Дом культуры «Гайдаровец»
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2016
Дом этот практически
не виден с Садового кольца.
Чтобы его найти, надо
через закрытую решеткой арку огромного сталинского дома, стоящего на Земляном
валу, попасть внутрь и, не испугавшись чужого, довольно мрачного двора, сделать
еще несколько шагов в направлении небольшого сада, окружающего двухэтажный,
ничем с виду не примечательный особняк.
Учреждение это,
называемое ныне «Дом культуры “Гайдаровец”», при ближайшем рассмотрении
оказывается одной из самых удивительных усадеб Москвы, с такой длинной и
запутанной историей, что просто диву даешься, – усадьба Толстого-Борисовских
пережила огромное количество разных московских эпох и, как ни странно, уцелела.
Мы пришли сюда вместе
с Ириной Левиной, замечательным человеком, которая много лет занимается
историей московских купеческих семей и знает про них практически все.
Первая деревянная
усадьба Василия Борисовича Толстого сгорела в 1773 году, и вместо нее был
построен двухэтажный каменный дом, сохранившийся (внимание!) до сих пор. То
есть до пожара Москвы он был построен. В Москве осталось совсем мало таких
домов.
У этого дома есть
один фрагмент, ставший даже легендой. Это, как пишут искусствоведы, «ажурный
балкон на мощных белокаменных кронштейнах». С него, по этой легенде, Наполеон
наблюдал пожар Москвы. И если наблюдал – а как проверишь? – то отнюдь не
случайно. Отсюда открывался один из лучших в Москве видов – на Лефортово,
Разгуляй и дальше на Сокольники, а также на ближние Сыромятники и Яузу.
Подобные усадьбы стояли вдоль всего Земляного вала и были устроены примерно
одинаково: от дома шел длинный фруктовый сад, спускавшийся вниз к реке. А к
центру Москвы он был обращен парадным фасадом и парадным въездом – ворота,
каретный круг, флигеля.
Флигелей тут больше
нет, усадьба со всех сторон уплотнена самой что ни на есть беспорядочной
московской застройкой, нет и вида с балкона – горизонт заставлен многоэтажками,
трубами, заводскими корпусами, хотя очевидно, что горизонт отсюда далекий и
неба очень много. И тем не менее, если приглядеться, видна в этом доме
благородная простота классицизма: «На парадном фасаде был сделан небольшой
ионический пилястровый портик, ему отвечали пилястры, обрамляющие крайние пары
окон…»
Пилястры остались,
так же как и сложные окна, и балкон, и чем дольше стоишь возле дома, тем лучше
понимаешь, что это редкий по силе и древности архитектурный рисунок, да к тому
же еще и памятник истории, каких у нас раз-два и обчелся.
Стоял ли на этом
балконе Наполеон?
Проверяли по разным
источникам – да вроде бы не стоял. Но я на его месте обязательно
посмотрел бы на пожар Москвы именно с этой точки с невероятно далеким простором
(видел гравюры, сделанные неизвестными художниками с этого балкона), чтобы
прочувствовать не душный, тяжелый запах горящего города, а фантастическую
перспективу огня – ведь горела не просто Москва, горела целая азиатская
цивилизация, со всем своим жизненным укладом, где в каждом саду имелись
«многочисленные деревянные садовые строения»: погреба, сараи, хранилища
для фруктов, овощей, конюшни, чайные беседки… Нашествие Наполеона сожгло не
Москву, а определенный образ жизни – после пожара город медленно собрался в
единое целое, стал регулярным, приобрел полицейский порядок и почти утратил
сельскую негу и покой, лень и расслабленность.
Удивительный балкон.
Однако не менее
удивительные вещи открываются и при входе в особняк Толстого-Борисовских – тут,
конечно же, работают многочисленные студии и кружки для детей: изостудия,
танцы, музыкальный, шахматный кружки, десятки институций; родители
бережно переодевают малышей в балетные трико, до боли знакомый «творческий
шум», доносящийся из разных высоченных дверей, – раз, два, три – тщательней
играем этот кусочек – какую защиту ты выбрал, Петя? – и при этом не можешь
оторвать глаз от фрагментов восстановленных интерьеров: потрясающей лепнины,
роскоши потолков, темных от времени зеркал, парадной лестницы, над каждой
деталью хочется задуматься…
Вот это да!
Удивительно, что
такой особняк не отдали в аренду или даже навсегда какому-нибудь коммерческому
банку или отелю, удивительно и то, что восстановили хотя бы частично его
исторические интерьеры, удивительно, что можно записаться заранее и прийти сюда
на экскурсию.
Однако хочу вернуться
к судьбе владельцев этого дома. Василий Борисович Толстой – младший сын из
знаменитого графского рода, сам не носивший столь высокого титула, имел трех
сыновей. У одного из них, Льва, было две дочери, Надежда и Екатерина. Надежда
стала матерью двух декабристов Завалишиных, а Екатерина – мамой Федора Тютчева.
Остерманы, Толстые, Тютчевы, Завалишины – знаменитые фамилии Российской
империи, прямые наследники восемнадцатого века. Особняк на
«Курской», неприметный на заднем дворе массивного жилого дома на Земляном валу,
скромное «учреждение культуры» оказывается вдруг хранилищем таких историй и
таких легенд, что впору его очеловечить и разговаривать с ним, уважительно
склонив голову и сняв несуществующую шляпу. Он – уникум, он – мастодонт
и динозавр среди московских домов, чудом сохранившийся осколок чуть ли не трех
империй.
Дело в том, что на
этом куске земли строились еще «петровские» полковники, наследственные
московские бояре, родовитые люди, средневековая знать – непосредственными
соседями Толстого были генерал-майор Иван Иванович Оленин, капитан Загряжский и
подполковник С.П. Кологривов. Большая же часть земли принадлежала крупным
дворянам: князьям Голицыным, графу Румянцеву-Задунайскому, графу Орлову и
другим.
Однако знатные
московские семьи не только богатеют, но и беднеют. Так случилось и с
наследниками Василия Борисовича: после смерти дочери Толстого Марфы Васильевны
дом в 1808 году был продан купцам Борисовским и тогда же капитально перестроен.
Купеческая эпоха – особая: великие сахарозаводчики, одни из главнейших
московских купцов, Борисовские стали расширяться, завели крупную текстильную
мануфактуру в Переславле-Залесском, породнились с Хлудовыми, Абрикосовыми и
Костажонгло, однако после падения цены на сахар трагически разорились в
восьмидесятые годы ХIХ
века.
После революции дом
разделили на квартиры – они достались советским служащим. Перегородки пустили
прямо по огромным залам, по парадным лестницам, видевшим, возможно, самого
Наполеона, Толстых и Пестелей, Тютчевых и Абрикосовых.
Коммуналки теснились
тут вплоть до семидесятых годов, когда дом наконец отдали под реставрацию и
разместили в нем управление железной дороги.
Дом культуры
«Гайдаровец», любимый жителями района, переехал сюда всего лишь несколько лет
назад.
Ну а теперь главный
для меня вопрос: при чем здесь Гайдар? Зачем он в этом ряду? Оказался случайно?
Нелепо? Как он монтируется со всей рассказанной выше историей?
Начнем с того, что
Гайдар жил неподалеку отсюда, на другой стороне Садового кольца. Возле
«Курской» была его единственная московская квартира. Отсюда он уезжал в свою
последнюю «творческую командировку» – в город Киев, быстро ставший
прифронтовым. Сюда пришло известие о его смерти. Долгое время жила тут дочь
писателя Женя. Дима Быков, который жил с родителями в этом же доме в Казенных
переулках, рассказывал мне, что соседи хорошо помнят Гайдара. Причем не только
того, веселого, улыбчивого, из киножурналов и газеты «Пионерская правда», но и
другого – страшного в гневе, с тяжелого похмелья, с ужасающей головной болью. Гайдар, по словам соседей, часто «резал себе вены» – умудрялся
кровопусканием снижать скачки бешеного давления; это, конечно, страшно, но
болезнь его, вызванная тяжелой контузией, и его жизнь, всегда на пределе
физических возможностей, требовали, вероятно, и таких методов лечения.
Гайдар вообще не был
московским человеком.
Он всегда стремился
отсюда вырваться, уехать, сбежать: на Дальний Восток, в Пермь, в Среднюю Азию,
на Кавказ, к Черному морю, в Сибирь, да куда угодно. Ему вечно не хватало
воздуха, горизонта, воли, что волшебным образом отразилось в его языке,
поразительно свободном на фоне тогдашней детской литературы.
И все-таки в конце
недолгой жизни Москва его одолела. В этом городе многие места – не только
вокзалы, не только редакции «Пионера» и «Комсомольской правды», киностудии и
радиорубки – с ним связаны, его помнят.
Прежде всего, его
помнит вот этот угол Москвы у Курского вокзала. Угол веселый и шумный,
противоречивый и грязный, вечно полный бродяг и ходячих мертвецов. Так уж
сложилось: здесь Ерофеев («Москва-Петушки»), здесь Лимонов («В сырах»), здесь
Гайдар.
Поэтому, когда я складываю
в голове всю эту хитрую московскую мистику имен и чисел, получается, что да,
все логично.
Гайдар – весь
красноармейский, весь большевистский, советский – монтируется и со всей
московской историей, потому что это – не просто имя.
Мне это сложно объяснить,
но Пушкин – вот он точно стал Москвой, ее улицами, площадями, переулками… Так
же как Лермонтов и Толстой. Так же как кусок улицы Забелина стал Мандельштамом,
ибо Осип Эмильевич, живший здесь у брата, сам стал этой улицей, сообразно
своему завещанию: «Я хочу, чтоб мыслящее тело / превратилось в улицу, в
страну…»
Гайдар пока занимает
другое место в Москве, его именем ни одну улицу не назвали, назвали только
библиотеку, только Дом культуры. Но «Гайдар» – все же не только писатель и
человек. Это тоже часть Москвы. Важная ее часть. Я не имею в виду писаные и
неписаные легенды и мифы, я имею в виду, что Гайдар, как и Пушкин, как и
Толстой, физически превратился в
Москву. Все они стали не просто названиями, они стали домами, булыжниками,
скверами ее, стали теперь той знаменитой «собянинской плиткой», и когда мы идем
по Тверской – то мы идем по Пушкину, когда идем по бульвару – идем по Гоголю и
Есенину, здесь, на Курской, – идем по Гайдару. Они вытянулись, они приобрели
другую плотность и фактуру, они протянулись на всю ширину и высоту всего, что
мы видим вокруг.
Это странно, но
все-таки это так…
Топонимика Москвы
невероятно загадочная вещь. Когда вернули старые названия улиц и станций метро,
разумеется, стало лучше, но тем не менее многие имена не хотят уходить, оттого
что просто срослись с Москвой, как сросся Герцен или Огарев, Тургенев и
Толстой, Маяковский и Цветаева.
Я уверен, что в этом
смысле многое еще впереди, и поэтому жду новых Цветаевских и Мандельштамовских
переулков, улицы Бродского и Окуджавы и, наверное, переулка Гайдара.
Пусть это будет тихий
и спокойный переулок, о котором, возможно, он очень мечтал.