Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2016
Дмитрий
Калмыков родился
в 1986 году в Элисте. Учился в Литературном институте имени А.М. Горького. Публикуется
в журналах «Дружба народов», «Знамя», «Волга», «Гвидеон» и других. Лауреат Международного Волошинского конкурса
(2012). Роман «Записки уездного учителя П.Г. Карудо» в 2013 году вошел в лонг-лист «Русской премии».
Выйдя во двор нащепать лучины, Чесноков увидел на ветке фиолетовую сливу. И не то было странно, что февраль на дворе, а то, что слив в его саду отродясь не росло. Сначала подумал – примстилось. Утро-то пепельно-серое, с дымкой, мороз как будто и несильный, а за голую шею пощипывает, влага в глазах стынет, холодок под ватник щупальца просовывает. Стужа и пустошь на улице, как в космосе. Чесноков дернул за уголки воротника, поднял до затылка широкий темно-зеленый ломоть искусственного меха, взялся за топор. Ставит на чурбак обрезок доски, хрясь его вдоль, а сам левый глаз выворачивает, косит туда, где слива. Нет, не показалось. Висит. Крупная, налитая, спелая, будто ей сейчас самый сезон.
Сосновая лучина звонко откалывается, словно со щипком по струне, топор на морозце цокает точеной кромкой, а Чесноков все внимание вбок выворачивает. Понятно, по пальцам и угодил. Не сильно, в упреждение, чтобы вперед не отвлекался. Все же рукавицу скинул, посмотрел – ерунда, на двух пальцах кожу пошоркал до жгучей розоватости. Однако насторожился. Спиной встал к древесным посадкам, чтобы соблазна голову повернуть не возникало. Тюкает по дощечкам, а все одно – слива из ума нейдет. Откуда ей взяться? Сам не сажал, соседи саженцем не дарили. Могла, конечно, дичком прорасти. Кинул кто-то косточку через забор – вот тебе и слива. Или корешок какой дремал себе под землей, а потом в силу вошел, выстрелил в небо деревцем. У природы чудес много. Росло деревце тихонько, а Чесноков его средь летней зелени да осенней ряби и не заметил. Ведь яблонь кругом сколько! Смородины, черноплодки, калины, крыжовника! Мудрено ли заплутать средь этого пестрого плодоношения? То-то и оно, что каждое деревце, каждый куст Чесноков по осени аккуратно обобрал. Что в настойку ушло, что в сушку, что в заморозку… Вот только ни одной сливы ему не попадалось, ни на ветке, ни падалицей. Садовое свое хозяйство он хорошо знал. Ни ягодки мимо не пропускал. А тут – на тебе! Висит! И главное дело – вид такой имеет, будто только что поспела. Случается, забудешь яблочко снять, оно и висит всю зиму на черенке. Так ведь оно усохнет всё, скукожится в мятый коричневый комочек. А эта румяная, хоть на выставку.
Чесноков с силой воткнул топор в пень, промерзлая древесина едва впустила в себя острый уголок точеного металла. Повернулся к сливе, уж качнулся вперед, подойти разглядеть, да ноги сами не пошли. Оторопь его взяла, словно аркан поперек тулова затянули. Валенки-аляски к земле приросли. Стоит и сам не знает, почему двинуться не может? Кислота в кишках, и желудок – словно тряпку выжимают. Глядит Чесноков на сливу и все пытается убедить себя – наваждение, морок, нет никакой сливы. Все от хмурости утра, воздух точно меловые разводы на грифельной доске, и кривые, узловатые стволы деревьев по этой мути как углем прорисованы, одно только яркое пятно – слива, висит крупной фиолетовой каплей. И тревога в ней. Так и подмывает наутек броситься. Потому что так не бывает, чтобы слива в феврале! Тут тайна. Намек. И жуть. Точно в похмельном бреду. Только какое похмелье, если уж четвертый месяц трезвости? Чесноков и вообще не любитель, даже и по праздникам не употреблял. Тридцать первого декабря аккуратно в одиннадцать часов спать ложился и дрых, не беспокоясь салютами. Единственное, на святой Гай-Фоксов день позволил себе пол-литра. Так ведь то в ноябре! Вот и получается, и объяснить нельзя, и не видеть нельзя. Однако Чесноков панику в кулак забрал. Представил в воображении себя, как бежит, высоко подбрасывая ноги, руками машет для равновесия и воет почему-то. Тьфу ты! Где уж ему эдакой мармозеткой скакать! Он и в юные-то годы был излишне приземист и кряжист для такой эфирной фамилии. А теперь и вовсе – взрослый мужик, почти пожилой, и на тебе – беготню разводить.
Нагнулся, собрал щепу на локтевой сгиб и пошел к дому, широко расставляя ноги по узкой обледенелой тропинке. И вот идет, покачиваясь, а как-то не так идется. Льдинки под ногами иначе хрустят. Все слива проклятая. Взялась ниоткуда, висит низачем. Румянится в самый глухой час природного омертвения. Одна живая среди всего. Баламутит натуральный ход вещей. И Чеснокова взбаламутила. Кисло на душе, и все кругом измельчало, будто он вдруг бинокль перевернул, через который на мир глядеть привык.
Ссыпал лучины у самой печки на оцинкованный квадрат железа, руку к стопке газет протянул и замер. Уставился на листок – глашатай железных дверей и бань «под ключ». Букв много, картинки цветные, а всё – пустота. Ни капли смысла, ни крупицы пользы. С новым, небывалым ранее остервенением изорвал, измял Чесноков газетину, сунул в жерло печи, лучин накидал и запалил, будто торопясь извести огнем бездельный печатный орган. Пламя вспыхнуло с веселой злобой. Чесноков прикрыл дверцу. Сидел на низкой табуреточке, слушал искристые плевки и нарастающий огневой гул. Смотрел на игру красных бликов, пролезших в поддувало. Вот – лучший час, во весь грядущий день. Потемки, холодок и треск огня. Да, только не сегодня. Куда бы Чесноков ни глянул, все сливу вспоминал. Хотел даже встать, посмотреть еще разок, там ли она, висит ли? Да надобности не обнаружил. Чего вставать, когда она и так перед глазами, в самой середке ума, и никуда не девается. Осторожными щипками Чесноков повернул уже горячую ручку на печной дверце, другой рукой взял тяжелое березовое полено, придавил юный сосновый костерок. Пламя словно бы сглотнуло, приняв слишком большой кусок, но не подавилось. Осторожно, со всех сторон сразу принялось облизывать березовый оковалок острыми язычками. Чесноков дверцу закрывать не стал, смотрел, как прожорливый огонь с толком да расстановкой пережевывает тяжелую пищу. Берестяные завитки на округлой стороне полена с шипением скручивались в тугие обугленные кулачки и вспыхивали, исходя тонкими струями черного дыма. Тяга в печи хорошая, так что и аппетит у огня не пропадает. Как и всякий, любил Чесноков дикое зрелище огня, локализованного во славу очага и уюта. Тут и кружка алюминиевая с черным крепким чаем. Сиди, прихлебывай. Эдак хоть каждый день живи. Вот только слива… Пойти да сорвать, чтоб не маячила! Нет. Чесноков даже и попытки не сделал. Снова жутко стало. Будто она забором обнесена, перемахнешь его и… всё. Теперь от нее никуда не денешься. Но к чему она?! И вдруг Чесноков понял к чему. Бывает так: идешь себе по улице и тут – доннннн – колокол где-то вдали ударит. И сразу поймешь, что о тебе звонит. Ну что ж, кому колокол, а кому – слива. Не зря в это утро мир в его саду раскололся и в узкой щели показалось небывалое, живое среди мертвого. Это просвет, и Чеснокова в него утянет… да уже потихоньку втаскивает. От мысли этой он оцепенел поначалу. Спина неприятно взмокла. Страшно, что и говорить. До слез страшно и обидно. И первые мыслишки беспокойно заметались – нельзя ли как-то отвертеться? Однако и тут Чесноков сумел удержать себя в руках. Привык человек к спокойному, одинокому раздумью. Да, жаль себя. А потом подумалось: что он такое, Чесноков? Да ничто – поджигатель пуха. И чего жалеть?
Полено в топке обгорело до сердцевины, покрылось маленькими черными прямоугольниками с красными прожилками. Призывное их мерцание заставило Чеснокова оторваться от табуретки. Он встал на четвереньки и сунул голову в узкий проем топки. В первую секунду лицо обожгло жаром так, что пришлось зажмуриться. Но это лишь сначала. Очень скоро жар стал привычен и даже приятен. Чесноков подался еще вперед. Боялся, что плечи застрянут, но напрасно. Тело стало гибким и податливым. Он даже не почувствовал касания стальной рамки. Плечи сложились назад, точно крылья. Чесноков еще раз огляделся, посмотрел на решетку, с которой пепел мерным снегопадом оседал в поддувало, на стенки из чуть закопченного шамотного кирпича. А все-таки добрую печку сложил. Вот ее-то жаль оставлять… Однако долго любоваться внутренним убранством печи он не стал, горячий воздух толкал его вперед и вверх. Чесноков поддался течению и полетел в трубу. Несколько мгновений тьмы – и свежий воздух. Он воспарил над коньком крыши. Не удержался, облетел кругом участок, никогда раньше не виденный с такой высокой точки, подивился – насколько упорядоченная была его земная жизнь, которую сам он привык считать кургузой и не слишком опрятной. Подивился и тут же забыл, потому что нечто влекло его все выше, а взгляд простирался все шире и шире, вместе с тем теряя фокус, пока вся земная поверхность не превратилась в размытое черное с белым пятно, которое продолжало расширяться до тех пор, пока не сомкнулось в абсолютную тьму.