Из романа «На краешке света. Из жизни хороших людей».
Перевод Татьяны ВЕРХОУСТИНСКОЙ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2015
Андрус Кивиряхк
(Andrus Kivirähk) родился в Таллине
в 1970 году. Прозаик, драматург, колумнист и детский
писатель. Окончил Тартуский университет. Автор четырех романов и более тридцати
книг, лауреат многих национальных литературных премий. Проза
переведена на русский, французский, голландский, датский, венгерский, чешский,
финский, латышский, литовский, немецкий, словенский и норвежский языки.
Живет в Таллине.
Татьяна Верхоустинская – переводчик с эстонского.
Окончила филологический факультет Тартуского государственного университета по
специальности «русский язык и литература» как
литературный работник. Много лет работала редактором в издательстве «Ээсти раамат», в журнале
«Таллинн». Переводы романов А. Кивиряхка «Ноябрь, или
Гуменщик» и «Последний, кто знал змеиную молвь» были
в 2009 и 2014 году номинированы на премию фонда Eesti Kultuurkapital («Эстонский капитал культуры»). Живет в Таллине.
«Эх, махнуть бы
куда-нибудь далеко-далеко, на самый край света!» – неожиданно подумал Рейн Камм.
Мысль эта пришла ни с того ни с сего, вообще-то он возвращался с работы домой, свернул, как всегда, за угол желтого дома, и перед ним открылась знакомая главная улица. Машин было полно, час пик ведь. Только ехали они совсем медленно, тормозя через каждый метр-другой.
Пешком быстрее дойдешь.
Рейн Камм
миновал цветочный магазин, затем часовщика. Теперь предстояло перейти дорогу.
Светофор горел красным, и Рейн Камм остановился в
ожидании. Для автомашин горел зеленый, но и они стояли, так как ехать было
просто некуда, движение наглухо застопорилось. Рейн Камм
ждал на тротуаре, машины – на проезжей части. Никто не двигался, только ветер
кружил весеннюю пыль.
Тут-то Рейн и подумал,
что неплохо бы отправиться куда-нибудь. Развеяться. Куда-нибудь далеко-далеко.
И надолго. В кругосветное путешествие. Посмотреть совсем на другие страны и
совсем на другие улицы. А не маяться тут под красный
свет в томительном ожидании. При этих мыслях будто кто-то отдернул с окна штору.
Серый день сразу посветлел, и Рейн перестал ощущать песок на зубах. Пальмы,
океан, горы, прекрасные пейзажи, завтрак на террасе отеля, попугаи верещат на
деревьях. Где-то там, за этими пятиэтажками, все это есть. Наконец зажегся
зеленый, и Рейн перешел улицу. А машины всё еще ждали своей очереди, дымя
выхлопами.
Мысль о кругосветном
путешествии так понравилась Рейну, что он решил немедленно приступить к ее
осуществлению. Ну хотя бы мысленно. Понятно ведь, что
невозможно тут же сесть в самолет и рвануть за горизонт. Подобные вещи требуют
некоторой подготовки, планирования, надо билет купить, чемодан сложить. Но
заглянуть в «Опоссум» – столько-то можно сделать для начала.
«Опоссум» – это шалман. Бар, короче. Словом, место, где можно пропустить стаканчик и слегка перекусить. Сейчас народу там немного, вообще-то много и не бывает никогда. «Опоссум» закрывается в семь вечера, поскольку к этому времени Юло уже собирается домой. Юло – это он стоит за стойкой – одновременно и хозяин «Опоссума», и повар. Так что его слово тут закон. Но если бар закрывается в семь вечера, там и не может быть много народу. Раз уж пришли люди в бар, им хочется посидеть подольше, а если уже в семь вечера их выставляют, то в другой раз они пойдут туда, где можно без помех гудеть хоть до полуночи.
Однако Рейн ходил в
«Опоссум». Не каждый день, даже не каждую неделю, но изредка. Засиживаться ему
надобности не было, он, как и Юло, любил вечерами
быть дома. Сейчас ему, правда, вздумалось отправиться на край света, но тем
более – раз задумал человек отбыть в кругосветное путешествие, то его вполне
устраивает, что кабак открыт лишь до семи. Недосуг
тратить время попусту, потому как мир огромен и нечего надолго задерживаться на одном месте.
Сейчас в «Опоссуме»
находился только Эвальд. Разумеется, и Юло тоже, но он стоял за стойкой, то есть работал, и на
кухне наверняка возился Калью – мойщик посуды. Рейн не стал беспокоить
тружеников, а подсел за столик к Эвальду.
– Что новенького?
– Да что тут новенького,
– отозвался Эвальд. Перед ним стояла недопитая кружка
пива и пустая тарелка из-под бутерброда с килькой.
У Рейна тоже никаких
новостей не было. Да и у кого они есть, что такого может случиться за день?
Обычно даже за несколько дней ничего особенного не случается. В газетах да в
интернете – там, разумеется, полно новостей, но их любой и сам прочтет, какой
смысл их обсуждать.
– Бывает с тобой так, что
вдруг захочется куда-то поехать? – спросил Рейн.
– Бывает.
– Например, в
кругосветное путешествие?
– Нет, в кругосветное не
тянет. Но однажды приключилась со мной такая вот история: утром выхожу из дому,
ну, на работу, иду мимо автовокзала – и вдруг понимаю, что идти на работу не
хочется, ну ни в какую! Такой вдруг отвратительной показалась эта работа, сам
подумай, изо дня в день! И вижу: стоит автобус на Пярну, я и сел. Купил у
водителя билет и уехал в Пярну. Знаешь, здорово было!
– И что ты там в Пярну делал?
– Да ничего! Просто
бродил по городу. Погода отличная была, весенняя, примерно как сегодня. Сидел
себе на скамейке, глядел на прохожих, думал, вот они, пярнусцы,
здесь живут, здесь на работу ходят, каждый своим делом занят, а я тут ни пришей ни пристегни, мне в этом городе, по сути, и делать
нечего! Такое чувство, будто я с неба свалился в этот Пярну. До чего здорово
было! До самого вечера пробыл там, даже мысль мелькнула: а не остаться ли на
ночь! Да только где переночевать, в гостинице дорого, а знакомых у меня в Пярну
нет. Да если бы и были, все равно бы к ним не пошел, получилось бы, будто я к
ним в гости приехал, а мне-то в кайф, что я сам по себе.
Так что на ночь я не остался, вернулся домой. Жене даже не сказал, что в Пярну
был, она думала, я весь день на работе. На другой день еще подумал, не съездить
ли, к примеру, в Вильянди, но не поехал, это все равно
что повтор, не катит.
– А мне вот в кругосветное
путешествие захотелось, – сказал Рейн. – Я вроде даже и первый шаг сделал –
пришел сюда. Как-никак в стороне от дома, что с того, что в двух шагах, но и то
дело.
– Да, с чего-то надо
начать, – согласился Эвальд. – Мигом в Африке не
окажешься, надо шаг за шагом…
Тут Юло
вышел из-за стойки, поздоровался, спросил, не желает ли Рейн чего-нибудь.
– Пожалуй, бутерброд с
килькой съем, – сказал Рейн.
Вообще-то он не был
голоден, но всегда приятно побаловать себя бутербродом с килькой.
– Выпить?
– Выпить… Можно кофе
выпить.
– Ну конечно, не
настолько же тебе спешно, – поддержал Эвальд. – Кофе
надо непременно.
– Так куда ты спешишь? –
спросил Юло.
– Рейн в кругосветное
путешествие собрался.
– Прямо сейчас? –
полюбопытствовал Юло. – Эвальд,
тебе пивка еще налить?
– Нет, не надо, – сказал Эвальд и даже прикрыл кружку ладонью. – Не надо! Нет, нет!
Достаточно.
– Я все-таки принесу.
– Ну ладно, неси.
Юло принес Эвальду
пива, Рейну – кофе и бутерброд.
– Ну
давай рассказывай, что у тебя за планы кругосветные.
– Да нет никаких особых
планов. Просто ударило в голову… поехать бы, поглядеть… Такая
скукотища вокруг… Тоска, да и только… А тут погода заиграла, весна… В такую
погоду – и просто домой… Ты же понимаешь.
– Поплывешь или на машине
думаешь поехать? – заинтересовался Юло. – Самолетом
лететь не стоит, ни черта не увидишь, одни только облака да аэропорты. Это,
скорее, для еврочиновников, больше работа, чем
развлечение. А то на мотоцикле можно рвануть, если ищешь романтики. Ты на
мотоцикле ездишь?
– Нет, – признался Рейн.
– На мотоцикле опасно, –
вставил Эвальд. – Я одного парня знаю, ему грузовиком
щеку ободрало. Понимаете, едет он себе по шоссе, вдруг мимо проносится здоровенная фура, да так близко, что дух перехватило, едва
лицо не задела. Едет он дальше, наконец приезжает
домой, и тут жена на него набросилась, мол, что это с тобой, левая щека
красная, как помидор, где это тебя так угораздило? Он в зеркало – и точно,
левая щека вся в ссадинах, даже кровит, фура эта
словно наждаком по нему прошлась. Проедь она на
миллиметр-другой ближе, так и кость бы задело. Представляешь?! Нет, на
мотоцикле ехать не стоит!
– На машине, конечно,
удобнее, – согласился Юло. – Просто с мотоцикла
больше увидишь.
– Больше всего увидишь,
если своим ходом идти, – заметил Эвальд. – Есть время
оглядеться, не надо за движением следить, можно с дороги свернуть, прямиком
через лес или степь пойти, все собственными руками потрогать…
– Но пехом идти больно уж
долго. Застрянешь еще где в пустоши, идешь день, идешь
другой, и ничего интересного, – возразил Юло. –
Сколько можно на какую-нибудь чертову пустыню любоваться? Поглядишь немножко, и
хорош, хочется уже чего-то другого, ан нет, еще не
один месяц надо тащиться, хоть кровь из носу.
– Вы уж так всерьез это
кругосветное путешествие не берите, – вмешался Рейн. – Ну
появилось у меня такое желание, но не могу же я вот так с ходу отправиться,
прежде надо все-таки домой зайти, а завтра у дочки в садике праздник, я обещал
после работы заглянуть. Она танец ромашки танцует. Ану
ей на желтый берет белых лепестков из бумаги нашила. А
там уже и пятница.
– При
чем тут пятница, ты что, суеверный? – спросил Юло.
– Пятница – отличный день.
– Да не суеверный я,
просто в пятницу я никуда, там же выходные на носу, столько дел всяких.
– Иногда в выходные дни
дел куда больше, чем на работе, – согласился Эвальд.
– В рабочий день как-то не перенапрягаешься, да и другие там есть, они тоже по
мере сил стараются, а на выходных ты дома, и тут рассчитывать не на кого. К
тому же в выходные ты дома по-своему как бы в заключении. После работы ты
вольный человек: хочешь – идешь домой, хочешь – гуляешь, хочешь – приходишь
сюда. А на выходных разве скажешь жене, мол, пойду
пройдусь? Сразу спросит куда.
Он отхлебнул пива,
послюнил палец и стал собирать с тарелки крошки от бутерброда с килькой.
– Вот потому-то у меня
этот план насчет кругосветного путешествия и зародился, – кивнул Рейн. – Тогда
ты постоянно свободен, постоянно в движении. И тебе без разницы, рабочий ли
день или выходной. Каждый день у тебя новые впечатления, иди себе
куда глаза глядят, ни перед кем не надо отчитываться…
– Вот именно, как будто
ты после работы. Выхожу, и никто мне не указ, в какую сторону идти, –
согласился Эвальд.
– Нет, после работы… это
не совсем то. Ведь рано или поздно все равно возвращаешься домой, а в
кругосветном путешествии…
– Ну, оттуда ты тоже в конце концов вернешься домой.
– Я вот как-то в Латвию
ездил, на автобусе, только границу переехали, тут в автобусе что-то сломалось,
– сказал Юло. – И ни туда ни
сюда – такая вот ситуация. Такое вот кругосветное путешествие, честно! Больше я
таких путешествий не хочу. Понимаете, все дело в том, что мне к определенному
часу надо было в Риге быть, а мы там, в лесу, так долго проторчали, что и смысла
больше не было в Ригу ехать, все равно бы не успел. Потом прислали какой-то
новый автобус, и меня все равно отвезли в Ригу, против моего желания. Мне уже
домой хотелось, а меня в Ригу повезли! Представляете!
– Ну да, ты же билет до
Риги купил, – заметил Рейн.
– Пусть купил, но мне же
больше не надо было туда, я уже домой хотел! Кончилось тем, что приехал в Ригу
и быстрей узнавать, как обратно вернуться! Какой смысл в таком путешествии?
– Это все ерунда, –
вмешался Эвальд. – Я вот одного мужика знаю, он в
Америку летел и помер в самолете. И ничего не сделаешь, самолет не остановишь,
так труп за океан и улетел, потом ломали голову, как покойника домой доставить.
Доставка покойников жутко дорогое дело! Специальный гроб требуется, и вообще.
– Н-да-а…
– произнес Рейн.
Посидели немного молча, размышляя о своем.
Тикали часы на стене.
Рейн допил кофе:
– Жуткое дело. Ну, я
домой.
– Я тоже скоро закрою и
пойду, – кивнул Юло. – Ты заходи! Эвальд,
еще пивка?
– Нет, спасибо. Хватит
уже! Это последняя. Честно, – сказал Эвальд и даже повернул свою кружку вверх дном.
– Я все же принесу еще,
пока я тут со своими делами разбираюсь.
– Ну
валяй.
Рейн Камм
дошел до дому. Жил он на третьем этаже и, поднимаясь по лестнице, обнаружил,
что на ступеньках между вторым и третьим этажом сидит Воремяэ
и читает журнал «Театр. Музыка. Кино».
Старик Воремяэ жил на четвертом, последнем этаже. Его седая голова
напоминала громадный клуб пыли или отцветший одуванчик. Волосы у него торчали в
разные стороны, и Воремяэ никогда не носил шапки, пожалуй,
ни одна ему и не налезла бы. Воремяэ был пенсионер и
завзятый театрал. Театр был его страстью, он каждый вечер ходил в театр.
Понятно, что его пенсии вряд ли хватило бы на столько билетов, но в театрах его
давно знали и нередко пропускали просто так, на третий ярус или куда-нибудь в
укромный уголок, откуда сцена практически не видна и где никто сидеть не соглашался. Но для Воремяэ
это без разницы, он радовался любому месту.
– Здравствуйте! –
поздоровался Рейн. – Отчего вы тут сидите? Случилось что?
– Здравствуйте, господин Камм. Я всегда тут сижу, – отозвался Воремяэ.
– Каждый вечер, просто мы не встречались. Дело стариковское, силы уже не те,
чтоб единым духом на четвертый этаж подняться. Вот и делаю остановку на
полпути, читаю, подкрепляюсь.
– Да, жалко в нашем доме
лифта нет, – посочувствовал Рейн.
– Ах, да зачем мне лифт?
Очень даже хорошо посидеть тут, вон в окошко и березка видна! Что почитать у
меня есть, бутерброд с сыром я уже съел, со мной все в порядке.
Видите ли, все зависит от
отношения. Конечно, можно подумать, будто лестница просто неприятное
препятствие и одолеть его надо бы как можно быстрее, белкой взбежать по ней, и
всё. А можно подойти к делу и так, что лестница – это путь. В своем роде поход,
если не приключение. Выкроить на него время, подниматься не торопясь, глядя по
сторонам. Остановиться между делом на привал, поразмышлять, припомнить
пройденные ступени и приготовиться к преодолению следующих.
Как подниматься по лестнице, так я по крайней мере на
час рассчитываю. И знаете, когда я наконец добираюсь
до своей квартиры, мне кажется, будто я побывал в каком-то долгом путешествии.
– Жаль только, подъезд у
нас какой-то унылый, – заметил Рейн. – Всё одно и то же.
– Нет-нет! – замотал
головой Воремяэ. – Это вам только кажется, вы же просто
проскакиваете в спешке, не замечая деталей. А я вот всякий день обнаруживаю
что-то новое. Иногда нахожу на полу фантик. Иногда пуговицу. А если днем в
подъезде пол помоют, то так пахнет свежестью, будто на берегу моря стоишь. Я
тогда подольше засиживаюсь, закрою глаза и просто дышу. Очень также интересно
рассматривать штукатурку на стене. Вы только взгляните, что всё здесь можно
разглядеть, вот смотрите, тут вроде как мужчина с трубкой, верно?
Рейн посмотрел, но
мужчину с трубкой не увидел.
– А вы чуть прищурьтесь,
– посоветовал Воремяэ.
Рейн прищурился, но все
равно не заметил на штукатурке ничего, однако из вежливости сказал, мол, точно,
человек с трубкой.
– Вот видите! – обрадовался Воремяэ. – В подъезде скучно не бывает, это совершенно
особый мир.
– Вы нынче и не
собираетесь в театр? – осведомился Рейн. – Скоро семь.
– Уже сходил, – сказал Воремяэ. – Я как раз из театра. Был сегодня на дневном
спектакле, в кукольном. «Колобок» давали. Прекрасно,
было над чем поплакать, над чем посмеяться.
Воремяэ всегда так говорил. О каком бы
спектакле ни рассказывал, в любом случае он утверждал, что «было над чем поплакать, над чем посмеяться». Втайне Рейну давно
уже хотелось как-нибудь попасть с Воремяэ на
спектакль, увидеть, неужели сосед и впрямь плачет и смеется, но пока это не
удавалось. Воремяэ ведь курсировал между многими
театрами, один вечер тут, другой там, и пересечься с ним было непросто.
– Никак и рецензия уже в
журнале? – спросил Рейн, указывая на журнал «Театр. Музыка. Кино» в руках Воремяэ, но старик покачал головой и сказал, что это
октябрьский номер за 1992 год.
– Взял с собой почитать
на обратном пути на лестнице, – пояснил он. – Такие материалы не устаревают.
– Ну что ж, всего
хорошего, – пожелал Рейн. – Пойду к себе.
– Счастливого пути! –
вежливо пожелал Воремяэ и снова погрузился в журнал.
В два счета Рейн оказался
у своей двери, повернул ключ в замке и вошел в квартиру. Ану
и Сандра были уже дома. Дочку было не видать, но из ее комнаты доносились
какие-то звуки. Ану, как всегда, сидела за письменным
столом и проверяла очередные контрольные.
– Как дела? –
поинтересовался Рейн.
– Плохо, ученики всё
глупее становятся. Почти всю стопку проверила, а пятерок всего две-три. Вторая
мировая для них все равно что какое-нибудь
ракетостроение. Ну как можно писать, будто Ялтинская конференция была в тысяча
девятьсот сорок шестом году?! Ведь к тому времени война уже закончилась, к чему
тогда эта конференция!
Ану была учительницей истории. Рейн
погладил ее по голове.
– Ничего страшного, так
даже лучше, что не всякий это знает. Знания – ценный капитал. Он и не может
быть доступен всем. Достаточно, если у тебя он есть, тогда тебе легче блистать
среди болванов.
– Я и так каждый день
блистаю, – сказала Ану. – Знаешь, иногда хочется
пообщаться с себе подобными. Миллионеры ведь тоже ищут
общества других миллионеров, а не наслаждаются жизнью в суповых кухнях вместе с
бомжами.
– Я тоже умный, – сказал
Рейн. – Я знаю, когда кончилась война и когда Ялтинская конференция была. Я
даже про Тегеранскую конференцию знаю, и про Потсдамскую, и про Нюрнбергский
процесс, и когда Рузвельт скончался, и когда Сталин умер – ох, сколько всего я
знаю. Вполне можешь со мной общаться.
– Да, с тобой я
пообщаюсь, – согласилась Ану. – Вот проверю последнюю
работу, поставлю балбесу тройку с минусом и начну
общаться с тобой. На паритетных началах.
Пообщаться было с кем.
Сандра вышла из своей комнаты с листом бумаги в руке.
– Пап, я не умею корову
рисовать!
– Разве ты не знаешь, как
выглядит корова? Ты же видела по телику.
– Я знаю, какая она, но я
не умею нарисовать. Такая ужасная получается, совсем
на корову не похожа. Нарисуй ты!
Рейн взял карандаш и
принялся рисовать корову. И тотчас понял, насколько это сложное задание. С
первой же линии стало ясно, что вряд ли что получится. Голова вышла какая-то
кривая-косая, и Рейн вдруг никак не смог вспомнить, есть ли у коровы шея. На
всякий случай шею он нарисовал, и теперь на бумаге получилось нечто столь
странное, что Рейн перечеркнул страшилище и начал с
самого начала.
Теперь он попытался
нарисовать корову без шеи, но в результате появилось что-то вроде больного
слона. Толстенные ноги и вытянутое туловище. Вымя, которое он постарался
пририсовать меж задних ног, тоже имело тот еще вид.
– Это не корова, –
сказала Сандра.
– Твоя
правда, – пробормотал Рейн и стал рисовать по третьему разу. Ничего хорошего!
На этот раз ноги были хоть и нетолстые, зато короткие и длинная морда
напоминала собачью.
– Может, лучше собаку
нарисовать? – предложил Рейн.
– Я хочу корову, –
уперлась Сандра. – Я хочу научиться рисовать корову.
– Это слишком трудно.
Видишь, я тоже не умею рисовать корову, и никто не умеет. Корову вообще
невозможно нарисовать.
– Неправда, – сказала Ану из-за стола. – Коров тысячу раз рисовали, взять хотя бы
все эти картины про рождение Христа. Возле его яслей всегда есть корова.
– Там три волхва.
– Три волхва, ангел,
корова, осел и еще какая-то третья животина, никак
сейчас не вспомню.
– Ты лучше Второй мировой занимайся, – посоветовал Рейн. – Оставь в
покое библейские сюжеты. Это работы старинных мастеров. Они, может, и умели
рисовать корову, но со временем это искусство было утрачено. Во всяком случае,
к моменту Ялтинской конференции оно было забыто.
– Не верю, – сказала Ану, отложив в сторону последнюю работу. – Думаю, Адольф
Гитлер, например, наверняка умел рисовать коров, для художника-любителя он был
вполне на уровне. В молодости, наверное, даже рисовал прекрасные альпийские
луга и упитанных арийских коров.
– Увы, Гитлер мертв, так
что пригласить его нарисовать для Сандры корову нет никакой возможности.
– Давайте я попробую, –
предложила Ану и взяла карандаш.
– Да это же какая-то
утка, – немного погодя не без ехидства заметил Рейн. – Утка с туловищем льва.
Как их там в мифологии называют?
– Им и названия-то нет, –
сказала Ану. – Или, если уж на то пошло, демоны.
Действительно, ты прав, есть в коровах что-то… непостижимое.
– Мамуль, попробуй еще, –
попросила Сандра.
Ану попробовала, но результат
по-прежнему получился жалкий.
– Лучше я гномика
нарисую.
– Не хочу гномика! –
расстроилась Сандра. – То вы собаку собираетесь рисовать, то гномика… А я корову хочу! Или лошадку.
– Ладно, попытаюсь тогда
лошадь нарисовать, – вздохнул Рейн. – Хотя почему-то мне думается, что это тоже
непросто. Если не невозможно.
Он принялся рисовать
лошадь, и, как ни странно, теперь получилась вполне себе корова.
– Сандра, смотри! –
удивился он творению рук своих.
– Да, симпатичная, –
похвалила Сандра. – Прямо настоящая корова. Как это у тебя получилось?
– И сам не знаю, – честно
признался Рейн. – Не думаю, что удастся повторить.
– Просто на тебя снизошло
божественное вдохновение, – предположила Ану.
Потом ужинали, смотрели
телевизор, и Рейн и думать забыл, что еще совсем недавно мелькнула у него мысль
отправиться в кругосветное путешествие.
Эвальд выпил свое пиво в «Опоссуме»,
попрощался с Юло и отправился домой. Но едва он
завернул за угол и в конце улицы уже показался его дом, как Эвальд
вспомнил, что утром он пошел на работу в куртке. Днем потеплело, и, уходя с
работы, Эвальд совсем забыл про куртку, пошел как был, в одном пиджаке. Позже, в «Опоссуме», он
вспомнил про куртку, однако возвращаться в контору было лень, ну и что, если
эта куртка провисит ночь на чужой вешалке. А если назавтра утром будет холодно,
можно какую другую надеть. У Эвальда
этих курток несколько. Но сейчас, приближаясь к дому, Эвальд
вспомнил, что ключи от квартиры остались в кармане куртки.
Вот незадача. Тем более
что жены дома нет, она уехала на юг Эстонии проведать мать
и вернется лишь на следующей неделе.
Эвальд постоял немного в раздумьях и
повернул обратно в контору.
Контора, разумеется, была
уже закрыта, дверь заперта, и ни души. Эвальд
ругнулся про себя. Раньше такого никогда не бывало, хоть кто-то да был на
месте, днем на проходной сидел вахтер, а на ночь приходил сторож, и, если
постучать в дверь, он своего человека завсегда впустит. Это была умная и
справедливая система, позволявшая даже переночевать на работе, если случалось
загулять в городе, а тащиться домой было в лом. Но теперь ночного сторожа
уволили в целях экономии, и на ночь контору просто запирали, так что никакой
надежды попасть туда не было.
Эвальд остановился на улице и отыскал
взглядом окно своего кабинета. Оно было невысоко, на втором этаже, и, что всего
важнее, было открыто – он сам днем проветривал, окно выходило на юг, и в
полдень в кабинете становилось невыносимо жарко. Вообще-то, нельзя на ночь
оставлять окно открытым, но если уж он даже про куртку с ключами от квартиры не
вспомнил, то неудивительно, что такая мелочь забылась. Будь он ростом повыше,
можно бы подтащить мусорный бак, вскарабкаться на него и забраться в окно.
А там уж пара пустяков
взять с вешалки куртку и достать из кармана ключи. Да, он вполне мог бы залезть
в окно, будь он ростом метра два с половиной. Увы, Эвальд
был всего метр семьдесят.
Конечно, можно попытаться
просто поползти по стене наверх, как муха. И даже не как муха, так было бы, по
сути, даже легче, потому как из стены торчали всякие детали, например, вон та
трубка, куда по праздникам вставляют государственный флаг, и какие-то каменные
розетки, на них можно опереться ногой.
Эвальд решил попытаться. Он подтащил к
стене мусорный бак и вскарабкался на него. Так стало куда выше, да только, увы,
недостаточно.
Эвальд потянулся к держалке для флага и
коснулся ее кончиками пальцев. «Теперь бы подтянуться, да только я никогда не
был силен в этом, – подумал Эвальд. – Сколько я в
школе подтягивался? Раза три-четыре, не больше. К тому же я десятки лет спортом
не занимался».
– Что вы тут делаете? –
послышалось за спиной.
Эвальд попытался обернуться, кто это там,
увидел полицейского, потерял равновесие и спрыгнул с мусорного бака:
– Хотел в окно залезть.
– Зачем? – строго спросил
полицейский. – Документы при вас?
– Вот, – сказал Эвальд и достал из кармана бумажник. – У меня всякие
документы есть. И удостоверение личности, и служебное удостоверение. Я в этом
доме работаю. Куртку забыл в кабинете, а там ключи от квартиры. Надо достать
их, иначе мне домой не попасть.
Полицейский изучил
служебное удостоверение Эвальда и сразу стал
дружелюбнее:
– Дрянь дело, если ключи на работе остались. Но
все-таки нельзя вот так лезть в окно. Это же государственное учреждение,
производит странное впечатление. Может, специалистов позвать на помощь? Я вот
как-то дома тоже за дверью остался. Пошел за газетами в почтовый ящик, закрыл
за собой дверь – и всё, щелк, и в квартиру не попасть. Ключи-то в квартире!
Пришлось обратиться в службу по вскрытию замков, ничего другого не оставалось.
Они приехали, открыли дверь.
– Это чересчур сложно, да
мы и не можем попросить их взломать дверь государственного учреждения, –
рассудил Эвальд. – Потом ночью черт знает кто может залезть.
– Оно так, – согласился
полицейский. – Да и вызов этой службы жутко дорого стоит. Просто невероятно,
сколько они за какой-то пустяковый вызов дерут! Почасовая оплата у них похлеще, чем у иного адвоката. Меня чуть кондрашка
не хватила, когда они счет выставили.
У полицейского было
честное круглое лицо. Воспоминание об алчности замочной службы бередило его до
сих пор.
– Этих живодеров
сюда и впрямь не надо, – повторил он. – Лучше всего бы через окно, – сказал Эвальд. – К счастью, оно не закрыто, просто отворить его пошире, и ты внутри.
– Нельзя окна
государственного учреждения оставлять на ночь открытыми, – заметил полицейский.
– Воры могут забраться, что тогда толку с запертых дверей?
– Я знаю, – кивнул Эвальд. – Больше это не повторится. Только бы ключи
достать!
– Дома, что ли, никого
нет? – поинтересовался полицейский.
– Нет, жена в Тырву
уехала, у нее мать там.
– Моя бабушка тоже в тех
краях живет, неподалеку от Хельме, – обрадовался
полицейский. – И в Тырве я бывал, там еще эта знаменитая вышка для прыжков в
воду!
– Да, знаю, я в том озере
купался, но с вышки не прыгал, – сообщил Эвальд. –
Как-то страшновато, даже смотреть не по себе, когда какие-то сумасшедшие с нее
прыгают. По мне так лучше потихоньку зайти в воду, куда приятнее.
Полицейский молча глядел на окно Эвальдова кабинета, словно раздумывая о чем-то.
– Вроде и не так уж
высоко, – заметил Эвальд. – Если б ухватиться как-то
за подоконник…
Полицейский опустил руку
на плечо Эвальда.
– Знаете, если
по-честному, так и я с той вышки не прыгал, – произнес он тихо. – Спасибо вам
за правдивость. Мне кажется, эта вышка в Тырве чересчур опасная. Зачем
калечиться? Это же ничего не меняет, как я окунусь – прыгну или зайду.
– Совершенно верно, это
ничего не меняет.
– Кстати, с этим в свое
время были проблемы, – продолжал полицейский как-то грустно и отрешенно. –
Когда я ездил в деревню к бабушке, там по соседству жил один пацан, года на два
старше меня, по прозвищу Лайка, вообще-то его вроде как Рихо
звали… Так он прыгал, головой вперед, и потешался надо
мной, что я боюсь. Там был, да… с этим с Лайкой… ах да, о чем это я? Вообще-то Тырва
прекрасное место, – заключил полицейский более уверенно. – Вы в тамошних
пещерах бывали?
– Ну конечно. Впечатляют.
– А в мавзолее Барклая де
Толли?
– Да, и там тоже.
– Я даже в мавзолее
Ленина побывал, – сообщил полицейский.
– Вот туда я не попал. Закрыто
было, когда я в Москве был.
– Да ничего особенного
там нет, – махнул рукой полицейский. – Знаете, позвоню-ка
я одному своему приятелю.
Он достал телефон, отошел
на несколько шагов в сторону и негромко поговорил о чем-то. Эвальд
вежливо ждал.
– Сейчас придет, –
сообщил полицейский, закончив разговор.
– Кто придет?
– Тыну. Наш сосед по даче
в Кейла-Йоа, вообще-то он тут живет. Бывший
спортсмен-гимнаст, за сборную республики выступал. При совке, понятно.
Подождем.
Ждать пришлось недолго.
Минут через десять появился Тыну – плотный, едва ли не квадратный лысый мужик
лет пятидесяти, он слегка прихрамывал на левую ногу.
– Тыну! – назвался он
утробным голосом, схватил руку Эвальда и как клещами
сжал ее. – Это ты пальто на работе оставил?
– Куртку, – пробормотал Эвальд.
– Ну да, куртку. Что за
окно?
– Да на втором этаже, то,
что приоткрыто.
– Хорошо, что не закрыто,
иначе пришлось бы высадить.
– Нет, разбивать ничего
нельзя, – вмешался полицейский. – Это госучреждение. Забраться сможешь?
– Отчего ж нет? –
удивился Тыну. – Ты не смотри, что я хромаю, – обратился он к Эвальду. – Это не в счет. Я с брусьев свалился, а то бы на Олимпийских выступил. Да и после той травмы мог бы
участвовать, ведь ноги в упражнениях на снарядах не самое важное, это вам не
марафон, тут важны руки. Но они решили послать одного армянина, его папаша все
время в лагере ошивался, ящиками таскал тренеру
дорогущий коньяк, вот его и послали. А мне сказали, ты, мол, после травмы,
можешь отправляться домой яйца чесать. На Олимпиаде этот армяшка ничего не
добился. Болтался на кольцах, как коровье дерьмо. Полный ноль.
– Так достанешь куртку? –
спросил полицейский.
– Достану, достану,
отчего не достать! Дай прежде с человеком поговорить! – рассердился Тыну,
неожиданно принял странную позу, словно приготовился сделать мостик, потом
как-то вывернулся, сделал зачем-то несколько боксирующих движений и вдруг
ухватился за кронштейн для флага. В следующий миг, совершив какое-то
невероятное сальто, он подскочил до подоконника и впрыгнул в окно.
– Порядок! – обрадовался полицейский. – Да нет, Тыну – это класс.
– Куртка на вешалке! –
крикнул Эвальд. – Черная, с
капюшоном!
В окне появился Тыну с
курткой в руке.
– Бросаю? – спросил он.
– Бросай, я ловлю.
– Внимание! – объявил
Тыну. – Считаю до трех! Раз, два, три! – И он метнул куртку, да так, что она
полетела бомбой, и Эвальд, поймав ее, едва не
плюхнулся наземь.
– Давай спускайся! –
велел полицейский.
– Думаешь, я здесь навеки
решил поселиться? – разошелся Тыну. – Ничего больше отсюда не надо? Лампу,
стол, стул…
– Нет, пусть остаются
там, – сказал Эвальд. – На своих местах.
– Точно? – переспросил
Тыну и, когда Эвальд еще раз подтвердил, что и лампа,
и стол, и стул ему действительно не нужны, во весь
рост встал на подоконнике. И когда он так стоял там, глядя вниз на улицу, он
сильно смахивал на Кинг-Конга, красующегося на крыше
небоскреба. Несколько женщин остановились и испуганно уставились на него.
– Господи! Это что ж
такое? Кто это?
– Никак вора поймали, –
предположила одна. – Глянь, типичная воровская рожа.
Хорошо, полиция вовремя подоспела.
Тыну повис на подоконнике и, нащупав ногой опору, в несколько стремительных движений спустился. Женщины поспешно отступили, а Эвальд, уже надевший куртку, кинулся благодарить его.
– Даже пот не прошиб, – отмахнулся Тыну. – Пошли теперь ко мне.
– Я не могу, я на работе,
– сказал полицейский.
– Мне вообще-то домой
надо, – заметил Эвальд.
– И слышать не желаю, –
сурово заявил Тыну. – Идем ко мне! Без разговоров. Вытащили меня из-за стола, у
меня вон до сих пор усы в молоке.
И правда. Эвальд
только теперь заметил узкую белую полоску.
– Пошли со мной, и точка.
У нас на ужин картофельное пюре, жена ждет, идем, – скомандовал Тыну.
– Ясно, – сказал Эвальд.
Он и сам знал, что слаб
характером, что ему страшно трудно спорить с кем-то. Другие как-то всегда лучше
знали, что именно он, Эвальд, должен делать, и делать
именно сейчас. Да, он всякий раз робко пытался заявить о своих желаниях, но по
большей части никто не принимал этого всерьез. А Эвальд
был человек слишком хороший и вежливый, чтобы долго спорить с кем-либо. Раз
окружающие столь уверены в своих решениях, то наверняка они правы, и какой
смысл тебе, маленькому человеку, воевать с более умными.
Он отправился вместе с Тыну, но полицейский, невзирая на
свой добродушный вид, оказался типом упрямым.
– Если ты сейчас же не
пойдешь к нам, я на твои пионы в Кейла-Йоа нассу! – пригрозил Тыну.
– Давай-давай, это пионам
только на пользу, – не дал слабины страж порядка. – Тыну, честно, я очень люблю
картофельное пюре, но сейчас я должен патрулировать.
– Ну и черт с тобой! –
махнул рукой Тыну. – Но зато на выходных, когда будешь на даче, я тебе покажу!
Первым делом подожгу твою халупу и с вилами наперевес встану под дверью, чтоб
ты не выбрался!
Полицейский рассмеялся,
козырнул и ушел.
Без десяти семь, когда Юло уже взялся было закрывать свой
«Опоссум», как всегда, явилась Малле.
– Добрый вечер, господин Юло! – почтительно поздоровалась она и даже отвесила легкий
поклон.
– Здравствуй-здравствуй,
– отозвался Юло. – Проходи на кухню, Калью уже ждет.
Малле – мать Калью. Женщина грузная, она
ходила вразвалку, как моряк в шторм. У Малле больные
ноги, что и неудивительно, ведь даже железная балка прогибается под излишней
тяжестью. А ноги Малле уже многие годы носили ее
тучное тело. Малле было уже под восемьдесят.
Калью – единственный сын Малле, невысокого росточка лысый человечек – работал у Юло посудомойщиком. Калью тоже
был не первой молодости, в прошлом году он отметил пятидесятилетний юбилей. Он
был холостяк и жил с матерью.
Малле протопала на кухню. В руке она несла
видавшую виды синюю клеенчатую кошелку. Калью уже поджидал ее, снял рабочий
халат и застегивал сейчас клетчатую фланелевую рубаху.
– Здравствуй, мама, –
сказал он и чмокнул Малле.
– Как день прошел? –
поинтересовалась Малле и в свою очередь чмокнула
Калью.
– Отлично, – отозвался
Калью.
– Посуду хорошенько
помыл? – Малле на всякий случай повертела несколько
тарелок в свете лампы. – Если надо еще что помыть, я помогу.
– Да нет, мама, всё в
порядке, – заверил Калью. – Сегодня едоков-то немного было.
– Ты ничего не разбил?
Помнишь, однажды ты пивной бокал грохнул?
– Мама, это было четыре
года назад. Мало ли что случается, бокал был скользкий, вот и выскользнул из
рук.
– Стеклянные осколки –
это очень опасно, – заметила Малле. – Вайке Уссон уронила в раковину
стакан и осколками порезала себе вену, едва спасли. Всю кухню кровью залило.
– Мама, ты мне это уже
рассказывала. Да и когда это было – в немецкую оккупацию. Вайке
Уссон давно уже умерла.
– Что с того, что давно,
– возразила Малле. – Стекло есть стекло. Просто
счастье, что нашелся какой-то резиновый шланг, которым удалось перетянуть руку,
иначе истекла бы кровью. Теперь-то она, конечно, померла, она и тогда уже была
не первой молодости. У вас тут на кухне есть резиновый шланг?
– Не знаю, мама, ты уже
спрашивала. Кажется, нету. Давай сюда кастрюльку.
Малле достала из своей кошелки белую
кастрюльку с красными маками по бокам. Калью взял кастрюльку и вылил в нее
остатки дежурного блюда. Это он с разрешения Юло
делал каждый день, не выбрасывать же остатки еды. Назавтра все равно приготовят
что-нибудь другое. Сам Юло еду домой не носил, и
вполне естественно, что это делал Калью.
– Соус из фарша? –
спросила Малле.
– Да, из фарша, –
подтвердил Калью. – Очень вкусный, я днем ел.
Он накрыл кастрюльку
крышкой. Малле извлекла из кошелки длиннющий узкий
лоскут и принялась привязывать им крышку, чтобы ненароком не съехала на ходу. И
вскоре замотанная тряпицей кастрюлька стала похожа на голову человека,
мающегося от зубной боли.
– Теперь не откроется, –
убедилась Малле.
– Не откроется.
В кухню заглянул Юло – посмотреть, управились ли мать с сыном со своими
делами.
– Вы готовы? Тогда я на
сегодня закрываю лавочку.
– Всё в порядке. Спасибо
вам, господин Юло, – поблагодарила Малле. – Опять сегодняшний ужин и завтрашний обед нам обеспечены.
– Вот и славно, кушайте
себе на здоровье! Завтра, между прочим, я думаю гороховый суп сварить.
– Замечательно! Обожаю
гороховый суп!
– Серьезно? Вот и славно,
завтра вечером, как придете, так получите. Всего хорошего, мадам Малле!
– Всего хорошего!
Между делом Калью натянул
пальто и теперь взял в одну руку кошелку с соусом из фарша, а другую протянул
матери. Малле крепко вцепилась в руку сына, чтобы
опираться при ходьбе. Так они и вышли вместе и потихоньку побрели домой.
Юло погасил свет, запер дверь «Опоссума»
и тоже ушел. А в окрестных барах и ресторанах жизнь только набирала обороты:
люди, которые собирались повеселиться вечерком, заказывали первые напитки и
выбирали в меню закуски, а многие еще только вертелись дома перед зеркалом и
звонили друзьям-знакомым, собирая теплую компанию, чтобы вместе пойти в город.
Но Юло это не интересовало. Он закрывал свое
заведение точно в семь и отправлялся домой, ему было не до вечерней суеты.
Когда-то он держал
шикарный модный ресторан-гурмэ, пытался стать
известным поваром, предлагая своим гостям умопомрачительные кушанья. Он с утра
до вечера возился на кухне, комбинируя всякие вкусы, экспериментируя,
изобретая, пробуя, оформляя свои супы, жаркое и салаты как произведения
искусства. Потом он обанкротился, несколько лет пил с горя, но вылечился и
открыл «Опоссум».
В «Опоссуме» не
пробовали, не изобретали и не экспериментировали. Еду предлагали самую что ни
есть простую. В меню всегда было одно-единственное блюдо: иной день суп, иной
день – второе. Салатов не бывало вовсе, ведь посетители «Опоссума» все равно не
стали бы их заказывать. Они желали плотно поесть, а для этого не нужны никакие
закуски, достаточно доброй порции. И для них не имело значения, напоминает ли
еда на тарелке мозаику или живопись. Напротив, это только мешало бы. Еды просто
должно быть много, и она не должна выглядеть странно. Никто не стал бы тут
лакомиться осьминогом. Зато очень любили соус из мясного фарша, суп с
фрикадельками и жареную на сале картошку с луком.
Юло каждое утро приходил на работу,
готовил что-нибудь сытное, и этого бывало вполне достаточно, большего и не
требовалось. Если кто не наедался, Юло не жадничал,
давал добавку.
– Настоящий повар тот,
кто кормит досыта, – говаривал он. – А не тот, кто трем крохотным картошинкам придает идеальную форму. Картошки должно быть
вдоволь, ее надо размять и перемешать с подливкой, вот то месиво, что при этом
получается, и есть настоящая еда. Ее прямо половником наворачивай, сытная еда.
Лучшие повара работают там, где еду готовят ведрами, а не там, где создают
микроскопические произведения искусства. И нет никакой
надобности предлагать гостям сто блюд на выбор. Человек приходит поесть,
ему подают второе или суп – извольте, кушайте на здоровье! Человек и рад, если
не надо ломать голову над метровым меню. В конце концов, ведь он приходит
поесть. И поесть ему дают! Чего тут еще выбирать!
Эта философия вполне
оправдывала себя, народ с удовольствием заглядывал в «Опоссум». Естественно,
особой толчеи тут не наблюдалось, как и очереди за дверью, но иные посетители
сидели в «Опоссуме» до семи вечера, пока Юло не
закрывал заведение, поскольку считал, что по вечерам место человека дома. Сам
он, по крайней мере, вечерами предпочитал сидеть дома.
Юло жил один. После того как его
шикарный ресторан-гурмэ обанкротился, Юло запил, развелся с женой, переехал из своей бывшей
квартиры в съемную комнатушку и стал потихоньку опускаться. Вернувшись после
лечения, он прибрался, сдал пустые бутылки и вместо них заполнил свою
холостяцкую каморку книгами: пока Юло лечился, его
мать умерла, и ее квартиру потребовалось освободить.
У матери Юло была масса книг, и он решил их все перечитать. Потому и
торопился вечерами домой. Растянувшись на диване, с книжкой в руках, он
чувствовал себя в безопасности, он чувствовал себя счастливым человеком. Он не
испытывал перед будущим никакого страха или неуверенности, он точно знал, что
материных книг ему хватит до самой смерти и никогда ему не придется ломать
голову над тем, как скоротать вечер. Ему никогда не станет скучно. Книги,
высокими стопками окружавшие его – у Юло было
недостаточно полок, да и стен, на которых укрепить их, – гарантировали ему
интересную спокойную жизнь.
По дороге домой Юло заходил в магазин, покупал кефир и пакетик конфет.
Кефир он любил пить по утрам, а конфеты ему нравилось грызть за чтением.
Никакой иной еды Юло дома не держал, не было в том
необходимости, ведь так или иначе он каждое утро шел в свой «Опоссум» и
принимался готовить, и стряпня превращалась в один нескончаемый завтрак, обед и
ужин.
Юло пришел домой, помыл руки и
переоделся в пижаму. Дома он ходил исключительно в пижаме, так удобнее всего.
Затем он пристроил кулек с конфетами в уголке дивана, чтоб было удобно
доставать, и взялся за недочитанный том.
Юло читал «Войну и мир» Толстого. Книга
ему нравилась, и чтение подвигалось в хорошем темпе. Первые два тома он уже
прочел, третий был на половине, а четвертый еще совершенно нетронут, и это
порождало в душе особенно сладкое чувство, как знание того, что впереди тебя
ждет много хорошего и прекрасного. Порой это сладкое предвкушение было
настолько сильно, что Юло на время откладывал книгу,
сосал конфету и воображал себя где-то в облаках, в позиции ангела,
разглядывающего с высоты город. Вечерние улицы полны народу, все снуют, спешат
куда-то, кто пива выпить, кто домой ужинать и смотреть телик, а за одним
окошком он, Юло, читает «Войну и мир» Толстого.
Удивительная редкость, уникум. Есть ли еще кто в городе, кто читает сейчас эту
книгу? Едва ли. Есть ли кто, кто собирается ее прочесть? Тоже сомнительно. По
большей части у современных людей и нет дома «Войны и мира», им и в голову не
приходит купить ее себе. А у него есть, и он читает, читал вчера, и завтра еще
будет читать, и послезавтра, потому что он никуда не спешит.
В такие минуты Юло чувствовал себя каким-то одиноким старым Змеем
Горынычем, что возлежит на груде сокровищ. Какое ему дело до всего, что
происходит в мире! Ему и в своей комнате дел хватает, ему компанию составляют
Андрей Болконский и Пьер Безухов. И в Наташу Ростову он едва ли не влюблен. Он
чувствовал себя человеком, выигравшим главный приз лотереи, даже как-то не
верилось, что именно ему так повезло. Сладкая жизнь, что и говорить!
Юло взял еще одну конфету и стал читать
дальше.
Главное заставить себя
почистить перед сном зубы! Ведь тут на диване недолго и заснуть с книгой в
руках, только это никуда не годится. Зубы надо чистить, особенно после конфет. Юло отлично усвоил это, ведь его покойная мать, чью «Войну
и мир» он сейчас читал, была зубным врачом.
Перевод Татьяны Верхоустинской