Анна Артемьева, Елена Рачева. 58-я. Неизъятое
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2016
АННА АРТЕМЬЕВА, ЕЛЕНА РАЧЕВА. 58-Я. НЕИЗЪЯТОЕ. ИСТОРИИ ЛЮДЕЙ, КОТОРЫЕ ПЕРЕЖИЛИ ТО, ЧЕГО МЫ БОЛЬШЕ ВСЕГО БОИМСЯ. – М.: АСТ, 2015.
Книгу Елены Рачевой и Анны Артемьевой «58-я. Неизъятое» я читала, как когда-то в детстве: взахлеб, торопливо перелистывая страницы, боясь упустить хоть одну деталь. Остро, болезненно нуждаясь в тишине, во внутреннем молчании. Говорить о «58-й» непросто и сейчас. Прежде всего потому, что эта книга на девяносто процентов недосягаема, безусловна. Как давать оценку четырехлетнему труду журналистов «Новой газеты», собиравших свидетельства обитателей архипелага ГУЛАГ, записывавших голоса из хора? Что сказать об отчаянном желании нарушить обет молчания («большинство бывших заключенных никогда не говорили про лагерь»); о попытках, пусть не всегда удачных, не оправдать, но понять – эпоху, систему, человека; о стремлении разглядеть радость в многолетнем кошмаре, надежду в безысходности; о вере в то, что уроки жизни можно найти именно в хрониках выживания?
Что добавить к десяткам таких разных и похожих историй? Пианистки, осужденной за исполнение «фашистских гимнов», – и оперной дивы, за годы заключения спевшей лучшие арии мирового репертуара. Украинской крестьянки, выучившей в лагере азбуку, – и известного филолога, встретившего там свою единственную любовь. Девушек, прятавших от начальства пьяных конвоиров, – и охранников, в пьяном угаре расстреливавших санитарок-вольняшек. Зверского подавления забастовки в Норильске, «развода без последнего» на Колыме (когда последнего зека, выходившего из барака на работу, забивали до полусмерти) – и большого начальника, отругавшего студента-«политического» за то, что пишет родителям мало писем. Тех, кто не может простить, – и тех, кто до сих пор хранит портрет генералиссимуса Сталина. Тех, кто боится забыть, – и тех, кто не в силах помнить. Единиц, для которых ГУЛАГ стал началом, – и миллионов, для которых он стал концом.
Людей, переживших «то, чего мы больше всего боимся». Их свидетельства, повторюсь, непререкаемы. Тем не менее о «58-й» будут спорить – многословно, увлеченно, эмоционально. Основные направления этих неизбежных дискуссий были намечены пользователями соцсетей задолго до выхода книги. Первые же аннотации вызвали тревожные вопросы: почему сейчас? что заставило журналистов в начале ХХI века собирать лагерные воспоминания? «Новая газета» считается изданием либеральным, оппозиционным. Вероятно, поэтому в «58-й» ожидали и хотели увидеть социальный протест, борьбу с режимом, критику укрепляющейся вертикали власти и т. д. и т. п. Этим надеждам не суждено было оправдаться. Голоса Елены Рачевой и Анны Артемьевой звучат только в порывистом искреннем вступлении, с каждым словом которого хочется соглашаться. В нем (как, впрочем, и в организации материала внутри книги) нет и следа тенденциозности, неотделимой от попыток превратить чужую трагедию в разменную монету, броскую фразу в протестных речах. Что касается героев «58-й», то их редкие высказывания о событиях сегодняшнего дня случайны. Люди, прошедшие сталинские лагеря и на пороге смерти осмысляющие самое главное и страшное, поглощены прошлым (вечным). Актуальное (сиюминутное) от них уже слишком далеко. Некоторые читатели сочли такой подход несерьезным, даже безответственным. Как будто может быть подходящее и неподходящее время для разговора об ужасающей, непостижимой трагедии нашей истории. Как будто «когда» и «как» стали для нас важнее, чем «что». Как будто лишь «одобренный», удобный повод дает право на открытие и прозрение. «Кажется, эти уроки были не про лагерь – про жизнь вообще». «Мы не хотим, чтобы эта книга превратилась в хронику насилия и страдания… Это история любви, дружбы и взаимопомощи там, где все направлено на уничтожение». На первых страницах «58-й» такие заявления воспринимаются как пафосная декларация. Ближе к середине книги они становятся аксиомой. Выжить можно, если есть о ком думать. Если подавить ненависть, не позволять страху связывать по рукам и ногам. Неустанно двигаться к цели («бить в одну точку»), но не погружаться в пустые надежды. Дорожить каждым днем, не теряя ни крупицы света и тепла, не привязываясь к вещам, не цепляясь за временные привилегии. В устах людей, проведших десятилетия в архипелаге смерти, эти прописные истины снова приобретают привкус откровения. Бесконечно важного не только перед лицом страдания и несвободы, но и в разгаре гонки за успехом, в воронке амбиций, излишеств и суеты.
Попытки актуализировать, увязать с современными политическими страстями в данном случае граничат с упрощением. Как и требование разграничить овец и волков, страдальцев и мучителей, заключенных и охранников. Такая «сортировка», кажется, делает все понятнее, проще. Она сводит на «нет» риск чрезмерной толерантности, невольного оправдания чужих преступлений и слабостей, но при этом мешает самому простому и важному – задавать вопросы. Признавая, что «репрессии разделили поколение наших дедов колючей проволокой», Елена Рачева и Анна Артемьева отказываются углублять этот раскол. Они остро ощущают, что в разговоре о ГУЛАГе нельзя обойти стыдливым молчанием судьбы надзирателей, медперсонала, инструкторов караульных собак. И приходят к этим людям «так же, как к заключенным: не осуждать, не вешать ярлык, но выслушать и понять». Уловить в хоре разные голоса, увидеть две стороны одной трагедии, чтобы докопаться до ее причин. В «58-й» двенадцать историй тех, кто находился по другую сторону колючей проволоки. Они поражают не жестокостью или фанатизмом, а будничностью, монотонностью. То, что ломало жизни миллионов, в рассказах Елизаветы Власовой, Виктора Чунина, Ивана Гайдука становится мелкими хлопотами, распорядком трудового дня. Побег заключенного в этой системе координат – возможность продемонстрировать смекалку и профессионализм. Убийство – всего лишь неприятность («Был у нас как-то расстрел. А что за расстрел? Да просто увезли да расстреляли. Кто их знает, за что…»).
Больше, чем истории бывших зеков, рассказы охранников врезаются в память ощущением неизбежности, безысходности. Лейтмотив всех двенадцати страшных свидетельств: «Вы думаете, нас спрашивали?» Кто-то попал в лагерь по распределению, кому-то не оставила выбора голодная крестьянская жизнь. О том, чтобы вырваться, уйти, кажется, не было даже мыслей. Куда? Да и зачем? Ведь привыкли. И работа неплохая (почти невероятные, неправдоподобные исключения – полюбившая заключенного и за это исключенная из партии Венера Брежнева; Родион Мамчур, по окончании срочной конвойной службы не соблазнившийся квартирой и высокой зарплатой: «Хватит мне на это смотреть!»).
Поражает и единодушный, как под копирку, отказ верить в реальность лагерных зверств, в масштаб катастрофы («тут много наносного»). Слепое преклонение перед законом. Стремление честно делать свою работу. А еще – многолетняя привычка не видеть, не думать, не принимать близко к сердцу. «Политика – это вообще не разрешено нам. Для этого мало у нас ума» (Константин Евсеев). «Политических мы различали. Они благородные такие, культурные. И одеждой, и поведением… А в лицо … не, никого не запомнила». «Как к нам люди попадали? А кто их знает. Они нам не докладывались» (Ираида Борисевич). «Справедливо ли сажали… Знаете, мы не задумывались» (Виктор Чунин). «Они жили как короли!» (Александра Петрова). И даже: «Люди нигде не умирают. Тут своя прелесть, там своя» (это Александр Сорокин рассуждает о колымских лагерях).
Так, отбросив риторический вопрос: «Кто виноват?» – и просто вслушиваясь, авторы «58-й» получают ответы на мучительные «как?» и «почему?». Разжечь ненависть к незнакомым, чужим не так-то просто. К тому же злоба опустошает – и имеет свойство утихать. Но нет ничего привычнее равнодушия. Прикрытое патетическими рассуждениями о порядке и долге, оно выглядит красивым. В сочетании с большими или малыми жизненными благами – удобным. В союзе с разлитыми в воздухе страхами («ничего не говори, смотри и терпи», а то сам пойдешь по этапу) – необходимым. А перед лицом запоздалой правды, грозящей превратить из героя в преступника, из правого в виноватого, добровольная слепота становится вечной. Как ни странно, она совмещается (или просто кажется совместимой) с сентиментальностью, ответственностью, даже верой. Инструктор караульной собаки Иван Гайдук убежден, что Бог был с ним во время дежурств на вышке и поимки беглых зеков. Александра Петрова часто молится… за всех, кроме заключенных. Как назвать эту аберрацию духовного зрения – виной, бедой, слабостью, трагедией? На каждую оправдательную речь, на каждый обвинительный приговор найдутся возражения. Очевидно одно: охранники оказались еще менее свободными, чем заключенные. Потому что стены своей тюрьмы они выстроили сами, отказавшись чувствовать и сочувствовать, принимать решения и нести ответственность. Потому что за границами дозволенного их ждут не покой и попытки заново выстроить жизнь, а беспросветность осознания, перечеркнутая судьба, неоправданное бытие.
Еще одна неизбежная тема: связь «58-й» с классикой литературы ХХ века, с произведениями, по и благодаря которым мы знаем ГУЛАГ. Одна из героинь книги, Зора-Ирина Игнатьевна Калина вспоминает: «Знаете, как Солженицын про меня написал? “Ну, какой товар привезли?“ – спросил покупатель на Бутырском вокзале, рассматривая по статьям семнадцатилетнюю Иру Калину. Мне 21 год был, остальное правда. Я до сих пор его помню. Он единственный, кто пожалел меня по-человечески». «Полсрока я проработал, по Исаичу говоря, на шарашке», – грустно усмехается Евгений Ухналев. А Виктор Красин, рассказывая о годах, проведенных в Берлаге, уточняет: «В мое время на Колыме такого, как при Шаламове, уже не было… Хотя на общих работах, зимой, в ледяных забоях, работая по 14-16 часов, все равно доходили за месяц». Шаламовской горечью от интеллектуальной и моральной деградации человека в заключении отзывается признание Юрия Фидельгольца: «Приехав в ссылку в Караганду, решил почитать “Тихий Дон” Шолохова. В день мог осилить одну-две странички. Соображать было тяжело. Лагерь высасывает мозги, отнимает все возможности, чтобы размышлять».
Взаимодействие книги Елены Рачевой и Анны Артемьевой с лагерной литературой двойственно, противоречиво. С одной стороны, символически «58-я» стоит у истоков многочисленных попыток художественного осмысления, философского освоения, научного изучения ГУЛАГа. Как слово из первых уст, как непререкаемая истина личного опыта. В книге нет монументальной торжественности и всеохватности «Архипелага ГУЛАГ». Но она позволяет ближе рассмотреть кирпичики, из которых строилось грандиозное здание солженицынской прозы. Каждый из вошедших в «58-ю» рассказов струей живого голоса вливается в обстоятельное исследование арестов и следствия, пересыльных пунктов, лагерей, карцеров и ШИЗО, типов заключенных и способов принуждения к работе, доносов, побегов, мучительного бытия немногих освободившихся. Если по сравнению с масштабным полотном «Архипелага ГУЛАГ» «58-я» кажется выразительным наброском, то с «Колымскими рассказами» Варлама Шаламова они, скорее, представляют версии одной истории, отличные степенью художественного преображения и набором жизненных реалий. Так, воспоминания Павла Галицкого о бывшем начальнике Ташкентской железной дороги, выковыривающем из кала зерна перловой крупы; об убийстве доходяги, воровавшего у блатных пайки; о зеках-интеллигентах, выкопавших яму в форме «усеченного эллипсоида», эхом отзываются в рассказах «Ночью», «На представку», «Одиночный замер». А самозабвенный порыв к свободе Виктора Красина рифмуется с «Последним боем майора Пугачева».
Список произведений, неприкрашенную истинность которых демонстрирует «58-я. Неизъятое», можно продолжать еще долго. Упомяну лишь «Голос из хора» Андрея Синявского, с которым книгу роднит напряженность духовного поиска, исповедальность интонации, осознание лагеря как испытания и дара, как зеркала, в котором ярче проступают краски мира[1]. И «Верного Руслана» Георгия Владимова, словно вырастающего из истории Ивана Гайдука о честной многолетней службе, задержаниях и поощрениях, азарте и почете; об обожаемом псе Сынке, которого на руках переносил через реку, по которому скучал до слез. Об амнистии как катастрофе: «Сколько людей было, а тут колоннами освобождают!»
С другой стороны, по принципу хронологическому «58-я», разумеется, следует за «Колымскими рассказами», «Архипелагом ГУЛАГ», «Верным Русланом». Это взгляд из другой эпохи (эпохи потребления). Попытка в вакууме удобств описать, осмыслить, ощутить существование на грани человеческих возможностей, на минимуме и излете. В данном случае документальная форма, кажется, удобнее, уместнее художественной (хотя бы потому, что априори избавляет автора от упреков в недостоверности). Однако способ организации и подачи материала в «58-й» далек от однозначности. Суперобложка, мелованная бумага, журнальная верстка с фотографиями на всю страницу. В сочетании с подробным описанием голода, непосильного труда, пыток и нищеты это полиграфическое изящество смотрится странно. Речь, разумеется, не идет о том, что лагерная книга должна быть убогой, некачественно изданной. Но глаз невольно реагирует на инородные элементы, нарушение атмосферы царапает и цепляет. И лагерные заметки хочется читать в тетрадях самиздата, а не в искусной имитации глянцевого журнала.
Портреты героев, безусловно, украшают и углубляют книгу. Закончив чтение, я несколько раз перелистывала «58-ю», просто вглядываясь в лица. Поражаясь, как четко, как полно отражается в них судьба; как легко, как безошибочно отличаешь охранников от заключенных (возмущение запоздало, обвинения неуместны, но глаза, складки в уголках губ не оставляют сомнений, не дают поблажек). Фотографии вещей, увы, получились не столь несомненными и говорящими. Они не передают энергетику, не рассказывают историй. А значит, рискуют остаться красивой виньеткой. Верстка книги структурирует хаос воспоминаний и облегчает восприятие. Но при этом вызывает ассоциации с новостями светской жизни, интервью звездных пар и т. п.
Были ли эти противоречия предусмотрены? Что помешало Елене Рачевой и Анне Артемьевой их обойти: попытка осовременить материал, трепетное отношение к вкусам читателей, нестандартное мышление? Вероятно, все сразу. Хотя это не так важно. В «58-й» слишком много внутренней красоты, чтобы книга нуждалась во внешней красивости. Слишком много содержания, чтобы гармонировать с излишеством формы. Вместе с тем, как говорилось уже не раз, книга Елены Рачевой и Анны Артемьевой на девяносто процентов безусловна. А значит, она не утратит своей ценности среди любых декораций и условностей.
[1] В скобках отмечу, что одна из историй «58-й» в ключевых моментах дублирует биографию А.Д. Синявского. Никита Кривошеин был арестован за статью, напечатанную в газете Le Monde, отбывал срок в прославленном «Прогулками с Пушкиным» Дубровлаге, через несколько лет после освобождения эмигрировал во Францию.