Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2016
Адель
Хаиров родился и живет в
Казани. Окончил филологический факультет КГУ. Писатель, журналист. Работает в
многотиражке. Публикуется в центральной и региональной печати. Постоянный автор
«Октября».
ДОМ,
ГДЕ ЖДЕТ КАЛИПСО
Сабас
выскочил из отеля пораньше, надкусанный круассан
бросил сойкам, стер с верхней губы усики от эспрессо
и исчез в подземном переходе. Решил пройтись по старым улочкам Барселоны
налегке – без жены и дочек – и немного поснимать. Ему нужен был живописно обшарпанный дом на обложку новой книги прозы. По срокам надо
было сдать рукопись еще весной, но все застопорилось на одном рассказе, который
и дал название сборнику, – «Дом, где ждет Калипсо».
Вчера художница издательства прислала эскиз – кукольный домик с кошками в окнах. Детский сад! Он вспомнил эту больную толстую татарку, которая с одышкой поднималась на второй этаж и устраивала затор из снующих туда-сюда плоских секретарш и авторов. Мокрая курица! Сабас расчехлил фотоаппарат.
Искал наугад. Хотя в
голове этот дом давно существовал.
Лет шесть назад он уже здесь бывал. Пьяный! Ладно, местная девушка вывела из тупика. Но экскурсионный автобус укатил. Испанка хлопнула себя по бедрам и повела его в погребок, под аркадными сводами которого через пять бокалов и три долгих поцелуя вдруг со скрежетом встала электричка. Они запрыгнули в вагон с бокалами. Там чмокались и чокались, обливая друг друга красным вином. Эскалатор вытолкал их у скверика с тремя облезлыми платанами. Под утро Сабас разглядел ее лицо. Девушка была не страшной!
Натянул джинсы,
вытряхнул пробку из кроссовки. Ее серебристое платье с вышитой на груди кифарой
все еще обнимало его футболку с абстракцией из винных пятен. Они скрутились
узлом. А звали девушку Аманте.
Когда сбегал,
оглянулся на дом. Именно его он потом описал в своем рассказе. Название улицы,
конечно, не запомнил. Теперь хотелось найти что-то похожее. Снимал все подряд:
темные фасады с мерцающей позолотой, балконы с резьбой, фонари в железных
корзинах…
Завернул за угол и
присвистнул. Оба-на, это был он – тот самый дом! Но фотик подмигнул и выключился. Забыл зарядить. Ну как
всегда…
Зеленый мрамор с
прожилками был теплым. Широким стеблем обрамлял парадное крыльцо. Над входом
торчал пыльный ландыш – он увядал. На ветке остался неразбитым всего один шарик
из семи. На табличке, замытой дождями, еще можно было различить буквы Tabirdan calle.
Раньше в этой части Барселоны селились богатые мавры.
Сабас
гладил складки мрамора. Сколы, щербинки. За его спиной процокала
лошадь с повозкой. Возница щелкал кнутом, превращая бабочек в пыль. Туристы
щелкали фотоаппаратами по фасадам.
Неожиданно включился
старинный фонтан. Из ржавых губ луны-рыбы толчками пошла рыжая водица. Выплюнув
сломанную стрекозу, рыба заговорила. Бормотанье было радостным, потемневшая
штукатурка покрылась пятнами – блики поползли на чердак.
Сабас,
прижавшись к дому, замер. Закрыл веки и увидел то, что описал в рассказе.
Широкий письменный стол, погруженный в тишину вечера. Белый листок светит герою
в лицо. Тот щурится и вдруг начинает торопливо гасить его буковками, которые
вытаскивает железным пером из старинной чернильницы. Он – чудак, не признающий
существование компьютера. Пишет письма в издательства и отправляет их в конвертах.
Старомоден. Жена за дверью кабинета шикает на сына и отбирает мячик, которым
тот пытался попасть в зев камина. «Папа пишет, шшш!»
– шепчет она.
Потом в доме появилась
ее младшая сестра из Сарагосы. Она бродила по коридорам, как призрак. Волосы
закрывали лицо. Из серого халата высовывались любопытные гладкие коленки. Она
поселилась на мансарде, где были свалены в кучу его папки с рукописями. Как-то
он поднялся туда ночью, позабыв о гостье, и застыл посреди комнаты. На старой
кровати со спинкой, похожей на виолончель, выгнулась маха – натурщица Гойи.
Залюбовался. Между ног – девственный снежок, который мгновенно растаял от
прикосновения его пальцев. Он как раз в это время писал, как верного мужа
соблазняет вертихвостка из провинции и разрушает покой аристократического дома.
Все, что дремало целый век, пришло в движение: буфет задрожал, в сервиз с
вензелем полетела ваза, чемодан заглатывал порхающие по комнате вещи, заводная
машинка носилась как угорелая…
Он падает на колени,
хватает жену за холодные ноги. И вскоре качка утихает, только остро пахнет
разлитым уксусом. Она сосредоточенно трет полы. В мусорный пакет отправляется
флакон духов, оставленный в спешке сестрой. Запах – карамельный и глупый. От
кровати-виолончели жена тоже избавляется. Ох, не надо было ему выбираться
посреди ночи из своего кабинета и идти наверх…
Конечно, он писал про
себя. Это была его вторая непрожитая жизнь. Всего одна ночь в доме по улице Табирдан – и такое продолжение! Нарочно не торопился.
Постоянно что-то переделывал, подыскивал нужное слово. Смаковал.
Столько раз он
переносился из Казани в Барселону – в свой кабинет за любимый письменный стол с
росчерками-царапинами, прожигами от сигары, кляксами
на сукне цвета жухлой травы. Прежде чем начать писать, поглаживал его.
Роскошный чернильный прибор в виде фонтана Треви, приобретенный
в антикварной лавке, хранил сюжеты, которые не успел расписать прежний хозяин –
какой-то местный классик. Сабас был уверен, что стол
ждет его на своем месте. И стопка бумаги, лист сверху пожелтел. Аманте тоже ждет…
Он опять слышит: «Папа
пишет, шшш!» – и протестует, подхватывая сына на
бегу:
– Не врите, пожалуйста,
папа все уже написал! Теперь пойдем гулять и весело транжирить гонорар.
На балконе,
отлакированном, как комод, курит женщина. На лбу шевелятся оборки от шторы. Он
узнал сначала серебристое платье (теперь оно стало шторой с карманчиком, где
была вышита кифара), потом саму женщину. Бывший подол завернулся от ветерка и
открыл черные кудряшки, схваченные на затылке пластмассовой мидией. Аманте играла с мохнатой бабочкой, сбивая ту струйкой дыма
из губ.
…Она любила поиграть.
Когда пила вино, то языком водила по краю бокала. Мизинчик окунала и сосала.
Когда сбрасывала босоножки, то одной пуляла налево, другой – направо. Когда
стягивала платье, то, накрутив на голове кокон, ходила, пританцовывая, по
спальне. Он был от нее без ума.
Сабас
сунул палец в губы рыбы и обрызгал себя. Женщина закурила вторую. Рядом с ней
возникла голова мальчика. Повертелась, плюнула вниз и спряталась.
Сабас
заскулил как собачка, которую не пускали в дом. Ему захотелось нюхать их,
покрывать поцелуями. И остаться… Он поднял глаза к балкону, смахнул капли с
ресниц, облизал губы и негромко позвал: «Ама-анте!»
Женщина выгнулась,
нахмурила брови. Бабочка украсила ей волосы сбоку. Они смотрели друг на друга,
притягиваясь. На носочки привстали, подбородки заострили. Шеи вытянули. И вдруг
она исчезла. Сабас услышал, как далеко-далеко
застучали каблуки. Ноги метались по комнатам. Каблучки впали в истерику.
Хлопали дверцы шкафов, опрокидывались стулья, щелкали выключатели. Наконец
проснулась парадная лестница, ступени зацокали. И тут что-то железное упало на
камень и запрыгало, позвякивая. Долго шарила рука в пыли. Но вот ржавый ключ
проткнул дверь и стал поворачиваться. Один раз, второй, третий…
Сабас
попятился. Запнулся о бордюр, замахал руками, удерживая равновесие. Черные
ноздри зафыркали у самого лица. Лошадь улыбнулась, забрызгав плечо желтой
слюной. Возница в шляпе распахнул перед ним дверцу белой таратайки. И они
понеслись, только посвистывал виртуозно кнут, сшибая на ходу листья с
нависающих деревьев. Кленовые перчатки били его по щекам.
На Рамбласе
за столиком кафе изнывала от скуки жена. Грязные тарелки унесли. Валя ковыряла ложечкой десерт. В бокал с недопитым вином налезли
мушки. Уже не оглядывалась на подземный переход, откуда должен был появиться Сабас.
Две ее копии играли в
тени на лавочке. Надевали на кукол опавшие листья платана как плащи. Белые
девочки, Маша и Любаша, с красными, как у раков, руками и ногами. Сабас опоздал на час.
– Пей, – сказала она
ему ласково и пододвинула бокал с мушками.
– Заблудился, –
оправдывался он. – Еле выбрался. Ничего толком не снял. Свет контрастный.
Только один дом…
Валя потянулась, сладко
хрустнула позвонками и положила ему тяжелую от браслетов руку на плечо:
– Со мной, Сибас, не заплутаешь… Пошли!
– Сабас
я, Сабас, – вспыхнул он, рассматривая чек, где сибас потянул на двадцать пять евро.
– Моего деда звали
Карп, и ничего…
Она окликнула девочек,
и, взяв притихшего Сабаса в
нежное кольцо, семейство направилось к отелю. Он шел, золотистый от природы, и
дописывал в голове свой испанский рассказ. Нет, герой его не сбежит от хозяйки
дома с фонтаном у входа. Аманте затащит его в спальню
и будет держать семь лет, как нимфа Калипсо.
«А что это был за мальчик?
– вдруг улыбнулся Сабас. – Он плюнул сверху на меня!»
Но тут девочки принялись так визжать и топать, что отогнали скромного мальчика
прочь. И тот, прижавшись к матери, остался далеко позади. Они, обнявшись,
стояли на пороге своего дома с разбитым ландышем и смотрели на
уменьшающегося Сабаса. Чтобы выдержать взгляд, он
запустил пальцы в белокурые головки девочек. Ветер с Рамблас
толкал его в спину полным коленом. Жена висела кулем на руке. Шпильки чиркали.
Браслеты клацали. Завтра – домой!
БУЛЬВАР ОЖИВШИХ СКУЛЬПТУР
Около десяти вечера они
собирались у каменного Хуана – столба с двумя чугунными кольцами для привязи и
сколами от подков. Усатый Хуан ухмылялся этим клоунам, которые от силы часов
шесть могли простоять на солнцепеке, ведь он торчит на углу площади Альваро вот уже триста лет. За это время чего только не
перевидал: на него мочились горячими струями и тонконогие скакуны-аристократы,
и туповатые брабансоны, и глупые мулы, и пьяные
наездники. Чванливые морды жевали, отрыгивали. Хуан
всегда был в мокрой соломе и кашице жмыха.
Клоуны тоже собирались
пожевать и выпить в сторонке от туристов – в тишине пятнистого платана.
Переодевались в полусне, как больные и заторможенные люди. Расшнуровать панцири
лат и камзолы, стянуть потные ботфорты со шпорами, сбросить тяжелые
архангельские крылья, соскоблить с лиц корку позолоты было делом непростым.
Хотелось вытянуться и просто лежать рыбами на берегу.
…Листочки над головой
вяло шевелятся, тени ползают по мансардам, девушка в красных шортах глядит с
балкона на текущую по Рамблас толпу.
Бронзовый Шварценеггер
отщелкнул железные скобы на сапогах. Вытащил из раскаленной колодки ногу и,
шевеля пальцами, сказал: Teufel. Человек-паук
вытягивал из пиццы сырные нити. Сегодня к нему придралась полиция. Какая-то
туристка пожаловалась, что он ее щупал. Статуя Свободы повесила свой
остроконечный ореол на пику ограды и отхлебнула красного вина. Капельки
побежали по подбородку, смывая серебрянку. Казалось, что она пьет кровь. Актер
погорелого театра из Таррагоны Эстебан,
когда заказывал себе этот костюм, конечно, не догадывался, что ввязывается в
политику. Каждую неделю какие-нибудь агрессивные группы с плакатами окружали
его и кричали, дергая за фалды. Один ливанец вырвал факел и расплющил его
каблуком. Бывало, обливали краской или кока-колой. Эстебан
подумывает о смене образа. Но это расходы: нужно сделать эскизы, купить
материал, пошить костюм в бутафорской мастерской, получить новое разрешение в
полиции… К тому же нелегко сейчас придумать что-то оригинальное. Разобрали!
Эстебан
помахал красной попке на балконе и прикрыл серебряные веки.
Так же, наверное,
бродячие актеры Средневековья, отыграв спектакль, забирались на телегу и
ужинали тем, что трактирщик послал. Они галдели, веселились. Эти молчали,
утомленные жарой и бездействием. Вся их роль держится на «замри». Монетка
звенит, и тогда надо немного подвигаться – секунд двадцать, не больше. Но все
же это было почти искусство. Попробуй назови их
попрошайками!
Более изобретательные
делали костюмы-домики, в которые можно войти и выйти. Повезло ребятам,
работающим трансформерами или рободзяками.
В их скафандрах имелся термос с прохладным вином, контейнеры с бутербродами и
даже портативный писсуар. Покурить – пожалуйста! Дым из ушей – это привлекает
туристов. У некоторых и кондишн встроен или
миниатюрный вентилятор. Балдеж на зависть старой
гвардии, которая парится фараонами, мумиями, гладиаторами, конкистадорами. На
днях с инфарктом увезли Колумба. Фазанье перо с его шляпы, пока он пускал пену
на тротуаре, выдернул какой-то наглый турист.
Встречался тут и разный
сброд. Три года на одном и том же месте, напротив
питьевого фонтанчика, застывал «Марти – железный мальчик». Но весной его
посадили. На ночном пляже он набросился с мачете на влюбленную парочку.
Покрошил, как диких кабанчиков. Потом его фото с камер видеонаблюдения
улыбалось на каждой остановке. Спасал его только костюм Марти, пока не выдала
любовница.
В 90-х годах на Рамблас блаженного папу Пия IX изображал маньяк Педро Форбес. Он был католиком-фанатиком – ночью «крестил»
грешников альпенштоком, а утром становился святошей. Целый день шептал молитвы.
На брошенные под ноги деньги не обращал внимания. Их подбирали дети. Вскоре к
нему потянулись верующие. Молились вместе, обкладывали свечками. Взяли его во
время «богослужения». Четверо полицейских молча сняли
папу с пьедестала и отнесли в машину. На опустевшем месте кусками
окровавленного мяса появились розы.
На Рамблас
имелись свои старожилы, не изменяющие образам, в которые они успели вжиться
четверть века назад. Например, Дон Кихот с Санчо Пансой (потом Панса умер от
ожирения, и тогда его место заняла Дульсинея Тобосская),
Геракл, Эзоп, Иисус, Казанова, демоны с пудовыми крыльями, на изготовление
которых пошел целый курятник. Все они были уже калеками. Даже сняв костюмы и
парики, оставались скульптурами. Минимум движений, слов, застывшая мимика…
Когда ранним утром
скульптуры каменели на своих постаментах, они останавливали время внутри себя,
потому что невозможно стоять, отсчитывая минуты до позднего вечера. Надо просто
взять и умереть. В голове ни одной мысли. Пусто!
Скульптуры скинулись в
малиновую феску евнуха, и из ближайшего кафе им вынесли на бумажных тарелках
еду и три кувшина вина. Они мычали с полными ртами. Потом завыли – это была
какая-то старинная каталонская песня.
…Осушили первый кувшин.
Пьеро театрально заснул на скамейке, но как только пробегавшая мимо девочка
обронила монетку и та зазвенела по булыжникам, сразу зашевелил ручками и
ножками. Издержки профессии!
Публика пошла очень
избалованная. Роденовский Мыслитель, чудики с
отрубленными головами в руках, самураи, девушка-дерево… – все это томилось и не
вызывало интереса. К несчастному Пьеро уже никто не подходил. Еще в прошлом
году рядом с ним стояла Мальвина. Теперь ближе к ночи
она стоит на другой улице в высоких сапогах.
Факиры, «висящие» в
воздухе, тоже приелись. А когда они только-только появились, их шкатулки
наполнялись в два счета. Потом люди раскусили секрет титановой трубки и стали
скучать.
Прошлой весной аншлаг
был у «господина на унитазе». Теперь таких седоков на Рамблас
появилось с пяток. Даже смешно! Рыцарь в латах стоит и жарится на солнцепеке, а
эти сидят в тенечке платанов и книжки читают, а когда захотят, то нужду шумно
справляют, что особенно нравится туристам. Те прямо ждут этого момента. Водичка
из смывного бачка журчит, еврики звенят в ночном
горшке, поставленном на тротуар. Разве это искусство? Старая гвардия таких молча презирает и на корпоративный ужин «У Хуана» не
зовет.
– Какой-то цыганенок повадился,
– пожаловался турецкий султан. – Сегодня кувшин уволок
с тридцатью евро. Шайтан!
– У меня не стянешь, –
усмехнулся ковбой, взмахнул кнутом и сбил свою тарелку на землю.
Но другие скульптуры
проблему воровства давно уже решили. Шляпы и чаши имели двойное дно и
прикручивались шурупами к постаменту. У Гитлера верная
Блонди хорошо караулила. Ангелу смерти прислуживал
чертенок. Большинство также приходило с подручными.
Из-за поворота вышел
консул Марк Антоний во всем облачении, даже позолоченный лавровый венец не
снял. Высоченный, он двигался прямо: негнущийся, как картон, материал туники не
позволял поднимать коленки. В руке он держал пакет Tommy Hilfiger,
что смотрелось футуристично.
Дон Кихот первый его
заметил и помахал:
– О, Антоний, привет тебе!
Артисты повернули
головы. Дульсинея налила ему вина. Марк Антоний положил ладонь на плешь Хуана и
с пафосом произнес на английском:
– Уж двадцать лет живу
на свете я. Из дальней родины, что северной землей зовется, посылка мне пришла!
Там снег лежит, на сахар он похожий…
Скульптуры оживились.
Слушали, вытянув шеи. Его здесь как-то сразу полюбили. Наивный влюбленный!
Многим он напомнил юность, о которой они нежно вспоминали со словами: «Когда я
был дураком…»
Антоний вытащил из
пакета шмат сала в вощеной бумаге и бутылку горилки.
Тут же, на лавочке, начал резать. Гитлер понюхал снежный кусочек и осторожно
положил на язык. Сделали по глотку за здравие консула и тут же ошпарились. Упс! – выдохнули огонь.
– Ва-а,
в кишках горит! – округлил глаза Сальвадор Дали.
– Фу, этот кошачий жир
я не понимаю, – признался Гитлер и выплюнул комочек.
Антоний сидел на поребрике с алой бабочкой на щеке от поцелуя Дульсинеи. Он
жевал сало, прихлебывая из штофа. О чем думал консул, знали все. И
сочувствовали. Этот парень с Украины прошлым летом увидел Клеопатру. Носатая
девушка смотрела поверх голов, поверх домов. Огромные глаза-лодочки под
убранными парусами бровей не моргали. На ее голове лежала золотая змея с
открытой пастью. Десять дней отпуска он провел у золотых коленок Клеопатры, но
она ему даже не улыбнулась. Потом исчез и неожиданно объявился этой весной уже
в костюме Марка Антония. Так они и стояли рядышком – Антоний и Клеопатра.
Ему долго не удавалось
с ней поговорить. Вот ее золотое плечо, запястье в браслетах… Она близко,
только протяни руку… Но вечером притормаживал
старенький «форд» – и Клеопатра, спрыгнув с тумбы, покорно шла к машине.
Бородач протягивал ей холодную бутылочку газировки, забрасывал тумбу в багажник
и трогал с места.
Антония охватило
отчаяние. Но в августе богиня любви Венера улыбнулась ему. Прислала ватагу
пьяных немецких болельщиков. Они орали песни и писали в урны. Увидев Клеопатру,
окружили и начали лапать. Царица повернула голову в
сторону Антония и умоляюще посмотрела. Он тут же очнулся, соскочил с места и
бросился с коротким мечом на фанатов. Всего один римлянин против целого отряда
германцев. Это было зрелище!
Клеопатра протянула ему
отломанную веточку от лаврового венка. Сувенирный меч тоже поломался. Они вошли
в полупустое кафе и выбрали дальний столик за колоннами. Сидели как артисты во
время антракта в театральном буфете. Им принесли белое вино. Сумбурно
пообщались на смеси разных языков. Он узнал, что ее зовут Габи,
что она приехала из Кёльна. Пишет стихи. Целыми днями стоит на тумбе и сочиняет.
Но потом их забывает, как сон. Жених – испанец, тот самый бородач. Очень
ревнует. Иногда приезжает и наблюдает за ней из ближайшего кафе.
Она порывисто и нервно
дотронулась до руки Марка. И это было похоже на поцелуй рукой. Его знобило. Три
дня провалялся с температурой, а когда вышел, то увидел, что на ее месте стоит
скелет в рясе.
Вечером «У Хуана»
артисты рассказали, что Клеопатру увезли в клинику, которая расположена в
городке Берга.
Он поехал туда на
ранней электричке. Накануне попросил русскую официантку в кафе, которая неплохо
знала испанский, написать записку. Протянул этот
листок вместе с двадцатью евро санитару. Тот прочел, но впускать за решетку не
стал.
Так и шли – санитар
внутри ограды, Антоний снаружи. Наконец кусты закончились
и открылась поляна с рыжей травой. На ней подковой выгнулась терраса. Местами
колонны, как зубы, выпали, и от этого терраса стала похожей на челюсть. В
вазонах торчал гербарий.
Санитар указал на
скульптуру в центре запущенной клумбы и ушел. Это была Клеопатра. У ее ног валялся больничный халат. Где-то нашла мел и
натерлась. К ней уже бежала санитарка. Накрыла и повела в палату. Девушка брела
покорно, но вдруг вывернулась и со всей прыти понеслась обратно. Халат повис на
руке санитарки. Клеопатра запрыгнула на клумбу и застыла в позе танцующей
вакханки.
На аллее показались
санитары, они тянули за собой тонкое полотно тумана, держа его за марлевые
уголки. Быстро закрыли от Антония всю поляну с террасой. Женский крик,
вырвавшийся оттуда, показался ему писком одинокой птицы, пойманной в силки.
Белое марево разбухало,
приближаясь к лицу. Оно было ледяным. Он отшатнулся…