Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2016
Тамри Пхакадзе – прозаик, драматург, детский писатель, кандидат филологических наук. Родилась
в 1957 году в Тбилиси. Окончила Тбилисский государственного университет имени Ив.
Джавахишвили. Более двадцати лет работала в отделе древнегрузинской литературы Института
грузинской литературы им. Шота Руставели. Автор многочисленных книг и публикаций,
лауреат многих литературных премий Грузии, в том числе ежегодной премии «Саба» (2004) и детской литературной премии «Золотое перо» (2009).
Восемь часов утра. Восемь часов утра 8 Марта.
Я, Самсон Пирвели, начальник службы охраны ООО «Электроника-88», собираюсь выпить кофе в своем кабинете.
Охрана – Мклавадзе и Сирбиладзе – дрыхнет в комнате под лестницей.
Выпью кофе и спущусь вниз будить их. Ровно в восемь часов двадцать пять минут придет директор. Строго по расписанию. Ни Восьмое марта, ни Третья мировая война не заставят его нарушить расписание.
Голова раскалывается. Отвратительная была водка. И где они ее только достали?!
Мклавадзе сказал, это чача из его деревни. Врет, сволочь… Из деревни… или из Китая…
Оплошность с моей стороны – не надо было давать этим соплякам столько свободы. В конце концов, я начальник службы охраны, они в моем прямом подчинении. Начальник должен держаться как старший по положению, а не брататься с ними.
Мклавадзе двадцать лет, Сирбиладзе – двадцать три, мне – сорок пять. С какой стороны ни подойдешь, я старше.
И я не должен был…
Фу, это же не кофе… помои какие-то!..
Всё. Такое больше не повторится. Сейчас спущусь, разбужу и строго поговорю с ними.
Захотелось им, видите ли, международного и женского…
Девушка Мклавадзе внешне интереснее. Один глаз у нее слегка косит, но ей идет. Будь она моей девушкой, меня не оставляло бы ощущение, что она не принадлежит мне полностью. Из-за ее косящего в сторону глаза создается ощущение, что она вот-вот убежит. Зато интересно: все время надо быть начеку. Не выношу, когда женщина смотрит на тебя пристально, как биолог в микроскоп, и еще – когда готова «быть твоей навеки». Сразу начинаю чувствовать себя подавленным.
Девушка Сирбиладзе вся такая лохматая, небрежная и коричневая…
А у Мклавадзе – прямо пёстрая бабочка!.. Нет, понятия не имею, во что она была одета и какие на ней были украшения, не особо замечаю такие вещи. Я воспринимаю женщину в целом. Поэтому помню только красную помаду у неё на губах и что напоминала пеструю бабочку. А вот другая, сирбиладзевская – слишком необычная, смотрит на тебя каким-то загадочным взглядом… Ничего в ней уже и не замечаешь: ни ног, ни талии, ни еще чего-нибудь…
А Мклавадзе и не должен был вчера дежурить. Он пришел сам, по своему желанию. Еще бы… Ведь ему больше некуда идти.
Очевидно, они заранее договорились…
А как она спросила, бабочка пестрая: «У вас есть девушка, Самсон Сергеевич?» И еще, произнося последний слог моего имени – «сон», округлила и выпятила губки, словно посылала воздушный поцелуй.
«У вас есть девушка?..» Да у меня их было навалом!.. Девушек…
Ой, надо бы звякнуть Натули, поздравить…
И что мне ей подарить? Куплю ее любимый шоколад. Или духи. Что еще можно?.. Красную помаду… Нет. Она не пользуется такой, еще неприятно удивится… Не будет Натули мазать губы красной помадой!
А девушка Сирбиладзе, кстати, конкретно нахлесталась. И с каждым глотком ее глаза становились все больше…
Допью кофе и пойду вниз. Сирбиладзе отпущу домой. А Мклавадзе пусть приступает к дежурству – может предварительно окунуться с головой в холодную воду…
Да… Сказали, что выйдут в сад ненадолго, а когда вернулись, от красной помады не осталось и следа. Явно целовались там вовсю. Потом она вынула маленькое зеркало и снова размазала по губам помаду. А еще стрельнула в меня взглядом поверх зеркала… Я тоже хорош! «Зовите меня просто Самсон…» И, главное, обратился к ней на «вы». А ведь наши глаза уже были на «ты»…
И водка была, ухх, крепкая!..
Я им сейчас устрою… А то оглянуться не успеешь – сядут на голову!
Фу ты, директор пришел! Еще даже нет двадцати пяти минут девятого!
– Доброе утро, Шота Георгиевич, – говорю я. – Да, ночь прошла спокойно. Да. Ничего необычного. Две-три драки на улице. Даже не драки, а так – словесные перепалки. Да. Нет. Да. Да. Нет. Конечно. Сейчас.
Даже кофе не успел допить.
Пойду вниз, разбужу ребят, пока не поздно.
Смотрите-ка, Сирбиладзе храпит вовсю!
А этот, кажется, вообще сдох! Вон следы красной помады…
– Охрана! Охрана, говорю!
Зашевелились.
– Быстро встаем, приводим себя в порядок, уничтожаем все следы и приступаем к делу! Охрана, говорю!
Нехотя поднимаются.
– Сирбиладзе, иди домой. Мклавадзе, быстро переодевайся, твоя смена уже началась! Давай! Что смотришь?!
Собираюсь выйти из комнаты, но в дверях оборачиваюсь:
– И чтоб такого бардака мне здесь больше не устраивать! Вам ясно?
Я произнес эти слова медленно, почти по слогам, как злобный старик.
Поднимаюсь по лестнице, оправдываясь перед собой: «Нет, с ними по-хорошему нельзя, если не проявлять строгость, то мой авторитет сразу будет подорван, мягкость здесь не проходит…»
Без пятнадцати девять. В девять позвоню Натули. В пять минут десятого будет уже поздно: она к тому времени расстроится.
«Ты меня расстроил» – Натулины любимые слова. И больше не скажет ничего, но было бы намного лучше, если бы сказала и даже если бы начала бить посуду и пихать платья в чемодан… «Расстроил»… И мне сразу начинает казаться, что Натули ни на кого не похожа, что она сделана из стекла и может вдруг треснуть, как стакан от горячей воды. И, выходит, по моей вине. Я ведь простой начальник охраны, а Натули – литератор, фея и ангел филологических наук. А если она вышла за меня, то не потому, что я поймал парня, вырвавшего у нее на улице сумку, и, догнав, заставил его собственноручно отдать похищенное обратно Натули… Нет. Просто потом в кафе я сказал ей, что писал в детстве стихи.
«Ты меня расстроил…»
Натули сказала это и похитителю сумки… С тех пор я думаю, что она сделана из стекла. Дорогого стекла. Из хрусталя.
Натули оказалась для меня слишком дорогим приобретением: я люблю ее какой-то напряженной любовью. И люблю, и в то же время боюсь разбить. Ведь поэта из меня все-таки не вышло. Я стал мускулистым и грубоватым начальником охраны и как-то не очень умею обращаться с хрусталем.
Набираю домашний номер, и в ту же минуту дребезжит внутренний телефон. Звонит директор. Почему-то встаю. Обычно, когда он звонит, я, наоборот, удобно устраиваюсь в кресле и даже кладу ноги на стол, пытаясь этим доказать свою независимость, что ли… Сейчас чувствую, что влип.
– Слушаю, Шота Георгиевич. Да. Нет. Да. Сирбиладзе дежурил вчера. Нет. Да. Мклавадзе только что заступил на смену. Понимаю. Сейчас. Хорошо, я поднимусь вместе с ним.
Бегом спускаюсь по лестнице:
– Сирбиладзе, срочно к директору! И причешись, на кого ты похож! Дыхни… Фу, от тебя водкой за километр несет! На, возьми жвачку и не болтай много в его кабинете… Не жуй ее, просто держи во рту. Наверно, что-то случилось! Убить вас мало! Да и меня… в первую очередь…
Когда попадаешь в кабинет директора, сразу начинаешь мерзнуть. Это все из-за его голоса. А может, из-за глаз: один его взгляд замораживает на месте. И слова вылетают из его рта, как кусочки льда…
Хорошо бы работать под началом директора, который даст такой нагоняй, чтоб сразу стало жарко, а не холодно.
Мы с Сирбиладзе стоим в кабинете директора и пытаемся про себя разморозить его ледяные слова.
– Вы уверены, что ночь прошла спокойно? – цедит он сквозь зубы.
– Да, – отвечаем мы в один голос.
Ощущение, что мы с Сирбиладзе сравнялись – и по возрасту, и по рангу. Оба буквально раздавлены.
– Выходит, всё на месте? Ничего не пропало?
– Нет… кажется…
– А я так не думаю. Хорошенько осмотрите все вокруг.
Мы выходим и начинаем тщательный осмотр помещений. Ищем, чего не хватает.
Обошли офис от чердака до подвала. Проверили склад. Заглянули в каждый угол. Я три раза поднимался наверх.
– Всё на месте, Шота Георгиевич, уверяю вас. Мы не смогли выяснить, что пропало. Но обязательно выясним! – говорю я. – Только нам нужна небольшая подсказка, совсем незначительная: ищем ли мы верблюда, иголку, телевизор или гвоздь…
Иногда как взглянет, сразу ощущение, будто приподнялся из гроба покойник, вдобавок залепив тебе пощечину. Весь бледный, глаза словно стеклянные, и губы сжаты в ниточку.
– Мы еще раз все проверим, – говорю я.
– Будете проверять столько, сколько нужно, – отвечает он.
Твою мать…
Выхожу. Воздух за пределами кабинета совсем другой.
И опять по новой, от чердака до подвала. Пересчитываем абсолютно всё: обогреватели, вентиляторы, фены, миксеры, чопперы, тостеры… Вроде всё на месте. Внешне выглядит именно так. И по подсчетам тоже…
Черт! Восьмое марта! Уже начало первого. Поздравляй не поздравляй, теперь без разницы: Натули уже расстроилась.
Звоню. Натули не отвечает. Ох уж эти ваши международные женские мозги!..
Появляется Мклавадзе. Он тоже в курсе дела.
– Шеф, а вы сад осматривали?
– Нет, сад не осматривали! – радуется Сирбиладзе. – Хотя что можно украсть в саду?
– Не знаю.
– Пошли посмотрим, – повернувшись спиной к образу обиженной Натули, я иду вперед.
Здесь у нас крошечный садик. Посреди садика маленький фонтан, вокруг кусты и трава. А еще растет ива, под которой стоит длинная деревянная скамейка. Девочки из «шоурума» летом любят посидеть тут, покурить.
Внезапно мы все втроем застываем, уставившись на небольшую свежевырытую яму.
Взбегаю по лестнице и осторожно открываю дверь кабинета директора:
– Шота Георгиевич, мы выяснили!
Директор, отрываясь от бумаг, медленно поднимает голову и смотрит на меня, как сфинкс.
– Цветок украли, вырыли вместе с горшком. Только его и забрали, все остальное на месте, – докладываю я.
– Только его… – повторяет он ледяным тоном.
– Да.
– Только его?! – глухим голосом ревет он вдруг, изо всей силы ударив рукой по столу.
Со стола на пол падает ручка. К вискам болезненно подступает мысль, что я должен ее поднять, но все-таки не решаюсь пошевелиться. Проигнорировав ручку, начинаю думать о другом. О том, что впервые вижу человека, которому настолько не идет выходить из себя. Внезапно он успокаивается и совершенно спокойно спрашивает:
– Как фамилия охранника?
– Сирбиладзе, – отвечаю я.
– Он уволен.
– Шота Георгиевич… Разве стоит… из-за какого-то цветка…
– Из-за цинерарии, Самсон! Этот цветок называется цинерария!
– Ясно, Шота Георгиевич. Из-за одной цинерарии… У него мать больна…
– Как фамилия того, кто дежурит сегодня?
– Мклавадзе.
– Пусть учтет: это никогда больше не должно повториться.
– Хорошо, Шота Георгиевич.
– И вы тоже учтите, Самсон.
Выхожу из кабинета, там же, у открытого окна на лестничной площадке, прикуриваю сигарету. А ведь не курю уже три месяца… Просто ношу с собой пачку в кармане, чтобы не было чувства ограничения.
Курю и думаю, как сказать Сирбиладзе, что его уволили… Мать Сирбиладзе была библиотекарем, ее сократили, и она с тех пор постоянно болеет. «Черт… и как я ему преподнесу такую новость?.. – говорю сам себе. – Это все из-за меня… Если директор решил выгнать Сирбиладзе, то и я должен уйти вслед за ним».
Вот тебе и Международный женский день и красная помада! Женщина, как черный кот, приносит одно невезение! Что теперь делать?
Курю, глубоко и жадно затягиваясь. Соскучился по этой отраве.
Наконец спускаюсь вниз.
Сирбиладзе выглядит как угодившая в капкан куница.
– Ну что?
– Он тебя уволил… – отвечаю я.
– О-ох, твою мать! – бьет себя по лбу Мклавадзе. – Как он мог его уволить из-за какого-то дурацкого цветка? Черт его возьми!
Сирбиладзе не говорит ни слова. Молча начинает собирать вещи. Чувствую, как подкатывает комок к горлу.
– Перед уходом загляни ко мне, – говорю ему.
Через пять минут он поднимается.
– Садись.
Садится.
– В общем, так: будем делить пополам мою зарплату, пока ты не подыщешь себе что-нибудь.
– Но, шеф, я не… – Он встает.
– Садись, говорю.
Садится.
– Я сказал: пока не подыщешь что-нибудь. Я тоже поспрашиваю. Обязательно найдется что-то подходящее. А до тех пор пусть будет, как я сказал. Твоя зарплата равна как раз половине моей. Ну, пока! Маме ничего не говори. Просто трижды в неделю не ночуй дома, оставайся у своей подруги. Или скажи, что тебя перевели в дневную смену, и пошатайся где-нибудь.
– Но, шеф…
– Двадцать пятого Мклавадзе принесет тебе твою зарплату. Ну все, все, давай…
– Шеф…
– Не нужно меня благодарить… Давай-давай, иди.
Эх…
Выкуриваю сигарету в полной тишине, потом снимаю телефонную трубку, чтобы позвонить Натули.
И опять трещит внутренний телефон. Снова директор.
– Слушаю, Шота Георгиевич.
– Самсон, вызовите полицию, пусть возбудят дело.
– Какое дело, о похищении цветка, Шота Георгиевич?!
– О похищении цинерарии, Самсон. Ци-не-ра-рии! – выдает он по слогам и вешает трубку.
Не знаю, куда позвонить сначала – в полицию или Натули?.. Звоню Натули. Один гудок, другой, третий… Ну возьми же трубку, в конце концов!
Опять звонят на внутренний номер.
Перекладываю трубку городского телефона, в котором Натули, в левую руку, правой – отвечаю на рабочий звонок.
– Алло, Самсон! – Это снова директор. – Вы мне здесь что, бойкот устроили?
– Что вы, Шота Георгиевич, конечно нет…
– Алло! Алло! Слушаю, алло! – глухо и пискляво звучит Натулин голос в застывшей в моей левой руке трубке городского телефона.
– Сейчас же поднимитесь в мой кабинет.
– Хорошо, Шота Георгиевич.
Кладу трубку внутреннего телефона, в трубке городского – уже гудки отбоя.
«Ту-у-у-у» – телефонный зуммер пролегает между мной и Натули, как река. Ничего, я ей все потом объясню.
В кабинете директора встречаю Мклавадзе. Видно, что этот двухметровый мускулистый парень очень взволнован.
– Что случилось? – спрашиваю я.
– А случилось вот это. – Директор протягивает мне листок, на котором неровным почерком двоечника накалякано: «Прошу уволить меня по собственному желанию. Охранник Темур Мклавадзе».
– Что это? – спрашиваю Темура Мклавадзе, охранника, хотя и сам знаю, что это: поступок настоящего мужчины.
– Я не могу остаться, шеф.
– Останешься, – говорит директор. – Останешься до тех пор, пока я сам тебя не уволю, если в твою смену тоже что-нибудь украдут.
– Минутку, Шота Георгиевич, можно, я поговорю с ним один на один?
Мы с Мклавадзе выходим из кабинета и встаем у окна на лестничной площадке.
– Я тебя понимаю, Мклавадзе, – говорю я, – но, скажу тебе по секрету, Сирбиладзе не останется без зарплаты, успокойся.
– Разве это возможно, шеф?
– Иди вниз и займись делом. Всё.
Мклавадзе спускается вниз. Я опять захожу к директору, забираю у него заявление Мклавадзе и комкаю в кулаке.
– Отлично, Самсон. Теперь вызовите полицию, пусть возбудят дело о краже. Можете идти.
Наконец набираю домашний номер.
– Алло. – Натулин голос звучит скорее обеспокоенно, чем обиженно, явно ее уже совершенно не волнует Международный женский день. Ей не до праздника, она очень взволнована: переживает за меня.
– Самсон, что случилось? Почему ты не стал говорить со мной, когда позвонил в прошлый раз? Я звонила тебе еще несколько раз после этого. Ты в порядке? И мобильный твой отключен.
– Натули, – говорю я, – моя Натули… Ты на меня не обиделась? Который час уже, а я все еще не поздравил тебя с Восьмым марта.
– Да с каким Восьмым марта, Самсон! Я уже одевалась, собиралась идти к тебе. У тебя все хорошо?
– Да, я в порядке, потом расскажу.
– Ничего не случилось?
– Нет, нет, не волнуйся.
– Слава богу, а то чего я только не передумала! Испугалась, что на тебя напали, что в офис ворвались грабители, связали тебя и заклеили рот скотчем…
– Просто ты сериалов насмотрелась, Натули. Поздравляю тебя с Восьмым марта.
– Спасибо. Я испекла кекс к чаю.
– Целую.
Сижу, развалившись в кресле, и размышляю. Тем временем полиция уже здесь.
– Что пропало?
– Цветок, – отвечаю я.
– Не понял? – Склонившийся над листком бумаги с ручкой в руке инспектор поднимает взгляд и удивленно смотрит на меня.
– Цинерария.
– Какая цинерария?
– Цветок.
Инспектор кладет ручку на листок, устраивается на стуле поудобнее и спрашивает:
– Красный или желтый? А может, синий?
– Красный с белой каймой на лепестках, – говорю я.
– Ясно. А… цветок вынули из вазы или он был продет в петлицу пиджака?
– Его выкопали вместе с горшком из сада.
– По всему видно, вы очень любите цветы, – язвительно улыбается он.
– Не я. Директор. Он говорит, что и укравший цветок, и укравший верблюда – оба воры. И что укравший телевизор – тоже вор…
– В какой-то степени это верно. Но возбудить уголовное дело о краже цветка я не могу. И даже не то что не могу, а просто не буду этого делать. Но зато сделаю для себя пометку, и если такое повторится, то сразу звони.
– Хорошо.
– Вот вчера, например, один парень прыгнул в Мтквари, двое каких-то других залезли на вышку и распевали оттуда веселые песенки, а еще четверо чуть не порезали друг друга на мелкие кусочки… Еще произошло ограбление банка и в супермаркете напали на сторожа, связали его… Тем временем какой-то мужик на почве ревности запустил жене в голову телевизором – приревновал к герою сериала. В общем, какая-то безумная ночь…
– Понимаю.
– У нас нет времени на цветы.
– Ясно.
– А этому, своему директору, скажи, что дело возбуждено.
– Так и скажу.
Инспектор ушел. Директор тоже уехал. Мклавадзе, похожий на утомленного жарой буйвола, сидит в фойе.
– Если что, звони, я сразу приеду, – говорю я ему, выхожу на улицу и сажусь в машину.
Покупаю Натули ее любимый шоколад с Эйфелевой башней на обертке. Устал.
Натули сидит напротив и смотрит на меня добрым материнским взглядом. Чувствую себя маленьким мальчиком.
Однажды, много лет назад, мы с мамой тоже так сидели, с двух сторон стола, а посередине – тарелка с пирогом; я только что сбивчиво рассказал, как играл с друзьями в снежки и как кто-то тем временем украл мои санки. Мне было стыдно, что я оказался таким разиней, и это расстроило меня куда больше, чем потеря санок. Я яростно сжимал кулаки, пряча их под столом. Тогда мама сказала: «Нет такого места, где мог бы спрятаться вор. – И еще добавила: – Самсон, ты хорошо сделал, что никому ничего не сказал. Ведь нельзя обвинять людей, это неправильно».
Теперь по обе стороны кекса сидим я и Натули. Она говорит:
– Мне жалко воров… А ты хорошо поступил. У бедного парня больная мать… И все-таки, неужели никто из вас ничего не слышал?
– Нет…
– Кушай кекс… Мой сериал сейчас начнется.
– Знаешь, вчера какой-то мужик бросил в жену телевизор. На почве ревности. Приревновал к одному из героев сериала.
– Наверно, к Хосе Диего, – говорит Натули.
Мы оба смеемся.
И внезапно я начинаю казаться самому себе очень старым. Натули тоже представляется мне седой слабой старушкой. Двое стариков смеются беззубым смехом над пресной шуткой… Двое стариков, прошедшие жизненный путь вместе и в сладком однообразии, хватаются за привычку смеяться – как за соломинку…
«Жила-была одна бездетная старая пара…»
Двое шепелявящих, уютных стариков.
– Нет, спасибо, не клади мне больше.
– Ну, тогда я пошла, уже начинается.
– А я пойду на балкон курить.
– Самсон!
– Я уже курил сегодня. Ничего, снова брошу.
– Ты меня расстраиваешь… – улыбается Натули, но перестает говорить на эту тему.
Сейчас время сериала. Она уходит к телевизору с куском кекса на тарелке. В какой-то степени я понимаю того мужика, кидающегося телевизорами. Но не в плане ревности. Выхожу на балкон, прикуриваю и смотрю на улицу жадно, как заключенный, словно давно не видел.
Улица полна девушек с цветами, в основном фиалками, нарциссами, мимозами…
Это доля Международного женского дня, принадлежащая гуляющим по городу девушкам. Не вижу, что происходит в машинах. Может, на задних сиденьях затаились розы… Я в каком-то странном возбуждении. Хочу поскорее забыть тот кадр, то видение, в котором мы с Натули – двое истаявших стариков, две бесплодные, тускло и без сожалений подходящие к завершению жизни…
Стою на балконе. Не могу избавиться от пригрезившейся картины и от вкуса Натулиного сладкого кекса во рту, ставшего вдруг горьким, и от любви, превратившейся в сердитую жалость, и от безнравственно и позорно бунтующего разума, который стремлюсь усмирить и погасить, как сигарету, – в воде, быстро и с шипением…
Разглядываю девушек на улице. Высоких, низких, полных, худых, всяких! И все они кажутся более интересными, чем Натули. Недоступными и интересными.
В голове у меня происходит целая революция: и на кой черт я вбил себе в голову, что не должен ей изменять?!
Вот, например, вчера ночью – если бы там была еще одна, третья девушка… А что здесь такого? Я бы тогда уж точно не сидел как пенсионер и списанный товар! Мы бы с ней уединились. Пошли бы в кабинет директора, там стоит черный кожаный диван… или в приемную – там тоже диван, бордовый… И у меня бы тоже остались следы красной помады на неподходящем месте. Что в этом такого ужасного?! Разве это преступление?.. Натули даже не ревнует меня, даже не допускает мысли о моей измене! Для нее я – то же, что часть ее собственного тела: рука, нога или нос.
Чувствую себя ужасно. Не знаю, что на меня нашло, что так взбудоражило. Неожиданно осознаю, что не хочу ее больше видеть. Натули. Не хочу заходить обратно в комнату. Хочу исчезнуть, испариться прямо с балкона! Хочу перебить вкус Натулиного кекса и набираю полный рот табачного дыма. Броситься бы отсюда головой во что-нибудь новое…
Я пленник однообразия и блаженного уюта. Укрощенное и натренированное животное. Лев, которого Натули превратила в жалкую дворнягу! И у меня уже нет ни желания охотиться, ни желания гулять по скалам, ни бессчетного количества времени, ни бесконечного пространства… Я лев, прыгающий через кольцо и каждый раз – в качестве поощрения – получающий кусочки сахара вместо мяса!
Нет, женщина не должна быть идеальной и без единого изъяна. Не иметь недостатков – это самый большой и удручающий недостаток. И я по горло застрял в болоте Натулиного совершенства без всяких перспектив выбраться отсюда.
Натули совершенно уверена, что в ней нет изъяна, и поэтому позволяет себе ходить в каких-то старушечьих тапочках. Ей осталось лишь постареть. И это тоже обязательно произойдет…
Мысли вдруг так и подступили комом к горлу. Задыхаюсь, отравленный нахлынувшей яростью и безжалостными словами, рвущимися наружу и будоражащими мозг…
Неожиданно звонок. Это Мклавадзе.
– Что-нибудь случилось, Мклавадзе? – спрашиваю я, надеясь, что так и есть.
– Шеф, в общем, тут… Цветок опять унесли. Другой, – мямлит Мклавадзе. – Ну опять это… вырыли… вместе с горшком.
Захожу в комнату, хватаю куртку и резко говорю:
– Натули, мне надо бежать, срочный вызов! Сиди, не вставай!
Захлопываю дверь и спускаюсь по лестнице.
Точно знаю, что она все равно встанет, подойдет к окну и проводит меня взглядом, ожидая, что я подниму голову, посмотрю на нее, помашу рукой и, несмотря на срочный вызов, ритуал все-таки будет соблюдён. Для Натули не существует исключений.
Но я даже не подниму головы и с удовольствием ее расстрою, нарушив «традицию». Одно только то, что Натули никогда не намажет свои бледные губы красной помадой, выводит меня из себя! Она никогда не захочет добавить красок в свое утонченное однообразие, которое на всю жизнь уготовила и мне. Поэтому мне очень хочется ее разозлить! Хотя я не могу даже мечтать, что Натули рассердится и устроит истерику. Нет, она отнесется ко всему с пониманием, потому что Натули – само совершенство.
Идет дождь.
Если бы не Мклавадзе, я бы с удовольствием прогулялся пешком, и промок бы под дождем, и забрызгал бы грязью брюки, нисколько не волнуясь из-за этого: женщины, у которых нет недостатков, безумно любят приводить в порядок перепачканную грязью одежду своих мужей.
Черт! Ощущение, словно я сбежавший из тюрьмы заключенный… Такие женщины – слишком идеальные – они и есть тюрьма!
Ненадолго останавливаю машину и начинаю разглядывать прохожих.
Вот идет настоящая семья – мужчина, женщина, ребенок и беленький щенок; у каждого из них свое место в жизни. А я для Натули – одновременно и муж, и ребенок, и щенок!
Начинает мучить совесть. «И что это ты вдруг все осознал? Тоже мне, Америку открыл… как Колумб! – Останавливаюсь на красный свет. – Разведешься, в конце концов, ситуация не безвыходная, так что успокойся!»
Ну конечно! Развод!
Осознав, вдобавок ко всему остальному, что существует такая вещь, как «развод», и она может оказаться очень даже неплохим выходом из положения, я сразу успокоился – подобно тому, как успокаивается больной, обнаружив завалявшееся в кармане спасительное лекарство.
Глубоко вздохнув, я улыбнулся какой-то девушке в короткой юбке.
Мклавадзе сидит на корточках возле свежевырытой ямы и смотрит в нее с таким трагическим видом, словно это могила его возлюбленной.
– Слушай, ты что… – начал я говорить, собираясь сделать ему длинное и жесткое замечание, но потом, махнув рукой, замолчал и закурил.
– Шеф, все к тому идет, что он явится сюда и в третий раз…
– «Все к тому идет!..» Что это значит, Мклавадзе, куда ты глядел?!
– Но, шеф, я что, и в туалет не могу сходить? – Он опустил голову и начал тереть шею. – Теперь меня уволят, даже гадать нечего.
Не отвечаю. Думаю так же.
– Если он Сирбиладзе… того… выгнал, то и меня… значит… – продолжает Мклавадзе, желая, чтоб я его хоть как-то успокоил и обнадежил.
Но ничего утешительного сказать не могу.
Неожиданно в голову приходит отличная мысль.
– Мклавадзе!
– Да, шеф?
– Мы купим новый цветок и посадим его здесь.
– О, круто, шеф!
– Как, он сказал, называется цветок?
– Какое-то такое название, шеф… похоже на имя женщины… красивой…
– Ох, Мклавадзе, всюду тебе красивые женщины мерещатся!
– Э-э-э… – Мклавадзе приглаживает лапой волосы и смеется. – Флюцинация, кажется, или что-то вроде этого, шеф.
– Да, верно, хотя я тоже не могу точно вспомнить. Иди сфотографируй на мобильный.
– Кого, шеф?
– Цветок, Мклавадзе, не бабушку же свою. Сделай снимок и бегом за цветами. Погоди, вот, возьми деньги. Видишь, оставшийся цветок синий, а те были – один красный, другой белый с красной каймой. Я посмотрел в нашем буклете. Хотя в принципе фото не нужно, загляни в буклет. И обрати внимание на горшки. Чтобы были точно такими же, как те. В общем, беги давай. Начни с цветочных магазинов. Поспрашивай там на месте…
– Шеф, обещаю, пока не найду – не уймусь!
– Удачи!
Иду с ним до перехода. Мклавадзе усердно шагает дальше. Стучат каблучками по улице женщины с праздничными букетами.
Женщины…
И снова перед глазами мысленно возникла эта, с красной помадой, – мклавадзевская «флюцинация»! Смешно. Снова смотрю на улицу, которая полна счастливых и оживленных «флюцинаций». К вечеру они с улиц перекочуют за накрытые столы… Осядут в уютных ресторанах, растают и растворятся в сладости эмоций… И прозвучит изысканный тост: «За наших прекрасных “флюцинаций”!»
Когда-то и Натули была моей «флюцинацией». Недолго. Пока не закончился период свиданий и медовый месяц. Она и тогда не пользовалась красной помадой, но была не такой увядшей и бесцветной, как теперь…
Теперь Натули такая, какая есть.
Отвожу взгляд от улицы, прохожу через вестибюль, вытягивая сигарету из пачки, и направляюсь в сад.
Звонит Мклавадзе:
– Шеф, название цветка – цинерария.
– Да, верно. И?
– Они, эти цинерарии, оказывается, бывают самых разных цветов и оттенков: синие с белой серединой, розовые, синие с фиолетовой каймой на лепестках, белые с розовой…
– Мклавадзе, скажи, есть ли те, которые нужны нам?
– Нет, шеф. То есть белые с красной каймой и красные с белой…
– Мклавадзе, не донимай меня больше! Ищи!
– Хорошо, шеф. Я и на рынок тоже…
Кладу мобильный телефон в карман, выхожу в сад и застываю на месте.
Собственными глазами вижу грабителя! Он сидит на корточках в саду, возле третьего цветка, и роет землю, как крот.
Это маленький мальчик лет восьми-девяти… На корточках он выглядит совсем крошечным. Похож на зайчонка возле большого кочана капусты. Одет в серый свитер, рукава подтянуты до локтей, позвоночник и ребра отчетливо проступают сквозь ткань свитера. Он роет землю, роет усердно. Время от времени быстро посматривает по сторонам. Осторожно подхожу сзади и кладу руку ему на плечо.
Он не делает ни единого движения. Не рвется убежать. Не оглядывается. Отряхивает руки и пытается очистить пальцы от земли.
Я в полной растерянности – я, Самсон Пирвели, который не раз рывком бросал на пол вооруженных грабителей, не раз прыгал с моста в реку, чтобы спасти человека, не раз бежал за ворами аж до Мтацминды, всё-таки умудряясь схватить их, не боялся пуль и попадал в такие перестрелки, которые увидишь разве что в индийском фильме!
Убираю руку с плеча мальчугана, зачем-то начинаю отряхивать брюки и говорю, скорее себе:
– Значит, это ты.
Ничего более глупого я сказать не мог!
Мальчик не издает ни звука. Приподнимается, все еще пытаясь очистить пальцы. Похож на вытесанную из дерева куклу – из породы Буратино и Пиноккио. Губы у него так сильно сжаты, что вряд ли он что-нибудь скажет.
– Я начальник здешней охраны. Меня зовут Самсон. А как твое имя? – спрашиваю.
Он приподнимает голову и несколько секунд смотрит исподлобья.
– Тебя что, родители никак не назвали?
В ответ он бросил взгляд… сильнее выстрела!
– Хорошо, – говорю я, – если не хочешь – не говори, имя не имеет решающего значения. Пойдем со мной. Нам надо поговорить. Пошли, пошли.
Полуденное мартовское солнце осветило мой кабинет, и он стал похож на аквариум, наполненный золотой водой. Мы – я и мой маленький преступник – заплыли в него и превратились в двух золотых рыбок – большую и совсем еще маленькую.
– Послушай, я не буду звонить в полицию и никому ничего не скажу, просто сядем и поговорим по-мужски. Как двое взрослых мужчин. Зачем ты унес цветы? Ты знаешь, что из-за первого цветка уволили охранника? А ведь у него больная мать.
Мальчик еще сильнее сжал губы.
– А из-за другого цветка выгонят с работы еще одного парня. Если бы ты успел унести и третий цветок, то меня тоже уволили бы… в придачу.
– Ты плохой охранник, – сказал мальчик.
– Я? Плохой охранник? Знаешь что?! Мне даже случалось ловить одновременно двух вооруженных грабителей! – Я едва не вспылил, но тут же успокоился. – Ты как в сад пробрался?
– Вон там, видишь, две железки, я пролезаю между ними, – отвечает мальчик, – одна немного искривленная.
– Куда ты отнес цветы?
– Отнес маме. Потому что Восьмого марта принято дарить цветы.
– Ясно. Но только никогда не слышал, что принято дарить краденые цветы.
Он молчит.
– Как тебя зовут?
– Резо.
– Резо. Резико. Реваз. Хорошее имя.
– А Мамука, он живет в нашем дворе, дважды обозвал меня резиной. Он старше меня.
– Какой бессовестный!
– Я проколол ему колеса на велосипеде. И еще разбил окно в его комнате… И выбил ему зубы кулаком.
– Что же ты за человек, – говорю я. – Разбиваешь чужие окна, выбиваешь людям зубы! А твой отец знает об этом?
– Нет.
– А если узнает? Если тот же Мамука ему расскажет?
– Не расскажет.
– А если я сейчас пойду и расскажу?
Паренек так на меня посмотрел, что я почувствовал себя последним мерзавцем и доносчиком.
– Нет, не то чтобы я собирался… Я это так сказал…
Да… Необычный денек!
– Ты все равно не сможешь ему ничего рассказать, моего отца убили. В Казахстане.
Мне стало не по себе.
– Мне очень жаль.
Какое-то время мы сидим молча.
– А чем они были вооружены? – спрашивает он.
– Кто? – не сразу понимаю я.
– Те грабители. У них были ножи или пистолеты?
– Пистолеты.
– А как ты сумел с ними справиться?
– В такие моменты все зависит от скорости, – говорю я.
Степенно кивает головой. Как взрослый.
Солнце приобрело коричневый, медовый оттенок и заиграло во взъерошенных каштановых волосах мальчика. В комнате сгустился золотистый свет. Мы – словно две мыши, затаившиеся в норе: я – старая и имеющая опыт общения с кошками и людьми, знающая, как избежать мышеловок, он – крошечный мышонок, смелый и отчаянный от неопытности и незнания.
– Послушай, – говорю я, – давай поступим так: садимся сейчас в машину, я везу тебя к твоей маме, и мы всё ей рассказываем. Не бойся, я всеми силами постараюсь поддержать тебя (подмигиваю ему, чтобы подбодрить). Потом возвращаем горшки с цветами на свое место, как и подобает поступить настоящим мужчинам, и помогаем тем двум уволенным парням… Да, совсем забыл о главном: когда поедем к твоей маме, купим ей по дороге цветы. Большой, красивый букет. Ты правильно сказал – Восьмого марта нужно дарить женщинам цветы. Мужчина должен соблюдать правила. Ну, что скажешь? По рукам? Отведешь меня к своей маме?
Некоторое время мальчик сидит насупившись. Потом кивает:
– Хорошо.
Звоню Мклавадзе:
– Алло, Мклавадзе, прекращай искать. Немедленно приезжай в офис. Мне нужно выйти по делу.
– Шеф, я пока нигде… ничего… То есть вокруг только розовые и синие… и белые…
– Мклавадзе, я тебе еще раз объясняю: прекращай и срочно приезжай в офис. Давай, быстро. Жду.
Я и Резо выходим на улицу. Через десять минут появляется Мклавадзе.
– А кто этот молодой человек, шеф? – спрашивает он, тяжело дыша.
– Это Реваз, – отвечаю я. – Мы пошли. Смотри в оба, Мклавадзе!
– Да, хорошо, шеф.
Садимся в машину. Я спрашиваю у мальчика:
– Ну, в какую сторону ехать?
– Прямо и потом налево, – отвечает он угрюмо, – а потом все время вверх.
Я завожу машину, трогаюсь с места и следую намеченному маршруту.
На повороте останавливаюсь около цветочной лавки и покупаю розы.
– Это для твоей мамы, – говорю пареньку и кладу букет на заднее сиденье. – Не хмурься и не переживай, мы ей всё расскажем в такой форме, что она не очень разозлится. И будет рада цветам.
Он не отвечает. Только дорогу подсказывает:
– Теперь вверх…
Так мы доезжаем до Кукийского кладбища. В руках как-то неуверенно и с непонятным мне самому намерением держу букет роз.
– Твоя мама здесь работает? – спрашиваю у мальчика, но он уже идет вперед, не слыша моих слов.
Следую за ним.
«Наверно, она ухаживает за могилами», – думаю я.
Мой маленький грабитель, шагающий по узкой улочке этого построенного из черного мрамора города, кажется мне тщедушным и всеми покинутым. Маленький деревянный Буратино! Боюсь потерять его из виду, боюсь, чтоб он не исчез…
Мальчик останавливается. Я замечаю знакомые горшки с цветами, которые стоят на свежей могиле прямо около кладбищенского забора. В землю воткнут небольшой деревянный крест, и лежит кусок картона, на котором расплывшаяся от дождя надпись: «Мама».
Становится тяжело на душе. Кажется, что мир распался на две части. С одной стороны – огромный ком, слепленный из ревущих, хохочущих, шипящих, издающих клич и причитающих людей со своими войнами, революциями, выборами, любовью и ненавистью, с другой – этот маленький мальчик, этот мой невиновный преступник, мой Пиноккио…
Быстро прихожу в себя. И чтобы застывшее время опять тронулось, говорю:
– Мне очень жаль, Резо. Вижу, это случилось совсем недавно…
– Тогда шел снег…
Протягиваю ему цветы:
– Вот. Положи ей…
– Нет, положи ты. Я уже принес те, которые она любит.
«Любит»…
– Наши засохли.
– Ясно, – киваю я.
– Сразу, как только мама заболела.
– Понимаю.
– Я поливал их водой, но все равно…
– Да…
Кладу цветы на могильный холм.
Наступает вечер. Красный свет заходящего солнца разлился по всему кладбищу, подул легкий ветер. Слышится карканье ворон.
– А ты молодец, – говорю мальчику, – ухаживаешь за могилой. И надпись сделал. Ты настоящий мужчина.
– У других – плиты. И фотографии.
– И здесь будет – и плита, и фотография. Обещаю! – горячо восклицаю я. Я, старый ворон.
Маленький серый вороненок поворачивает голову в мою сторону и пытливо смотрит на меня. Потом берет один горшок.
Цинерария, название которой я не знал еще вчера и которая спокойно цвела вчера в это же время в саду компании «Электроника-88», при свете заходящего солнца похожа на горящий в горшке небольшой костер.
– Что ты делаешь? – спрашиваю я.
– Забираю отсюда цветок, – говорит мальчик. – Ты возьми другой.
– Что за глупости?! Положи сейчас же туда, откуда взял!
Мальчик удивленно смотрит на меня. Прижимает горшок к груди. Цветы скользят по его подбородку.
– А что тогда будет с теми парнями?
– Положи, говорю. Положи на место.
Мальчик ставит горшок и отряхивает ладони точно так, как делал это в саду.
Солнце тем временем перекатилось на другую сторону, и воздух стал тусклым и холодным.
– Ну что, Резо, пойдем потихоньку? – говорю я.
Мальчик кивает. Спускаемся вниз с кладбища, как два медведя по лесистому склону: я – большой медведь, знающий вкус меда, пчел, диких груш и не раз встречавший в жизни охотников с ружьями, он – еще медвежонок, который ходит вразвалочку. В его жизни все только начинается.
Ухожу с кладбища. Словно просыпаюсь и возвращаюсь к реальности. Вот моя машина. Вот улица. Вот город – внизу. Вот сегодняшний день с близкими сумерками. Международный женский день. Теперь все выглядит гораздо более серьезно: оставленные там, наверху, цинерарии, обещанный могильный камень, мой офис, оставшиеся без работы Сирбиладзе, Мклавадзе и, конечно, в первую очередь – я сам.
Тут и там зажглись фонари. Город вот-вот заживет ночной жизнью, засияет огнями. А жизнь все-таки одна, и от собственной судьбы тоже никуда не уйдешь…
Приду домой, попью чаю, закушу Натулиным кексом. Полистаю газету. Потом лягу рядом с Натули в нашу прохладную, затихшую кровать, которую, подобно старому кораблю, больше оживляют старые воспоминания, чем ураганы и штормы.
– Я довезу тебя до дома, – говорю я мальчику.
Кивает.
– Куда? – спрашиваю.
– В двух шагах от твоего офиса. Параллельная улица.
Едем молча. Ни о чем конкретно не думаю, но перед глазами встают разные картины. Почему-то вижу себя ребенком, сидящим на деревянном коне… А вот зеленая лужайка из моего детства, река, гамак и присевший в тени старого орехового дерева дедушка… Ощущение счастья и умиротворения.
– Я думал, ты заберешь цветы, – произносит мальчик.
Не сразу отхожу от своих видений.
– Я тоже так думал. Вообще украденные вещи надо возвращать на свое место.
– Что же ты тогда не забрал их?
– Потому что из каждого правила есть исключение. Из каждого.
– А что такое исключение?
– Постараюсь объяснить. Дело в том, что правила нужно соблюдать всегда, и все-таки бывают случаи, очень редко, когда лучше им не следовать. Они и называются исключением. Понимаешь? Неожиданно возникают обстоятельства, которые имеют еще большее значение, чем соблюдение правил… Пристегнись. Ты забыл пристегнуться, и это – правило. Нас могут оштрафовать.
– А из этого правила тоже есть исключения?
– Наверно, есть.
Он сидит молча несколько минут. Потом:
– Если в машине сидит раненый солдат и он ранен в плечо или руку, то он не сможет пристегнуть ремень.
Гляди-ка, какой сообразительный!
– Правильно, – говорю я, – значит, ты все понял. Но вообще правила следует соблюдать.
– Да, – соглашается мальчик.
Проезжаем мимо моего офиса. В фойе горит тусклый свет. Вижу через окно, как Мклавадзе сидит, развалившись в кресле, и говорит по телефону. Наверно, болтает с этой своей… с красными губами.
Кажется, что та ночная оргия была в другой жизни.
– Теперь нужно ехать вверх вон по той улице, – говорит мой пассажир.
– Знаю, ты уже говорил.
– Третий дом.
В тбилисских «итальянских» дворах живут не итальянцы, но на двери, перед которой мы оказались, поднявшись по железной винтовой лестнице, написано: «П.С. Джакометти». Эта надпись поднимает мне настроение. В бытность мою маленьким мальчиком я сходил с ума по футболу и мечтал поехать в Италию, становиться начальником охраны в «Электронике-88» в мои планы никак не входило. Я знал наизусть весь основной и запасной составы «Скуадра Адзурра», и у меня над кроватью висел плакат с Паоло Росси.
Ожидаю, что дверь откроет кто-нибудь в стиле Моники Беллуччи и скажет: «Чао!»
Но в дверях появляется крупная женщина с потным лицом. Сначала она пытливо смотрит на меня, потом на мальчика – и снова на меня.
– Здравствуйте, – говорю я.
– Здравствуй, – отвечает она, прищурив глаза. – Ты его отец?.. Отец, не отец – мне все равно. Я уже купила квартиру, заплатила деньги! Всё!
– Нет, я не отец, – отвечаю я, и у меня возникает какое-то неопределенное и сильное чувство сожаления.
Бывает, примеряешь какую-то вещь в магазине одежды, она тебе подходит, в самый раз, но неожиданно оказывается, что она последняя и уже продана. То же самое и со словом «отец» – я его примерил, оно подошло…
– А-а-а, так вы из полиции! – Она начинает смотреть на меня по-другому. – Ты что, опять разбил окно?! Сколько раз я говорила: нужно отправить мальчика в интернат! Разве я не права? Я, конечно, его кормлю, я женщина добрая, но у меня пять собственных детей! Десять внуков! И как мне быть?!
Выглянувшая вдруг из-за ее огромного бедра смуглая маленькая девчушка состроила мальчику гримасу и исчезла. Изнутри квартиры раздался детский смех.
– Бедный мальчик, никого у тебя нет! Никого! Дед с бабкой померли, мама тоже… – заголосила хозяйка.
В этот момент снова появляется озорное личико с высунутым языком. Резо подался вперед, но женщина крепко хватает его за плечи:
– А ну стой смирно!..
Беру мальчика за сжатую в кулак маленькую руку.
– Резико, возьми свои вещи, те, которые для тебя что-то значат, и поехали. Ты же поедешь ко мне в гости? Мы можем вместе поиграть в футбол на компьютере. Да… Еще можем посмотреть какой-нибудь крутой фильм. Покушаем кекс.
Чувствую, как маленький кулак перестает быть напряженным.
– Пошли? – спрашиваю я.
Мальчик кивает.
– Иди за вещами. Я тебя жду.
Женщина отступает в сторону и дает ему пройти. Слышу детский шепот и хихиканье. Минуты тянутся очень медленно.
Неожиданно звонят на мобильный.
– Слушаю.
– Алло! Самсон! Как дела? Это я, я, Ачико!
– Ачо, ты, что ли? Ты откуда звонишь, из Германии? Или приехал?
– Да здесь я, здесь. Уже два дня как приехал, брат…
– А ты – временно или насовсем?
– Насовсем, Самсон, и хотел тебя спросить: ты сейчас где-нибудь работаешь?
– Не знаю, – говорю я.
– Ну ты даешь, как это не знаешь? – смеется он. – Разве такое возможно?
– Понимаешь, ситуация так сложилась, что, может, уже завтра останусь без работы.
– Ну, значит, я позвонил как раз вовремя, Самсон! В общем, я и один мой приятель тут бизнес затеяли, через пару неделек открываем свой офис. Короче, брат, у нас будет большой объект, нужна охрана, я подумал про тебя – в качестве начальника охраны. И еще порекомендуй мне одного или двух хороших парней, чтобы вместе с тобой работали. Зарплату обещаю хорошую, не прогадаешь, брат!..
Чудеса, да и только! А может, просто хеппи-энд! Называй как хочешь!..
Когда я был маленьким, чуть старше его, спускающегося теперь вместе со мной вниз по лестнице, мне подарили сборник мифов – большую книгу с множеством картинок, с богами, богинями и бессмертными героями. Сначала мне читала ее перед сном мама, потом я сам. Картинки сами оживали в моем мальчишеском воображении, и я, естественно, участвовал во всех захватывающих дух приключениях. Мне никогда не хотелось быть богом. Никогда. Но зато я выделял двух героев: Геракла и Прометея. Прометея – больше. Не раз мечтал, как, подобно ему, поднимаюсь на Олимп, похищаю огонь и несу его в полом стебле фенхеля вниз, мерзнущим людям.
И вот теперь, спускаясь по этой лестнице, когда рядом идет маленький Буратино, я чувствую себя в точности как Прометей, несущий людям тепло. Только «люди», да и все человечество, заключены теперь для меня в одном человеке.
Эй, Натули! Я несу тебе тепло, огонь, спасение! Чтобы растопить наши заледеневшие сердца и зажечь наш до сих пор не зажженный очаг…
Натули! Моя дорогая Натули…
Спускаюсь сверху – то ли с седьмого, то ли с девятого, то ли еще с какого-то там по счету неба – на землю, а она, земля, вертится, шумит, сияет…