Тамри Пхакадзе – прозаик, драматург, детский писатель, кандидат филологических наук. Родилась в 1957 году в Тбилиси. Окончила Тбилисский государственного университет имени Ив. Джавахишвили. Более двадцати лет работала в отделе древнегрузинской литературы Института грузинской литературы им. Шота Руставели. Автор многочисленных книг и публикаций, лауреат многих литературных премий Грузии, в том числе ежегодной премии «Саба» (2004) и детской литературной премии «Золотое перо» (2009).

 

 

Восемь часов утра. Восемь часов утра 8 Марта.

Я, Самсон Пирвели, начальник службы охраны ООО «Электроника-88», собираюсь выпить кофе в своем кабинете.

Охрана – Мклавадзе и Сирбиладзе – дрыхнет в комнате под лестницей.

Выпью кофе и спущусь вниз будить их. Ровно в восемь часов двадцать пять минут придет директор. Строго по расписанию. Ни Восьмое марта, ни Третья мировая война не заставят его нарушить расписание.

Голова раскалывается. Отвратительная была водка. И где они ее только достали?!

Мклавадзе сказал, это чача из его деревни. Врет, сволочь… Из деревни… или из Китая…

Оплошность с моей стороны – не надо было давать этим соплякам столько свободы. В конце концов, я начальник службы охраны, они в моем прямом подчинении. Начальник должен держаться как старший по положению, а не брататься с ними.

Мклавадзе двадцать лет, Сирбиладзе – двадцать три, мне – сорок пять. С какой стороны ни подойдешь, я старше.

И я не должен был…

Фу, это же не кофе… помои какие-то!..

Всё. Такое больше не повторится. Сейчас спущусь, разбужу и строго поговорю с ними.

Захотелось им, видите ли, международного и женского…

Девушка Мклавадзе внешне интереснее. Один глаз у нее слегка косит, но ей идет. Будь она моей девушкой, меня не оставляло бы ощущение, что она не принадлежит мне полностью. Из-за ее косящего в сторону глаза создается ощущение, что она вот-вот убежит. Зато интересно: все время надо быть начеку. Не выношу, когда женщина смотрит на тебя пристально, как биолог в микроскоп, и еще – когда готова «быть твоей навеки». Сразу начинаю чувствовать себя подавленным.

Девушка Сирбиладзе вся такая лохматая, небрежная и коричневая…

А у Мклавадзе – прямо пёстрая бабочка!.. Нет, понятия не имею, во что она была одета и какие на ней были украшения, не особо замечаю такие вещи. Я воспринимаю женщину в целом. Поэтому помню только красную помаду у неё на губах и что напоминала пеструю бабочку. А вот другая, сирбиладзевская – слишком необычная, смотрит на тебя каким-то загадочным взглядом… Ничего в ней уже и не замечаешь: ни ног, ни талии, ни еще чего-нибудь…

А Мклавадзе и не должен был вчера дежурить. Он пришел сам, по своему желанию. Еще бы… Ведь ему больше некуда идти.

Очевидно, они заранее договорились…

А как она спросила, бабочка пестрая: «У вас есть девушка, Самсон Сергеевич?» И еще, произнося последний слог моего имени – «сон», округлила и выпятила губки, словно посылала воздушный поцелуй.

«У вас есть девушка?..» Да у меня их было навалом!.. Девушек…

Ой, надо бы звякнуть Натули, поздравить…

И что мне ей подарить? Куплю ее любимый шоколад. Или духи. Что еще можно?.. Красную помаду… Нет. Она не пользуется такой, еще неприятно удивится… Не будет Натули мазать губы красной помадой!

А девушка Сирбиладзе, кстати, конкретно нахлесталась. И с каждым глотком ее глаза становились все больше…

Допью кофе и пойду вниз. Сирбиладзе отпущу домой. А Мклавадзе пусть приступает к дежурству – может предварительно окунуться с головой в холодную воду…

Да… Сказали, что выйдут в сад ненадолго, а когда вернулись, от красной помады не осталось и следа. Явно целовались там вовсю. Потом она вынула маленькое зеркало и снова размазала по губам помаду. А еще стрельнула в меня взглядом поверх зеркала… Я тоже хорош! «Зовите меня просто Самсон…» И, главное, обратился к ней на «вы». А ведь наши глаза уже были на «ты»…

И водка была, ухх, крепкая!..

Я им сейчас устрою… А то оглянуться не успеешь – сядут на голову!

Фу ты, директор пришел! Еще даже нет двадцати пяти минут девятого!

 

– Доброе утро, Шота Георгиевич, – говорю я. – Да, ночь прошла спокойно. Да. Ничего необычного. Две-три драки на улице. Даже не драки, а так – словесные перепалки. Да. Нет. Да. Да. Нет. Конечно. Сейчас.

 

Даже кофе не успел допить.

Пойду вниз, разбужу ребят, пока не поздно.

 

Смотрите-ка, Сирбиладзе храпит вовсю!

А этот, кажется, вообще сдох! Вон следы красной помады…

– Охрана! Охрана, говорю!

Зашевелились.

– Быстро встаем, приводим себя в порядок, уничтожаем все следы и приступаем к делу! Охрана, говорю!

Нехотя поднимаются.

– Сирбиладзе, иди домой. Мклавадзе, быстро переодевайся, твоя смена уже началась! Давай! Что смотришь?!

Собираюсь выйти из комнаты, но в дверях оборачиваюсь:

– И чтоб такого бардака мне здесь больше не устраивать! Вам ясно?

Я произнес эти слова медленно, почти по слогам, как злобный старик.

Поднимаюсь по лестнице, оправдываясь перед собой: «Нет, с ними по-хорошему нельзя, если не проявлять строгость, то мой авторитет сразу будет подорван, мягкость здесь не проходит…»

Без пятнадцати девять. В девять позвоню Натули. В пять минут десятого будет уже поздно: она к тому времени расстроится.

«Ты меня расстроил» – Натулины любимые слова. И больше не скажет ничего, но было бы намного лучше, если бы сказала и даже если бы начала бить посуду и пихать платья в чемодан… «Расстроил»… И мне сразу начинает казаться, что Натули ни на кого не похожа, что она сделана из стекла и может вдруг треснуть, как стакан от горячей воды. И, выходит, по моей вине. Я ведь простой начальник охраны, а Натули – литератор, фея и ангел филологических наук. А если она вышла за меня, то не потому, что я поймал парня, вырвавшего у нее на улице сумку, и, догнав, заставил его собственноручно отдать похищенное обратно Натули… Нет. Просто потом в кафе я сказал ей, что писал в детстве стихи.

«Ты меня расстроил…»

Натули сказала это и похитителю сумки… С тех пор я думаю, что она сделана из стекла. Дорогого стекла. Из хрусталя.

Натули оказалась для меня слишком дорогим приобретением: я люблю ее какой-то напряженной любовью. И люблю, и в то же время боюсь разбить. Ведь поэта из меня все-таки не вышло. Я стал мускулистым и грубоватым начальником охраны и как-то не очень умею обращаться с хрусталем.

 

Набираю домашний номер, и в ту же минуту дребезжит внутренний телефон. Звонит директор. Почему-то встаю. Обычно, когда он звонит, я, наоборот, удобно устраиваюсь в кресле и даже кладу ноги на стол, пытаясь этим доказать свою независимость, что ли… Сейчас чувствую, что влип.

– Слушаю, Шота Георгиевич. Да. Нет. Да. Сирбиладзе дежурил вчера. Нет. Да. Мклавадзе только что заступил на смену. Понимаю. Сейчас. Хорошо, я поднимусь вместе с ним.

Бегом спускаюсь по лестнице:

– Сирбиладзе, срочно к директору! И причешись, на кого ты похож! Дыхни… Фу, от тебя водкой за километр несет! На, возьми жвачку и не болтай много в его кабинете… Не жуй ее, просто держи во рту. Наверно, что-то случилось! Убить вас мало! Да и меня… в первую очередь…

 

Когда попадаешь в кабинет директора, сразу начинаешь мерзнуть. Это все из-за его голоса. А может, из-за глаз: один его взгляд замораживает на месте. И слова вылетают из его рта, как кусочки льда…

Хорошо бы работать под началом директора, который даст такой нагоняй, чтоб сразу стало жарко, а не холодно.

Мы с Сирбиладзе стоим в кабинете директора и пытаемся про себя разморозить его ледяные слова.

– Вы уверены, что ночь прошла спокойно? – цедит он сквозь зубы.

– Да, – отвечаем мы в один голос.

Ощущение, что мы с Сирбиладзе сравнялись – и по возрасту, и по рангу. Оба буквально раздавлены.

– Выходит, всё на месте? Ничего не пропало?

– Нет… кажется…

– А я так не думаю. Хорошенько осмотрите все вокруг.

Мы выходим и начинаем тщательный осмотр помещений. Ищем, чего не хватает.

Обошли офис от чердака до подвала. Проверили склад. Заглянули в каждый угол. Я три раза поднимался наверх.

– Всё на месте, Шота Георгиевич, уверяю вас. Мы не смогли выяснить, что пропало. Но обязательно выясним! – говорю я. – Только нам нужна небольшая подсказка, совсем незначительная: ищем ли мы верблюда, иголку, телевизор или гвоздь…

Иногда как взглянет, сразу ощущение, будто приподнялся из гроба покойник, вдобавок залепив тебе пощечину. Весь бледный, глаза словно стеклянные, и губы сжаты в ниточку.

– Мы еще раз все проверим, – говорю я.

– Будете проверять столько, сколько нужно, – отвечает он.

Твою мать…

Выхожу. Воздух за пределами кабинета совсем другой.

И опять по новой, от чердака до подвала. Пересчитываем абсолютно всё: обогреватели, вентиляторы, фены, миксеры, чопперы, тостеры… Вроде всё на месте. Внешне выглядит именно так. И по подсчетам тоже…

Черт! Восьмое марта! Уже начало первого. Поздравляй не поздравляй, теперь без разницы: Натули уже расстроилась.

Звоню. Натули не отвечает. Ох уж эти ваши международные женские мозги!..

Появляется Мклавадзе. Он тоже в курсе дела.

– Шеф, а вы сад осматривали?

– Нет, сад не осматривали! – радуется Сирбиладзе. – Хотя что можно украсть в саду?

– Не знаю.

– Пошли посмотрим, – повернувшись спиной к образу обиженной Натули, я иду вперед.

Здесь у нас крошечный садик. Посреди садика маленький фонтан, вокруг кусты и трава. А еще растет ива, под которой стоит длинная деревянная скамейка. Девочки из «шоурума» летом любят посидеть тут, покурить.

Внезапно мы все втроем застываем, уставившись на небольшую свежевырытую яму.

 

Взбегаю по лестнице и осторожно открываю дверь кабинета директора:

– Шота Георгиевич, мы выяснили!

Директор, отрываясь от бумаг, медленно поднимает голову и смотрит на меня, как сфинкс.

– Цветок украли, вырыли вместе с горшком. Только его и забрали, все остальное на месте, – докладываю я.

– Только его… – повторяет он ледяным тоном.

– Да.

– Только его?! – глухим голосом ревет он вдруг, изо всей силы ударив рукой по столу.

Со стола на пол падает ручка. К вискам болезненно подступает мысль, что я должен ее поднять, но все-таки не решаюсь пошевелиться. Проигнорировав ручку, начинаю думать о другом. О том, что впервые вижу человека, которому настолько не идет выходить из себя. Внезапно он успокаивается и совершенно спокойно спрашивает:

– Как фамилия охранника?

– Сирбиладзе, – отвечаю я.

– Он уволен.

– Шота Георгиевич… Разве стоит… из-за какого-то цветка…

– Из-за цинерарии, Самсон! Этот цветок называется цинерария!

– Ясно, Шота Георгиевич. Из-за одной цинерарии… У него мать больна…

– Как фамилия того, кто дежурит сегодня?

– Мклавадзе.

– Пусть учтет: это никогда больше не должно повториться.

– Хорошо, Шота Георгиевич.

– И вы тоже учтите, Самсон.

Выхожу из кабинета, там же, у открытого окна на лестничной площадке, прикуриваю сигарету. А ведь не курю уже три месяца… Просто ношу с собой пачку в кармане, чтобы не было чувства ограничения.

Курю и думаю, как сказать Сирбиладзе, что его уволили… Мать Сирбиладзе была библиотекарем, ее сократили, и она с тех пор постоянно болеет. «Черт… и как я ему преподнесу такую новость?.. – говорю сам себе. – Это все из-за меня… Если директор решил выгнать Сирбиладзе, то и я должен уйти вслед за ним».

Вот тебе и Международный женский день и красная помада! Женщина, как черный кот, приносит одно невезение! Что теперь делать?

Курю, глубоко и жадно затягиваясь. Соскучился по этой отраве.

Наконец спускаюсь вниз.

Сирбиладзе выглядит как угодившая в капкан куница.

– Ну что?

– Он тебя уволил… – отвечаю я.

– О-ох, твою мать! – бьет себя по лбу Мклавадзе. – Как он мог его уволить из-за какого-то дурацкого цветка? Черт его возьми!

Сирбиладзе не говорит ни слова. Молча начинает собирать вещи. Чувствую, как подкатывает комок к горлу.

– Перед уходом загляни ко мне, – говорю ему.

Через пять минут он поднимается.

– Садись.

Садится.

– В общем, так: будем делить пополам мою зарплату, пока ты не подыщешь себе что-нибудь.

– Но, шеф, я не… – Он встает.

– Садись, говорю.

Садится.

– Я сказал: пока не подыщешь что-нибудь. Я тоже поспрашиваю. Обязательно найдется что-то подходящее. А до тех пор пусть будет, как я сказал. Твоя зарплата равна как раз половине моей. Ну, пока! Маме ничего не говори. Просто трижды в неделю не ночуй дома, оставайся у своей подруги. Или скажи, что тебя перевели в дневную смену, и пошатайся где-нибудь.

– Но, шеф…

– Двадцать пятого Мклавадзе принесет тебе твою зарплату. Ну все, все, давай…

– Шеф…

– Не нужно меня благодарить… Давай-давай, иди.

 

Эх…

 

Выкуриваю сигарету в полной тишине, потом снимаю телефонную трубку, чтобы позвонить Натули.

И опять трещит внутренний телефон. Снова директор.

– Слушаю, Шота Георгиевич.

– Самсон, вызовите полицию, пусть возбудят дело.

– Какое дело, о похищении цветка, Шота Георгиевич?!

– О похищении цинерарии, Самсон. Ци-не-ра-рии! – выдает он по слогам и вешает трубку.

Не знаю, куда позвонить сначала – в полицию или Натули?.. Звоню Натули. Один гудок, другой, третий… Ну возьми же трубку, в конце концов!

Опять звонят на внутренний номер.

Перекладываю трубку городского телефона, в котором Натули, в левую руку, правой – отвечаю на рабочий звонок.

– Алло, Самсон! – Это снова директор. – Вы мне здесь что, бойкот устроили?

– Что вы, Шота Георгиевич, конечно нет…

– Алло! Алло! Слушаю, алло! – глухо и пискляво звучит Натулин голос в застывшей в моей левой руке трубке городского телефона.

– Сейчас же поднимитесь в мой кабинет.

– Хорошо, Шота Георгиевич.

Кладу трубку внутреннего телефона, в трубке городского – уже гудки отбоя.

«Ту-у-у-у» – телефонный зуммер пролегает между мной и Натули, как река. Ничего, я ей все потом объясню.

 

В кабинете директора встречаю Мклавадзе. Видно, что этот двухметровый мускулистый парень очень взволнован.

– Что случилось? – спрашиваю я.

– А случилось вот это. – Директор протягивает мне листок, на котором неровным почерком двоечника накалякано: «Прошу уволить меня по собственному желанию. Охранник Темур Мклавадзе».

– Что это? – спрашиваю Темура Мклавадзе, охранника, хотя и сам знаю, что это: поступок настоящего мужчины.

– Я не могу остаться, шеф.

– Останешься, – говорит директор. – Останешься до тех пор, пока я сам тебя не уволю, если в твою смену тоже что-нибудь украдут.

– Минутку, Шота Георгиевич, можно, я поговорю с ним один на один?

Мы с Мклавадзе выходим из кабинета и встаем у окна на лестничной площадке.

– Я тебя понимаю, Мклавадзе, – говорю я, – но, скажу тебе по секрету, Сирбиладзе не останется без зарплаты, успокойся.

– Разве это возможно, шеф?

– Иди вниз и займись делом. Всё.

Мклавадзе спускается вниз. Я опять захожу к директору, забираю у него заявление Мклавадзе и комкаю в кулаке.

– Отлично, Самсон. Теперь вызовите полицию, пусть возбудят дело о краже. Можете идти.

 

Наконец набираю домашний номер.

– Алло. – Натулин голос звучит скорее обеспокоенно, чем обиженно, явно ее уже совершенно не волнует Международный женский день. Ей не до праздника, она очень взволнована: переживает за меня.

– Самсон, что случилось? Почему ты не стал говорить со мной, когда позвонил в прошлый раз? Я звонила тебе еще несколько раз после этого. Ты в порядке? И мобильный твой отключен.

– Натули, – говорю я, – моя Натули… Ты на меня не обиделась? Который час уже, а я все еще не поздравил тебя с Восьмым марта.

– Да с каким Восьмым марта, Самсон! Я уже одевалась, собиралась идти к тебе. У тебя все хорошо?

– Да, я в порядке, потом расскажу.

– Ничего не случилось?

– Нет, нет, не волнуйся.

– Слава богу, а то чего я только не передумала! Испугалась, что на тебя напали, что в офис ворвались грабители, связали тебя и заклеили рот скотчем…

– Просто ты сериалов насмотрелась, Натули. Поздравляю тебя с Восьмым марта.

– Спасибо. Я испекла кекс к чаю.

– Целую.

 

Сижу, развалившись в кресле, и размышляю. Тем временем полиция уже здесь.

– Что пропало?

– Цветок, – отвечаю я.

– Не понял? – Склонившийся над листком бумаги с ручкой в руке инспектор поднимает взгляд и удивленно смотрит на меня.

– Цинерария.

– Какая цинерария?

– Цветок.

Инспектор кладет ручку на листок, устраивается на стуле поудобнее и спрашивает:

– Красный или желтый? А может, синий?

– Красный с белой каймой на лепестках, – говорю я.

– Ясно. А… цветок вынули из вазы или он был продет в петлицу пиджака?

– Его выкопали вместе с горшком из сада.

– По всему видно, вы очень любите цветы, – язвительно улыбается он.

– Не я. Директор. Он говорит, что и укравший цветок, и укравший верблюда – оба воры. И что укравший телевизор – тоже вор…

– В какой-то степени это верно. Но возбудить уголовное дело о краже цветка я не могу. И даже не то что не могу, а просто не буду этого делать. Но зато сделаю для себя пометку, и если такое повторится, то сразу звони.

– Хорошо.

– Вот вчера, например, один парень прыгнул в Мтквари, двое каких-то других залезли на вышку и распевали оттуда веселые песенки, а еще четверо чуть не порезали друг друга на мелкие кусочки… Еще произошло ограбление банка и в супермаркете напали на сторожа, связали его… Тем временем какой-то мужик на почве ревности запустил жене в голову телевизором – приревновал к герою сериала. В общем, какая-то безумная ночь…

– Понимаю.

– У нас нет времени на цветы.

– Ясно.

– А этому, своему директору, скажи, что дело возбуждено.

– Так и скажу.

Инспектор ушел. Директор тоже уехал. Мклавадзе, похожий на утомленного жарой буйвола, сидит в фойе.

– Если что, звони, я сразу приеду, – говорю я ему, выхожу на улицу и сажусь в машину.

Покупаю Натули ее любимый шоколад с Эйфелевой башней на обертке. Устал.

 

Натули сидит напротив и смотрит на меня добрым материнским взглядом. Чувствую себя маленьким мальчиком.

Однажды, много лет назад, мы с мамой тоже так сидели, с двух сторон стола, а посередине – тарелка с пирогом; я только что сбивчиво рассказал, как играл с друзьями в снежки и как кто-то тем временем украл мои санки. Мне было стыдно, что я оказался таким разиней, и это расстроило меня куда больше, чем потеря санок. Я яростно сжимал кулаки, пряча их под столом. Тогда мама сказала: «Нет такого места, где мог бы спрятаться вор. – И еще добавила: – Самсон, ты хорошо сделал, что никому ничего не сказал. Ведь нельзя обвинять людей, это неправильно».

Теперь по обе стороны кекса сидим я и Натули. Она говорит:

– Мне жалко воров… А ты хорошо поступил. У бедного парня больная мать… И все-таки, неужели никто из вас ничего не слышал?

– Нет…

– Кушай кекс… Мой сериал сейчас начнется.

– Знаешь, вчера какой-то мужик бросил в жену телевизор. На почве ревности. Приревновал к одному из героев сериала.

– Наверно, к Хосе Диего, – говорит Натули.

Мы оба смеемся.

И внезапно я начинаю казаться самому себе очень старым. Натули тоже представляется мне седой слабой старушкой. Двое стариков смеются беззубым смехом над пресной шуткой… Двое стариков, прошедшие жизненный путь вместе и в сладком однообразии, хватаются за привычку смеяться – как за соломинку…

«Жила-была одна бездетная старая пара…»

Двое шепелявящих, уютных стариков.

– Нет, спасибо, не клади мне больше.

– Ну, тогда я пошла, уже начинается.

– А я пойду на балкон курить.

– Самсон!

– Я уже курил сегодня. Ничего, снова брошу.

– Ты меня расстраиваешь… – улыбается Натули, но перестает говорить на эту тему.

Сейчас время сериала. Она уходит к телевизору с куском кекса на тарелке. В какой-то степени я понимаю того мужика, кидающегося телевизорами. Но не в плане ревности. Выхожу на балкон, прикуриваю и смотрю на улицу жадно, как заключенный, словно давно не видел.

Улица полна девушек с цветами, в основном фиалками, нарциссами, мимозами…

Это доля Международного женского дня, принадлежащая гуляющим по городу девушкам. Не вижу, что происходит в машинах. Может, на задних сиденьях затаились розы… Я в каком-то странном возбуждении. Хочу поскорее забыть тот кадр, то видение, в котором мы с Натули – двое истаявших стариков, две бесплодные, тускло и без сожалений подходящие к завершению жизни…

Стою на балконе. Не могу избавиться от пригрезившейся картины и от вкуса Натулиного сладкого кекса во рту, ставшего вдруг горьким, и от любви, превратившейся в сердитую жалость, и от безнравственно и позорно бунтующего разума, который стремлюсь усмирить и погасить, как сигарету, – в воде, быстро и с шипением…

Разглядываю девушек на улице. Высоких, низких, полных, худых, всяких! И все они кажутся более интересными, чем Натули. Недоступными и интересными.

В голове у меня происходит целая революция: и на кой черт я вбил себе в голову, что не должен ей изменять?!

Вот, например, вчера ночью – если бы там была еще одна, третья девушка… А что здесь такого? Я бы тогда уж точно не сидел как пенсионер и списанный товар! Мы бы с ней уединились. Пошли бы в кабинет директора, там стоит черный кожаный диван… или в приемную – там тоже диван, бордовый… И у меня бы тоже остались следы красной помады на неподходящем месте. Что в этом такого ужасного?! Разве это преступление?.. Натули даже не ревнует меня, даже не допускает мысли о моей измене! Для нее я – то же, что часть ее собственного тела: рука, нога или нос.

Чувствую себя ужасно. Не знаю, что на меня нашло, что так взбудоражило. Неожиданно осознаю, что не хочу ее больше видеть. Натули. Не хочу заходить обратно в комнату. Хочу исчезнуть, испариться прямо с балкона! Хочу перебить вкус Натулиного кекса и набираю полный рот табачного дыма. Броситься бы отсюда головой во что-нибудь новое…

Я пленник однообразия и блаженного уюта. Укрощенное и натренированное животное. Лев, которого Натули превратила в жалкую дворнягу! И у меня уже нет ни желания охотиться, ни желания гулять по скалам, ни бессчетного количества времени, ни бесконечного пространства… Я лев, прыгающий через кольцо и каждый раз – в качестве поощрения – получающий кусочки сахара вместо мяса!

Нет, женщина не должна быть идеальной и без единого изъяна. Не иметь недостатков – это самый большой и удручающий недостаток. И я по горло застрял в болоте Натулиного совершенства без всяких перспектив выбраться отсюда.

Натули совершенно уверена, что в ней нет изъяна, и поэтому позволяет себе ходить в каких-то старушечьих тапочках. Ей осталось лишь постареть. И это тоже обязательно произойдет…

Мысли вдруг так и подступили комом к горлу. Задыхаюсь, отравленный нахлынувшей яростью и безжалостными словами, рвущимися наружу и будоражащими мозг…

Неожиданно звонок. Это Мклавадзе.

– Что-нибудь случилось, Мклавадзе? – спрашиваю я, надеясь, что так и есть.

– Шеф, в общем, тут… Цветок опять унесли. Другой, – мямлит Мклавадзе. – Ну опять это… вырыли… вместе с горшком.

Захожу в комнату, хватаю куртку и резко говорю:

– Натули, мне надо бежать, срочный вызов! Сиди, не вставай!

Захлопываю дверь и спускаюсь по лестнице.

Точно знаю, что она все равно встанет, подойдет к окну и проводит меня взглядом, ожидая, что я подниму голову, посмотрю на нее, помашу рукой и, несмотря на срочный вызов, ритуал все-таки будет соблюдён. Для Натули не существует исключений.

Но я даже не подниму головы и с удовольствием ее расстрою, нарушив «традицию». Одно только то, что Натули никогда не намажет свои бледные губы красной помадой, выводит меня из себя! Она никогда не захочет добавить красок в свое утонченное однообразие, которое на всю жизнь уготовила и мне. Поэтому мне очень хочется ее разозлить! Хотя я не могу даже мечтать, что Натули рассердится и устроит истерику. Нет, она отнесется ко всему с пониманием, потому что Натули – само совершенство.

Идет дождь.

Если бы не Мклавадзе, я бы с удовольствием прогулялся пешком, и промок бы под дождем, и забрызгал бы грязью брюки, нисколько не волнуясь из-за этого: женщины, у которых нет недостатков, безумно любят приводить в порядок перепачканную грязью одежду своих мужей.

Черт! Ощущение, словно я сбежавший из тюрьмы заключенный… Такие женщины – слишком идеальные – они и есть тюрьма!

Ненадолго останавливаю машину и начинаю разглядывать прохожих.

Вот идет настоящая семья – мужчина, женщина, ребенок и беленький щенок; у каждого из них свое место в жизни. А я для Натули – одновременно и муж, и ребенок, и щенок!

Начинает мучить совесть. «И что это ты вдруг все осознал? Тоже мне, Америку открыл… как Колумб! – Останавливаюсь на красный свет. – Разведешься, в конце концов, ситуация не безвыходная, так что успокойся!»

Ну конечно! Развод!

Осознав, вдобавок ко всему остальному, что существует такая вещь, как «развод», и она может оказаться очень даже неплохим выходом из положения, я сразу успокоился – подобно тому, как успокаивается больной, обнаружив завалявшееся в кармане спасительное лекарство.

Глубоко вздохнув, я улыбнулся какой-то девушке в короткой юбке.

 

Мклавадзе сидит на корточках возле свежевырытой ямы и смотрит в нее с таким трагическим видом, словно это могила его возлюбленной.

– Слушай, ты что… – начал я говорить, собираясь сделать ему длинное и жесткое замечание, но потом, махнув рукой, замолчал и закурил.

– Шеф, все к тому идет, что он явится сюда и в третий раз…

– «Все к тому идет!..» Что это значит, Мклавадзе, куда ты глядел?!

– Но, шеф, я что, и в туалет не могу сходить? – Он опустил голову и начал тереть шею. – Теперь меня уволят, даже гадать нечего.

Не отвечаю. Думаю так же.

– Если он Сирбиладзе… того… выгнал, то и меня… значит… – продолжает Мклавадзе, желая, чтоб я его хоть как-то успокоил и обнадежил.

Но ничего утешительного сказать не могу.

Неожиданно в голову приходит отличная мысль.

– Мклавадзе!

– Да, шеф?

– Мы купим новый цветок и посадим его здесь.

– О, круто, шеф!

– Как, он сказал, называется цветок?

– Какое-то такое название, шеф… похоже на имя женщины… красивой…

– Ох, Мклавадзе, всюду тебе красивые женщины мерещатся!

– Э-э-э… – Мклавадзе приглаживает лапой волосы и смеется. – Флюцинация, кажется, или что-то вроде этого, шеф.

– Да, верно, хотя я тоже не могу точно вспомнить. Иди сфотографируй на мобильный.

– Кого, шеф?

– Цветок, Мклавадзе, не бабушку же свою. Сделай снимок и бегом за цветами. Погоди, вот, возьми деньги. Видишь, оставшийся цветок синий, а те были – один красный, другой белый с красной каймой. Я посмотрел в нашем буклете. Хотя в принципе фото не нужно, загляни в буклет. И обрати внимание на горшки. Чтобы были точно такими же, как те. В общем, беги давай. Начни с цветочных магазинов. Поспрашивай там на месте…

– Шеф, обещаю, пока не найду – не уймусь!

– Удачи!

Иду с ним до перехода. Мклавадзе усердно шагает дальше. Стучат каблучками по улице женщины с праздничными букетами.

Женщины…

И снова перед глазами мысленно возникла эта, с красной помадой, – мклавадзевская «флюцинация»! Смешно. Снова смотрю на улицу, которая полна счастливых и оживленных «флюцинаций». К вечеру они с улиц перекочуют за накрытые столы… Осядут в уютных ресторанах, растают и растворятся в сладости эмоций… И прозвучит изысканный тост: «За наших прекрасных “флюцинаций”!»

Когда-то и Натули была моей «флюцинацией». Недолго. Пока не закончился период свиданий и медовый месяц. Она и тогда не пользовалась красной помадой, но была не такой увядшей и бесцветной, как теперь…

Теперь Натули такая, какая есть.

Отвожу взгляд от улицы, прохожу через вестибюль, вытягивая сигарету из пачки, и направляюсь в сад.

Звонит Мклавадзе:

– Шеф, название цветка – цинерария.

– Да, верно. И?

– Они, эти цинерарии, оказывается, бывают самых разных цветов и оттенков: синие с белой серединой, розовые, синие с фиолетовой каймой на лепестках, белые с розовой…

– Мклавадзе, скажи, есть ли те, которые нужны нам?

– Нет, шеф. То есть белые с красной каймой и красные с белой…

– Мклавадзе, не донимай меня больше! Ищи!

– Хорошо, шеф. Я и на рынок тоже…

Кладу мобильный телефон в карман, выхожу в сад и застываю на месте.

Собственными глазами вижу грабителя! Он сидит на корточках в саду, возле третьего цветка, и роет землю, как крот.

Это маленький мальчик лет восьми-девяти… На корточках он выглядит совсем крошечным. Похож на зайчонка возле большого кочана капусты. Одет в серый свитер, рукава подтянуты до локтей, позвоночник и ребра отчетливо проступают сквозь ткань свитера. Он роет землю, роет усердно. Время от времени быстро посматривает по сторонам. Осторожно подхожу сзади и кладу руку ему на плечо.

Он не делает ни единого движения. Не рвется убежать. Не оглядывается. Отряхивает руки и пытается очистить пальцы от земли.

Я в полной растерянности – я, Самсон Пирвели, который не раз рывком бросал на пол вооруженных грабителей, не раз прыгал с моста в реку, чтобы спасти человека, не раз бежал за ворами аж до Мтацминды, всё-таки умудряясь схватить их, не боялся пуль и попадал в такие перестрелки, которые увидишь разве что в индийском фильме!

Убираю руку с плеча мальчугана, зачем-то начинаю отряхивать брюки и говорю, скорее себе:

– Значит, это ты.

Ничего более глупого я сказать не мог!

Мальчик не издает ни звука. Приподнимается, все еще пытаясь очистить пальцы. Похож на вытесанную из дерева куклу – из породы Буратино и Пиноккио. Губы у него так сильно сжаты, что вряд ли он что-нибудь скажет.

– Я начальник здешней охраны. Меня зовут Самсон. А как твое имя? – спрашиваю.

Он приподнимает голову и несколько секунд смотрит исподлобья.

– Тебя что, родители никак не назвали?

В ответ он бросил взгляд… сильнее выстрела!

– Хорошо, – говорю я, – если не хочешь – не говори, имя не имеет решающего значения. Пойдем со мной. Нам надо поговорить. Пошли, пошли.

 

Полуденное мартовское солнце осветило мой кабинет, и он стал похож на аквариум, наполненный золотой водой. Мы – я и мой маленький преступник – заплыли в него и превратились в двух золотых рыбок – большую и совсем еще маленькую.

– Послушай, я не буду звонить в полицию и никому ничего не скажу, просто сядем и поговорим по-мужски. Как двое взрослых мужчин. Зачем ты унес цветы? Ты знаешь, что из-за первого цветка уволили охранника? А ведь у него больная мать.

Мальчик еще сильнее сжал губы.

– А из-за другого цветка выгонят с работы еще одного парня. Если бы ты успел унести и третий цветок, то меня тоже уволили бы… в придачу.

– Ты плохой охранник, – сказал мальчик.

– Я? Плохой охранник? Знаешь что?! Мне даже случалось ловить одновременно двух вооруженных грабителей! – Я едва не вспылил, но тут же успокоился. – Ты как в сад пробрался?

– Вон там, видишь, две железки, я пролезаю между ними, – отвечает мальчик, – одна немного искривленная.

– Куда ты отнес цветы?

– Отнес маме. Потому что Восьмого марта принято дарить цветы.

– Ясно. Но только никогда не слышал, что принято дарить краденые цветы.

Он молчит.

– Как тебя зовут?

– Резо.

– Резо. Резико. Реваз. Хорошее имя.

– А Мамука, он живет в нашем дворе, дважды обозвал меня резиной. Он старше меня.

– Какой бессовестный!

– Я проколол ему колеса на велосипеде. И еще разбил окно в его комнате… И выбил ему зубы кулаком.

– Что же ты за человек, – говорю я. – Разбиваешь чужие окна, выбиваешь людям зубы! А твой отец знает об этом?

– Нет.

– А если узнает? Если тот же Мамука ему расскажет?

– Не расскажет.

– А если я сейчас пойду и расскажу?

Паренек так на меня посмотрел, что я почувствовал себя последним мерзавцем и доносчиком.

– Нет, не то чтобы я собирался… Я это так сказал…

Да… Необычный денек!

– Ты все равно не сможешь ему ничего рассказать, моего отца убили. В Казахстане.

Мне стало не по себе.

– Мне очень жаль.

Какое-то время мы сидим молча.

– А чем они были вооружены? – спрашивает он.

– Кто? – не сразу понимаю я.

– Те грабители. У них были ножи или пистолеты?

– Пистолеты.

– А как ты сумел с ними справиться?

– В такие моменты все зависит от скорости, – говорю я.

Степенно кивает головой. Как взрослый.

Солнце приобрело коричневый, медовый оттенок и заиграло во взъерошенных каштановых волосах мальчика. В комнате сгустился золотистый свет. Мы – словно две мыши, затаившиеся в норе: я – старая и имеющая опыт общения с кошками и людьми, знающая, как избежать мышеловок, он – крошечный мышонок, смелый и отчаянный от неопытности и незнания.

– Послушай, – говорю я, – давай поступим так: садимся сейчас в машину, я везу тебя к твоей маме, и мы всё ей рассказываем. Не бойся, я всеми силами постараюсь поддержать тебя (подмигиваю ему, чтобы подбодрить). Потом возвращаем горшки с цветами на свое место, как и подобает поступить настоящим мужчинам, и помогаем тем двум уволенным парням… Да, совсем забыл о главном: когда поедем к твоей маме, купим ей по дороге цветы. Большой, красивый букет. Ты правильно сказал – Восьмого марта нужно дарить женщинам цветы. Мужчина должен соблюдать правила. Ну, что скажешь? По рукам? Отведешь меня к своей маме?

Некоторое время мальчик сидит насупившись. Потом кивает:

 – Хорошо.

Звоню Мклавадзе:

– Алло, Мклавадзе, прекращай искать. Немедленно приезжай в офис. Мне нужно выйти по делу.

– Шеф, я пока нигде… ничего… То есть вокруг только розовые и синие… и белые…

– Мклавадзе, я тебе еще раз объясняю: прекращай и срочно приезжай в офис. Давай, быстро. Жду.

Я и Резо выходим на улицу. Через десять минут появляется Мклавадзе.

– А кто этот молодой человек, шеф? – спрашивает он, тяжело дыша.

– Это Реваз, – отвечаю я. – Мы пошли. Смотри в оба, Мклавадзе!

– Да, хорошо, шеф.

Садимся в машину. Я спрашиваю у мальчика:

– Ну, в какую сторону ехать?

– Прямо и потом налево, – отвечает он угрюмо, – а потом все время вверх.

Я завожу машину, трогаюсь с места и следую намеченному маршруту.

На повороте останавливаюсь около цветочной лавки и покупаю розы.

– Это для твоей мамы, – говорю пареньку и кладу букет на заднее сиденье. – Не хмурься и не переживай, мы ей всё расскажем в такой форме, что она не очень разозлится. И будет рада цветам.

Он не отвечает. Только дорогу подсказывает:

– Теперь вверх…

Так мы доезжаем до Кукийского кладбища. В руках как-то неуверенно и с непонятным мне самому намерением держу букет роз.

– Твоя мама здесь работает? – спрашиваю у мальчика, но он уже идет вперед, не слыша моих слов.

Следую за ним.

«Наверно, она ухаживает за могилами», – думаю я.

Мой маленький грабитель, шагающий по узкой улочке этого построенного из черного мрамора города, кажется мне тщедушным и всеми покинутым. Маленький деревянный Буратино! Боюсь потерять его из виду, боюсь, чтоб он не исчез…

Мальчик останавливается. Я замечаю знакомые горшки с цветами, которые стоят на свежей могиле прямо около кладбищенского забора. В землю воткнут небольшой деревянный крест, и лежит кусок картона, на котором расплывшаяся от дождя надпись: «Мама».

Становится тяжело на душе. Кажется, что мир распался на две части. С одной стороны – огромный ком, слепленный из ревущих, хохочущих, шипящих, издающих клич и причитающих людей со своими войнами, революциями, выборами, любовью и ненавистью, с другой – этот маленький мальчик, этот мой невиновный преступник, мой Пиноккио…

Быстро прихожу в себя. И чтобы застывшее время опять тронулось, говорю:

– Мне очень жаль, Резо. Вижу, это случилось совсем недавно…

– Тогда шел снег…

Протягиваю ему цветы:

– Вот. Положи ей…

– Нет, положи ты. Я уже принес те, которые она любит.

«Любит»…

– Наши засохли.

– Ясно, – киваю я.

– Сразу, как только мама заболела.

– Понимаю.

– Я поливал их водой, но все равно…

– Да…

Кладу цветы на могильный холм.

Наступает вечер. Красный свет заходящего солнца разлился по всему кладбищу, подул легкий ветер. Слышится карканье ворон.

– А ты молодец, – говорю мальчику, – ухаживаешь за могилой. И надпись сделал. Ты настоящий мужчина.

– У других – плиты. И фотографии.

– И здесь будет – и плита, и фотография. Обещаю! – горячо восклицаю я. Я, старый ворон.

Маленький серый вороненок поворачивает голову в мою сторону и пытливо смотрит на меня. Потом берет один горшок.

Цинерария, название которой я не знал еще вчера и которая спокойно цвела вчера в это же время в саду компании «Электроника-88», при свете заходящего солнца похожа на горящий в горшке небольшой костер.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я.

– Забираю отсюда цветок, – говорит мальчик. – Ты возьми другой.

– Что за глупости?! Положи сейчас же туда, откуда взял!

Мальчик удивленно смотрит на меня. Прижимает горшок к груди. Цветы скользят по его подбородку.

– А что тогда будет с теми парнями?

– Положи, говорю. Положи на место.

Мальчик ставит горшок и отряхивает ладони точно так, как делал это в саду.

Солнце тем временем перекатилось на другую сторону, и воздух стал тусклым и холодным.

– Ну что, Резо, пойдем потихоньку? – говорю я.

Мальчик кивает. Спускаемся вниз с кладбища, как два медведя по лесистому склону: я – большой медведь, знающий вкус меда, пчел, диких груш и не раз встречавший в жизни охотников с ружьями, он – еще медвежонок, который ходит вразвалочку. В его жизни все только начинается.

 Ухожу с кладбища. Словно просыпаюсь и возвращаюсь к реальности. Вот моя машина. Вот улица. Вот город – внизу. Вот сегодняшний день с близкими сумерками. Международный женский день. Теперь все выглядит гораздо более серьезно: оставленные там, наверху, цинерарии, обещанный могильный камень, мой офис, оставшиеся без работы Сирбиладзе, Мклавадзе и, конечно, в первую очередь – я сам.

Тут и там зажглись фонари. Город вот-вот заживет ночной жизнью, засияет огнями. А жизнь все-таки одна, и от собственной судьбы тоже никуда не уйдешь…

Приду домой, попью чаю, закушу Натулиным кексом. Полистаю газету. Потом лягу рядом с Натули в нашу прохладную, затихшую кровать, которую, подобно старому кораблю, больше оживляют старые воспоминания, чем ураганы и штормы.

– Я довезу тебя до дома, – говорю я мальчику.

Кивает.

– Куда? – спрашиваю.

– В двух шагах от твоего офиса. Параллельная улица.

Едем молча. Ни о чем конкретно не думаю, но перед глазами встают разные картины. Почему-то вижу себя ребенком, сидящим на деревянном коне… А вот зеленая лужайка из моего детства, река, гамак и присевший в тени старого орехового дерева дедушка… Ощущение счастья и умиротворения.

 – Я думал, ты заберешь цветы, – произносит мальчик.

Не сразу отхожу от своих видений.

– Я тоже так думал. Вообще украденные вещи надо возвращать на свое место.

– Что же ты тогда не забрал их?

– Потому что из каждого правила есть исключение. Из каждого.

– А что такое исключение?

– Постараюсь объяснить. Дело в том, что правила нужно соблюдать всегда, и все-таки бывают случаи, очень редко, когда лучше им не следовать. Они и называются исключением. Понимаешь? Неожиданно возникают обстоятельства, которые имеют еще большее значение, чем соблюдение правил… Пристегнись. Ты забыл пристегнуться, и это – правило. Нас могут оштрафовать.

– А из этого правила тоже есть исключения?

– Наверно, есть.

Он сидит молча несколько минут. Потом:

– Если в машине сидит раненый солдат и он ранен в плечо или руку, то он не сможет пристегнуть ремень.

Гляди-ка, какой сообразительный!

– Правильно, – говорю я, – значит, ты все понял. Но вообще правила следует соблюдать.

– Да, – соглашается мальчик.

Проезжаем мимо моего офиса. В фойе горит тусклый свет. Вижу через окно, как Мклавадзе сидит, развалившись в кресле, и говорит по телефону. Наверно, болтает с этой своей… с красными губами.

Кажется, что та ночная оргия была в другой жизни.

– Теперь нужно ехать вверх вон по той улице, – говорит мой пассажир.

– Знаю, ты уже говорил.

– Третий дом.

 

В тбилисских «итальянских» дворах живут не итальянцы, но на двери, перед которой мы оказались, поднявшись по железной винтовой лестнице, написано: «П.С. Джакометти». Эта надпись поднимает мне настроение. В бытность мою маленьким мальчиком я сходил с ума по футболу и мечтал поехать в Италию, становиться начальником охраны в «Электронике-88» в мои планы никак не входило. Я знал наизусть весь основной и запасной составы «Скуадра Адзурра», и у меня над кроватью висел плакат с Паоло Росси.

Ожидаю, что дверь откроет кто-нибудь в стиле Моники Беллуччи и скажет: «Чао!»

Но в дверях появляется крупная женщина с потным лицом. Сначала она пытливо смотрит на меня, потом на мальчика – и снова на меня.

– Здравствуйте, – говорю я.

– Здравствуй, – отвечает она, прищурив глаза. – Ты его отец?.. Отец, не отец – мне все равно. Я уже купила квартиру, заплатила деньги! Всё!

– Нет, я не отец, – отвечаю я, и у меня возникает какое-то неопределенное и сильное чувство сожаления.

Бывает, примеряешь какую-то вещь в магазине одежды, она тебе подходит, в самый раз, но неожиданно оказывается, что она последняя и уже продана. То же самое и со словом «отец» – я его примерил, оно подошло…

– А-а-а, так вы из полиции! – Она начинает смотреть на меня по-другому. – Ты что, опять разбил окно?! Сколько раз я говорила: нужно отправить мальчика в интернат! Разве я не права? Я, конечно, его кормлю, я женщина добрая, но у меня пять собственных детей! Десять внуков! И как мне быть?!

 Выглянувшая вдруг из-за ее огромного бедра смуглая маленькая девчушка состроила мальчику гримасу и исчезла. Изнутри квартиры раздался детский смех.

– Бедный мальчик, никого у тебя нет! Никого! Дед с бабкой померли, мама тоже… – заголосила хозяйка.

В этот момент снова появляется озорное личико с высунутым языком. Резо подался вперед, но женщина крепко хватает его за плечи:

– А ну стой смирно!..

Беру мальчика за сжатую в кулак маленькую руку.

– Резико, возьми свои вещи, те, которые для тебя что-то значат, и поехали. Ты же поедешь ко мне в гости? Мы можем вместе поиграть в футбол на компьютере. Да… Еще можем посмотреть какой-нибудь крутой фильм. Покушаем кекс.

Чувствую, как маленький кулак перестает быть напряженным.

– Пошли? – спрашиваю я.

Мальчик кивает.

– Иди за вещами. Я тебя жду.

Женщина отступает в сторону и дает ему пройти. Слышу детский шепот и хихиканье. Минуты тянутся очень медленно.

Неожиданно звонят на мобильный.

– Слушаю.

– Алло! Самсон! Как дела? Это я, я, Ачико!

– Ачо, ты, что ли? Ты откуда звонишь, из Германии? Или приехал?

– Да здесь я, здесь. Уже два дня как приехал, брат…

– А ты – временно или насовсем?

– Насовсем, Самсон, и хотел тебя спросить: ты сейчас где-нибудь работаешь?

– Не знаю, – говорю я.

– Ну ты даешь, как это не знаешь? – смеется он. – Разве такое возможно?

– Понимаешь, ситуация так сложилась, что, может, уже завтра останусь без работы.

– Ну, значит, я позвонил как раз вовремя, Самсон! В общем, я и один мой приятель тут бизнес затеяли, через пару неделек открываем свой офис. Короче, брат, у нас будет большой объект, нужна охрана, я подумал про тебя – в качестве начальника охраны. И еще порекомендуй мне одного или двух хороших парней, чтобы вместе с тобой работали. Зарплату обещаю хорошую, не прогадаешь, брат!..

Чудеса, да и только! А может, просто хеппи-энд! Называй как хочешь!..

 

Когда я был маленьким, чуть старше его, спускающегося теперь вместе со мной вниз по лестнице, мне подарили сборник мифов – большую книгу с множеством картинок, с богами, богинями и бессмертными героями. Сначала мне читала ее перед сном мама, потом я сам. Картинки сами оживали в моем мальчишеском воображении, и я, естественно, участвовал во всех захватывающих дух приключениях. Мне никогда не хотелось быть богом. Никогда. Но зато я выделял двух героев: Геракла и Прометея. Прометея – больше. Не раз мечтал, как, подобно ему, поднимаюсь на Олимп, похищаю огонь и несу его в полом стебле фенхеля вниз, мерзнущим людям.

И вот теперь, спускаясь по этой лестнице, когда рядом идет маленький Буратино, я чувствую себя в точности как Прометей, несущий людям тепло. Только «люди», да и все человечество, заключены теперь для меня в одном человеке.

Эй, Натули! Я несу тебе тепло, огонь, спасение! Чтобы растопить наши заледеневшие сердца и зажечь наш до сих пор не зажженный очаг…

Натули! Моя дорогая Натули…

 

Спускаюсь сверху – то ли с седьмого, то ли с девятого, то ли еще с какого-то там по счету неба – на землю, а она, земля, вертится, шумит, сияет…