Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2016
В 2016 году на Волошинском
конкурсе журнал «Октябрь» объявил прозаическую номинацию «Обманите и сами
поверьте в обман…» Представляем рассказы двух номинантов и стихи лауреатов
Международной Волошинской премии.
Светлана Кочерина – драматург, завлит
детского театра «А-Я», арт-директор фестиваля пьес для
детей и подростков «Маленькая премьера». Окончила Литературный институт им.
А.М. Горького. Живет в Москве.
Девчонки из соседних
желто-синих ларьков, торговавшие на улице Клары Цеткин зелеными яблоками,
размякшей от жары свеклой, помятыми абрикосами и привозными глянцевыми
нектаринами, говорили, что Оля из мясного – немного ку-ку. Ходит в дурацких
шляпах, строит из себя невесть что. А руки ты ее
видела? Это же клешни, как у краба. Маринка к ней в гости напросилась, так та ей и кофе нормального не предложила. Какую-то бурду
черную в чашку капнула – горечь сплошная. Ой, кино! А живет она где? Да на
горке, прямо у башни. Халупа такая облезлая. Так вот это ее. Просто побелить –
и то лень. И Тошке своему дурь
в голову вбивает. Витторио, говорит, будешь, говорит,
пасту? И хлоп ему на тарелку вермишели, а сверху подливку с тремя мясинками. Вот, говорит, сынок, спагетти болоньезе. А Тошка нормальный пацан, каждый вечер приходит, матери помогает – все отнести,
закрыть, сумку на гору оттащить. Не то что мой! И в художке учится, акварельки малюет – море, кораблики,
красота всякая. Вот кино!..
Первый раз Олю побили в
третьем классе. Как-то раз возле кабинета труда Лена Селёдкина острыми пальцами
ухватила ее за ухо, дернула с вывертом, толстая Карина взяла ее за руки, чтобы
не рыпалась, мелкая Максимова встала рядом, а Наташка Штейн по прозвищу Рыжуха
стала колотить конопушчатыми кулачками, приговаривая:
«Не ври! Не будешь? Не ври! Не будешь?» Не буду, не буду, никогда. А после
уроков мелкая Максимова увязалась за Олей, болтая всю дорогу про то, что
Селёдкина влюбилась в Пашку из пятого «Б», что Рыжуха вчера сама топила котят.
Оля несколько раз вежливо спрашивала, не нужно ли Максимовой домой, но
Максимова каждый раз отвечала, что не торопится вообще. Вместе
они дошли до базара, а потом вверх по стоптанным булыжникам старой дороги, мимо
покосившихся домиков со щербатыми темными крышами, мимо высохших деревьев и
пыльно-желтой мальвы, оглянулись на оставшийся внизу осенний город – беленый
камень под красной черепицей, еще зеленые кроны вязов, прозрачно-желтые пики
тополей, ржавая листва широких каштанов и море, сливающееся с небом.
– Ну, рассказывай! –
Максимова потянула Олю за рукав.
– О чем?
– Ну
про себя, как тебя зовут на самом деле. Про отца. Про корабль с красными
парусами.
– С алыми…
– Какая разница!
Рассказывай.
– Нечего рассказывать.
– Тогда пойдем к тебе
чай пить, – быстро смирилась Максимова.
За поворотом показалась
башня, громадная, серая, зубчатая, облитая с одной стороны рыжим закатным
светом. И маленькая хатынка, одним боком
привалившаяся к крупным камням стены, спроектированной генуэзцами ровно за
полтора века до открытия Америки. Олина мать томила в тазу грушевое варенье,
озабоченно принюхиваясь, не всыпать ли еще сахару. На стене, поверх ковра с
лоскутными пестрыми розами, висела фотография артиста Ланового,
вырезанная из журнала «Огонек».
– Папаша твой, да? – не
выдержала Максимова.
– Вы же сами хотели,
чтобы я не врала!
– Ну
разочек. Только мне – и никому!
Максимова клянчила
долго и убедительно. И Оля снова рассказывала, добавляя все новые подробности о
том, как однажды в город приехали киношники, все такие
московские, сидели в кафе возле порта, пили вино и обсуждали, откуда снимать
корабль с алыми парусами. И как Олина мать накрасилась и надела свое самое
нарядное платье в цветочек – и побежала вниз. Никогда так не летала, даже во
время войны, когда бомба попала в соседний дом, где жила ее подружка Нина, и
Нинкина рука зацепилась за забор, как будто кукольная. Прибежала. И
застеснялась столичных, у которых все по-другому. На
мужчинах такие узкие штаны, что и смотреть неприлично, а у женщин – туфли со
шпильками, тоненькие такие – когда шли, оставляли дырочки в асфальте. Но Олина
мать головой тряхнула, волосы распустила и пошла себе мимо – только все шеи посворачивали, вот какая она была. Ну и решили – корабль
снимать не только с набережной, но и отсюда.
– Видишь, какой вид?
Вся бухта видна.
Максимова кивнула.
– Ну а потом сама
понимаешь, – весомо сказала Оля, поглядывая на фотографию артиста Ланового.
– Кино! – восхитилась
Максимова и покосилась на грушевые пенки.
Олина мама молча подвинула тарелку с паутиной трещин, залитых
золотистым сиропом. Она никогда не вмешивалась в рассказы дочери, не узнавая в
них себя. И только вызванная в школу классной
руководительницей Тамарой Павловной, сгорбившись, процедила:
– Она не врет, а
фантазирует…
Накануне Тамара
Павловна, суровая и громкая, выставила Олю перед классом.
– Так как тебя зовут? –
гремела она.
– Оля… – шептала Оля.
– Брускова,
громче!
– Оля.
– Четче!
– Оля!
– А полностью?
– Ольга!
– Вот то-то. А ну-ка
еще раз!
– Ассоль!
– Брускова,
опять?..
И Тамара Павловна, учительница
истории СССР с древнейших времен, закричала. Дети вжались в парты, с бальзамина
на окошке осыпались алые цветы, мел скатился на пол и был раздавлен в пыль
твердым и плоским каблуком Тамары Павловны, дошагавшей двадцать шесть лет назад
до Берлина, о чем свидетельствовала латунная медаль, украшавшая ее глухое серое
платье. У Оли звенело в ушах, и она стала представлять себе,
как вернется домой, к своей башне, войдет внутрь, поставит босую ногу на
шершавый камень в углу, зацепится за выступ, и так – вверх, вверх, вверх, с
передышкой на широком подоконнике узкой бойницы, и далее до зубцов, где
осталось два неровных метра площадки, построенной для часовых, всматривавшихся
когда-то в затуманенную линию горизонта.
Башня всегда ее ждала,
всегда понимала. Башня была единственной Олиной подругой. Башня
показывала ей мир: тихий город, желтую полоску пляжей, портовые лязгающие
краны, невысокие горы, поросшие лесом, холмы, где весной цвели малиновые пионы,
а осенью созревал кизил, полосатые виноградники, степь – то зелено-ковыльную,
то выжженную зноем, и море, меняющееся всегда. Башня развлекала Олю,
приголубив в своих сводах и щелях то серую сову, то летучую мышь, то узорчатую
змейку. Башня дарила ей подарки, вымывая дождем свои сокровища – черные обломки
монет и витые застежки давно истлевших одежд.
– Ты меня слышишь? Ты
где? – грохотала Тамара Павловна.
– Я в башне.
В башне Оля прожила до
конца школы. Ходила на уроки, рисовала на промокашках целые средневековые
города, получала свои четверки и возвращалась к ней. Сначала ее по привычке
дразнили, но потом отстали, натолкнувшись на невидимую стену, которую она
строила с таким же упрямством, как и итальянские зодчие. С каждым годом стена
становилась все выше и крепче, а к получению аттестата и вовсе сомкнулась вокруг
Оли, оберегая ее со всех сторон. Она поучилась еще, получила специальность и
пошла чертежницей на опытный завод на окраине города, став сразу Ольгой
Васильевной. Вздрогнула, когда в первый раз начальник назвал ее по
имени-отчеству, вечером попыталась разговорить мать,
чтобы хотя бы сейчас выяснить, кем же был ее отец. Но Олина мать по-прежнему
молчала и что-то шила, перекусывая нитку. Оля сняла с ковра фотографию артиста Ланового, сунула куда-то между книгами, а сослуживцев хмуро
попросила звать ее Олей. И всё.
Через десять лет
опытный завод закрылся. Замер порт, остановилась чулочная фабрика, сгорел
мясокомбинат, детский санаторий «Восход» купил муж Максимовой и открыл в нем
отель с голубым бассейном. Зато базар разросся так, что заполнил собой две прилегающие
улочки и превратился в маленькое княжество, хозяйничал в котором отец толстой
Карины. Лена Селёдкина трижды вышла замуж, дважды развелась и теперь держала
парикмахерский салон, дорого взбивая локоны и челки своими острыми пальцами.
Рыжая Наташа Штейн умотала в Израиль. А Оля пошла
торговать мясом в ларек на улице Клары Цеткин. Летом за прилавком было так
жарко, что даже фарш в холодильнике покрывался испариной, а зимой приходилось
работать в валенках и поддевать трое колготок. Все равно к полудню ноги дубели,
руки, разлеплявшие смерзшиеся куриные окорочка, становились красными, как
клешни краба. Оля мерзла и куталась в башню, где было лето, а на костре
жарились мидии. Оля протягивала пальцы к огню и улыбалась. Когда девчонки из
соседних ларьков спрашивали ее, чего это она делает, Оля отвечала:
– Жду.
– Кого?
И Оля рассказывала – о
том, как ее предок Витторио Бруско
построил башню на горе, вдали от цитадели, чтобы первым видеть приближающийся
вражеский флот или торговый караван. И все его потомки хранили башню в целости
и сохранности. И Оля – вот видите паспорт? Брускова!
Ее фамилия Брускова, прапраправнучка
того самого – хранит башню, как может. И чтит традиции своего народа, ест пиццу
и пасту, на судьбу не жалуется. И ждет. Кого – не ваше дело! Может, прекрасного
Джованни, а может, и корабль под алыми парусами. Девчонки смотрели на Олю
глупыми глазами, сначала завидовали, а потом заходились в хохоте. Олина мать,
иногда приносившая дочери кизилового компота в бутылке из-под кока-колы,
молчала, склонив голову.
Девчонки засыпали Олю
вопросами, пытались подловить на ошибке, вывести на чистую воду. Когда у Оли
стал расти живот, они кинулись ее утешать и даже ходили ее навещать, когда она
не пришла на работу. Еле залезли по скользкой брусчатке, держась за сухие
кусты. Подхихикивали от любопытства и распирающего
сочувствия. Оля вышла к ним бледная, в длинном балахоне. Смотрела на них долгим
прозрачным взглядом, поблагодарила за внимание, положив руку под сердце,
сообщила, что к весне ждет мальчика, назовет его в честь предка – Витторио. Позвала его:
– Вито!
Прислушалась, ощутила,
как ребенок дернул ногой.
– До свидания! –
крикнула в темное нутро дома. – Мама, если кто-то меня будет спрашивать, то я в
башне!