Илья Фаликов. Борис Рыжий. Дивий камень
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2016
Константин Комаров родился и живет в Екатеринбурге. Поэт, литературный критик,
литературовед. Кандидат филологических наук. Печатается в литературных
журналах. Лауреат премии журнала «Урал» за литературную критику (2010).
Финалист премии «Дебют» в номинации «Эссеистика» (2013, 2014). Лонг-листер поэтических премий «Белла», «Новый звук»,
призер поэтических конкурсов «Критерии свободы», «Мыслящий тростник» (2014).
Участник Форумов молодых писателей России и стран СНГ в Липках, участник и
лауреат нескольких поэтических фестивалей.
ИЛЬЯ ФАЛИКОВ. БОРИС РЫЖИЙ. ДИВИЙ КАМЕНЬ. – М.: МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ, 2015.
Илья Фаликов – универсал: поэт, прозаик, критик… Этот универсализм не может не сказываться на стиле его критического письма – так, его рецензии и эссе художественны, проникнуты личностным началом, умело темперированы. Фаликов старается вжиться в того, о ком пишет, органически совмещает биографическое и литературоведческое начало, строгий и точный разбор с элементами чистой прозы и почти всегда уместными лирическими отступлениями. Он пишет свободно и раскованно, но при этом достаточно аргументированно и весомо. Таков, например, увесистый фолиант «Фактор фонаря. Прозапростихи» (так автор справедливо определил жанр этой книги, вобравшей в себя множество рецензий, эссе, этюдов о поэтах XIX–XX веков и о современности).
Однако то, что хорошо в критических жанрах, не всегда работает в более строгом и имеющем свои тонкости формате ЖЗЛ. В книге о Борисе Рыжем, как мне кажется, Фаликов с жанром справился не до конца.
Не уйти от сравнения рецензируемой книги с вышедшей в 2009 году в Екатеринбурге книгой Юрия Казарина, тоже, кстати, универсала: поэта, лингвиста, эссеиста – «Поэт Борис Рыжий» (см. в том числе мою рецензию на нее в «Урале», 2010, № 10). Почему-то труд Казарина Фаликовым совершенно не учтен и упоминается только в библиографическом списке, составленном екатеринбургским филологом Т.А. Арсеновой; при широком цитировании различных источников Казарин не упоминается вообще (хотя, например, крайне поверхностным, на мой вкус, суждениям о Рыжем Дмитрия Сухарева – автора предисловия к книге Рыжего «В кварталах дальних и печальных» – уделено значительное внимание). Сопоставление с книгой Казарина наглядно высвечивает относительные и очевидные недочеты работы Фаликова. Начиная с названия. ЖЗЛовская серия подразумевает, что вынесенное на обложку имя героя становится, пользуясь словами Пастернака о трагедии «Владимир Маяковский», «фамилией содержания». Фаликов добавляет к исчерпывающему заглавию «Борис Рыжий» подзаголовок – «Дивий камень». Сам этот камень на страницах книги упоминается в общем-то мимоходом, как малозначительная деталь, до глубинного, центрирующего смысловое пространство книги символа не дорастает, не становится, так сказать, «краеугольным». Фаликов вообще любит играть с пространством, подавая тот или иной топос выпукло и информативно, переплетая наблюдения над «пейзажем» с вызываемыми им мыслями о поэзии. Здесь, однако, этот прием не работает, что провоцирует справедливое читательское недоумение. Уходя от основной темы на различные боковые тропки, автор иногда упускает из виду сам предмет разговора, заставляя вспомнить известный роман Лоренса Стерна о Тристраме Шенди. Казаринская книга цельней и стереоскопичней, она написана в едином ровном, вдумчивом, объективном (со строго дозированным элементом субъективизма) ключе, обладает подвижным внутренним единством. Читая же Фаликова, частенько ловишь себя на ощущении излишней дискретности, ненужной жанрово-стилевой эклектичности и мозаичности, на «эффекте калейдоскопа». Это проявляется и на уровне композиции – можно прочесть эту книгу как сборник эссе о Рыжем – нет сквозной структуры, «позвоночника». Особенно нарастает это ощущение к концу книги: последнюю ее примерно треть составляют механически связанные между собой интервью, письма, выдержки из критики и т. д. вплоть до полной публикации программы литературных чтений «Они ушли. Они остались» (дело благое, но к чему это здесь?) с краткими комментариями к ним. Это уже талант конспектирования, талант компилятора (без всяких негативных коннотаций: компилировать тоже нужно уметь), но не исследователя. Нить повествования «мерцает», а иногда совсем истончается. Возникает впечатление, что автор растерян и в отчаянных поисках бросается то к Википедии, то к разрозненным цитатам из литературоведов. Временами автора как будто лихорадит – он перескакивает с одного на другое, появляется дурная рябь – локальный конфликт Рыжего с Амелиным становится поводом для сравнительного анализа творческого поведения Рыжего и Лермонтова. Подобные перебросы ускоряют повествование, но это ускорение какое-то болезненное.
Встречается и не совсем уместный пафос: «Откуда мог знать Борис Петрович Рыжий (в других местах книги не особенно уважительно названный “БП”), нараспев читая сыну латинскую медь Брюсова, что в сердце ребенка втекает струя страшной отравы?», «…что-то вроде сыновства он сам предлагал мне», «отпрыск синих гор».
И еще немаловажный момент: думается, что Фаликов включил в книгу чуть ли не весь материал, который собрал. По крайней мере, за страницами не чувствуется отбора, «стратегического пространства», а ведь то, что осталось за рамками работы, не менее важно, чем то, что в нее вошло.
Отсюда и упрощенность некоторых выводов: «В чем концепт Рыжего? В понимании жизни как взлета и падения». И элементы дидактики с позиции «старшего», на которую Фаликов, как и разнообразные «учителя» Рыжего, морального права в общем-то не имеет. Почему Рыжий решил рассчитаться с жизнью, Фаликов ответа не дает (да и можно ли его дать?), но, что важнее, особо и не пытается этот ответ найти. Порой автор впадает в банальности и общие места вроде такого: «…на этом-то контрапункте, на противопоставлении и соположении музыкального, культурного стиха и предельно грубых реалий возник феномен поэзии Рыжего».
Но в целом Фаликов, конечно, глубже ряда «трактователей» Рыжего. Так о знаменитых строках: «Я на крыше паровоза ехал в город Уфалей / и обеими руками обнимал моих друзей…» – он совершенно справедливо пишет: «Вот это – “обеими руками” – поэзия в чистом виде без тени подделки: совершенное сочетание речевого жеста с движением души». В то время как от одного из именитых современных филологов мне приходилось слышать, что это антипоэзия, потому что, дескать, нельзя ехать на крыше поезда да еще и друзей обнимать – свалишься. Пришлось напоминать об известной еще со времен Горация «поэтической вольности»…
В аннотации заявлен «сплав путевых заметок, исторических экскурсов, личных воспоминаний, критических отзывов, бесед с родными и близкими поэта, широта цитирования, многоликость людей, вовлеченных в быстролетную жизнь Бориса Рыжего», но именно «сплав», «цельнометаллическая оболочка» получается далеко не всегда. Оборотной стороной «сплава» становится «солянка», смущающие читателя лакуны и провалы, логико-композиционная неразбериха. Имеет оборотную сторону и отмеченная в той же аннотации «неотстраненность» повествования, стремление «вступить в диалог с Борисом Рыжим» и «предложить собственный взгляд на это поэтическое явление рубежа тысячелетий». Иногда кажется, что Фаликов заслоняет Рыжего, что он не определился: пишет о Рыжем или о себе, что он создает книгу не о поэте, но о своем отношении к нему, что опять же не очень вписывается в канон ЖЗЛ и делает образ поэта в чем-то плоскостным, спрямленным, что крайне усложняет задачу показать его «во всей полноте его натуры». Или напротив – Фаликов ходит вокруг да около Рыжего, ограничиваясь довольно обтекаемыми суждениями: «У меня нет гиперболических эпитетов относительно БР. Но какой-то исторический узел тут есть, что-то произошло в этом явлении, ей-богу, да и слова он умел ставить так, что это было стихом». Там, где Казарин говорит «сквозь» слово самого Рыжего, Фаликов привлекает цитаты (впрочем, весьма точно и точечно выбранные) для иллюстрации своих, зачастую довольно оригинальных и интересных, мыслей (о сходстве Рыжего и Шкляревского, например). Однако кажется, что мысли о поэзии вообще (например, «Время – ложный свидетель поэзии. Это поэзия говорит правду о времени – она чутче его» или: «плененный поэтом мир выходит на свободу еще более пленительным и ярким»), о творческой алхимии у Фаликова ценнее, чем рассуждения собственно о Борисе Рыжем. При этом автору не хватает взгляда изнутри самой синтетичной поэтики Рыжего: уходя от «учености», он не только динамизирует и субъективизирует свой стиль, но теряет возможность сделать необходимые литературоведческие выкладки, которые есть в книге Казарина, во многом ограничиваясь добросовестной реферативной и комментаторской работой. Образу Рыжего, созданному в книге, не хватает полифоничности, многоаспектности, которые явно присутствовали в его многосценарном творческом поведении. Амбивалентность личности Бориса Рыжего хорошо показана в нюансах и деталях, но сама природа этой неоднозначности осмыслена и концептуализирована недостаточно глубоко, хотя, разумеется, надо понимать, что сделать это чрезвычайно сложно. В какой-то степени это, наверное, связано с тем, что из Москвы о Рыжем писать сложно и поездка автора на Урал, разговоры с близкими и друзьями поэта не могут заменить понимания среды Рыжего изнутри свердловского хронотопа. Но это уже объективная трудность. Этот взгляд извне имеет и свои плюсы (остраненность, позволяющая Фаликову создавать живые достоверные картины уральских пространств, отмечать интересные детали, заметные только со стороны). Правда, временами в доскональности конкретики Фаликов, на мой взгляд, избыточен, придавая излишнее внимание совершенно проходным моментам (вроде улицы Красной в Челябинске, из которой тут же вырастает довольно надуманный сюжет «родового чувства вины» у Рыжего). Некоторые суждения оставляют осадок искусственно натянутого драматизма; «странные сближения», производимые автором, далеко не всегда в должной мере обоснованы.
Однако объективных достоинств книги вышесказанное не отменяет. И проистекают эти достоинства, как и недостатки, из отмеченных выше особенностей фаликовского письма. Его динамичная, емкая и плотная, «телеграфная», «нервная» фраза («Таков герой этой книги. Непрост, скажем так»), часто оживляемая риторическими вопросами, увлекает, погружает в себя, держит читателя в интеллектуальном напряжении, создаваемом прямо с «захода», практически с первых страниц. Фаликов стремится к живой афористичности, противостоящей мертвой формульности: «Природа – вещь аварийная». Благодаря выбранной интонации доверительного разговора книга читается легко. Фаликов как будто уединенно беседует о Рыжем сам с собой, записывая этот диалог, создавая книгу-размышление. Это подкупает, но это, к сожалению, обусловливает и отмеченную выше смысловую «недостачу». Общий облик Рыжего, его поведенческие характеристики, его жизнетворчество даны довольно натурально и психологически убедительно: так, верно уловлена «самая суть его человеческой трагедии – …поражение его как автора», которое «выразилось… в исчерпанности и самоотрицании цели», в «коллапсе его мировоззренческой системы», когда «изнутри стал разрушаться искусственно замкнутый мир». Как и Казарин, Фаликов сосредоточивается на главном в своем герое («Никакого “больше чем поэта”. Поэт. Только поэт, и никто другой»; «изначальная заряженность на мгновенность, вспышечность, метеоритность судьбы»), нащупывает противоречия сложной личности Рыжего (домосед, «домашний человек» – поэт улицы, «нестарый поэт» – «поэт памяти» и т. д.). Оправдано и нарушение хронологии – забегания вперед, чтобы «видеть предмет рассмотрения… изнутри и немножечко со стороны», при том что действительно «автор книги постоянно смотрит в календарь и ничего не путает». Повествование довольно удачно взаимодействует со стихами, которые энергично «вбрасываются» в текст, что аккумулирует особую энергетику: «Кошмарная совесть, сюжетность, прямая актуальность, точная живопись предмета – все это свойства будущих стихов Бориса». Биография и стихи бликуют друг на друга. Хватает в книге точных, неочевидных наблюдений: так, отмечена гораздо более, чем принято думать, тесная связь Рыжего (особенно начального периода) с Маяковским, его «манифестарное» ученичество у Маяковского. Многие из этих наблюдений довольно спорны (сомнительна, например, связь стихотворения «Так гранит покрывается наледью…» со «Стихами о неизвестном солдате» Мандельштама, или утверждение «Еврейство Рыжего было чем-то вроде желтой кофты Маяковского», или однозначная убежденность, что у Рыжего не могло быть самоощущения «последнего советского поэта»), но именно дискуссионностью своей интересны. Вдумчиво (но не столь последовательно, как у Казарина) прослежены связи поэтики Рыжего с поэтами Серебряного века (верна мысль, что в эту эпоху Рыжему было бы гораздо уютней), с классиками и современниками – таким образом создан необходимый культурный фон, интертекстуальная «подсветка». На пользу книге идет и легкий флер иронии («Времена были такие, что впору заводить серию «Смерть замечательных людей»). В целом соблюден баланс и в отстраненной сдержанности, и внутренней эмоциональности повествования. Безусловно ценна книга в информативном отношении: на одних страницах удалось собрать противоречивые, порой полярные суждения о Борисе Рыжем, что естественным образом повышает смысловую объемность издания и его «удельный вес».
Однозначно оценить книгу трудно. Спорна в ней сама основа, «точка погружения» – «как я ездил собирать материал о Борисе Рыжем». Принимающих такой подход она, конечно, порадует. Не принимающих – в той или иной степени разочарует. От компетентных в материале людей я слышал как однозначно положительные, так и резко негативные отзывы (собственно, и те и другие звучали на екатеринбургской презентации книги). Так или иначе, это свидетельствует о том, что книга получилась довольно резонансной. Что само по себе неплохо. Всем интересующимся жизнью и творчеством Рыжего прочесть ее и сделать свои выводы, безусловно, стоит.