Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2016
Перед спектаклем «Саша, вынеси мусор» зрители молча, в кружок стоят вокруг «объекта», или «инсталляции», который на самом деле никакой не объект и не инсталляция, а просто большой кухонный стол, а на нем все как в жизни: на сковородке только что пожаренные шкварки с луком, пирожки, рубленая капуста (и ополовиненный, сладко пахнущий белый кочан), грубо разделанная селедка (в пьесе Натальи Ворожбит так и сказано: «грубо разделанная») и прочее – все, что нужно для поминального стола. Зрители стоят довольно долго, разглядывая ярко освещенный натуралистический объект, и, пока их не пригласят в зал, силятся разгадать его таинственный смысл.
И сама пьеса украинского драматурга Натальи Ворожбит, и постановка Виктора Рыжакова, которую коллектив Центра имени Мейерхольда осуществил у нас в Москве, – в каком-то смысле пощечина стандартному общественному вкусу. После спектакля зрителей собрали в кафе ЦИМа для обсуждения и мы долго гадали: вот те две женщины в начале спектакля и те две женщины в середине, которые вышли из зала, очень громко топая по ступенькам, – почему они ушли? Из-за Украины (в тексте речь идет о полковнике украинской армии и вообще о нынешней войне, хотя это не самое там главное)? Или из-за причин чисто эстетических – непривычно, странно все это смотреть?
Пожалуй, я склоняюсь ко второму.
Аннотация к спектаклю звучит следующим образом (цитата): «”Саша, вынеси мусор” – пьеса про войну как она есть. В пьесе три действия и три героя. Мать и беременная дочь готовят поминки по погибшему Саше. Он был офицером украинской армии. Он мертв, но они говорят с ним как с живым. Война ложится на них всей тяжестью». Я прочитал текст и решил, что спектакль будет именно про это – про войну. Про политику. Про то, что разделило народы и заставило рассвирепеть целые нации.
Но оказалось, что спектакль о другом – о том, что этому всему противостоит: о человеке и человечности. О том, что такое любовь, например, и что такое смерть.
Герои Ворожбит (я видел еще ее пьесу «Демоны» в постановке ленинградского театра «Эксперимент») – совсем простые люди, бедные и вроде бы недалекие, но, в отличие от многих молодых российских драматургов, которые работают с похожим материалом, у Ворожбит эти люди – какие-то бездонные резервуары человечности, мудрости, практически титаны духа. В них столько нежности и любви, что хочется смеяться и плакать одновременно. После этих пьес, не побоюсь этого слова, хочется жить, потому что те самые пресловутые восемьдесят шесть процентов у нее – совсем другие, глубоко понятные и интересные нам персонажи. Правда, не стоит забывать, что это не наши пресловутые восемьдесят шесть процентов, а украинские.
Полковник Саша, муж и отец (вернее, отчим) этих двух женщин, как выяснилось, умер до войны. Умер от сердечного приступа, прямо в ванной. Готовясь к поминкам, мать и беременная дочь в первом действии обсуждают его смерть, обсуждают страстно, предъявляя далекому Саше кучу вечных претензий, и даже, не сговариваясь, вдруг кричат, как будто забыв на секунду о его смерти: «Саша, вынеси мусор!»
Второе действие происходит у Саши на могиле, а третье – опять в квартире, но уже в тот момент, когда началась война, когда люди в ожидании газовой блокады ставят в домах печки (твердотопливные котлы, как их гордо называет розничная торговля), запасают гречку, картошку и бензин (для чего бензин – я потом скажу).
Разговор женщин с полковником Сашей – не просто ритуальные реплики типа «на кого же ты нас оставил», нет. Саша тоже присутствует в пьесе, он отвечает, иногда очень смешно, иногда резко, и в этой живой мистике жизни значительно больше реализма, чем в любом произведении, написанном по реалистическим канонам. И вот в процессе беседы выясняется, что Саша, как и многие его безвременно ушедшие из жизни друзья, собирается вернуться с того света, чтобы идти на войну, защищать родину – свою Украину.
Если бы этот новый украинский патриотизм был выражен прямо, официозно и в лоб, это наверняка выглядело бы не совсем художественно и не совсем правдиво и вызывало бы кучу вопросов. Но патриотическая идея, выраженная через эту самую «мистику жизни», через весь этот бред и абсурд, оказывается настолько сильной, что просто дух захватывает. И война эта – бред и абсурд, не представимый еще вчера, и то, что мертвые на нее собираются, как живые, – тоже бред и абсурд, но в то же время вспоминается, что, по слову Высоцкого, «наши мертвые нас не оставят в беде, наши павшие – как часовые», – и от этого мурашки по коже, конечно.
На обсуждении спектакля (которое вел журналист Юрий Сапрыкин) зрители в один голос говорили о том, насколько узнаваемы в пьесе детали быта: все эти конфеты, которые надо разложить по шестидесяти кулечкам, эта начинка для пирожков на подсолнечном масле, капуста и селедка, эти разговоры про мужчин – настолько все это наше, настолько родное и знакомое, что невольно приходит понимание: война эта происходит, при всех политических разногласиях, внутри одной культуры, внутри одного этноса и внутри одной, построенной этим этносом цивилизации. Я уж молчу про русский язык, на котором так тонко и удивительно пишет Ворожбит, который она так тонко чувствует.
Да ведь и мучительное мужское стремление во что бы то ни стало попасть на войну и защищать родину тоже сразу узнается: призрачный «Саша» – из той формации полковников и майоров, мужчин, потерявших смысл жизни в 90-е годы и оттого ушедших так рано. Но не из таких ли отставников сформировались российские добровольцы, обретающиеся в Донбассе? Украинцы (и, очевидно, сама Ворожбит) считают их «российскими военными», но на самом деле они именно что «добровольцы», отставники, «вставшие из могил», то есть поехавшие «за смыслом», потерянным ими когда-то, казалось бы, безвозвратно.
Эта зеркальная схожесть ситуаций и культур и есть тот главный манок, ради которого стоит смотреть спектакль. Не все зрители с этим согласились (были же и зрители более продвинутые, чем я) и яростно настаивали на том, что и культура другая, и нация другая, и нечего тут продвигать официозный российский лозунг о «гражданской войне».
Да, действительно, в спектакле есть несколько деталей, которые явно и очевидно указывают на то, что там, у них, все другое. Во-первых, отговаривая Сашу от идеи возвратиться с того света и пойти на войну, его женщины подробно перечисляют стоимость снаряжения: гимнастерка, берцы, импортная стальная каска – да ведь на это никаких денег не хватит. Для российского (да и любого другого) зрителя это, конечно, звучит дико, но там на самом деле в армию снаряжают за свой счет. Кстати говоря, там еще обсуждают «шестую мобилизацию», когда в армию призывали мужчин от двадцати пяти до шестидесяти лет – и пожилых, и совсем юношей, и последних кормильцев, и больных. Тогда-то, наверное, и родился этот драматургический замысел, поскольку в реальной жизни приходили по ошибке и за умершими мужчинами и их искали тоже…
Ну и вторая важнейшая деталь – эта семейная подготовка к реальной войне, когда в столь понятном нам ряду: твердотопливный котел, то есть печка-буржуйка, отремонтированный колодец, чтоб вода была, гречка, картошка, консервы, дрова – вдруг оказываются сто литров бензина, «чтоб доехать до Варшавы, если уже нужно будет спасаться в случае чего». И дочь говорит, правда, слегка неуверенно: «Ну, может, все-таки не будут бомбить?» – и я в этот момент тяжко и горько вздыхаю про себя: господи, какое все-таки счастье, что пронесло, что удалось этот кошмар хоть как-то остановить. Вот в этих двух деталях и раскрывается разница в отношении к войне, и если заглядывать в этот вроде бы небольшой зазор, то увидеть в нем можно целую пропасть, невероятную пропасть, которая пролегла между Украиной и Россией теперь уже, видимо, навсегда. Какой же ужас, какой стыд, что там еще год или два назад люди искренне ждали начала совершенно реальной войны! Впрочем, ждали ее и у нас. Просто как-то по-другому.
Однако войны пока не случилось. Поэтому давайте поговорим о вещах более мирных.
Режиссер Виктор Рыжаков (опираясь на пьесу, конечно) сделал спектакль очень нежный, женский, светлый, я бы сказал, светящийся и прозрачный. И в этом совсем не жестком, не мучительном спектакле в каком-то смысле объявлен окончательный приговор классическому, или «академическому», театру. Две героини спектакля произносят текст, в буквальном смысле слова прижавшись спиной к картонной кирпичной стене, на которую иногда дается световая проекция. Они работают на пятачке настолько тесном и узком, что физически не могут ничего, кроме как стоять, сидеть или сделать небольшой шажок. Актеры (мне хочется назвать их фамилии, все играют честно и открыто – Светлана Иванова-Сергеева, Инна Сухорецкая, «полковник Саша» – Александр Усердин) просто вынуждены без малого час говорить куда-то туда, в небо, в зрителя, даже не друг другу, и это, кстати, очень сильно действует. Накрытый за спиной зрительного зала стол, за которым героини готовят поминальную трапезу, – это прямая аллюзия: вот вам ваша декорация, вот ваша бутафория, вот ваше «сценическое пространство», ешьте! (Причем в прямом смысле, не в переносном.)
И ты понимаешь: невозможно сейчас, в этом веке, в этих обстоятельствах пытаться городить старый огород классического театра, изображать, что люди едят и пьют, изображать их быт, вообще что бы то ни было «изображать» – нельзя, слишком близка общечеловеческая трагедия.
Но все же я благодарен создателям этого зрелища – за то, что надежда на мир все-таки остается.