Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2015
Владимир Ермолаев родился в Иванове в
1950 году. Окончил философский факультет МГУ. Прозаик, поэт, автор пяти книг.
Печатается в латвийских и российских журналах. Финалист премий им. Максимилиана
Волошина (2008) и Андрея Белого (2011). Живет в Риге.
Вот ты говоришь, что все истории тебе скучны, и под-линные,
и вымышленные, что в происходящем нет ни-чего интересного, что происходит, по сути,
всегда одно и то же, ну, может быть, говоришь ты, есть несколько схем, по
которым все происходит, моделей, типов, и ког-да ты их узнаешь, когда ты
научишься узнавать их в лю-бой истории или, по-другому, сводить любую историю к ее схеме, модели, типу, то происходящее
потеряет для тебя интерес и ты будешь больше ценить вымышленные истории, чем
подлинные, а в вымышленных историях бу-дешь ценить не сюжет, который лишь
представляет схе-му, а способ подачи сюжета, технику изложения, потому что в
этом никаких априорных ограничений нет и тут все зависит от изобретательности
повествователя, чело-век, говоришь ты, несвободен физически, исторически, но
свободен эстетически, эстетика, говоришь ты, – это об-ласть свободы,
здесь нет предела разнообразию, поэтому искушенный читатель обращает внимание прежде всего на принцип построения рассказа, на
приемы, которыми пользуется рассказчик, а до описываемых в расска-зе событий,
истории, которую излагают, ему, в общем-то, нет никакого дела, ведь мы
согласились, говоришь ты, считать этого читателя искушенным, а это значит, что
он хорошо знает схемы, модели и типы происходя-щего,
разбирается в них как в своих пяти пальцах, вот почему происходящее само по
себе его нисколько не ин-тересует и ему безразлична судьба персонажей настоль-ко
же, насколько ему безразлична его собственная судьба, ведь что такое судьба
человека, говоришь ты, это всего лишь конкретизация, более или менее удачная,
какой-то схемы, реализация какой-то модели, воплощение типа, в судьбе человека
нет ничего существенно личного, потому что существенное в ней всегда
носит общий характер и задано априори, но рассказ о судьбе может быть построен
настолько оригинально, что к нему никакой схемы не под-берешь, и здесь
индивидуальное торжествует победу над типичным, единичное над общим, личное над
обществен-ным и в конечном счете воля человека – над
его судьбой.
А я тебе на это отвечаю, что победа повествователя над
деятелем иллюзорна, что разнообразие повествова-тельных приемов ничуть не
больше, чем разнообразие человеческих судеб, что, может быть, их даже значитель-но
меньше, не говоря уже о том, что эстетическое не за-трагивает нас так глубоко,
как этическое, и предаваться эстетическому гурманству может только человек,
отчаяв-шийся в себе и других людях, ведь естественная установ-ка любого человека, говорю я, – это
установка этическая, и отдавать преимущество техническому приему, вообще
технике, над материалом – значит утратить естествен-ную ориентацию, заболеть недугом под названием «эс-тетизм», или
«снобизм», вот именно, говорю я, сноб – это человек, похожий на корабль,
потерявший якорь во вре-мя бури, или на аэростат, потерявший гондолу, вспомни
роман «Таинственный остров», говорю я, открывая книгу, беглецам пришлось
отрезать корзину, чтобы не упасть в море, и шар взмыл
вверх, и его понесло воздушным те-чением, вот так и эстетически ориентированный
человек, или сноб, предпочитает воздушные течения морским, а морские пути –
земным дорогам, думаю, ты оценишь силу этих сравнений, они убеждают лучше, чем
любая длинная речь, ведь человек – существо сухопутное, он рождается с ногами,
а не с плавниками или крыльями, и тот, кто пытается
переделать свою природу, стать птицей или рыбой, отклоняется от естественного
порядка, а все, что отклоняется от естественного порядка, мы называем
уродством, в результате, говорю я, закрывая книгу, рож-дается не новое
прекрасное существо, а нечто монструоз-ное, неестественное, не умеющее ни
ходить, ни плавать, ни летать, а если и умеющее, то плохо, намного хуже, чем
это делают люди, рыбы и птицы.
Но ты не слушаешь меня, ты спишь, и книга валится из твоих
рук. Я подбираю ее, раскрываю наугад и читаю: «Поменьше естественности – в этом
наш первый долг. В чем же второй – никому не известно».
Я кладу книгу на столик и выхожу из комнаты, поту-шив свет.