(Антология «Уйти. Остаться. Жить»)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2016
Владимир
Аверин родился и живет в
Москве. Окончил Институт филологии и истории РГГУ. Публиковался в сетевых
журналах «Лиterraтура», «Дискурс».
УЙТИ. ОСТАТЬСЯ. ЖИТЬ. АНТОЛОГИЯ
ЛИТЕРАТУРНЫХ ЧТЕНИЙ «ОНИ УШЛИ. ОНИ ОСТАЛИСЬ» (2012 – 2016) / СОСТ. Б.О.
КУТЕНКОВ, Е.В. СЕМЕНОВА, И.Б. МЕДВЕДЕВА, В.В. КОРКУНОВ. – М.: «ЛИТГОСТ», 2016.
С 2012 года на
различных московских площадках проводились литературные чтения «Они ушли. Они
остались», посвященные памяти молодых поэтов, ушедших из жизни в девяностые,
двухтысячные и две тысячи десятые. «Уйти. Остаться. Жить» – недавно изданная
организаторами антология – стала гармоничным завершением четырех сезонов
чтений, важного проекта, задуманного и реализованного Борисом Кутенковым, Еленой Семеновой, Ириной Медведевой и Владимиром
Коркуновым. Разговор о ценности такой книги можно поместить в целый ряд
контекстов.
Во-первых, это контекст
метафизический, самый, пожалуй, масштабный. В числе открывающих антологию
текстов – доклад Виктора Куллэ «Поэзия и смерть: миллениарное обострение», прочитанный на
Вторых литературных чтениях. Сопряжение этих понятий – вечное для
искусства: «Отправной точкой нашего рассуждения стала мысль, что своим
возникновением искусство не в последнюю очередь обязано конечности человеческого
существования. Самый соблазнительный вывод: произведение искусства является для
автора формой прижизненного сооружения памятника себе любимому». Был ли талант
человека реализован при жизни или нет, смерть – нечто общее, объединяющее всех
как в синхроне, так и диахроне,
личное и общее одновременно, что уже роднит ее с поэзией. И осмысляется она
непрерывно, с этой точки зрения показателен набор опорных цитат в докладе: «Федон» («Те, кто подлинно предан философии, заняты на самом
деле только одним – умиранием и смертью») рядом с эссе Бродского («Перефразируя
философа, можно сказать, что сочинительство стихов тоже есть упражнение в умирании»).
Творческие и жизненные пути такого большого числа поэтов, ушедших на рубеже
веков, представляют для современников ценнейший опыт. Дают возможность приблизиться
к смерти – если не совсем безболезненно, то хотя бы не напрямую, через бумажный
лист.
Во-вторых, это
литературный контекст. С одной стороны, книги с детства выступают в роли
медиатора, рассказывая, что смерть есть. Колобок умер, девочка со спичками
умерла, даже Добби умер. Интересно также,
как глубокая взаимосвязь литературы и смерти проявляется в явлении,
которое знакомо многим школьникам и даже студентам. На стенах портреты, под
которыми даты рождения и смерти, те же две даты в учебниках, в докладах на
уроке литературы («умер на дуэли», «сжег и вскоре умер», «оставил предсмертное
письмо и застрелился»), даты жизни в контрольных. И
настолько к этому привыкаешь, что однажды, прочитав в новостях заметку о том,
что «поэт такой-то дал интервью…» со смесью удивления и стыда думаешь: «Он
что, еще жив?». Или, занимаясь изучением новейшей литературы, слышишь вопрос:
«А ее можно изучать? Писатель ведь должен сначала умереть, разве нет?». В уже
упомянутом докладе проговаривается мысль, что в настоящее время этот вопрос
приобрел еще большую остроту: «Но раньше у пишущего
оставалась хотя бы надежда на “провиденциального собеседника”. В нынешней ситуации,
когда само существование поэзии поставлено под вопрос, многие стихотворцы уже
не в состоянии справиться с перспективой абсолютной глухоты. Ведь время, потраченное
на писание стихов, – украдено у жизни. <…> И тогда смерть предстает
едва ли не наилучшим выходом, последней отчаянной возможностью привлечь
внимание к сказанному. “Умру – полюбите, а то я вас не знаю…” – горько пошутил Гандлевский».
Поэтому формальное, на
первый взгляд, деление антологии на главы – «Поэты, ушедшие до двадцати пяти
лет», «Поэты, ушедшие до тридцати лет», «Поэты, ушедшие до сорока лет» – в
результате оказывается куда более содержательным. Оно
предлагает читателю систему поэтических текстов, которые гораздо сильнее
привязаны к жизненному пути каждого конкретного человека, нежели к творческому.
Это не совсем привычный подход, но в данном случае естественный: хотя мы и
говорим, что смерть обрывает жизненный путь, только она и делает его
завершенным, цельным, тогда как творческий путь – сюжет с неизвестным концом.
На это противоречие указывает Борис Кутенков: «Приходилось
делать нелегкий выбор между биографией – и творчеством; между обстоятельствами
биографии поэта, рано погибшего и не успевшего полностью реализовать дар, но оставившего
несколько ярких стихотворений (все-таки любит ли история сослагательное
наклонение?), – и судьбой поэта, абсолютно сложившегося».
В конечном же варианте
антология рассказывает о биографии в первую очередь. Стихотворения в каждом
случае предваряют фотография поэта и краткая биографическая справка (только
факты и цифры), а заключает небольшое эссе о творчестве, но в первую очередь –
о жизни. Зачастую это тексты очень личные, рассказывающие об опыте дружбы или
общения: «За два дня до этого я звонил Арсению…»;
«“Извините за такой вопрос, скажите, пожалуйста, вы только правду скажите,
извините, а мои стихи – полное г… или не очень?” – странный юноша, пришедший на
наше сборище в первый раз и вызвавшийся проводить меня до метро, подбирает
слова с заметным трудом»; «Эдуард Кирсанов, по словам его друзей, был человеком
“немного готическим”. Казалось, он неловко чувствовал себя на этой
земле». Иногда даже с прямыми обращениями к ушедшему:
«Слышишь, Арсений? Мне не хватает твоих ни к чему не обязывающих звонков». В
меньшей степени о поэтике или встроенности в литпроцесс. Получается так: начинает читатель с фактов
биографии, переходит к поэзии, к единственно возможному в этой ситуации личному
контакту с поэтом, а затем – обратно к биографии, но уже эмоционально
окрашенной, во-первых, и, во-вторых, воспринимаемой через призму только что
прочитанных стихов. Эффект очень интересный. И в результате – выход за рамки
чисто поэтической антологии; пытаешься сформулировать ощущения – «о чем же?» –
и понимаешь: действительно, о жизни вообще и только потом о поэзии как одном из
утверждающих ее явлений.
И поэтому еще один
контекст, в котором ценность книги неоспорима, – культурно-исследовательский
(самый узкий из представленных). Антология оказывается
гораздо шире чисто поэтической, не только знакомя читателя с малоизвестными
авторами, но и представляя опыт осмысления смерти. Не только сами
стихотворения, но и вошедшие в книгу материалы о проблеме ранней смерти,
рассказы о причинах гибели поэтов, истории их друзей и родственников, хроника
литературных чтений с описанием проходивших там дискуссий – все это важные
свидетельства, касающиеся культуры смерти в определенный отрезок времени. И
здесь важно отметить, насколько эта тема стала актуальной в социокультурных
исследованиях последних лет. В 2014 году вышла антология «Русская философия
смерти»; как говорится в аннотации к книге, «издание представляет собой первую
попытку антологии отечественной мысли о смерти и охватывает три века». Вышли
уже два номера журнала «Археология русской смерти», который
вырос из одноименного блога. Все больше появляется
статей на тему death studies, в
июне этого года вышла статья на портале T&P,
посвященная этой тенденции (http://theoryandpractice.ru/posts/13890-death-studies).
«Создатель первого в России журнала по death studies “Археология русской смерти” Сергей Мохов
предлагает выделять отдельную дисциплину – некросоциологию,
которая изучала бы смерть как то, что влияет на фактическую жизнь общества. То
есть изучала бы те аспекты, которые не поддаются нашему непосредственному
наблюдению при нашей жизни, но являются результатом наблюдения за тем, как это
происходит с другими». Конечно, «Уйти. Остаться. Жить» имеет со всем этим мало
общего, однако с этой точки зрения вписывается в контекст. «То, что бывает с
другими» – название вступительного текста Бориса Кутенкова.
Думается, что эта составляющая антологии сильнее проявится позже, со временем,
когда любое зафиксированное свидетельство о рубеже веков будет представлять для
исследователей культуры большую документальную ценность.
Однако, как бы
масштабно ни звучали затрагиваемые темы, проблемы и пласты культуры, устройство
книги снимает любой возможный «пафос». Ее тон задают открывающие тексты от
составителей, рассказывающие о простом – насколько это
было личное и важное для каждого из них дело. Так начинается рассказ Кутенкова: «Идея литературных чтений “Они ушли. Они
остались” покоилась на трех китах: эстетизация
смерти, обостренное чувство культуртрегерской совести и нежелание писать
кандидатскую диссертацию, которой обязал себя тем памятным летом». Личные и иногда вроде бы лишние (для восприятия стихотворений, но
не книги в целом) факты собственной биографии, наполненное деталями описание
развития проекта и собственных ощущений («Менялось мое отношение к смерти (в
сторону меньшей романтизации) и отношение к поэзии (в сторону большей
ответственности за качество текстов ушедшего вне зависимости от количества
прожитых лет)» и переживаний, связанных с организацией чтений («я чувствовал
прежде всего одобрение тех поэтов, которые за годы
подготовки чтений стали уже родными людьми; это одобрение до сих пор держит и
спасает. Абсолютное присутствие их среди нас – и даже
соприсутствие – теперь закреплено в антологии») – все это гораздо проще и
понятнее говорит о том, чем важна эта антология. И это тоже уже не о
смерти, а о жизни. О том, что столько (и еще больше) людей
хранят память о знакомых малоизвестных поэтах, что стольких людей «зацепило»
(«Посыпавшийся на нас поток одобряющих комментариев от редакторов, критиков,
случайных читателей, разными словами говорящих одно: “Затея нужная. Действуйте”, и ошарашивающее количество имен “забытых и недооцененных”
не оставляли вариантов, чем мы будем заниматься в ближайшие три месяца»), и, конечно,
о людях, которые проделали большую работу, чтобы показать другим это «окно в
пространства, оставленные молодыми поэтами».
Здесь стоит вернуться к
названиям чтений и антологии. Их пересечение может многое объяснить. Они ушли,
они остались в памяти других людей и своих стихах (важно это «и») – это про
поэтов. Уйти и остаться – то, чего всем им удалось достичь. Но третье слово в
названии, «жить», – это про нас. И все то, что было собрано под обложкой, не
только закрепило память о поэтах, но и закрепило какое-то общее важное знание,
призывая нас с ним жить.