Рассказ. Перевод Игоря КОТЮХА
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2015
Любимый молоток из свинарника.
Юлия установила будильник на девять утра, мелодию «Маримба». Хотя на самом деле будильник был не нужен, все равно она всю ночь будет думать про молоточек, вряд ли вообще уснет. И все-таки. Любимый молоток. Она развернула машину и поехала той же дорогой обратно. Она сама отвезет этого засранца в травмпункт.
Клен шелестел листьями, еще довольно зелеными для конца сентября. Юлия вышла из машины, закинула сумку за плечо и уставилась на эти листья. Дурацкие листья. Но что от них хотеть. А еще трава, резво вышагивающая навстречу. Бессмысленная трава, и посреди всего этого едва ли не насмешливо радостная клумба с анютиными глазками. Черный кот, самодовольный, докучливое чудовище. Как это было в «Обыкновенном чуде»: Береза – тупица, дуб – осел, речка – кретинка, облака – идиоты. У бабочки крохотный ум, бабочка крылышками бяк-бяк-бяк. Увидит ли она еще когда-нибудь эти дурацкие листья и идиотское осеннее солнце? В этом не было никакой злости, когда она думала, как герой пьесы Шварца, что облака – кретины. Просто они глупые. Облака, клены, трава.
В багажнике остались черные доски от полки, уже четыре дня они ездили с ней просто так. И валяющийся на соседнем кресле молоток тоже несколько дней ездил без дела, сестра ей специально его одолжила, это был ее любимый, самый любимый молоток. Вернется ли он к сестре? Полбутылки воды – она едва не отхлебнула из нее сегодня утром – и слегка потертые на кончиках пальцев красные кожаные перчатки – они должны были заставить волноваться сердце выживших.
Она прошла через выложенный советскими бетонными плитами променад к стеклянным дверям и оказалась в солидном, богатом зеркалами, декорированном серым и желтым холле. В динамиках тихо играла флейта, у дамы-администратора были светло-зеленые ногти.
Аллергии – нет. Курите – нет. Хронические болезни – нет. Принимаете лекарства – нет. Утром не ели, не пили? Бесчувственное жертвенное животное приехало к вам сюда. Я приехала, хотя бог, которому будет принесена жертва, растворяется. Само жертвенное животное и не верит, что от обряда будет толк, но все равно – вот оно, на месте.
Но вспомним байку про Нильса Бора, у которого над дверью якобы висела подкова счастья. Удивленным неверующим друзьям Бор якобы говорил, что он и сам в примету не верит, но слышал, что это срабатывает, даже если не верить. Отправилась ли Юлия совершать свой обряд, тоже веруя, что он поможет, даже если она в это не верит? Или пошла на это чисто из абсурдистских побуждений? Quia absurdum est. Как сказать на латыни: «Позволю разрезать себя на части, потому что это абсурдно»? Она бы должна это знать. Позволю разрезать – пассивное действие. Caedere – первое связанное с разрезанием слово, пришедшее на ум, но оно слишком сильное. Caedo, caedere, cecidi, caesum означает также «убивать». Какие еще есть латинские слова? Резать на части. Consecare. Consecor me ipsam. Или me ipsam, «себя саму», здесь лишнее?
И absurdum, да. Обряд в действительности не так уж абсурден, независимо от результата. Это ее маленький спектакль, возможность приобщиться к миру, который – все указывает на это – не для нее. Лицедействую, ибо верую, что это абсурдно. Вот именно: лицедействую, поскольку «верую, что это абсурдно».
– Измерим еще пульс, чтобы узнать, на самом ли деле вы так спокойны, как выглядите.
– О, да.
– Пятьдесят восемь. Занимаетесь спортом?
– Ну, можно и так сказать.
Медсестра задорно склонила голову:
– Между прочим, я в одной статье прочитала, что у серийных убийц пульс ниже среднего.
– Хе-хе.
– Нет, вы только не пугайтесь, я пошутила. Это на самом деле хорошо, что пульс низкий. Просто вспомнила статью.
Под мышкой запищал градусник.
– Температура тридцать шесть и четыре. Тут нечему удивляться, вы сегодня ночью, наверное, не спали?
– Не знаю. Наверное, нет.
Как агнец на заклание. Ее никогда не восхищала такая смиренность. Но дело тут не в восхищении или отвращении, сейчас она просто объект самой себя, который делает то, что она приказывает ему делать.
Она дала два телефонных номера. О том, что находится здесь, она никому не сказала.
От медсестры веяло дружеской непосредственностью, она проговаривала про себя слоги «пи-па-паа». Очевидно, ждала, что Юлия продолжит светскую беседу. Юлия перебрала бумажки, которые протянула ей довольная медработница, и сказала:
– В этом деле, я смотрю, возможно всякое: заражение крови и… эмболия, закупорка сосудов. Опасность механического повреждения внутренних органов. Это интересно.
– Знаете, процедура продолжается всего десять минут, самое большее – пятнадцать. Я-то лично считаю, что у вас нет причин для беспокойства. Но по закону мы должны уведомить пациента о рисках, понимаете.
Она выписала счет на сто восемьдесят евро. «Пи-па-паа».
Юлия хотела было спросить, сколько у них набегает несчастных случаев в среднем за год, но побоялась, что медсестра воспримет это не как продолжение легкой беседы, но как знак недоверия. И сказала:
– Да-да.
Здесь лежали худосочные женщины, принадлежащие к верхнему социальному слою. Ей подумалось, что это знаменательно. Осечки и должны происходить в рафинированной крови, поскольку бесперебойно размножаться, в общем, вульгарно, сама жизнь вульгарна, и большая часть ее форм постоянно вульгарно размножается. А бесплодие элитарно, сущая правда, если учитывать факты и этимологию слова «элита». Избранные не должны естественным образом размножаться. Вульгарным естественным образом.
Когда ей становилось не по себе, она вспоминала разные истории.
Например, о бедной Марии Кровавой, которая дважды пережила ложную беременность. Обманчивые симптомы и надежда, которую в то время нельзя было тактично отбросить при помощи анализа крови и теста мочи. Крах и политическая несостоятельность, шепотки и злорадство придворных за спиной. Юлия пыталась понять, как себя чувствовала королева Мария, когда весной 1555 года от нее ждали рождения ребенка, в знак чего совершали благодарственные богослужения. Фантомный ребенок все дурачил Марию, и только в июле ее живот стал втягиваться. Ребенок, которого ждали весной 1558 года, когда Мэри уже было сорок два года, позднее оказался раком матки.
Или о королеве Анне, которая восемнадцать раз была беременна, родила двенадцать мертвых и шесть живых детей. Из этих шестерых трое умерли в тот же день, двое – до своего второго дня рождения, и один, жидковолосый Уильям, прожил до одиннадцати лет.
Юлия больше не стыдилась того, что выискивает в жизни знаменитостей этот конкретный аспект. Да или нет. Художники, писатели, голливудские актеры, философы. Ученые, певцы. Кто угодно. Арендт, де Бовуар, Томас Бернхард, Кэмерон Диаз, Фуко, Гинзберг, Леви-Монтальчини, Пазолини, Вайнона Райдер, Шимборска. Все они были классные. Ларкин вообще не переносил детей и писал, что у них shallow violent eyes. Читая биографию Деррида, Юлия радовалась, что ученый страдал от депрессии, и испытала разочарование, узнав, что у того было два сына. У Делёза тоже было двое детей, Эмиль и Жюльен, а у Бурдье, будь он неладен, их было аж трое.
Юлии говорили, что гистероскопия матки необходима перед имплантацией зародыша. С ее помощью можно удалить спайки, которые мешают забеременеть. «Спайки», ладно. Но звучит ужасно. Матка была маленькой, с одним рожком, оплодотворенные яйцеклетки не хотели в ней задерживаться. Быть может, этому органу стоило посочувствовать: ведь он не нравится ни зародышам и никому другому, а может, следовало считать его всего лишь празднолюбивым эгоцентриком.
Гистероскопия – это в любом случае хорошо, говорили Юлии. Даже тогда, когда ты в это не веришь.
Она рассматривала соседок по палате. Женщина с длинными светлыми волосами, одетая в безобразный широкий комбинезон, который был обязателен для пациенток, тихо читала в постели. Рыжеволосая, лежавшая напротив кровати Юлии, тоже читала, но засмеялась, когда ее глаза повстречались через занавеску с глазами Юлии. Они обменялись несколькими репликами: обе не могли дождаться часа, когда окажутся под ножом. Рыжеволосую звали Кристель, и она читала журнал «Удивительная наука», рассматривала глянцевые картинки динозавров и узнала, откуда у тираннозавров перышки. Старая шутка, динозавр и курица. Ха-ха. Кристель углубилась в решение головоломки.
Юлия направилась в туалет и, проходя мимо блондинки, постаралась выяснить, что та читает. Блондинка держала в руках книгу в мягкой лиловой обложке с отливающим золотом барочным шрифтом заголовка. Кажется, одно из золотых слов было Mystery.
– Вы анестезиолог?
– Да.
– Я сразу поняла, потолок поплыл. Основное вещество у вас бензодиазепин?
– Да, конечно.
– И веселящий газ? Ах ты черт, потолок совсем уходит.
Не это ли последнее, что испытывают люди, которых закон убивает ядовитым уколом, в то время как другие наблюдают по ту сторону стекла? Отход потолка, последняя в этом мире вещь. Но поскольку ядовитым уколом убивают не медики – им этика не позволяет, – а случайные портачи, еще не факт, что последний в мире отход потолка происходит быстро и безболезненно…
Вода в белой кружке. Можно еще? Про возвращение из небытия в приторный послеобеденный свет нельзя сказать cool. Бензодиазепин и оксид азота плескались в крови и блокировали любое желание. В воображении Юлии эти вещества появлялись мерзкими инфантильными мультяшными призраками. Молекулы парили и растягивались, как белые привидения. Десятиминутная процедура – и всему конец, картинка теряет контуры и рассыпается, удается вобрать в себя только редкие и мелкие кусочки мира, чтобы придать им смысл. Белые занавески. Вода. Канюля слева тянула, хотя за ней ничего не болталось. Тихо пикал прибор, измеряя работу легких и давление. Женщины. Белое, тишина, тепло, надежный контроль, измерительные приборы, нежность, беспощадность. Женщины, женщины, женщины.
– Поспите еще. Повернитесь на бок, вам будет удобнее.
Так, очевидно, и выглядит деменция: человек не становится дураком, просто его заботит меньшее число вещей и явлений, связи между ними становятся более редкими, простыми, хрупкими. Их не удержать. Белый. Занавеска. Вода.
Юлия снова закрыла глаза, но проваливаться в сон было не столь приятно, как засыпать, когда спать по-настоящему хочется и будто падаешь в целебную влажную пропасть. Остатки сознания растаяли на поверхности, но восприятие мерзости бодрствовало. Воды, простите, принесите еще воды.
Десять минут отсутствия и неприятное возвращение в присутствие. Ничто оказалось точно таким, каким она его представляла, – без артикуляции, без памяти, без существования. Чистое ничто, никаких воспарений под потолок, туннелей и света в конце. Быть может, тут как в булгаковском бале Сатаны: каждому воздается по его вере, и Юлия улетела вместе с отрезанной трамваем головой Берлиоза прямо в пустоту. Когда сознание теряется, ничего нет. Когда сознание присутствует, то самое важное, чтобы в крови не было долгоиграющих остатков бензодиазепина и оксида азота. Быть или не быть, зависит только от того, насколько приятно или противно существование. И это все, человек не может отправиться куда-то дальше или глубже. На самом деле, все должны полететь вместе с головой Берлиоза в пустоту, это знает каждый. Юлия была уверена, что это допускают и верующие.
Она повернулась на другой бок и бросила взгляд на прибор, который измерял пульс и давление. Прикольно.
Как приходят в себя люди, которых резали час, несколько часов? Те, которым оперировали мозг, сердце или печень, удаляли почку? Те, что просыпаются от боли возле какой-то помойки в теплой стране и обнаруживают на своем теле швы. Проданный внутренний орган плюс осложнение после операции. Отравление… Юлия почувствовала космический масштаб страданий бытия и собственную легкость, легкость листика с дерева. Следует признать, что она и представить не могла, насколько ужасным бывает самоощущение живого организма. И как тогда быть дальше, если существование чувствуется таким вот образом? Наверное, Юлии повезло: самое страшное физическое страдание, пережитое ею раньше, – это перелом пальца, зажатого металлической дверью. До того как попадешь в физический ад, нужно пройти еще очень много ступеней, о которых она боялась и подумать. Сколько Иовов среди людей! Не будь я так слаба, я хотела бы что-то для вас сделать, о Иовы, истинные страдальцы. Как Иов все это терпел и даже не плюнул в небеса – если верил, что все беды оттуда? Как вы это выносите? Ах, у вас нет больше сил, потому и терпите. Для чего нужна вся эта жизнь, напрягающая легкие в тщетной попытке вздохнуть, жалкая жизнь, влачащая последние мгновения своего бытия под капельницами и приборами?
Через полчаса Юлия поднялась, опираясь на руки, с кровати и пошла к столу дежурной медсестры.
Немолодая женщина с розовыми локонами подняла взгляд:
– Что? Это еще что? Пациент выпрыгнул из кровати и намерен сбежать?
– Где у вас туалет?
– Рядом, вторая дверь, увидите. Все в порядке? Не болит?
– Не знаю. Наверное, нет. Только кровь течет. Видите, капает на пол. Вся кровать уже в крови.
– Секундочку, сейчас я дам вам бинт и одноразовые трусы.
«Одноразовые трусы». Женщина произнесла это строго, невозмутимо. Выражение «одноразовые трусы» здесь вполне уместно. О просто «трусах или трусиках» в таком солидном заведении не могло быть и речи. Стринги? Ну, они имеют свою специфику. Другое дело одноразовые трусы – сетчатые, прямоугольной формы и с тремя отверстиями. Юлии вспомнилась фотография молодой, едва родившей женщины, сделанная голландской художницей Ринеке Дейкстра. Женщина держит на руках ребенка, и на ней именно такие одноразовые трусы с сеточкой и плотной прокладкой. Когда Юлия впервые увидела снимок, она была совсем юной и сочла голландку на снимке страшненькой и трусы ее ужасными. Теперь же она думала, что голландка была – особенно для едва родившей – вполне себе красоткой. И, конечно, вульгарной, беззащитно вульгарной. Заложницей своего положения и одноразовых трусов.
Туалет оказался строгим и красивым: в минималистичных тонах – светло-серый с примесью белого, чистый, нежный, оснащенный видеокамерами – для контроля. Беспощадный. За десять минут пребывания в ином мире тушь у Юлии не размазалась. Я дрэг-квин, никто не может меня в этом упрекнуть. На гистероскопию – только с накрашенными ресницами, а как иначе.
Это был светлый, ясный, жестокий мир женщин, и она влезла сюда, чтобы вот-вот стать его частью, чтобы вот-вот поучаствовать в его делах, великих и с большими ставками. Это были ее маленькие роды, с кровотечением, ненавистными одноразовыми трусами и прокладками, поздравляю. Младенца, то есть кусок матки, отнесли на гистологическое исследование, но если там что-то и обнаружат, то лечения не назначат: нужно будет полагаться только на случай, так и сказали. А «младенца» придется выбросить – вряд ли его скормят даже воронам, хотя там набралось бы пищи на крохотный клювик.
На кресле-каталке привезли рыжеволосую Кристель. У нее была такая добрая улыбка, что душа Юлии наполнилась смесью солидарности и светло-желтой тошноты. Кристель поднялась с кресла, отбросила одеяло, села на край койки и медленно, через боль и доброту занесла ноги на кровать. Изголовье было низкое, и Кристель мелодичным голосом, почти речитативом, спросила медсестру: «Как это поднимается?» Ее реплику действительно можно было разложить на ноты: e—d—c—g—g—g, тактовый размер шесть восьмых. Юлия повторила про себя: «Как это поднимается». Ей стало немного не по себе, когда она это повторила, и она повторила снова.
Обещали, что в пять часов принесут еду. Было уже полшестого, но едой и не пахло. Она посмотрела в окно, увидела зеленый парк и женщину с коляской, бормотала мелодию «как это поднимается», наблюдала за спящей Кристель и чувствовала, как та себя чувствует. Хреново. Возможно, ей стоило раскрыть свое местонахождение, позвонить и попросить увезти ее отсюда, поскольку после операции ей на сорок восемь часов запрещалось водить автомобиль. Но Юлия не включила телефон.
Около палаты находилась больничная комната отдыха, в которой играло радио, и сейчас оттуда донеслось шесть пикающих сигналов и началось «Эхо дня». Врачи заверили, что не отменят забастовку. «Эстониан эйр» угрожает банкротство. В Европе узнали, что система семейных пособий Эстонии дискриминационна по отношению к бедным. Вместе с «Эхом дня» принесли ужин: четыре твердых сухарика и ромашковый чай без сахара.
Конечно, Юлия не могла предположить, насколько богаты нюансами эти сухарики. Этот ужин напомнил ей жаргон литературных критиков – выражение «насыщен смыслами», поскольку каждый сухарик был настолько насыщен смыслами, что с очередным откушенным кусочком в его составе открывался новый мир впечатлений. Юлия спросила, можно ли получить добавку, медсестра ответила: нет. Вы слушали «Эхо дня», выпуск номер 187XX.
Когда радио снова запикало, Юлия решительно поднялась, надела джинсы и светло-красный свитер, сказала дежурной медсестре «до свидания» и села за руль. Теперь ей было только чуть-чуть хреново. Привет, друзья, молоток, перчатки, бутылка воды, полки. Вы же знали, что мы встретимся снова.
Она поехала к морю и долгое время ходила взад и вперед вдоль побережья. Дотрагивалась до воды и гуляла дальше. Песок на границе с водой был приятно затвердевшим. Мысли не цеплялись больше за веру и надежду, наконец они перестали цепляться вообще за что бы то ни было.
Юлия гуляла примерно три четверти часа, после чего ей вспомнилось, что теперь она может поесть чего пожелает, и ей захотелось острой еды, индийской. «Элевант» или «Чакра»? Ну ладно, пусть будет «Элевант». Ей никогда не нравилось есть одной, но она не стала никому звонить. Ее успокаивала фантазия, что она находится в чужом краю, а сама является искусственным человеком, который был создан за пять минут, как, по скептической гипотезе Рассела, и вся Вселенная. Но она была настолько умелым искусственным человеком, что сразу обманула официантов. Им казалось, что она уже годами так беззаботно улыбается.
«Все ок, была на одном мероприятии, потом расскажу, может, вечером поеду в деревню». После единственного эсэмэс Юлия снова отключила телефон.
Виндалу из курицы с двумя звездочками остроты и безалкогольное пиво. Праздник, мальчики.
Когда ресторан стал закрываться и в большом зале осталась только средних лет финка и ее шумная, отмечающая день рождения компания, Юлия решила, что она и вправду поедет в деревню, побудет там одна. Или еще лучше – поедет в какой-нибудь отель, где ее никто не найдет. У немцев есть хорошее слово einigeln – стать ежиком, свернуться ежиком в клубок.
Она купила в Вестмане дорогую бестолковую еду и поехала. Как знать, вдруг ей пригодится консервированная долма?
Как это поднимается? Ти-ра-тат, таа-ра-тат.
Юлии пришлось включить авторадио погромче, чтобы вытравить эту навязчивую – фу, бяка – светло-желтую мелодию.
Она проехала маленький городок неподалеку от Таллина. Скошенная трава, новая черепица, яркие красно-желтые детские горки, благородно-бежевые деревянные дома стариков с астрами в саду. Юлия неслась мимо всего этого как призрак, вглядывалась в темнеющие дома из белого кирпича и верхушки деревьев, на которых все еще шелестели зеленые листочки. Когда она выезжала из города на участок дороги, где было принято набирать скорость, прямо перед ней возник серебристый БМВ. Машина катилась неторопливо, под сорок, и, как назло, по встречной ехала длинная цепочка жилых вагончиков с голландскими номерами, черт знает, откуда они здесь так поздно. Водитель бэхи поехал еще медленнее, вероятно, потому, что увидел приближающуюся сзади машину. Как только вагончики проехали, Юлия подъехала к бэхе, заглянула в окно, как обычно делала, если граждане еле ползли, и увидела за рулем мужчину с широкоскулым лицом, который насмешливо говорил по телефону. Юлия даже не сразу показала ему средний палец, только демонстративно покачала головой – ах, голубчик-голубчик! Но поскольку мужик продолжал усмехаться, Юлия все же сделала парочку призывающих к порядку жестов.
Что тебе тут надо, козел чертов, кретин, пошел вон, скотина!
После чего она двинулась дальше и не успела проехать и ста метров, как водитель бэхи врубил дальний свет, приблизился к машине Юлии и внезапно рванул мимо нее, а потом притормозил. Юлия тоже сбавила скорость и, в свою очередь, врубила дальний свет. Номер машины был 757 MGL, модель 850 CSI. Модель для кретинов, стиль недоразвитых. Чертов ретардант. Хотя ретардант – не просто недоразвитый человек, но все же… Юлия запомнила номер машины.
Бэха теперь ускорилась со знанием дела, летела, как расфуфыренная ракета, посмотрите на нее. Но вскоре снова сбросила скорость. Как только Юлия поравнялась с бэхой, водитель притормозил и почти пополз. Юлия нажала на тормоз и посигналила. Бэха опять рванула вперед, но тут уж Юлия погналась за ней. Давай. Посмотрим. Она подцепила с соседнего кресла красную перчатку с потертыми кончиками пальцев, просунула в нее руку. Пальцы знакомо скользнули по подкладке. Интересно, сколько может стоить ремонт капота?..
Когда водитель бэхи третий раз затормозил, Юлия последовала его примеру, но затем убрала ногу с педали тормоза и позволила своей машине, мерно поскрипывая, очень удачно въехать прямо бэхе в зад. Бэха остановилась. Юлия тоже. Дверь бэхи открылась. Сердце Юлии прыгало как бешеный зверь. Она подняла ручник и открыла дверь.
Был бы это какой-нибудь тощий дистрофик, или жирняга-сердечник с толстым пузом, или юнец с не обсохшим на губах молоком, у которого, может, и прав-то нету. Был бы это дряблый старик за семьдесят либо утонченный красавец мужчина, ну или хотя бы очкарик или вообще женщина… Но нет. Это был здоровенный детина под сорок, с широкими скулами и вислым носом, медвежьим лбом и толстыми губами. На нем была непристойно белая футболка.
– Что ты, по-твоему, сделала, мля? – спросил детина.
– А ты сам-то что сделал? – равнодушно ответила Юлия.
– Слушай, я имею право тормозить, мля, вдруг зверь на дорогу выбежит, а ты должна успеть среагировать, мля.
– Да ничего твоей машине не сделалось, – сказала Юлия.
– Черт, ты слепая, что ли? Слепая за рулем, что ли. Хочешь, я покажу тебе, что ли, ткну носом в машину, что ли. Ух, мля!
Голос детины взмывал все выше. Какие дивные голубые поросячьи глазки.
– И что? Все в порядке с твоим задним местом.
– Где же тут в порядке.
Мужик сглотнул слюну. Протиснул толстые бедра между машинами и нагнулся.
– Какая-то шлюха, мля, – бурчал он, – еще пальцем размахивает, мля. Я сломаю тебе этот палец. И засуну его тебе в…
– Да ну, – проговорила Юлия с почти педагогическим спокойствием. Она сама удивлялась, как это ей удается контролировать свой голос.
Детина все пыхтел, важно оттопырив задницу, и толстыми пальцами поглаживал бампер. Юлия глубоко вздохнула, сосредоточилась и заехала символически по этой заднице ногой.
– Сссука!.. – Детина попытался повернуться.
Он ей сейчас ответит! Да так, что до конца жизни запомнится! Он успел сделать пол-оборота, когда Юлия сказала «ку-ку» и быстро, но не сильно стукнула его молотком по затылку. Детина резко вздернул руку вверх, пытаясь выбить у Юлии молоток. Двигался он довольно умело, однако Юлии удалось отдернуть руку и съездить ему по морде. И второй раз. Темная солидная металлическая головка молотка повстречалась с органикой. Своеобразный звук. Застрявший между двух автомобилей мужик потерял равновесие и упал, уткнувшись в свою машину. Юлия не торопилась, поскольку не могла позволить себе струсить, но и не медлила: просто села за руль и тронулась с места. Детина поднимался, цепляясь за крыло своей машины. Юлия двинулась вперед – медленно, затем быстрее, наконец совсем быстро.
Она ждала, что в зеркале заднего вида вот-вот возникнут приближающиеся огни. На руке ее по-прежнему была перчатка, и на кресле лежал молоток, но теперь это не даст ей преимущества. Что делать, если в зеркале покажутся огни? Сбавить скорость или увеличить? Юлия ехала километр за километром – огней все не было.
Юлия почувствовала, что у нее чешутся запястья, и локти, и все руки, будто их изнутри покусали мошки. Она, которая всю жизнь кормила себя сожалениями – ой, сорри, как это получилось, ты не обиделся, – сожалела ли она сейчас о чем-нибудь? О том, что не до конца отдубасила, не сровняла с землей? Мышцы рук чесались почти до боли и требовали действия. Еще, еще.
Oh Evil, let thou be my good!
Казалось, на этом участке дороги местного значения обнаружилось ее истинное призвание, и это призвание заключалось не в том, чтобы выносить и родить.
Ночь была ясной и звездной, деревья все еще не растеряли листву, головка молотка поблескивала в свете луны.
Молоток ведь похож на человека, сделан по его образу или, вернее, по его руке – молотка самого по себе не бывает. Молоток прекрасно знает: для того чтобы вообще существовать, он должен быть people pleaser и знай себе колотить. Без этого он всего лишь кусок металла и дерева. Можно написать детский рассказ «Молоток, который не был молотком». Никто у него ничего на спрашивал, все считали, что он – просто молоток и создан для ударов, но молотку каждый удар доставлял жестокую боль.
Что я наделала. Нет, я не делала этого. Что я наделала?
Юлия заметила по правую сторону дороги заброшенный свинарник и сбавила скорость. Здесь она наверняка сможет потом отыскать молоток. Вряд ли кто-то появится тут завтра утром… да и полиция вряд ли станет искать улики так далеко. И в ее машине тоже ничего не найдут.
Она оставила машину на обочине и побрела по заросшей дорожке к свинарнику с провалившейся крышей. Провела молотком по мокрой траве, обсушила его салфеткой, завернула головку в пакет Apotheka и засунула под камень, торчавший в десяти шагах по диагонали от ближайшего к городу угла свинарника.
Вернувшись к машине, Юлия достала из сумки телефон и записала в него мелодию будильника.
Любимый молоток из свинарника.
Она установила будильник на девять утра, мелодию «Маримба». Хотя на самом деле будильник был не нужен, все равно она всю ночь будет думать про молоток, вряд ли вообще уснет. И все-таки. Любимый молоток.
Юлия развернула машину и поехала той же дорогой обратно. Она сама отвезет этого засранца в травмпункт. Как-нибудь затащит его в машину, свалит на заднее сиденье. Скажет в травмпункте, что – ну, накатила дорожная фрустрация, стали выяснять отношения, бывает же, разве вы не слышали, как в Риге один мужик на дороге выстрелил из пистолета в другого водителя? Или так: никто не дрался, этот несчастный просто неудачно затормозил, вот вам и сотрясение мозга. О каком молотке говорит этот тип? Не знаю.
Главное, чтобы он не отбросил коньки, бог ты мой. Продержись еще немного, дорогой детинушка. Юлия прибавила скорость, пытаясь представить, как ее ускорение снова вдохнет в детину дыхание жизни.
На дороге ей не попалась ни одна машина.
Детина развернулся и вернулся в город?
Она уже проехала место их встречи. Или она забыла, где это произошло? Наконец где-то вдали показался свет фар – на обочине за поворотом стоял грузовик MAN. А в лесочке, у полосы, ведущей в сторону города, виднелась задняя часть автомобиля, на первый взгляд целехонького. Юлия остановилась, присмотрелась: серебристый БМВ-купе с номером 757MGL с боков был смят, как фольга, и зажат большими темными деревьями. Водитель грузовика говорил по телефону.
Юлия вышла из машины:
– Нужна помощь?
– Я только что вызвал полицию и «скорую». Тут уже все случилось, когда я подъехал.
– А люди хоть живы? – спросила Юлия.
– Водитель жив. Но машина безнадежно застряла, мы ничем помочь не сможем. Придется ждать спасателей, будут вырезать и вытаскивать.
Через растущие на обочине маленькие елочки Юлия продралась к БМВ. Шофер грузовика, вероятно, сочтет, что ею движет нездоровое любопытство. Лобовое стекло было покрыто трещинами и грязью – или кровью? – стекло со стороны водителя выбито. Осколки валялись в траве, хрустели под ногами. Она бросила взгляд на водителя. Он дышал, безумные синие глаза были широко распахнуты, рот полуоткрыт. Пострадавшим, кажется, нельзя предлагать воду? Юлия взглянула еще раз. Интересно, его дыхание действительно участилось, потому что он ее узнал? Что ж, если этот тип расскажет полиции или врачам со «скорой» о некой напавшей на него сумасшедшей женщине и опишет ее, у Юлии теперь есть алиби: он видел ее в послеаварийном шоке и теперь бредит. Юлии вдруг показалось, что на заднем сиденье стоит детское кресло, но нет, на самом деле там ничего не было. Это же двухдверная модель. Нет.
Она выбралась с обочины обратно на шоссе, грустно и беспомощно пожала плечами, села за руль и уехала. Не вернуться ли ей прямо сейчас за молотком? Не стоит, водителю грузовика, очевидно, покажется странным, если она двинется туда, откуда только что приехала.
К тому же издали послышался звук сирены, по встречной полосе приближались полиция и «скорая» с красивыми мигалками.
Почему-то сегодня судьба пощадила ее. Если судьба закрывает дверь, то открывает форточку? И что может просочиться через такое окошко? Видимо, ей просто повезло. Бывает ведь, что какой-нибудь совершенно трезвый бедолага на пустынной проселочной дороге собьет пешехода, а другой, лихач, да еще и в подпитии, выскочит на перекресток с ограниченной видимостью тогда, когда на нем никого нет. Печально, несправедливо, но как поэтично!
Что сталось бы с детиной, не встреться он с Юлией?
Въехал бы он в дерево или нет?
BMW 850 CSI. Вспомнились смятые, будто сделанные из фольги, бока щегольской машины, и Юлию вдруг охватило странное сожаление.
Возвращаясь обратно в Таллин, она все-таки свернула в район частных построек Рокка—аль—Маре и поехала мимо тихих солидных домов, пока не показалась напоминающая замок вилла с высокими башенками. К дверям вела гранитная лестница, которую охраняли два льва из розового гранита. Третий лев сидел посреди розового гранитного фонтана. Перед домом стоял только один «хаммер», черный. Куда же делся желтый?
Юлия выключила зажигание, вышла из машины и потянулась, расправив руки – они все еще чесались. Над гранитной лестницей горела гигантская круглая лампа и тихонько дзинькал на ветру колокольчик. Возможно, ей следовало избрать более дадаическое, не такое вульгарное решение, как этот сад со львами. Возможно, оно станет поворотным пунктом в жизни Юлии.
Несколько минут она рассматривала дом и неработающий фонтан. Гранитный лев посреди бассейна пялился розовыми выпученными глазами в пустоту. В окнах виллы не было света. Юлия подошла поближе к ограде, размышляя: а что, если сейчас зажжется какой-нибудь замаскированный фонарь с датчиком или завоет сирена? Ничего не произошло. За фонтаном, в глубине сада, она увидела качели и мишень.
Юлия сделала пару шагов назад. Наклонилась, расстегнула молнию на брюках и вытащила из ненавистных одноразовых трусов пропитанную кровью прокладку. Пухлая прокладка с обильной, густой, ярко-алой кровью.
И-и-и! Йа-а-а! Бац!
Кровавая прокладка полетела прямо в морду гранитного льва – прямое попадание искренне удивило Юлию, – после чего выразительно шлепнулась в бассейн. Листики неведомых деревьев и кустов, зубчатые и легкие, беспокойно плавали на поверхности воды, вскоре к ним присоединится липкая прокладка. Нос льва был испачкан, но всю эту игру оттенков – розовый гранит, алая кровяная клякса, осенняя вода в бассейне – в сумраке сада разглядеть было нелегко. Юлия полюбовалась покачивающейся на воде прокладкой, села в машину, развернулась в прохладной сентябрьской ночи и поехала домой.
Она повесила куртку на вешалку, швырнула сумку на стул под окном и предусмотрительно включила радио. Было время «Ноктюрна».
Под аккомпанемент тихо звучащей музыки она сняла мерзкие сетчатые трусы, испачканные кровью, аккуратно сложила их и положила в ящик комода к другим прилежно сложенным трусикам. Осторожно прибавила звук. Туу-ду-ту-ду-дуу-ту-дуу-ду, туу-ду-ту-ду-дуу-ту-дуу-ду. На «Классика-радио» Бобби Макферрин как ни в чем не бывало пел «Аве Марию» Баха-Гуно, и Юлия подумала, что ей нужно выбрать Макферрина в качестве новой ролевой модели.
Перевод Игоря КОТЮХА