Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2016
Однажды в
середине зимы, прогуливаясь с женой и маленьким сыном по небольшому городку на
севере России, некий полнеющий молодой человек воскликнул: «Сил больше нет!»
Жена сочувственно посмотрела на него, а сын, обратившись
к маме, поинтересовался:
– У тебя есть
сил?
– Да, – бодро
ответила она.
– А у меня нет,
– вздохнул малютка-глум и уронил голову на грудь.
– Может,
семечек? – спросила женщина у мужа.
– Да ну…
Аппендицит нажирать, – буркнул мужчина и хлопнул себя
по брюшку, которое угадывалось даже сквозь куртку.
– Может кикурузы? – предложил малыш.
По лицу мужчины
скользнула улыбка, которая тут же сменилась прежним капризно-страдальческим
выражением.
– Ты подумай.
Сам знаешь. Бросал уже… – осторожно заметила жена.
Они так и стояли
на тротуаре, и несколько прохожих обернулось в надежде застать начало семейной
трагедии или хотя бы драмы.
– Тогда я
полгода не курил. Занимался штангой. А теперь! Варикоз,
геморрой, грыжа…
– А ты купи
лыжи! – И жена в восторге оттого, что мысль совпала с рифмой, хлопнула в
ладоши.
– Лыжи! Скоро жрать нечего будет! – капризно пробурчал полнеющий.
– Лы-жи-лы-жи-лы! – Жена молодого человека запрыгала вокруг
него, размахивая воображаемыми палками.
Сын запрыгал следом
за ней, кружа выдуманную палку над головой так, что она сразу превратилась,
минуя копье, в дубинку.
– А что? И правда… Лыжи! – Молодой человек захохотал и запрыгал
следом за сыном.
Прохожие,
почувствовав неловкость и разочарование, оглядываться перестали.
– Привет, –
махнул крошечной синей лопаткой сыну будущего лыжника незнакомый мальчик,
возившийся в сугробе.
– Привет! –
хмуро проронил младший лыжник.
– Ты куда? –
почему-то шепотом поинтересовался малыш.
– Куда-куда… За лыжами!
Семья двинула
дальше.
– Мы должны
купить лыжи и тебе тоже, – продолжал бурчать молодой человек, обращаясь к жене
после быстрого и удачного посещения магазина. – У тебя одной теперь лыж нету.
– Со следующей
зарплаты, – кивнула жена, прикинув, что и до конца этого месяца придется тыщонку перехватывать у мамы.
– Мы будем
кататься? – спросил сын.
– Будем, –
ответила почему-то мама.
Ей-то кататься
было положительно не на чем. Если только на ногах. Что она с самым залихватским
видом и делала на скользких участках тротуара. Кататься не каталась –
подкатывалась, держась за грузно шагающего мужа, который в свою очередь
старался не обогнать стремительно семенящего сына. Обгонять мальчика было ни в
коем случае нельзя.
Таким макаром семья добралась до небольшого и уютного с виду
домика на окраине города.
– Наш домик –
розовый! – крикнул малютка.
– Ореховый, –
мрачновато поправил отец, думая, что надо было от греха подальше выбрать
сандал.
После обеда, не
откладывая дела в долгий ящик, мужчина прикрутил крошечными
саморезами крепления; покопавшись в шкафу, вытащил на
свет божий какое-то полуспортивное старье, облачился в него и выскочил на
морозный воздух.
Похолодало.
Сын вместе со
своими маленькими «лыжиками» терпеливо ждал мужчину у
ворот.
Жена паслась в
снегу подле сына.
– Поехали?
Отец и сын
тихонечко тронулись вдоль дороги.
Мама помахала им
ручкой и потянулась за мобильным телефоном.
Поскольку семья
жила на самой окраине города, да и сам город был из числа тех, которые так и
тянет назвать деревней, дорога была узкой, но не односторонней, и две машины
побольше, оказавшись нос к носу на длинной узкой
полосе, разъезжались через обочину. Поэтому с той и с другой стороны дороги
образовались снежные дорожки, по которым вполне можно было кататься на лыжах.
При этом, правда, следовало держать ухо востро, хотя
автомобильные нравы городка сложились так, что водители вынужденно относились к
пешеходам и лыжникам на равных: не сидеть же в тюрьме из-за узости тропинок
бескрайнего севера? Дорога, вдоль которой тронулись отец и сын, была не только
узкой, но еще и длинной. Она змеилась от речки, протекавшей вдоль этого
городка, и упиралась в кладбище. То, что улочка носила имя Юрия Гагарина вкупе
с ее расположением, безусловно, наводило на мысли. Но поскольку горожане по
улочке этой ходили каждый день, мысли о том, как расстояние от реки до кладбища
может символизировать полет, оставаясь возможными, на свет не рождались или,
родившись, сразу становились немыми.
Однако и этой
дороги коснулось дыхание цивилизации. Лет за тридцать
до покупки молодой семьей лыж и еще тысячу лет в глубь
веков вьющаяся от реки до кладбища лента не была асфальтированной. Сначала
редкие кареты и частые телеги, потом трактора и машины разбрызгивали влево и
вправо глубокие лужи, обдавая мутной водой дома и прохожих. Потом проложили
асфальт. И ленточка дороги в бесснежную пору благородно поблескивала матовым
эхом городских асфальтовых джунглей. А зимой дорога выглядела всегда одинаково.
Так, как сейчас.
Минут через
пятнадцать мужики вернулись. Они были красные от мороза и раздражения. У
мальчика постоянно слетал правый лыжик, отчего он
чувствовал себя просто несчастным, а папа самым несчастным и самым последним
человеком на земле.
– Съезди в
разведку, – шепнула молодая женщина мужу. – Посмотри
что да как… Лыжня где начинается… Мы пока здесь покатаемся.
– Угу.
И мужчина,
сначала пошатываясь с непривычки, а потом все более уверенно покатил по дороге
в сторону леса.
Когда он
собирался кататься на лыжах, то все время боялся, что будет задыхаться. Теперь
же с удивлением обнаружил, что не только не задыхается, напротив, дышать с
каждым метром становится все легче и легче.
Так он добрался
до кладбища, которое нужно было, двигаясь на восток, обогнуть, чтобы выехать в
чисто поле, где из ниоткуда появлялась лыжня.
Близость кладбища,
которое находилось в каких-то пяти минутах ходьбы от его дома, делала мысли о
смерти в голове отца семейства, а теперь просто одинокого путника более
спокойными, чем у людей, которые жили от кладбища далеко. Каждый день, выйдя из
дома и посмотрев вправо, он упирался взглядом в кладбищенскую ограду. Проходя
мимо кладбища на запад, в магазин, и сейчас проезжая мимо него на лыжах,
невольно обращался глазами к тем памятникам и крестам, которые находились у
самой дороги. Вот его родители. Вот соседка, старушка. Вот брат одноклассника,
младший брат. Хотел напугать жену и случайно удавился. А с этим покойником,
которого зарезали из-за женщины десять лет назад, он вместе ходил в садик. А
тот – памятник снегом замело по самую фотку – поехал в Питер на заработки да и упал с высотки, фасад которой красил.
Все спокойно,
привычно, без надрыва. Он им без слов – приветствую вас. И они ему безмолвно,
мол, здравствуй.
Один раз ездок все-таки вроде как вздрогнул.
Он увидел свежую и страшную от своей зимней глинисто-земляной свежести могилу и
фотографию человека, про которого до сих пор думал, что тот жив. А человек этот
умер… Два месяца тому. Бывало и наоборот. Ездок этот
мог встретить в городе людей, про которых думал, что они умерли, тогда как они были живехоньки. Или просто людей, которые как
две капли воды были похожи на умерших. По крайней
мере, так казалось. Облик умершего со временем теряет
четкость, и многие становятся похожими на него.
Живой взобрался
на лыжню, которая возвышалась над дорожкой, повернулся спиной к обители мертвых
и покатил к лесу. Движения его становились все более размеренными. Дыхание,
начавшее было от всяких сюрпризов учащаться, пришло в норму.
Навстречу
попалась женщина. Врач. Поздоровалась. Он уступил лыжню. Поблагодарила. Пошла в
сторону города. В голове мелькнуло озорное: «Пошла на
область». Подумалось, что в свое время она была спортивной гордостью
факультета, а может, и всего университета. Приносила удачу на лыжных соревнованиях.
И вообще – была влюблена.
Через полторы
сотни метров пришлось опять уступать лыжню. В раскрасневшейся дикой особи, не
лишенной славянского очарования, он узнал продавщицу из хозяйственного магазина
«Домострой».
Человеку, не
понимающему в хозяйстве, не умеющему отличить саморез
от винта, в магазине этом что голому. Богине домашнего очага, облаченной в
комбинезон синего цвета, подчеркивающий античные формы, нужно точно сказать,
чего ты хочешь. Ошибешься и будешь кусать локти, как тот мужик в анекдоте,
который изложил свою просьбу золотой рыбке невнятно, а потом, самому себе не
признаваясь в оплошности, с ненавистью рубился в большой теннис. Правда, там
еще и рыбка была глуховата.
А богиня
магазина «Домострой» посмотрит на тебя, только если ты назовешь муфту сто
десятой водопроводной трубы именно муфтой. А если вместо
«муфта» скажешь «манжета», она тоже, конечно, посмотрит, но не на тебя, а в
сторону. И за спиной у тебя кто-то надсадно закашляет, точно твое
недоразумение может послужить причиной чьей-нибудь мучительной смерти. И богиня
озадаченно пробубнит, глядя в компьютер:
– Мужчина, так
вы что будете брать?
– Манжету. То
есть муфту.
И она даст вам
сто десятую муфту, и вы, придя домой, бросите эту муфту в кучу других муфт с
тем, чтобы назавтра прийти в «Домострой» за новой манжетой.
Еще «Домострой»
напомнил про дом и про тех, кто остался в его окрестностях, поэтому в лес
путник сегодня не поехал. Решил, что для первого раза вполне хватит.
Остановился у небольшого оврага, с который надо было скатиться, а потом
вскарабкаться на противоположный склон и пересечь шоссе, чтобы оказаться в
лесу.
«В другой раз»,
– подумал он, вспомнив, что его ждут у дома, и заметив как бы
между прочим, что прошло уже около часа, как он покинул семью.
– Где этот дурак дурацкий? – спросил в это
время у мамы малыш, успевший четыре раза выиграть олимпийские игры, став новой
гордостью нации.
Мама улыбнулась
и повела мальчика домой.
Холодало.
Дурацкий дурак вернулся часа через полтора.
Жена и сын
стояли у занавески. Он не сомневался в этом. Разогнался
как мог – и затормозил перед самой калиткой. Не удержался на ногах – грохнулся.
Украдкой глянул в сторону окна. Жены не было. Сын стоял на подоконнике,
беззвучно за стеклом смеялся и показывал пальцем.
Ввалился в дом.
Поставил у стены лыжи. Снял куртку. Через голову снял свитер и футболку.
Подошел к раковине, выжал футболку, словно тряпку, которая до этого была
опущена в грязную воду, и выдавил из себя:
– Класс.
За обедом метал
с тарелки в рот вареную курицу.
Сын недоверчиво приглядывался к отцу, который тем временем клянчил добавки.
– Ты что, сорок
лет, что ли, мяса не ел? – поинтересовался наконец
малыш.
С того самого
дня лыжи поселились в углу прихожей. На них висела спортивная одежда. Под ними
прятались лыжные ботинки.
– Интересно, на сколько меня хватит? – иронически спросил он у жены в
первый вечер своего лыжного восхождения (так впоследствии он будет называть
остаток этой зимы).
Жена ничего не
ответила и улыбнулась. Внешне это выглядело так: «Дорогой, конечно же, тебя
хватит надолго, если уж не навсегда». А по сути, она не знала. Это тоже
скрывалось за улыбкой, только чуть глубже, чем первая, очевидная, истина. И он
боялся. Боялся, что его хватит ненадолго, что лыжные прогулки не приживутся,
как не прижилось многое и многое.
Будто свет
клином сошелся на этих лыжах и на этом лесе именно сейчас, когда в семье
подрастает ребенок, а стране все более явно угрожает не то голод, не то война.
Именно теперь…
Вторая прогулка
давалась труднее первой.
Как-то
непроизвольно он, пробираясь по полю, решил дойти сегодня до конца лыжни. Дойти
вопреки всему. Тому, что он в принципе слаб, надо признаться. Точнее, о-слаб за пятнадцать лет, которые
не занимался спортом. Тому, что он не знает, сколько тянется лыжня по лесу,
хотя говорили, что в лесу она гораздо лучше, чем в поле, – и это обнадеживало.
Тому, что он выехал из дому часа в два пополудни, а это зимой и на севере часа
два – два с половиной до темноты.
Собственно,
темнота и подстегивала, и наступала на пятки. Поле он прошагал не очень быстро.
Дело было вот в чем. Лыжня, которая змеилась через поле к лесу, прокладывалась
«бураном». И снег был утрамбован в лыжне. А палки, которые нужно было ставить
рядом, постоянно проваливались в снег. Оставалось два варианта. Небыстро шагать
или скользить, придерживая палки, которые тащились за лыжами сзади. Он
попытался скользить, но с утра припорошило, он дважды чуть не сел на шпагат,
вздохнул и стал благоразумно шагать.
Вот овраг.
Овражек, у которого он остановился накануне. Бочком-бочком, или лесенкой (из
пелены детства стали всплывать слова), спустился, так же поднялся. Перешагнул
через шоссе (желто, видимо, от песка, которым посыпали дорогу в прошедший
гололед, и все равно скользко) и спустился с небольшого откоса – теперь уже в
лес. Несколько редких деревьев, рощица – и вот он в
чаще. Дорогу запомнить.
Он уже бывал
здесь лет десять назад. Подрабатывал аниматором на елке, которая проводилась
для заезжих туристов. Туристы были добрые. Кричали: «Дед Мо-роз!» Хлопали отца семейства, который тогда еще не
был отцом семейства, по плечу и не то чтобы украдкой, но неявно подсовывали
пластиковый стаканчик.
Дети туристов с
визгом бегали по заранее протоптанным тропинкам. Искали мешок с подарками. А
Деду Морозу до смерти хотелось курить. Забравшись в какие-то кусты, он прикурил
сигарету, а тут как раз чья-то бойкая старушенция
шмыгнула за ним и ловко пристроилась под соседним кустиком, точно не приехала
из Москвы, а только и делала всю жизнь, что приседала в тайге. Он затаился,
упустив момент и боясь выдать себя. И странно дымилась сигарета в пожелтевших
от никотина пальцах Деда Мороза.
Первая опушка.
Ехать до нее полчаса. Перелесок. Маленькие, лет пять тому насаженные елочки и
сосенки. Метров так двести. Потом второй перелесок. Лысоватый. Короткий. Линия
электропередач. И третий. А света в воздухе все меньше. Посмотрел на часы. Три.
«Все-таки доеду до конца». И доехал.
Лыжня через
триста метров обернулась кольцом вокруг небольшого лесного озерка и пошла в
обратном направлении. Остановился у ската к озерку. Не озерку даже – болотцу.
Но это летом. А сейчас белому блюдцу. Заснеженному, пару дней точно никто не
съезжал. Оглянулся по сторонам. Оттолкнулся палками. Полетел-полетел. Грохнулся
внизу – и успокоился. Быстро вскарабкался наверх. А почему быстро? Задумался.
Вспомнил. Потому что темнает. «Темнеет», – поправил
строгий учительский голос в голове.
Обратно шел
быстро. Где можно было гнать, гнал. До поля. В поле устал. Домой вернулся
разбитым и тайно счастливым. Засомневался – будет ли желание назавтра?
Желание было – не было времени. Время появилось только дня через три. Удрал с
работы, едва отметившись после обеда.
Когда заходил в
калитку с мыслью о быстром обеде и дальнем пути, увидел, как по дороге прокатил
мужчина. Лыжи тоже дешевые, «олимпийские». Полноватый, неуклюжий. «Я и сам,
наверное, такой», – с горечью подумал он. И к новой прогулке добавились еще упрямство и даже злость, пришедшие на смену горечи.
Отъезд из дома
неожиданно затянулся. Кроме обеда были еще кое-какие домашние дела, с которыми
лучше было развязаться сейчас, а не вечером. Поэтому и выехал…
Не поздно, однако и не без риска быть застигнутым в лесу темнотой.
Да и чего все
боятся этой темноты лесной?
Ничего не нужно
бояться.
Главное –
разделить путь на отрезки. Не равновеликие, но вполне законченные. И двигаться
по ним. Конечно, отрезки будут отложены на прямой.
Конечно, был путь до начала первого отрезка и будет путь после последнего, на
это хотелось надеяться.
Но все же.
Нешто
попробовать.
Надевая правую
лыжу, он пошатнулся и едва не упал, но устоял на ногах, что прибавило и
настроения, и боевого духа.
Путь от дома до
поля. Ничего особенного. Школьники с уважением уступили дорогу. Бросили вслед
снежком. Не попали.
Путь от поля до
леса. Три дня не выпадал снег. Рядом с лыжней, куда втыкаются палки, снег
теперь утрамбовался. Любо-дорого-быстро.
Путь от начала
леса до первого перелеска – с маленькими елочками. Вспомнил из детства
«попеременный ход». Он, правда, еще какой-то. Двухшажный.
Или, может быть, одношажный? Пес его знает. Народу в
лесу сегодня было многовато. Часто приходится разъезжаться. Дерево упало – аккурат перед перелеском. Чтобы проехать под ним, пришлось
встать на корточки.
Первый
перелесок. Крутил головой в поисках чудес. Чудес не обнаружил и чуть не упал.
Снова лес.
Легкая усталость.
Второй
перелесок. Линия электропередач. Снег красиво поблескивает на солнце. Не более
того. Но и не менее.
Лес, петля
вокруг озера. Разогнался.
Спуск вниз, к
озеру. Без падения.
Лес-поле
соединились в один приятный путь. В поле сегодня не считал метры до конца
лыжни. Травинки из снега торчат странно, жалко, интересно. И борщевик. Нужно
будет как-нибудь получше рассмотреть его.
Путь от поля до
дому. Интересно, что не встретил никого. Вообще никого. Ни единого человечка.
Пустынная, освещенная фонарем зимняя улица. Медленно падает снег. Снежинки
особенно красивы под фонарем. Дальше…
Дальше отец
семейства опять грохнулся, воровато оглянулся и погнал по заледенелой дороге к
дому сначала неуклюжим, затем все более уверенным скользящим шагом.
Рассматривать
борщевик на следующий день, как раз подошел выходной, было некогда, потому что
с борщевиком пришлось сражаться.
– Сегодня я
грустный, – заявил малыш, разбудив папу в полдевятого утра ударом в живот (мама
была на работе, она трудилась по субботам в детской библиотеке).
– По-почему? – хрипло и недружелюбно поинтересовался отец и
опять заснул.
– Я грустный,
потому что ты ездишь в лес без меня, – вздохнул малютка, несколькими увесистыми
ударами по голове снова и безвозвратно разбудив отца.
– Ты болеешь.
Сопли и вообще… Одевайся, поехали. – Папа зевнул и
стал решительно собираться.
Мальчик быстро
натянул лыжные ботинки, зимнюю шапку, развел руками и притопнул голенькими
ножками, с которых еще не сошел летний загар:
– Хопа-на! Я первый.
До поля ехали
хорошо. У поворота немного поругались, кому ехать первым, но малыш настолько
уверенно пошел вперед, что папа только руками развел.
В поле нисколько
не устали. Борщевик был чудовищем, и его колотили лыжной палкой, пока он не
сдался на милость королевича.
Двинули дальше.
Тут поднялся легкий, но быстро усиливающийся ветерок. Посреди поля устали. Тут
папа почему-то подумал, что обратно им с сыном не дойти. Такси по заснеженному
полю не ездят, ветер дует отовсюду, а мальчик грохнулся в снег и зарыдал.
В сторону дома
ехали так. Первым – папа. Свои лыжные палки он держал в правой руке, а
маленькие лыжные палочки сына в левой и тянул за них парня, словно бычка на
веревке. Малыш вяло переставлял лыжики, которые раза
три все-таки слетели.
На пути от поля
до дома поругались отчаянно, потому что малыш хотел ехать посередине дороги и
чтоб не мешали машины дурацкие.
– Вы как? –
спросила мама по телефону в полтретьего дня.
– Нормально,
позавтракали, – ответил румяный отец, нажал отбой и поклялся мальчику, что
больше никогда, никогда-никогда, никогда-никогда-никогда не возьмет его с собой
в лес.
Ему ответили
громогласным ревом.
И тут он
вспомнил, как приучали к лыжам своего сынишку одни знакомые.
К этому
добавились обстоятельства следующей недели, в течение которой мужчина
освобождался не раньше пяти вечера. Режим поездок на лыжах становился настолько
свободным, что рисковал сойти на нет.
– Ты куда? –
поинтересовалась молодая женщина у мужа, когда он стал одеваться в спортивное.
Было это после
отбоя – сынуля вырубился моментально (никто еще не
догадывался, что он заболел, и мама, наивная, даже нагладила юбочку, собираясь
на работу).
– Лыжню на
огороде прокладывать.
Она опасливо
посмотрела на дорогого, но странного, улыбнулась и кивнула, вспомнив почему-то,
как одноклассница развелась с мужем, который вместо того, чтобы выполнять
супружеские обязанности, играл на компьютере в бродилки-стрелялки.
«Ну все-таки», – подумала она и улыбнулась чуть шире: не чуть
шире, чем в первый раз, а чуть шире обычного.
Через пару минут
муж заскочил домой, потный, красный, озверелый.
– Чуть лыжи не
сломал, – рявкнул он. – Снега по шею. Надо в валенках
сначала топтать.
– Наш маленький
папочка заморозил ножки! – всплеснула руками жена и полезла в кладовку за валенками.
Валенки были
серые, с дырками, сорок восьмого размера.
– А калоши? –
сварливо пробурчал отец семейства, который не иначе из-за валенок словно бы еще
увеличился в размерах.
Калоши нашлись
через минуту, чтобы еще через пять минут до весны утонуть в снегу.
Омываемый лунным
сиянием, он шагал по снежной целине, покрывавшей огород, проваливаясь то по
колено, то по пояс, то еще глубже.
«Никогда не
знаешь, по куда бякнешься»,
– подумал первопроходец.
Эта мысль
показалась ему глубокой, но он забыл о ней, споткнувшись и ухнув в сугроб
лицом.
Через два часа,
когда жена уже спала, он ввалился домой, потный и довольный. Посмотрел на ноги,
охнул, вернулся на крыльцо и долго обметал снег. Снова зашел в коридор и сменил
валенки на лыжные ботинки.
В час ночи он
выписал по огороду последнюю восьмерку. По диагонали метров семьдесят. Лыжня
была прочной, любо-дорого. Раздражали бесчисленные развороты.
Снимая у крыльца
лыжи, он вспомнил свой недавний сон. Земля, схваченная морозом и лишь слегка
присыпанная снежком, как будто снег только обозначил свое присутствие в мире
его сновидения. Застывшие черно-белые волны, которые получаются оттого, что
плуг переворачивает дерн, врезается в землю и нарезает борозды, когда огород
пашут лошадью, трактором или мотоблоком. И вот они остыли, замерзли, их
присыпало снегом. Еще его удивило, когда он проснулся и вспомнил сон, что
стылую землю он видел под некоторым углом, как будто по-птичьи наклонил голову.
Улыбнувшись
полузабытому сну, еще раз посмотрел на лыжню.
«Для мелкого
сойдет, – подумал отец семейства. – Дней десять покатается – и научится».
Но малыш сначала
заболел, потом заявил, что хочет кататься не на лыжах, а на коньках, с мамой и
на стадионе, потом сменил гнев на милость, покатался денек и по огороду – будто
маленький охотник, только без ружья и без дичи. Дал себя сфотографировать. И
больше не ступал на эту тропу.
Отец семейства
не обиделся на сына. Такое уже бывало. Как-то по весне он выкорчевал кусты в
восточной части огорода. Неделю ползал не разгибаясь и
еще неделю после этого отлеживался. Купил у агрономов декоративной травки.
Высадил газон. В его мечтах счастливый ребенок должен был бегать по полянке за
бабочками. Но счастливый ребенок с упоением ползал по соседским кустам.
«Вероятно,
какой-то закон природы, – подумал отец семейства. – Мы никогда не знаем, как
должен выглядеть счастливый ребенок и где он должен быть».
Так что случай с
огородной лыжней был не первым и потому не выбил отца семейства из колеи.
А лыжня тихо
закрасилась снежной гуашью, которую зима в этом году щедрыми мазками швыряла на
землю…
«Народу сегодня в лесу, как на уроке
физкультуры», – неприязненно подумал отец семейства. Вдобавок остальные лыжники
попадались ему навстречу, так что в большинстве случаев приходилось уступать
лыжню, и это сбивало с ритма.
Не успел он
порадоваться, что уроки физкультуры на лыжах все дальше уходят в прошлое, как
перед ним выкатились из леса два мужичка. Еще издали они закричали что-то
веселое и замахали лыжными палками в ту сторону, откуда приехали.
– Поезжай туда,
– громогласно, на весь лес прошептал первый, местный волейболист под два метра,
по совместительству занимающийся установкой спутниковых тарелок. – Скорей!
– Не пожалеешь!
– вторил его улыбчивый кореш, который отцу семейства был знаком гораздо лучше и
по тому периоду, когда отец семейства никаким отцом семейства не был и совсем
не чуждался тянуться к самым разным проявлениям женской красоты. – Наяды!
– Дриады, –
поправил весельчака волейболист. – Короче, зимние русалки.
Волейболист
сделал большие глаза. Весельчак задорно подмигнул отцу семейства. И парочка
покатилась дальше, под горку.
Отец семейства
не то чтобы придал особенное значение новости, но ускорился. «Холодно», –
объяснил он себе.
Примерно через
километр, когда лыжник преодолевал перелесок, из-за деревьев раздались задорные
женские голоса, движущиеся навстречу. Отец семейства приосанился. Ведь
выглядеть достойно при появлении прекрасных незнакомок не возбраняется даже
отцам семейства. Нигде это не оговаривается ни как грех, ни как преступление.
Даже в кодексе юного камикадзе.
Лыжня перед
возобновлением леса делала причудливый поворот, поэтому прекрасные незнакомки
буквально выкатились перед лыжником в каких-то пятнадцати метрах. Были они
розовощеки, энергичны, двигались упруго и резво – две тетушки лет под
шестьдесят.
Уступив им
лыжню, отец семейства заскрежетал зубищами, сетуя
главным образом на свою порочную природу. И желая выплеснуть разочарование, что
есть силы вдарил по лыжне, последнему ее отрезку перед
замерзшим лесным озером.
У самой петли
успокоился. Пересек лыжню, по которой через пятнадцать минут поедет домой,
устремился вокруг озера и метров через пятьдесят услышал за спиной голоса.
Настоящие русалочьи голоса и смех. Так смеяться могли только женщины молодые и
красивые.
«Даю вам фору!»
– мысленно воскликнул отец семейства и устремился дальше по петле. Только
обогнув озеро, он мог отправиться в погоню за прекрасными беглянками.
Но прекрасных
беглянок и след простыл. Однако никуда с лыжни они подеваться не могли. Дело
было за малым. Догнать их. И путник устремился в погоню.
Лыжня подмерзла.
Это позволяло двигаться следующим образом: шагнув пару раз, несколько раз
оттолкнуться палками, и толкаться, и лететь вперед, и еще толкаться, пока
летишь.
Метров через
пятьсот он увидел русалок. Передняя русалка шла на лыжах хуже, чем задняя. Та
пропустила ее вперед. Друзья часто так делают, отправляясь на прогулку. Чтобы
тот, кто медленнее движется, не отставал. К тому же мысль о том, что сзади идет
более сильный лыжник, всегда подгоняет.
Но первая,
похоже, устала и с каждой сотней метров уставала все сильнее. Поэтому лыжницы с
резвой трусцы перешли на шаг. И через полтора километра, метров за пятьсот до
шоссе, путник догнал их и пошел за ними. А русалки знали, что он сзади, но
щебетали и неспешно ползли по лыжне. Сестры, наверное. Та, которая впереди,
младшая. Движется в своем ритме. Резко останавливается. Не думает, что вторая
может лыжи об нее сломать. Вздумала – и остановилась. Фифа в синем комбинезоне.
У самого шоссе
от лыжни пошло ответвление. И отец семейства обогнал русалок.
– А ты как здесь
оказался? – спросила старшая, задняя, в красной куртке, более фигуристая и
смелая.
– Вокруг озера
ехал, разминулись. А потом загадал, смогу или нет вас догнать.
Догнал! – честно признался отец семейства.
– Молоток, –
похвалила красная, а синяя только зыркнула
из-под синей шапки.
На том и
расстались. Русалки на шоссе сняли лыжи и неловко, как все моряки на суше,
побрели к серому авто. А отец семейства уже привычно пересек трассу и дунул
через поле в сторону кладбища и дома…
Свежий морозный
воздух соединялся с ярким дневным зимним светом в одно марево и бил
одновременно по глазам и куда-то под дых. Тротуар, по которому отец семейства
гнал до кладбища и дальше, на лыжню, заледенел. На пластиковых лыжах катило,
словно с горки на санках. Сложнее всего было контролировать ноги, чтобы они не
разъезжались, а носки лыж не уходили в сторону. Слететь с тротуара в заскорузлый
снег – без лыж остаться. Слегка кружилась голова, чуть заметно зябли ноги,
сдавленные тесноватыми ботинками.
Лыжня подмерзла.
Сегодня по ней можно было не ехать, но скользить. И он заскользил. Кладбище в считаные минуты осталось далеко за спиной.
Неожиданно он
увидел: кто-то маленький и забавный скачет по лыжне к нему навстречу.
«Ого, кошки куда
забираются, – подумал он. Присмотрелся, да и существо приблизилось. – Нет, это
не кошка, скорее собака. – Они еще двинулись метров двадцать навстречу друг
другу. – Лисица! Да ну, показалось… Нет, лисица!»
Это и вправду
была лиса. Лисенок. Не маленький и не взрослый. Подросток. Он остановился
метрах в десяти от лыжника и с любопытством посмотрел снизу вверх. Потом сошел
с лыжни. Все еще держа дистанцию, обогнул человека. И оказался на той же лыжне,
но у него за спиной. Человек обернулся. Лисенок нетерпеливо фыркнул.
Отец семейства
оттолкнулся палками, проскользил метров тридцать и
еще раз обернулся. Лисенок бодро прыгал по лыжне за ним, все так же азартно
фыркая и легко подскакивая над коркой заледенелого снега. А вот лыжнику поворот
головы едва не стоил падения. Он замахал руками, ругнулся. Лисенок отбежал чуть
в сторону, к борщевику.
«Эх, телефона
нет, – подумал человек. – И не поверит никто».
Лисенок снова
азартно фыркнул и даже тявкнул.
И они двинулись
дальше.
Впереди человек.
За ним лисенок. Человек не знал, на что это было похоже со стороны, но
чувствовал, что лисенку сделалось невесело в темном лесу и он
захотел погулять на пару с живой душой. А тут он, лыжник.
Так и
прогуливались до объездной дороги.
По трассе
неслись лесовозы, и лисенок боялся их.
Это был не страх
перед грохочущей громадой, а что-то тайное, интимное, сокровенное. Лисенок
остановился на пригорке, метрах в пятидесяти от шоссе.
Дальше не пошел.
Проводил взглядом человека, дождался, пока тот обернется, а когда человек, уже
переходя трассу, обернулся еще раз, лисенка уже не было видно.
Он еще ждал, что
лисенок украдкой перебежит дорогу и нагонит его на лесных тропинках. Но тщетно.
И лось не вышел из леса, чтобы затрубить. И волк, чтобы зарычать. Впрочем,
отсутствие лося и волка не слишком расстроило путника. А вот без лисенка ему
сделалось грустно. И долго еще было грустно.
Про лисенка с
тех пор он часто рассказывал сыну. Так в семье появился культ не только
маленьких детей, но и маленьких животных. И даже энцефалитную заразу, о которой
чем ближе к весне, тем чаще заходила речь, велено было именовать «клещонок» – и никак иначе…
«Какое, в общем-то, гнусное
явление – борщевик на севере. На юге хоть еще что-то растет, вернее, все
растет. А у нас?»
Во время лыжных
прогулок у путника появился незримый собеседник. Он сам. Вопросы, которые вроде
бы он сам задавал себе, порой оказывались неожиданными. И он не всегда находил,
что на них ответить. А иногда и совсем ответить не мог. Происходить это стало
после лисенка, хотя, если задуматься, и до лисенка что-то такое было. Всегда
было. Неважно. Отец семейства стал именовать своего собеседника духом отца.
Почему? Этого он не знал. Это, что называется, просто пришло.
– Борщевик на
севере! – воскликнул дух отца и укоризненно покачал головой. – Ну я еще понимаю – летом. Я даже вспоминаю что-то такое… Ты
– маленький. В ярко-синих сапожках уходишь и пропадаешь в гуще… Борщевика этого
самого. И важно шагаешь по тропинке среди ядовитой чащи. Как будто один ты и
знаешь дорогу.
– Это случилось
тем летом…
– Когда родители
развелись.
– Да, точно.
Точно, – закивал путник.
– Но ты посмотри
на этот борщевик сейчас. – Дух отца остановился, и отец семейства стукнул по
борщевику лыжной палкой. Борщевик закачался. С него посыпался снег. –
Бесполезное! Вредное! Мертвое! И зачем?
– Что? – не
понял отец семейства.
– Зачем это –
бесполезное, вредное, мертвое. Решительно не понимаю!
– Так чего его
убирать, все равно ведь…
И отец семейства покатил
дальше.
А дух отца
остался.
Тем временем
одинокий лыжник засмотрелся на высокий мертвый заснеженный борщевик. И понял.
Борщевик был красив. Как царь пустоты. Прекрасно-ужасный монстр, который мешает
сказочным героям, но в конце обязательно погибнет. Но с другой стороны… Есть же те, кто сказки не дочитывает. Или не дописывает. И
стоит, стоит борщевик зимой на краю поля.
– А может, это…
Но тут отец
семейства обнаружил, что вместо духа отца разговаривает с зеркалом ледяного
поля, и продолжил движение к лесу.
Обратно он ехал
без глубоких и грустных мыслей. Устал немного. Потеплело, и с деревьев в лыжню
нападали хвоинки, мелкие ветки. В результате уже посреди первого перелеска он
едва не грохнулся, а во втором перелеске все-таки оказался в снегу: равновесия
не спасли и бешено дирижирующие руки с лыжными палочками.
В перелесках
пришлось идти шагом. Между ними путник пытался нагнать время. Он сам установил
для себя, что возвращается домой часа через два, самое позднее – через два с
половиной. Почему так, он не понял. А дух отца молчал.
Вылетел в поле,
и глаза сами собой зажмурились от полоски уходящего солнца. Лыжник посмотрел на
небо и улыбнулся:
– Лисенок.
Лисенок прыгал
по небу, потом растянулся и занял собой ровно половину небесной сферы. Потому
что лисенок был закатом.
Закатом над
бескрайним ледяным морем поля. И уже, кажется, не над полем, а в самом поле был
закат. Закат несся по небу наперегонки с лыжником, летящим на своих воздушных
лыжах по ледяному морю. Сначала закат обошел путника, потом путник вырвался на
несколько метров перед закатом. И неизвестно, чем закончился бы этот поединок,
за которым следило с неба огненное око, если бы око не смежилось веками
горизонта…
Перед следующим
свиданием с лесом и полем отца семейства ждало серьезное испытание. Так
получилось, что в этот день он был дома. У него была возможность время от
времени работать на дому. Но работал он в основном по вечерам, поздно, после
того как заснет сын. А если сам укладывал сына, то очень часто засыпал вперед
него и тогда, получается, не работал. Ставка, конечно, соответствовала службе,
но отца семейства устраивал такой вариант, когда остается время для души или,
лучше сказать, когда душа незначительно отвлекается на быт.
Однако на этот
раз, когда отец семейства завязывал шнурки лыжных ботинок, раздался противный
телефонный звонок. Вернее, звонок был самый обычный, противным был человек,
звонивший отцу семейства, а в том, что это звонила Патрикеевна, отец семейства
не сомневался.
По всему
выходило, что он должен был срочно бежать на работу. Иначе (голос Патрикеевны
был мягок, но жесток) отец семейства вряд ли сможет повысить свою квалификацию,
вследствие чего останется на улице и без гроша в кармане, а ведь у него
маленький ребенок.
Подумав, а
вернее, вспомнив куплет некогда известной песни, отец семейства поступил буквально
по тексту: то есть на работу идти решительно отказался и отправился гонять на
лыжах, отчетливо понимая, что в ответ Патрикеевна припасет ему что-нибудь
этакое. Воображение отравляло отцу семейства прогулку до тех пор, пока дорога в
гору не сменилась дорогой с горы…
– Ешь кашу, ешь,
– услышал он спросонья на следующий день и, еще не проснувшись, нахмурился.
Нахмурился,
потому что проспал. После субботнего обеда осовел –
сил не было двинуться дальше диванчика, втиснутого тут же, в столовой. На него
и рухнул. А теперь проснулся. Был февраль. И было еще не темно. Это
обнадеживало.
А сын все никак
не мог доесть гречневую кашу.
– Ешь кашу, –
снова повторила жена.
– Я папе
оставлю, – заявил малютка, – папочке.
– Для папы в
кастрюле.
– Тогда тебе.
Малыш взял у
мамы тарелку и стал перекладывать в нее свою кашу, густо посыпая стол и пол
рядом со стулом.
– Что ты
делаешь? – рассердилась мама.
– Что хочу, то и
делаю, – бодро заявил малыш.
Оставив себе в
тарелке несколько крупинок, мигом уничтожил их и торжествующе посмотрел на
маму:
– Я все. Можно
пойду играться?
– Иди. Что
сказать-то надо? – обиженно протянула мать.
– Советский
Союз, – буркнул мальчик и юркнул в детскую.
Отец семейства,
зевая, вскочил и начал собираться, а вернее сказать, бестолково прыгать по
столовой на одной ноге, старясь на ходу натянуть носок на вторую.
– Кашу будешь? –
угрюмо спросила жена.
– После, после,
– пробормотал он, выскочил в прихожую, там закончил гардероб, схватил лыжи и
был таков.
Маленькой
женщине было обидно и скучно, поэтому она прилегла на диванчик, с которого
только что соскочил муж, и немного всплакнула.
– Яхху! Лечу в космос к петуху! – раздалось из детской,
очевидно, с подоконника.
– Не улетай! –
воскликнула она и тут же услышала грохот падения, сосчитала до пяти, с
облегчением вняла не тоненькому поскуливанию, но
деловитому бормотанию, успокоилась и заснула.
В этот момент
отец семейства, пролетая кладбище, окончательно проснулся и взглянул на часы.
– Четыре. Плохо.
Не успею до темноты, – подумал он и прибавил ходу.
Откуда-то
вспомнилось: «И раз-два-три-раз-два-три-раз-два-три…»
Снежинки сновали
перед глазами, поддерживая вальсовый мотивчик. Воздух под их чарами становился
густо-сиреневым. Втыкая в сумерки лыжные палки, одинокий путник пересек шоссе и
с откоса покатился в лес.
Он ехал
настолько быстро, а снег повалил такой густой, что на какие-то несколько минут
– но все же это было – деревья и даже лыжню заволокло пеленой, какая бывает,
если смотреть на белое сквозь слезы или если смотреть на мир сквозь замерзшее
окно. Сквозь белое проскакивали ветки и стволы деревьев, точнее, их снежные
призраки, и даже кое-где проглядывало небо, снежный призрак неба.
Лыжником
овладело безудержное веселье.
Снегопад тем
временем быстро пошел на убыль. И чудесное превращение предстало перед
путником. Из ушедшей, схлынувшей пелены предстал не лес, а его гуашевый
двойник. Сначала гуашью было намазано грубо и густо, но, по мере того как он
летел к концу лыжни, к замороженному лесному озеру, которое он про себя прозвал
мировой впадиной, отделка рисунка становилась все изящнее. А когда солнце,
прощаясь, поцеловало снежный покров, и ветки, и верхушки деревьев, закончился
гуашевый рисунок и начался акварельный.
Он не выдержал,
остановился и потрогал дерево. Сначала ветку. Ветка была хрупкой, она сломалась
в его заснеженной перчатке, как будто была из зазеркалья рисунка. Но ствол –
ствол был толстым, прочным, а когда лыжник потряс дерево, на голову и плечи
хлопнулась самая настоящая снежная шапка.
Тут солнце после
предвечернего лобзания немедленно закатилось за верхушки деревьев – и на лес
опустились сумерки. Ветки стали темнее и толще. И снег показался толще. И лыжи.
И лыжня. От этого путник едва не улетел в сторону, скатившись к поверхности
озера, вовремя воткнул палки в снег, но не устоял на ногах и завалился на бок.
Не хотел вставать. Все лежал и смотрел на небо. И вдруг подумал, что здесь, в
этом самом месте, вполне мог быть монастырь. И тотчас услышал в душе далекий,
но ясный колокольный звон.
Спохватился. До
поля час езды. А уже темнеет. Не надо быть в лесу, когда темнеет, и к тому же
совершенно одному. Кое-некое
встал и двинул в обратный путь.
Пересекая линию
электропередач, с трудом удержался от того, чтобы не повернуть туда, где
просторнее. Подумал: почему люди всегда идут там, где узко, оставляя просторы
за спиной, слева, справа, где угодно… А сам и не
повернул. Поехал дальше, не найдя ответа на этот вопрос. И, может быть, поэтому
благополучно вернулся домой.
Во втором,
среднем и от озера и от дороги, перелеске остановился у растрепанной елки.
– Ты же не была
такой! – не удержавшись, воскликнул отец семейства.
И задумался.
Растрепанная
елка пугала. Это было очевидно. Не волки, не медведи, не какая-нибудь нечисть, а именно растрепанная ель.
И он понял
почему. При свете природа прихорашивалась, скрывая свое истинное лицо, но чем
ближе к темноте, тем сильнее становилась она собой.
Свет и тьма
существуют не случайно. Тьма – это истинное лицо природы. Оно слишком странно
для человека, а потому страшно и губительно для него. Чтобы скрыть это лицо,
существует свет. Но свет лишь отсрочка от столкновения с растрепанной елью,
которой нет до тебя вовсе никакого дела. И это темное равнодушие – самое
страшное.
Темнота нагнала
путника в поле. Настоящая, беспроглядная. Последние метров триста ехал то по
флажкам, что угадывались вдоль лыжни, то на ощупь. Добравшись до кладбищенских
фонарей, выдохнул, словно перевалился из того света в этот…
Зима
заканчивалась.
23 февраля был
выходной день. Раньше его называли Днем защитника отечества, потом
переименовали в мужской праздник. По поводу праздника отец семейства и решил
устроить себе сюрприз. Отправиться в лес рано утром.
И лес доказал
ему… Вернее, лес дал ему понять то, о чем он уже, конечно, догадывался, однако
не так, чтобы четко сформулировать эту мысль. Один и тот же лес. Одна и та же
лыжня. Один и тот же маршрут. И ни одной одинаковой поездки.
Здесь он себе
что-то вроде того загадал.
«Необычным будет
рассвет и утренний свет». – С этой неясной мыслью отец семейства двинулся в
путь.
Дух отца пытался
отвлечь его в борщевике бормотанием про потустороннее, но отец семейства
отмахнулся. Ему не терпелось увидеть необычное.
Ожидаемое необычное.
Тем сильнее было
разочарование.
Рассвет был как
рассвет. Жиже заката раз в двести.
И свет был как
свет. Раздражающе четкий, вместе с разряженным от утра воздухом проникающий
даже в легкие. Без блаженной полудремоты предвечерней прогулки. Однако
останавливаться было совсем не резон.
Быстро пролетел
по лыжне все перелески. Достиг озера, оттолкнулся, уверенно скатился по склону.
Не то что какой-то тюфяк месяц назад. Ладно.
Неожиданность
оказалась в разочаровании. Бывает и так. Не сказка и не мальчик маленький. С
этими горькими, но все-таки небезрадостными мыслями он поднялся по склону,
вскарабкался на лыжню, повернул голову и обмер.
Конечно, он
думал об этом раньше. Выдумал себе, что здесь был монастырь, поэтому лес этот
местные старики называют Игуменихой. Может быть, так
оно и было, он не проверял, опираясь сугубо на свои ощущения. А здесь –
повернул голову и… увидел стройную церковь метрах в двухстах. Всю в солнечном
свете.
Тут он сразу
вспомнил, что созерцает рассвет, и понял, что не видел храм из-за времени
суток. После этого встрепенулся: да какой
вообще тут может быть храм? Сейчас. Это без всяких справок понятно. Ишь, храм. А он и правда был храм.
Деревянный. Сам невысокий, но с необыкновенно высоким куполом, похожим на
высокую шапку, которую раньше носили крестьянские мужики.
Прозрачный.
Зеленый.
Солнце
прокатилось по своей орбите несколько тысяч незримых километров, и отец
семейства понял, что смотрит на дерево.
И еще подумал.
То, что сейчас это дерево, не меньшее чудо, чем то, что секундой раньше здесь
был храм.
Выезжая из лесу,
отец семейства встретил медсестру из детского отделения местной больницы,
светлую жизнерадостную женщину. Она приехала в лес с сынишкой. Улыбнувшись в
лучах восходящего солнца, она поздравила путника с праздником.
Дома сгустились
тучи.
Сын, который
проснулся после ухода отца из дома, успел по этому поводу взбелениться,
объявить голодовку и довести маму до белого каления.
– Решай сам, что
с ним делать, – услышал он с порога.
Отец семейства
лишь пожал плечами. Ругаться в праздник было совсем неохота.
– Свожу-ка я его в церковь. Пускай причастится!
– А я есть хочу!
Папа, дай поесть, я голодный! – тут же завопил сынок, и вопил
дорогой, и дергал отца за руку.
– Потерпи,
дружок. В церкви тебе дадут… Печеньице и чаю.
– Кто даст?
– Бог.
– А кто он, Бог?
Отец семейства
подумал и осторожно предположил:
– Твой друг.
– Никто меня не
кормит, – вздохнул малютка. – Может быть, хоть мой друг Бог даст мне что-нибудь
поесть.
Вскоре отец и
сын увидели храм, который при их приближении не превратился в дерево, так же
как и дерево в лесу не стало храмом…
Шли дни. Лыжные
вылазки отца семейства становились все реже.
На работе
подошел очередной аврал. Впрочем, ни благодарности, ни премии отцу семейства не
светило. Сказался тот случай, когда его на работу вызывали, а он не пошел. Вот
уж ерундовина так ерундовина.
По-настоящему же настроение ему портила мысль о том, что лыжные вылазки вскоре
станут невозможны. Погода непредсказуема. И на каждый отдельно взятый день, и
на все времена.
Год назад весна
была очень поздняя. Люди (но тогда еще не он) катались на лыжах до начала
апреля. В мае на город обрушился снегопад и лыжники не упустили возможность
несколько дней похрустеть по какому-то ненастоящему, но все же снегу. В этом
году весна ожидалась, да и начиналась уже, ранняя.
Снег осел и
заострился. Лыжные ботинки задевали о края лыжни (у отца семейства ноги были
большие) и сбивали езду на шаг.
От скорой
разлуки с зимой мысли были невеселые. Ранняя весна не радовала. Отец семейства
в своем обычном угрюмом настроении одевался на прогулку. Тут взгляд его упал на
штангу с двумя черными внушительными блинами. И отец семейства неожиданно
улыбнулся. Штанга покоилась на подставке, сваренной из металлической основы
списанных школьных парт. Прямо на грифе висели спортивные трусы, которые он сам
же и бросил на штангу сушиться после стирки. Но не это вызвало его улыбку.
Рядом со старыми, еще советскими гантелями, которые лежали на металлических
поперечинах самодельного тренажера, со страховочного винта свисала маленькая
игрушечная скрипочка…
На этот раз отец
семейства выехал за полдень, потому не торопился и двигался по лыжне то шагом
обычным, то шагом скользящим. Ботинки, которые проваливались в лыжню,
заставляли на эту самую лыжню смотреть. И постепенно отец семейства начал
делать то, чего еще не делал за эти двадцать, или больше, или меньше прогулок.
Он стал не просто смотреть на лыжню, а присматриваться к ней и снегу рядом с
лыжней.
Снег постарел.
Вблизи он дрябло белел, словно кожа с нависающими складками. Дальше блестел,
точно крепкая лысина. А потом превращался в прекрасную фиолетовую дымку, на
горизонте сливающуюся с небом.
Черные кусты
репейника и маленькие сосенки торчали из снега вдоль лыжни. Казалось, кто-то
воткнул их на место красных флажков, которые спасали от того, чтобы в темень и
метель не потерять лыжню. На самом деле это флажки были привязаны к ним, но
истрепались за зиму.
А лыжня, сама лыжня, пока еще целая и только местами разбитая от
поворотов усталых путников и падений путников неуклюжих, местами двоящаяся
лыжня, местами даже троящаяся – мало ли что приходит в голову лыжникам и какие
обстоятельства бывают в пути: иногда хочется приятелям рядом пойти, иногда
приходится расходиться с лыжником, который движется навстречу, иногда преграды
объезжать (потом-то упавшие деревья убирают, оттаскивают в сторону, а развилки
остаются), – так вот, лыжня петлисто уходила вдаль…
Жена лыжника
вместе с сыном вернулись домой, когда отец семейства еще был в лесу. Женщина
стала готовить ужин. Ребенок вертелся рядом, чуть не обжегся. Мама накричала на
него, он заплакал, ушел из кухни к себе в комнату, рухнул на кровать. Сначала
лежал, уткнувшись лицом в подушку. Потом замысловатым капризным движением
перевернулся на спину. Лежал, смотрел на лампочку в люстре. Обычно папа покупал
другие лампочки, которые называл «китайское говно». Правда, мама возражала папе и говорила, что «говно» неприличное слово, а
лампочки эти энергосберегающие. Но папа тайком от мамы купил в магазине и
вкрутил в комнате сына стеклянные лампочки, которые задумчиво называл
лампочками Ильича. Одна из них вскоре перегорела и, бесполезная, торчала из
черного патрона. Зато вторая светила ярко.
Мальчик лежал и
смотрел на эту лампочку, на раскаленную вольфрамовую нить. В какой-то момент
ему показалось, что нить эта напоминает лыжника, который в прыжке опустил книзу
носки лыж, а руки протянул к небу…
Отец семейства с
удовольствием покатался в поле, промчался через все перелески к озеру. Скатился
вниз.
Было солнечно и
морозно. Нападал снежок, что делало езду быстрой. Особенно если до тебя по
запорошенным лыжным шрамам проехала всего пара-тройка человек.
Отец семейства
остановился у одной ели, которую все собирался, но никак не собрался
сфотографировать. Ель была высокой и не то что кособокой, а перекрученной
вокруг своего ствола в нескольких местах. Ветки были коротки, словно кто-то
наспех или в погоне за причудливой модой обкорнал
некогда длинные и красивые густые волосы. У самой верхушки ель очередной раз
изгибалась, удивленно склоняя набок колючую маковку.
Путник наспех
сфотографировал ель и поехал дальше.
Ему просто хотелось
ехать вперед. И мучило смутное сожаление об оставленном
за спиной. Монахи. Он так и не увидел монахов этого лесного монастыря. Ни
монахов, ни послушников. Хотя… Может быть, сам он и был этим послушником? А
может быть, назавтра, послезавтра, в самую последнюю свою поездку, в самый
последний момент ее путник, обернувшись у кладбища, и увидит их, монахов,
стоящих на краю леса или в поле, где отец семейства встретил лисенка?
О том, что на
следующий день ударит оттепель, которая разом порушит наст и лыжню и больше не
воскресит их на неумолимом пути к лету, он не знал.