек, не заведший семьи,
не спеша направляется в пекло.
Этот же фирменный прием применяет поэт в стихотворении «Прекрасное место Джетогуз»: его последняя строка опрокидывает читательские ожидания, переворачивая и окрашивая в другой тон все сказанное в предыдущих девяти строфах – по сути, задним числом меняя модальность высказывания. Описывая чудеса и красоты горного курорта, как мог бы делать это только очевидец, лирический герой горячо рекомендует некоему собеседнику непременно поехать туда – «исцелять душу» и «заполнить пропуск в биографии». Последняя же строка «…Я зря не поехал туда», с ее совершенным видом глагола, не только перенаправляет все уговоры героя в его собственный адрес, но и отодвигает в недостижимое прошлое саму возможность поездки.
О произошедшей с поэтом метаморфозе говорит и Дмитрий Быков в цитате, вынесенной на обложку книги: «Волгин-поэт занимает странную и уникальную в своем роде нишу: думаю, он ближе всего к Баратынскому – по самому складу дарования… Он стал суровее, мрачнее, лаконичнее – и, кажется, прямее…»
Книгу Волгина вполне можно рассматривать как избранное. Ее композиция позволяет ретроспективно проследить эволюцию поэта. Прочитав «Персональные данные», понимаешь, какие возможности роста могут обнаружиться даже у зрелого и вполне состоявшегося поэта.
«В сад залетела пташка божья»
ВЛАДИМИР САЛИМОН. НА ЖИВУЮ НИТКУ. – М.: ЗОЛОТОЙ ВЕК, 2015.
Владимир Салимон – автор, сохраняющий завидную верность своей поэтике и творческой манере. Его поэзия берет свое начало в «наивной» эстетике обериутов, но лишена их эксцентрики и какого бы то ни было эпатажа. Это своего рода дневник наблюдений, где случайная сценка или незначительная деталь дают разбег воображению наблюдателя.
Любимая модель стихотворения Салимона – двенадцатистишие. В первой строфе – та самая попавшая в центр внимания картинка или деталь. Во второй – сравнение ее с чем-то хранящимся в памяти поэта, в его жизненном опыте. В третьей – внезапный полет, неожиданное развитие второго образа, окрашивающее в новые тона и образ первый, с которого начиналось стихотворение.
По такому принципу построена большая часть стихотворений в книге «На живую нитку».
В сад залетела пташка божья,
столь редкая для здешних мест,
и примостилась у подножья
столба, похожего на крест.
Столб уличного освещенья
и вправду крест напоминал,
но прежде этому значенья
никто из нас не придавал.
В мгновенье ока коноплянка,
вспорхнувши в небо, скрылась с глаз,
но эта птичка-христианка
задела за живое нас.
Птичка скрывается из поля зрения, но столб, в котором забрезжил крест, уже никогда не будет прежним для наблюдателей. Которых почему-то двое или несколько. Случайно ли? В стихах Салимона многое происходит «чем случайней, тем вернее». Иногда кажется, что этого поэта ведет не мастерство, а заменяющая его интуиция. И нередко приводит к откровениям.
Ангелы от жалости не плачут,
а стоят в кружок, потупив взоры,
и глаза от нас в смущеньи прячут,
будто мы разбойники и воры.
Но тихонько, втайне друг от друга,
словно дети старенькой кухарке,
по ночам бледнея от испуга,
дарят нам на Рождество подарки.
В мире Владимира Салимона нет деления на высокое и низкое. Но есть деление на добро и зло. Любая мелкая деталь способна как растрогать, так и уколоть.
Поутру ночные страхи
власть теряют над людьми –
упыри и вурдалаки,
порожденье вечной тьмы.
Живодер и кровопийца,
наш полуночный кошмар –
в щелку узкую забиться
поутру спешит комар.
У него худая шейка
наподобие твоей.
Он как маленкая лейка
для поливки овощей.
Не в каждом из трехсот пятидесяти составивших книгу стихотворений происходит это преображение обыденного предмета в магический кристалл. Автор раз за разом взмахивает волшебной палочкой над жуком, собакой, цветком, ребенком – не гарантируя нам результата. Но там, где растворенные в бытии радость и боль проникают сквозь незащищенный глаз поэта и трансформируются в искусство, совершается маленькое чудо.