Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2016
Владимир Салимон родился и живет в Москве. Окончил
географо-биологический факультет МГПИ, работал учителем, в лесничестве, в
обществе охраны природы. Автор проекта и главный редактор журнала «Золотой
век», автор издательского проекта «Ближний круг». Опубликовал семнадцать
поэтических сборников. Лауреат Европейской премии Римской академии им. Антоньетты Драга (1995), поэтической премии Романской
академии (1995), премии «Московский счет» (2009), Новой Пушкинской премии
(2012).
***
Ребенок полудремлет за столом,
наскучив рисовать моря и горы –
не то, что предлагает окоем:
бескрайние российские просторы.
Фантазия его истощена,
рука ослабла, веки опустились,
лишь жилка за ушком, то вдруг одна,
то вдруг вторая явственно забились.
Очнувшись ото сна уразуметь
не может точно, на каком он свете,
как воробейка, угодивший в сеть,
как окунишка, нам попавший в сети.
***
Картинки лишь меняются поспешно,
а сути нам увидеть не дано,
будь то зима, когда студено, снежно,
и изморозь покрыла все окно.
Будь то весна, когда вернулись птицы
из дальних стран,
Саврасов в цвете лет
рисует на окраине столицы
грачей в полях, церквушки силуэт.
Будь то разгар, июль – макушка лета,
когда из колбы градусника мы
спирт выпили, два молодых поэта,
иль осенью, когда грядет власть тьмы.
Когда мальчишки по дороге с поля
пекут картошку, севши у костра,
смутьяны размышляют, что есть воля,
но зла не отличают от добра.
***
Небеса огнем объяты.
Одинаковы с лица,
строй держа, идут солдаты.
Строю нет и нет конца.
Только вдруг правофланговый
наземь падает, плечом
задевая стол дубовый
под казенным кумачом.
На глазах у нас хрустальный
разбивается графин,
что к нам путь проделал дальний
из космических глубин.
***
Я не слышал голос друга –
громкий, полный боли крик,
так как нет такого звука,
чтобы бездны дна достиг.
Между нами расстоянье
вырастало на глазах.
Он махнул мне на прощанье
и растаял в облаках.
И с тоской из тьмы кромешной
я глядел ему вослед,
за пределы тучи снежной,
вдаль, откуда льется свет.
***
Рассвет есть повод пережить
еще раз первый миг Творенья
и силу слова ощутить
сполна –
до умопомраченья.
И, соблазнившись красотой
созданья Божьего, решиться
с необычайной простотой
стихом бессмертным разрешиться.
Все утро донимать родню –
скрипеть пером,
шуршать бумагой,
когда сжигаешь пачкотню
свою в печи со скверной тягой.
***
Бабы – ведьмы, но не все.
Есть и инопланетянки
в поле, в лесополосе,
на далеком полустанке.
Больше нету сил моих! –
слышал я, как говорили
жители миров иных,
что кораблик свой разбили.
Что мы видели в глазах
у пришельцев, с неба пришлых
инородцев?
Смертный страх
перед мощью сил Всевышних.
***
Чистый Игорь Северянин.
Мог витать я в облаках.
Свеж, талантлив, многогранен,
мог ходить я на руках.
Ты таким меня не знала.
Жаль, конечно, что теперь
не могу собрать я зала,
не восполнить всех потерь.
Многие места пустыми,
два, а то и три ряда,
между прочими другими
остаются навсегда.
***
Форму вина принимает бутылка.
Зрения это обман, или нет,
разве что хитрая выдаст ухмылка
тайну, что старый скрывает поэт.
Цену и слову и делу он знает.
Соотношение правды и лжи
он – тот единственный кто понимает,
где пролегли между них рубежи.
Верить всегда и во всем непременно
нужно ему, никогда не соврет
тот, кто спасти из докучного плена
может, смеша и дурача, народ.
***
По тому, что лесом было,
было полем и рекой,
нечто ехало и плыло
в час для всех нас роковой.
Чтоб не путаться напрасно
под ногами, чтоб не лезть
под руку,
мне стало ясно –
нужно лечь и умереть.
Лег. Лежу. Щебечут птички.
Жарко. Полдень. Стрекоза,
залетевши по привычке
к нам, глядит во все глаза.
***
Почернела, высохла крапива,
и в образовавшийся прогал
за окном открылась перспектива,
о которой не подозревал.
Дальнюю дорогу, дом казенный
мне сулил неумолимый Рок,
но услышал в трубке телефонной
я веселый, звонкий голосок.
Ничего не бойся, мой любимый,
светит одинаково для всех
и во тьме кромешной свет незримый
чистый, белый, словно первый снег!
***
Мертвые писатели гуляют
по Большой Никитской взад-вперед.
Их шаги живых людей пугают.
В ужасе бежит от них народ.
Широки и гулки тротуары,
по которым бродят мертвецы.
Велики, как авиаангары,
ими возведенные дворцы.
Только ни одна душа живая
не рискует сунуться туда,
отчего Москва моя родная
ночью темной кажется пуста.
***
Вор пойман и посажен под замок
в сарае, продуваемом ветрами,
где прежде инструмент садовый мог
хранится: ведра с вилами, граблями.
Теперь здесь обустроена тюрьма
для тех, кто на народное богатство
позарился.
Внутри клубится тьма.
Свободы нет – лишь равенство и братство.
Сквозь щелку в тот сарай я заглянул.
На ящике посереди сарая
сидел старик худой, как саксаул,
что вырос, ласки и любви не зная.
***
Сосед, почуяв слабость власти,
подумает на нас войной
пойти,
нас страшные напасти
ждут вплоть до язвы моровой.
Еще не холодно, но зябко,
и на высокой мачте флаг
после дождя повис, как тряпка,
что есть отнюдь ни добрый знак.
С трудом знакомого мальчишку
я, как сумел, увещевал,
чтобы забрался тот на вышку
и флагу должный вид придал.
***
Нас в сторону уводит снегопад.
И сбивчива, и путана беседа
становится, когда на старый сад
ложится отблеск неземного света.
Не может ни о чем другом идти
отныне речь, как только о высоком,
о чем-то нам неведомом почти,
о скорой смерти и о встрече с Богом.
Высокий штиль освою скоро я,
и станет стих мой звучный, величавый,
как будто бы из «книги Бытия»,
воспевшей ход Истории кровавой.